Свободу Дольчегаббану

   - Закури мне, пожалуйста, сигарету.
   - Я не курю.
   - Ага. Курить буду я. У меня руки заняты.
     Она помахала у меня перед лицом тушью и зеркальцем, и продолжила красить ресницы.
   - Задымишь тут всё, завоняешь, - сказал я, но потянулся через нее к тумбочке, на которой лежали сигареты и зажигалка.
   - Осторожнее! - это я ее локтем зацепил.
     Закурил и воткнул ей сигарету в уголок рта.
   - Слушай, а зачем ты красишь глаза? Их же все равно никто не увидит.
   - Ну ты же видишь…
   - Так это для меня?
   - М…
   - Самое время. Как раз когда ты собираешься уходить.
     Дым попадал ей в глаз – не в тот, который она красила, - и она его зажмурила. Теперь казалось, что она сквозь зеркальце в кого-то целится.
   - Для тебя, для тебя, - ответила она, - чтобы красиво уйти.
     Она улыбнулась, и странно выглядела эта улыбка: один глаз закрыт, другой широко распахнут, в уголке рта сигарета. И улыбка.
   - Жаль, нет фотоаппарата, - сказал я.
   - Но-но! Никаких фото! Весь компромат – мое достояние. Достояние меня.
     Она перекинула сигарету в другой уголок рта, уронив на себя пепел, локтем подвинула подушку к спинке кровати и села ровнее.
   - Фу, - я наклонился и сдул с ее живота пепел, - мало того, что завоняла тут все, еще и сгорим из-за тебя к чертям.
   - Несчастный случай, - подтвердила она, - двойное самоубийство по неосторожности.
   - Профессиональный юмор?
   - Вроде того.
     Я тоже поставил подушку вертикально и тоже сел.
   - Расскажи что-нибудь, - попросила она.
   - Например?
   - Не знаю. Например, о чем ты сейчас думаешь.
   - Я не думаю. Я смотрю на тебя. А когда я на тебя смотрю, мозг категорически отказывается генерировать мысли.
   - Тупеет?
   - Цепенеет. Забалдевает.
   - Протестую, Ваша Честь, - пропела она мерзким голосом, - свидетель требует обследования у психиатра.
   - Я не свидетель, я потерпевший.
   - Тем более. Потерпевший требует психиатра.
   - Причем, с удовольствием потерпевший.
   - Каламбуришь?
   - Вроде того – передразнил я.
     Она закашлялась и выронила сигарету. Одеяло, скорее всего, испорчено.
   - Что и требовалось доказать, - сказал я, убрав окурок, и несколько раз сильно хлопнул ее по спине.
   - Убьешь, - сказала она, наконец, откашлявшись.
   - Лучше я, чем это, - указал я на окурок.
   - Протестую, Ваша Честь, потерпевший проявляет агрессию.
     Я не стал отвечать.
   - Расскажи что-нибудь, - она потянулась за сумочкой, достала помаду и теперь стала мазать губы.
     Я задумался.
   - Когда мне было лет десять, я как-то ночью вылез на чердак. Тихонько, чтобы никто не слышал, выбрался в окно - там, возле окна был малинник и чердачная лестница. Свечу и спички я заготовил еще днем. Цели у меня никакой не было. Просто любил чердак (горы хлама, светильников, журналов, винилов, какого-то тряпья…), и захотелось побывать там ночью и непременно со свечкой. Про летучих мышей я вспомнил только наверху, открывая чердачную дверь, но, как ни странно, летучих мышей не оказалось.
     Я забрался внутрь, зажег свечу и стал слоняться из угла в угол, стараясь ходить только по деревянным балкам, между которыми было насыпано что-то вроде мелкого щебня, и он, щебень, как мне казалось, очень громко рассыпается и шуршит под ногами. Страшно было до судорог. Я еще помню это ощущение, что мое сопение слышно через две улицы. Задерживал дыхание, но от этого почему-то становилось еще страшнее, и я начинал сопеть еще громче. В общем, жуть.
     А теперь представь, что я почувствовал, когда со всех сторон, за пределами освещенного свечой пространства, услышал приближающееся шуршание этого самого щебня. Странно, что я не обмочился, когда что-то коснулось моей ноги. Что-то мягкое. И в тот же момент что-то такое же мягкое ткнуло меня в другую ногу. Я, чтобы совсем свихнуться от ужаса, уронил свечку и, прежде чем она погасла, увидел что со всех сторон ко мне молча приближаются десятки или даже сотни кошек. И ни единого звука кроме шуршания щебня.
     Когда первая кошка бросилась мне на спину, я попытался закричать, но вышел только еле слышный писк. Я начал вертеться, пытаясь сбросить кошку, и даже, кажется, сбросил, но тут же на меня стали бросаться другие кошки. Они впивались в меня зубами и когтями, грызли, царапали. На ногах они висели, кажется, в два слоя.
     Я брыкался, отмахивался, отбивался, топтал их, пробираясь к выходу, а они все наползали и наскакивали. Наконец, я добрался до двери и навалился на нее всем телом, даже не задумавшись о том, что за ней два метра наклонной крыши, а потом метров пять вниз – по лестнице или мимо нее. Дверь открылась, и я покатился, давя и разбрасывая кошек. На краю крыши я все-таки на секунду зацепился за лестницу, отчего немного сбавил скорость. Именно в этот момент я понял, что даже когда брыкался, стряхивая с себя кошек, наступал на них и бил ногами, ни одна из них так и не подала голоса. И даже тогда мне это показалось страшнее, чем то, что я падаю с крыши.
     Дальше я летел, ударяясь и цепляясь за перекладины-ступеньки лестницы, и только достигнув земли, сломав ногу и два ребра, смог, наконец, заорать.
Когда выбежали из дому родители, вокруг не было ни одной кошки. Как проверили позже, не было их и на чердаке, хотя я их там не меньше десятка раздавил насмерть: до сих пор слышу хруст их ломающихся позвонков.
     Моему рассказу, естественно, никто не поверил. Все решили, что я просто полез ночью на чердак – по детской дурости – и навернулся с крыши.
     Как только я смог ходить – не помню, сколько я пролежал с гипсом, - я первым делом оттащил нашего Барсика или, уже не помню, Мурзика в лес и утопил в небольшом ручейке-болотце. Не знаю, что там все подумали, но никто ни разу даже намеком не обвинил меня в пропаже кота. Такая вот история.
   - Ужас, - сказала она. Пока я рассказывал, она успела накрасить губы и теперь расчесывалась, смотрясь все в то же маленькое зеркальце, хотя на стене в двух шагах висело большое, - это правда?
     Я откинулся на подушку.
   - Ты не просила рассказать правду, ты просила рассказать что-нибудь.
   - Псих. – Она застегнула сумочку.
     Я не удержался, оттянул резинку ее трусов, которые она неизвестно когда успела надеть, отпустил, и резинка щелкнула ее по заднице.
   - Псих – повторила она.
   - Еще что-нибудь рассказать? – предложил я.
   - В следующий раз. Мне уже пора уходить.
   - И куда ты сейчас? – спросил я с грустью, отчасти искренней.
   - На подработку. На вторую работу. Дополнительную. Как это правильно назвать?
   - Не знаю. Не нравится мне эта твоя дополнительная работа. Тебе что, основного заработка не хватает?
   - Хватает, наверное. Это, скорее, не для денег, а для интереса и для разнообразия.
   - Фу.
   - Почему «фу»? Чем тебе не нравится моя-вторая-работа?
     Я пожал плечами:
   - Как-то это мерзко. Плохие люди, все врут и все знают, что все врут. От одной мысли хочется руки помыть.
   - А ты воспринимай это как театр: там тоже все врут, и все знают, что все врут.
   - От театра никаких последствий.
   - Как знать…
   - Слушай, а может, еще на ненадолго задержишься? Они-то от тебя никуда не денутся, подождут…
     Она глянула на часы на полке, задумалась.
   - Подождать-то подождут…
   - Ну!
   - Я уже накрасилась.
   - А мы аккуратно. Мы же умеем аккуратно?
     Она снова посмотрела на часы, потом недовольно посмотрела на меня.
     И задержалась еще ненадолго.
     Тут, естественно, без всяких сомнений, никак не обойтись без подробностей. Нужно самым тщательнейшим образом рассмотреть, обсудить, сделать выводы. Был бы фотоаппарат, можно было бы сделать несколько снимков
     Итак, подробности:
     Комната довольно большая для спальни, примерно семь на семь метров, квадратная. Три стены окрашены в бледный кремовый цвет, одна – в бордовый, но не слишком яркий и не слишком мрачный. Слева от кровати – окно и балкон, справа – входная дверь и зеркало. Прямо, в ногах – многоэтажная полка с телевизором, с книгами, с фотографиями и часами. Телевизор был включен, но без звука, показывал, каким образом из пчел в наших краях выжимают мед, иногда отвлекался на рекламные ролики. На задней стене над кроватью висели четыре Мэрилин – репродукция Энди Уорхола – жуткое произведение, подаренное мне коллегами. Если лежать на спине (а я лежал как раз на спине), по левую руку – два кресла и журнальный столик, на котором лежал открытый роман Чернышевского «Что делать?»
     Через какое-то время она снова достала зеркальце.
   - Ну вот. Помаду все-таки размазала.
     Наскоро поправив макияж, она слезла с кровати и стала быстро одеваться. Платье ее мне показалось несколько странным. Не берусь его описывать, но я бы сказал, что такие платья уже давно не носят – полторы или две тысячи лет как не носят. Хотя и допускаю, что ничего в современной моде не понимаю. Возможно, это как раз то хорошо забытое старое, которое можно считать новым.
   - С тебя две семьсот, - сказала она, перетягивая волосы светло-серой – в цвет платью – лентой.
     Я потянулся к джинсам, валявшимся под креслом, и случайно нажал на пульт, лежавший здесь же, на полу. Включился звук, и телевизор заговорил что-то об усиленной борьбе с терроризмом, которая так необходима нам сейчас, в преддверии конца света. Я вытащил из кармана три тысячи и отдал ей.
   - Сдачу? – предложила она.
     Я великодушно отмахнулся:
   - Десять процентов чаевых.
   - Очень остроумно, - сказала она, но сдачи не дала.
     Через щель приоткрытой двери вбежал туповатый коротконогий спаниель Веник – подарок бывшей жены перед окончательным и бесповоротным уходом. Вероятно, она на что-то намекала, но я так и не собрался об этом подумать.
     Она подняла Веника и чмокнула в морду, отчего тот радостно задергал хвостом и всеми лапами.
   - Я захлопну дверь, - сказала она, завязывая глаза черной шелковой повязкой, - Чао!
   - Пока, - ответил я, - до следующего раза.
     Она нащупала под ногой короткий, с инкрустированной камешками резной рукоятью меч, взяла с тумбочки ручные весы и ощупью вышла из комнаты. Через полминуты щелкнул замок входной двери.
     Телевизор сказал, что двадцать минут назад во дворце правосудия был оглашено решение об отказе в досрочном освобождении шестерых участников несанкционированного митинга, выступавших под лозунгом «Свободу Дольчегаббану!». В следующий раз подавать прошение о досрочном освобождении они смогут еще через двенадцать лет.

     Конец.