Музыка еврейского квартала или Фото на память

2000 год. Нью-Йорк. Конец августа.
Мы приехали из России на короткий отпуск к нашим друзьям, живущим и работающим в этом интересном городишке. Поскольку наши друзья не имели отпуска в это время, то наши путешествия по Нью-Йорку выглядели таким образом. С утра, по дороге на работу, друзья выкидывали нас в запланированном заранее уголке города. Там мы гуляли весь день, и в назначенное время они подбирали нас в условленном месте.

Сегодня "выкидыш" состоялся в квартале, где проживают ортодоксальные евреи. Гуляем, смотрим на людей в религиозных одеждах. Ощущение такое, что мы находимся теперь на сцене театра и все эти люди переодетые актёры. Сейчас закончится спектакль, и они переоденутся в свои современные одежды.

Время к обеду. Есть хоооооочется. Решили зайти в какую-нибудь закусочную попроще. Через стекло одной витрины увидели прилавок, заполненный различными пирогами. Зашли внутрь, спустившись на четыре ступеньки. Узкое, вытянутое в длину помещение. Прилавок, расположенный вдоль комнаты, делит магазинчик на две части.
Посетителей нет. За прилавком старик. На голове у него, непонятно каким чудом держащаяся на лысине, кипА, головной убор, который евреи носят везде не снимая. Старик продавец смотрит на нас. На его лице "надета" маска удивления и радости одновременно. Полагаю, что посетители не очень часто заглядывают в их норку. Смотрим на пирожки, разложенные под стеклом прилавка.

Моя жена обращается к продавцу на совершенно изломанном английском, пытаясь вспомнить что-то из школьной программы, при этом показывая на пирожки, лежащие на прилавке.

Старик, очевидно, понимал, эти люди что-то у него спрашивают. И это, что-то, касается его пирогов. Но вот чтооооо? На всякий случай старик поцеловал с причмокиванием кончики своих, сложенных в щепотку, пальцев, и произнёс: "Авери хут!"

Понимая, что он нас не понимает. Вспоминаю, что идиш, европейский еврейский язык, похож на немецкий. Говорю на ещё чуть-чуть "теплившимся" в моём сознании школьном немецком, при этом, тяну окончания слов и немного картавлю.
Реакция его на мои слова та же. Сложенные в щепотку пальцы и "Авери хут!"

Мужчина поворачивается в сторону открытой двери находящейся в конце прилавка и говорит туда на понятном русском языке: "Слушай, Соня, этот поц, кажется, сейчас заговорит ещё и на китайском." 

Из двери слышится хрипловатый голос, по-видимому, принадлежащий той Соне:
- Папа таки вы ему уже скажите, шоб он шёл себе в библиотэку и там тренировался в языках. Пусть покупает что есть и не морочит занятых людей.

Я даже не обиделся на старика за того "поца", обрадовавшись, что могу изъясняться с этим человеком на понятном нам обоим языке. В восторге я произнёс:
- Так вы говорите по-русски?!

- Ах, мужчина - сказала высунувшаяся из двери по шею взлохмаченная голова Сони - вы нам тут хорошо пошутили. Мы же живём тут, а вокруг одни американцы. С ними, с этими иностранцами, не пошутишь.

И тут я имел неосторожность заметить, что английский язык, это тяжёлый язык.

Соня добавила к высунутой из-за двери голове ещё и две огромные груди, слегка задрапированные ситцевым сарафаном и доверительно, чуть понизив голос, произнесла:
- Тяжёлый? Ах, я вас умоляю. А его что, носить с собой? Несколько слов для бизнеса мы имеем. Остальное? А пусть они наш учат.

Тут в разговор вступает папа:
- Я вижу, молодой человек, что вы таки не совсем еврей, так я вам скажу за этих американцев... - при этих словах он поднял указательный палец вверх.

Но мы так и не успели узнать, что имел в виду старик, поскольку Соня напомнила, что мы таки должны расплатиться за пирожки.

Мы ткнули пальцами через стекло прилавка в два, первых попавшихся пирога и отдали за них деньги.

Я опять, набравшись смелости, задал свой вопрос: "Уважаемый, а с чем ваши, теперь уже наши, пирожки?"

Старик ответил:
- Это вкусные кошерные еврейские пирожки.

Тут в разговор опять вмешалась Сонина голова:
- Папа, молодой человек вас же не спрашивает за их национальность. Ему интересно знать, что там положено ивнутри"

- А что я их буду есть? - пожав плечами и сделав обиженное лицо, заметил старик. И добавил - а я знаю? Пусть прочитают, там же всё написано. Наверно, из мясом. И обращаясь уже в сторону двери с торчащей Сониной головой, громко сказал:
- Так раз ты такая умная, выйди-таки и объясни этим людям.
В ответ раздался громкий возмущённый голос Сони:
- Вы в своём уме, папа? Я же хорошо не одета. И губы не накрашены. И как они тебе почитают, когда они понимают только по-советски.

Я зажал ладонью рот и нос, чтобы не рассмеяться. И это движение не ускользнуло от старика.

- Так вы таки имеете насморк? - сказал он участливо и продолжил, радостно прищёлкнув языком - так у меня таки есть для вас хорошее средство для насморка..."
- Папа, не морочьте юноше голову - вставила Соня.
- А шо такое? Я хотел помочь ему. Ну не надо, так пусть он ходит с полным носом.

Тут моя жена задаёт вопрос:
- А здесь, в ортодоксальном квартале, много наших, имею ввиду из Союза?"

Соня, ответила, словно всё время нашего общения, ждала именно этого, наиважнейшего для неё вопроса:
- От наших таки можно умереть! Я знаю тут одного Мишу, лысого интеллигента из самой Москвы. Не при вас будет сказано. Он там работал большим коммунистом в райкоме партии. Мне об этом рассказал Изя с шестой улицы, - и чтобы мы поняли о каком именно Изе идёт речь, Соня прибавила - папа его знает.
- Это ты говоришь доца за того Изю у которого жена чуть-чуть не родила тройню? – уточнил старик.
- Ай, папа, та жена Изи, что с родинкой пониже поясницы. А у этого Изи, простатит, и его жена вообще не рожает. Так здесь тот Миша стал не просто евреем, а ортодоксальным евреем. Он не снимают с головы кипу, если занимаются любовью даже со своей женой.

Я стою в ожидании своих пирогов с протянутыми поверх стеклянной витрины руками. А с той стороны прилавка замер старик продавец с купленными мною пирожками и наслаждается умными речами своей Сони.

Вдруг Соня, оборвав себя на полуслове, обращается к отцу:
- Папа, так вы же таки уже отдайте товар юноше. Раз уж он хочет непременно съесть именно эти пирожки, тем более что он уже за всё заплатил.

Я осмелился спросить: "А что, это лавка принадлежит вам?"

Старик открыл рот, чтобы мне ответить, но за него уже успела всё сказать Сонечка:
- Юноша, да ни Боже ж мой. Где же вы тут видите таких адиётов, чтобы купили это сраное дело, не при вас будет сказано.

Я повернулся к жене и сказал ей тихо, невольно подражая разговору лавочников: "Я таки думаю, шо нам надо уже уходить, пока, в следующем обращении ко мне, Сонечка не назвала меня младенцем. Не при ней будет сказано.

- Уважаемый, а можно я вас сфотографирую себе на память? – спросила моя жена.
За папу вновь ответила Соня:
- За те пирожки, вы можете себе сделать-таки с моего папы одну фотокарточку.

П.С.
Мы вышли из лавки с бумажным пакетиком, в котором лежали пироги, дав волю своему смеху. Идём по улице. От нас пахнет пережаренным маслом, к которому примешивается запах каких-то восточных специй, напоминающий густой запах в солдатской казарме. Этот запах убийца, полностью уничтожил наш голод. Отойдя немного от магазинчика, я обернулся.
И что вы думаете. В дверях стояла большая, полногрудая Соня в сарафанчике  выше толстых коленок и смотрела нам вслед.
Может она просто хотела удостовериться, что мы действительно такие адиёты, что станем есть эти их пироги...