Как вам это понравится, 3-2

АКТ ТРЕТИЙ

СЦЕНА ВТОРАЯ

Лес.

(Входит Орландо с листом бумаги.)

ОРЛАНДО:
Развешу строфы я любви своей,
Пусть звездоглазая царица зрит,
Кому я предан до последних дней,
Кто отнимает сон и аппетит.
Пишу я, Розалинда, на коре
А дерева как белая тетрадь,
Я пребываю в сказочной поре,
Ты, Розалинда, ангелу подстать.
Твоя любовь меня с ума свела,
Стихи мои – красе твоей хвала,

(Уходит.)

(Входят Корин и Тачстоун.)

КОРИН:
Месье Тачстоун, по душе ль вам быт пастуший?

ТАЧСТОУН:
Сам по себе он вроде бы неплох, но, правду говоря – не стоит ничего. Жизнь далека от суеты и это – плюс, но плюс – совсем не плюс, когда вокруг бараны. Мне скотный двор милее царского двора, но скука подлая всё время  сердце гложет. Я к воздержанию стремился всей душой, желудок же скучает по банкетам. Ты философию, пастух, воспринимаешь?


КОРИН:
Она у бедного – бедна: чем больше человек страдает от недуга, тем хуже с каждым днём становится ему; чем меньше кошелёк, тем меньше круг друзей; где  влага – мочит, пламя – жжёт; где луг хороший – жирный скот; где солнца нет, там только ночь; где нет ума, там  чужды школе, а хуже – коль зачали дураки.

ТАЧСТОУН:
Да ты – философ настоящий! А бывал ли при дворе?

КОРИН:
По правде говоря, не приходилось.

ТАЧСТОУН:
Тогда тебе дорога в ад.

КОРИН:
Надеюсь, это не случится.

ТАЧСТОУН:
Уверен, что случиться. Тебя поджарят, как яйцо на сковородке, но только не всего – наполовину.

КОРИН:
Двора не знаю. Так за что же?

ТАЧСТОУН:
Двора не знаешь –  и манер не знаешь. Манер не знаешь – невоспитан.
Дурное воспитание считается грехом. А грешникам – дорога только в ад.
Вот и суди, куда тебя несёт.

КОРИН:
Всё это далеко не так,  Тачстоун. То, что двору бывает ко двору – не ко двору деревне. Смеётся двор над нами так же, как и мы смеемся над двором. Вы говорили: существует при дворе обычай руки целовать при встрече, а не приветствовать поклоном, как в деревне.  Коль были бы придворные простыми пастухами, они бы это делать отказались.

ТАЧСТОУН:
А чем ты мотивируешь причину?

КОРИН:
Руками мы и трогаем  пестуем овец. Овца же бегает по пастбищу, потея.

ТАЧСТОУН:
А разве у придворных руки не потеют? Чем жир овечий человечьего приятней пота?
Давай-ка приведи пример поярче.

КОРИН:
К тому ж – грубы для поцелуя руки!

ТАЧСТОУН:
Тем ощутимее для губ. Не ярок твой пример, не ярок!

КОРИН:
Нелепо руки целовать в деревне после скотного двора. Ведь руки у придворных не навозом – мускусом надушены всегда.

ТАЧСТОУН:
О, низкий человек! Тухлятина  червивая в сравнении с говядиной отменной! Давно известно мудрецам: не что иное мускус, а моча тибетской кошки! Пока ты не привёл достойного примера.

КОРИН:
Ваш ум на уровне придворной заморочки. Я требую отсрочки.

ТАЧСТОУН:
Тебе от ада не уйти, похоже.
И до чего ж ты прост, о боже!

КОРИН:
Я, сударь, труженик, не более того. Что заработал, то и съел,  что приобрёл, то и одел, я не завистник и не мститель, о радости чужой кричу, о горестях своих молчу, а самолюбие моё  на пастбище пасётся.

ТАЧСТОУН:
И здесь ты не безгрешен, брат, когда баранов с овцами случаешь, тем самым хлеб насущный свой имея. Когда ты старому, рогатому барану овечку годовалую сбываешь, ты – сводник и об этом знаешь!. И если в ад тебя  чертяка не зачислит, то значит он не любит пастухов. И это шанс единственный от ада увернуться.

КОРИН:
Идёт сюда хозяин молодой мой Ганимед.

(Входит Розалинда с листом бумаги.)


РОЗАЛИНДА (читает):
Все сокровища планеты.
Не сравнимы с Розалиндой.
Вирши, что плетут поэты
Не достойны Розалинды.
Даже звёзды в царстве ночи
Не сравнимы с Розалиндой.
Разве есть такие очи!
Я тону в них, Розалинда.

ТАЧСТОУН:
Такие рифмы я, как блинчики пеку,  как глухари, не уставая, на току.

РОЗАЛИНДА:
Поди-ка, шут, отсюда прочь!

ТАЧСТОУН:
К примеру, вот такие:
Лось лосиху не нашёл,
С Розалиндою ушёл.
Кот царапает не кошку,
Тешит Розу у окошка.
Розалинду там и тут
По частичкам разберут.
Розалинда, как шипы:
Укололся – не шипи.
Розалинду, деву эту,
В рифмы кутают поэты,
Чтобы Роза, наша Роза
Не загнулась от мороза.

Такими виршами нельзя вас поразить. Вы рифмами себя хотите заразить?

РОЗАЛИНДА:
Прошу, тупица, помолчи! Я это обнаружила на древе.

ТАЧСТОУН:
Плоды у дерева гнилые.

РОЗАЛИНДА:
Я к дереву тебя привью с кизилом вместе.  Ты будешь самый ранний плод в той стороне, но, не дозрев, уже сгниёшь.. Особенность такая у кизила.

ТАЧСТОУН:
Лес – мудр. Он нас рассудит.

(Входит Селия с листком бумаги.)

РОЗАЛИНДА:
Но тише! Вот идёт сестра. Она читает что-то. Прошу тебя, посторонись.

СЕЛИЯ (читает):
 «Как одиноко здесь,
Не видно никого,
Я лес озвучу весь
Я извещу его,
Что жизнь  всего лишь – миг,
А остальное – грех,
Ты молод, но – старик,
Тебя сгубил успех.
Что клятва – звук пустой
Друзья все – на словах.
Где уговор простой,
Там сила, а не страх.
От милых берегов
До вод священных Инда
Нежней не знаю слов,
Чем слово «Розалинда».
Украшу каждый лист
Я этим милым словом,
Чтоб соловей-солист
Его напомнил снова.
И будут ей подстать:
Елены лик прекрасный
Лукреции стыдливость
Атланты разум ясный
И Клеопатры стать.
Вобрав всё лучшее, что есть,
Она меня пленила,
Достоинства её не счесть,
Люблю отныне до могилы».

РОЗАЛИНДА:
О, пастор нежный, проповедь твоя любовью прихожан несчастных доконала. Ты даже их предупредить не захотел: «Терпите, добрые, и вам воздаст господь»!

СЕЛИЯ:
Каким вы образом, друзья, здесь оказались? Пастух,  оставь нас на минутку. И ты пойди-ка, братец с ним.

ТАЧСТОУН:
Пастух, отступим благородно от брани и упрёков .под натиском намёков.

(Корин и Тачстоун уходят.)

СЕЛИЯ:
Ты слышала стихи?

РОЗАЛИНДА:
Стихов не слышала – сплошные стопы.
И строфы в них скакали, как в галопе.

СЕЛИЯ:
Достойные стихи и выдержаны стопы.

РОЗАЛИНА:
Хромали стопы и стихи хромали,
До образца дотянутся едва ли.

СЕЛИЯ:
Тебя не изумляет лес, где именем твоим  кричат кора, листочки, ветки?
Такое, Розалинда, встретишь редко.

РОЗАЛИНДА:
До самого момента, как пришла, не устаю дивиться. Смотри, что я нашла на этой пальме. Я с пифагоровых времён такие рифмы не знавала.

СЕЛИЯ:
Ты догадалась, кто всё это начертал?

РОЗАЛИНДА:
Мужчина?

СЕЛИЯ:
Он самый. И с цепочкою на шее, которую когда-то ты носила. Ты зарделась?

РОЗАЛИНДА:
Скажи же, не томи, кто это?

СЕЛИЯ:
О, праведный господь! Порой друзья, разбитые разлукой не могут встретиться годами, а горы, вдруг земля разверзшись, сводит вместе.

РОЗАЛИНДА:
Но кто?

СЕЛИЯ:
Возможно ли такое?

РОЗАЛИНДА:
Доколе собираешься терзать?

СЕЛИЯ:
Нет удивлению предела! Я удивлялась, удивляюсь и буду удивляться без конца!

РОЗАЛИНДА:
Мой женский дух мужской костюм не заслонил и я зарделась! Минута каждая, что длительный поход в неведомые страны. Так не казни и говори, кто это! Ты, словно, спотыкаешься на слове. Пусть вырвется оно, как из бутылки джин. Разверзни же уста, и дай свободу слову.

СЕЛИЯ:
Тебе его переварить придётся.

РОЗАЛИНДА:
Господь ли сотворил его? Характером каков?  Не пусто ли под шляпою широкой? Украшен ли мужчина бородою?

СЕЛИЯ:
Не велика пока бородка.

РОЗАЛИНДА:
Быть доброй бороде, коль сам он будет добрым. Ты опиши не бороду, а то, на чём она растёт.

СЕЛИЯ:
Орландо юный, кто сразил борца и сердце юной девы разом.

РОЗАЛИНДА:
Не к месту дьявольские шутки! Говори же правду!

СЕЛИЯ:
Не может быть правдивее, кузина.


РОЗАЛИНДА:
Орландо?

СЕЛИЯ:
Да, Орландо.

РОЗАЛИНДА:
О, господи, как поступить теперь мне с маскарадом? Что делал он, что говорил, как выглядел? Поведай. Во что одет и как он здесь? Где он живёт и молвил ли словечко обо мне?  Как вы расстались? И увидитесь ещё ли? На всё мне отвечай единым словом.

СЕЛИЯ:
Здесь нужен рот Гарантюа, другими ртами делу не поможешь. На все вопросы катехизиса ответить проще, чем на короткие два слова «да» и «нет».

РОЗАЛИНДА:
Ему ли ведомо о том,  что я в лесу блуждаю в платье кавалера? Красив ли он по прежнему, как в день своей победы?

СЕЛИЯ:
Да легче комаров в лесу пересчитать, чем на вопросы отвечать, которым нет числа. 
Послушай лучше, как его нашла и вникни в суть. Лежал под дубом он бесчувственный, как жёлудь.

РОЗАЛИНДА:
Похоже, что не дуб, а древо господа с небесными плодами.

СЕЛИЯ:
Прошу мне не мешать, а слушать.

РОЗАЛИНДА:
Не слушай ты меня, а продолжай.

СЕЛИЯ:
Лежал он, будто рыцарь после битвы, от тяжких ран изнемогая.

РОЗАЛИНДА:
Вид жалкий красоты его не портил.

СЕЛИЯ:
Да попридержи язык – он слишком резво скачет. Орландо был в охотничьем костюме.

РОЗАЛИНДА:
Ужасный в этом кроется предвестник! Намерен он мне сердце прострелить.

СЕЛИЯ:
Дай песню мне пропеть без подголоска, иначе я с мелодии собьюсь.

РОЗАЛИНДА:
Не может женщина не петь, когда поётся. Продолжай.


СЕЛИЯ:
Вот песне и конец! Мотив обрёл реальность

РОЗАЛИНДА:
Давай-ка спрячемся и проследим за ним.

(Входят Орландо и Жак.)

ЖАК:
Спасибо за компанию, милейший, но, правду говоря,  мне надо бы с собой наедине побыть.

ОРЛАНДО:
Мне тоже. И согласно этикету:  позвольте вам за всё сказать спасибо.

ЖАК:
Прощайте. Я на встречу не надеюсь.

ОРЛАНДО:
Сближаться с вами более нет смысла.

ЖАК:
Пусть дерева стихами вашими не плачут. Любовь их убивает на корню.

ОРЛАНДО:
Как ваша декламация мой убивает стих.

ЖАК:
Возлюбленную вашу величают Розалинда?

РОЛАНДО:
Так именно и есть.

ЖАК:
Не нравится мне имя.

ОРЛАНДО:
Когда крестили, вас об этом не спросили.

ЖАК:
А хороша ли статью?

ОРЛАНДО:
Любому впору платью.
Особенно же – сердцу моему.

ЖАК:
Стреляете ответами, как лучник – точно в цель. А не с колец ли жён богатых ювелиров цитируете умные ответы.

ОРЛАНДО:
Не с расписных ли стен вопросы ваши?

ЖАК:
Твой ум обширен, скор, как бег Атланты. Не хочешь ли присесть со мною рядом о госпоже вселенной посудачить и побранить её за наши беды.

ОРЛАНДО:
Бранить имею право лишь себя, поскольку знаю все свои огрехи.

ЖАК:
Беда вся ваша в том, что вы болеете любовью.

ОРЛАНДО:
Я эту милую болезнь на вашу добродетель не меняю. К тому же – вы наскучили мне очень.

ЖАК:
По правде говоря, шута искал я, а увидел вас.

ОРЛАНДО:
Он утонул в ручье. Всмотритесь в зеркало воды, увидите шута.

ЖАК:
Я в зеркале воды себя увижу.

ОРЛАНДО:
Вот я и говорю: шута, пустое место.

ЖАК:
Сил выносить вас больше нету, до свиданья, господин Вздыхатель.

ОРЛАНДО:
Я благодарен вам за это, до свиданья, господин Маратель.

(Жак уходит.)

РОЗАЛИНДА (в сторону Селии):
Я с ним заговорю в манере дерзкого лакея и подурачу молодца.
Вы слышите меня, охотник?

ОРЛАНДО:
Прекрасно слышу. Что вам надо?

РОЗАЛИНДА:
Не скажете ли час который?

ОРЛАНДО:
В лесу, за неимением часов, предположить лишь можно время суток.

РОЗАЛИНДА:
А по сему выходит – нет в лесу по-настоящему влюблённых: ведь череда минутных вздохов, ежечасных стонов не оглашает лес, подобно времени ленивому в часах.

ОРЛАНДО:
А разве может время быть ленивым? Оно всегда по-моему спешит.

РОЗАЛИНДА:
Всему свои резоны. Шаг времени зависит от персоны. Я знаю, у кого оно бежит рысцой, галопом скачет, плетётся клячей и стоит тем паче.

ОРЛАНДО:
И у кого ж бежит рысцой?

РОЗАЛИНДА:
Чёрт подери, бежит рысцою с девой молодою меж обручением и свадьбой. И даже если промежуток не более семи коротких суток, то для неё он тащится семь лет.

ОРЛАНДО:
И с кем же клячею плетётся?

РОЗАЛИНДА:
У пастыря плетётся, спотыкаясь о латынь, у богача плетётся к будущей подагре. Один спокойно спит, не тратясь на науку, другой –  живёт, не тратясь на лекарства; один не тяготится бременем науки, другой – не тяготится нищетой. Вот время и плетётся не спеша.

ОРЛАНДО:
А с кем галопом скачет?

РОЗАЛИНДА:
Когда ведут на эшафот бандита – ему всё кажется, что скачет он галопом.

ОРЛАНДО:
И  с кем оно стоит на месте?

РОЗАЛИНДА:
Со стряпчими в судах, которые от сих до сих кемарят, не замечая времени движенье.

ОРЛАНДО:
Где, юноша прекрасный, обитаешь?

РОЗАЛИНДА:
Там где, как юбки бахрома, лес украшает изумрудная опушка, живу с сестричкою пастушкой. 

ОРЛАНДО:
А родом ты из этих мест?

РОЗАЛИНДА:
Как кролик: где родился, там сгодился.

ОРЛАНДО:
Есть нечто в говоре твоём, что  захолустью не присуще.


РОЗАЛИНДА:
Не вы мне первый это говорите. Когда-то набожный мой дядя  меня  манерам светским обучил и выражениям, которые бытуют в городах, где он  по-молодости лет нечаянно влюбился. Немало мне он всякого поведал о любви, о, боже, хорошо, что я не женщиной родился,  а то бы непременно удавился:, услышав все пороки женского сословья.

РОЛАНДО:
Какой же главный из пороков выделен особо?

РОЗАЛИНДА:
Здесь главный выделить почти что невозможно, они, как семечки, мелки и неотвязны, но будьте бдительны – они всегда заразны.

ОРЛАНДО:
Должно же быть какое-то лекарство!

РЗАЛИНДА:
Раскрыть секрет лекарства можно лишь тому, кто болен. Один из них, блуждая меж стволов, их метит словом «Розалинда», а на  кустах развешивает оды и элегии возлюбленной своей, где  в каждой строчке имя Розалинды рифмует с чудесами света. Вот он-то и нуждается в совете, поскольку  болен лихорадкою любви.

ОРЛАНДО:
Я болен этой лихорадкою любви и умоляю выписать лекарство.

РОЗАЛИНДА:
Согласно дядиным симптомам, вы – не больны, с диагнозом своим поторопились. Вы – рядом с клеткою, войти же – не решились.

ОРЛАНДО:
Какие ж быть должны симптомы?

РОЗАЛИНДА:
Худые щёки. Их у вас не видно. Разводы синие под впалыми глазами. Тоже нет. Уныние во всем и молчаливость. У вас же – слово рвётся на свободу. Незнающая ножниц борода, которая и вовсе не имеет место быть, но этот признак можно упустить. Она, подобно прибыли в семье у младшего из братьев – небольшая, а может и отсутствовать совсем.  Чулки должны быть без подвязок, шапка – без завязок, ботинки – без шнурков, без пуговиц – камзол и рукава, во всём неряшливость и к жизни отвращенье. Но вы – не таковы. Скорее –  щеголь, любящий себя, а не другого.

ОРЛАНДО:
Поверье, юноша, влюблён я.

РОЗАЛИНДА:
Поверить в это  мне? Возможно, вам поверит та, которая вас любит. И то лишь потому, чтоб вам ответить «да», но не признаться в этом сердцу своему. И это правило, где женщина  обманывает собственную совесть. Теперь хочу серьёзно вас спросить: действительно ли ваши на деревьях вирши обильно так цветут и славят Розалинду?

ОРЛАНДО:
Клянусь тебе изящной ручкой Розалинды, что я и есть тот самый неудачник.
РОЗАЛИНДА:
А есть ли тождество меж чувством и стихами?

ОРЛАНДО:
Ах, если б можно было выразить стихом, объять умом весть этот мир моих страстей!

РОЗАЛИНДА:
На грани сумасшествия любовь. По ней  скучают плеть и клеть. Но всех наказывать нет смысла, поскольку сумасшествием любви заражены и узник и палач. И, тем не менее, любовь возможно исцелить советом.

ОРЛАНДО:
Вам это удавалось?

РОЗАЛИНДА:
Да. Уверяю вас: с ума сойти я одному помог. Мы с ним условились, что будто я – его возлюбленная дева. Он каждый день ко мне являлся на свиданье, ухаживая всячески за мной. А я же, как луна, скрываясь от него за мимолётной тучкой, дразнил любовника, капризами терзал, То плакал, то смеялся, то обезьяною кривлялся, как это принято у молодых особ. Я то любил, то отвергал его, то страстно звал, то люто ненавидел. И горевал, и восторгался, и плевал и, наконец, довёл несчастного до полного безумства Он так возненавидел  и любовь, и свет, что добровольно записал себя в монахи. Вот так я вылечил его  от вируса любви. Я исцелю и вас от этого недуга.

ОРЛАНДО:
Я исцеления такого не желаю.

РОЗАЛИНДА:
Я исцелил бы вас, когда бы Розалиндою меня вы называли и приходили каждый день ухаживать за мной.

ОРЛАНДО:
Скажи, куда мне приходить и я, клянусь любовью, буду это делать.

РОЗАЛИНДА:
Пойдемте, покажу, а по дороге расскажите, где приютил вас лес. Так вы идёте?

ОРЛАНДО:
Спешу за вами следом, юный друг.

РОЗАЛИНДА:
Теперь вы Розалиндой звать меня должны. Сестрица, ты идёшь?

(Уходят.)