Голубоглазая нежность

Она не вернется ко мне. Я знаю. Я буду хранить её образ в глубине души. Я не подам виду, что мне больно. Она никогда не плакала. Она всегда улыбалась. Моя бабушка…
В детстве я подбегала к замочной скважине и кричала «Дэу эни! Пусть откроет дэу эни!»
Я хотела первой видеть именно её, когда приду домой после тяжелого детсадовского дня.
Потом я хотела, чтобы её не было дома, когда я вернусь со школы. У меня был такой возраст, мне хотелось быть одной. Но потом, вечером, я обязательно должна была знать, что она дома.
Она никогда не кричала. Она шлепнула меня всего лишь раз, когда я закатила истерику, потому что не купили куклу. Она шлепнула меня по попе, а потом отпаивала меня, заикающуюся от истерики, водой. Больше я при ней никогда так не плакала.
Мы сидели с ней рядом на диванчике каждый вечер и смотрели бразильские сериалы, сопереживали героям. Иногда сидели допоздна, если не хотели пропустить какой- нибудь фильм, потом утром впопыхах бегали по дому, собирали меня в школу.
Каждое утро она заплетала мне косы, готовила сладкий черный чай и иногда жареную картошку. Я пукала после неё целый день и мы весело смеялись, когда я вечером рассказывала об этом.
Небесные глаза успокаивали, обаяние обволакивало, доброта усмиряла. Даже в 75 лет за бабушкой ухаживали мужчины. Она была самая красивая женщина из всех, которых я когда- либо встречала и в жизни, и в кино. Без капли краски, без наигранности и кокетства, бабушка всегда нравилась мужчинам.
В юношестве бабушку хотел украсть цыган. Он упрашивал и умолял сбежать вместе с ним. Цыган был красивый. Чернобровый, высокий, статный, молодой. Она отмахнулась. Ей было 12 лет. Тяжелое детство слишком рано сделало из неё взрослого человека.
Она любила меня, несуразную, вспыльчивую, некрасивую - такую отличную от неё. Она всегда направляла меня молча, глазами, жестом. Она видела мое взросление, видела как я влюблялась, разочаровывалась, предавала, завидовала. Она не укорила меня ни единым словом, когда я, пьяная впервые, молча пыталась пройти в комнату и, споткнувшись о ковер, грохнулась вместе с табуреткой.
Она никогда не говорила про войну. Всегда молча стояла в очереди, не прося пропустить вперед её, Ветерана Великой отечественной войны. Однажды она лишь сказала, что, работая медсестрой на фронте, она упала в обморок, потому что не спала три дня. И все.
Мы никогда не показывали, что любим друг друга. Никогда не обнимались. Просто знали, что есть друг у друга и любим друг друга.
Я думала, что не переживу, что сойду с ума, что это будет непосильное горе для меня. Я вернулась к ней, уже больной, забывающей кто она и кто мы, я надеялась, что все будет хорошо. Потому что всегда все было хорошо. Потому что она никогда не допустила бы, чтобы мне было больно.
Сегодня сорок первый день, как её нет со мной, моей голубоглазой красавицы. Она не допустила, чтобы мне было больно. Боль раскрылась только сейчас.
Помолитесь за неё, те, кто знал её и видел. Я прошу. Не ради меня, ради неё, моей голубоглазой, самой прекрасной на свете, бабушки…