Борис Леонов и его этюды о Хемингуэе, 1937 г

БОРИС ЛЕОНОВ И ЕГО «КРИТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ» О ХЕМИНГУЭЕ (1937 Г.)

Судьба литератора Бориса Фёдоровича Леонова (1900 – 1977) и его труды представляют несомненный интерес для историка. Сын сельского священника, выпускник Первого Орловского духовного училища, недоучившийся семинарист. Октябрьская революция привела его в партию большевиков и Красную Армию. После гражданской войны Леонов пробовал свои силы на политико-просветительской и культурно-просветительской работе в Орле. Одновременно учился в Орловском пролетарском университете.

Во второй половине 1920-х гг. работал в Москве, затем - направлялся на пропагандистскую работу в деревню. Позднее жил в Новосибирске, Ленинске-Кузнецком. С 1932 г. Борис Фёдорович трудился в Омске в образовательных учреждениях, издательстве, в «Омской правде». В 1937 г. был исключён из партии за «антипартийные разговоры» Позднее работал в должности заведующего литчастью театра. Дважды за свою жизнь (в 1944 и 1958 годах) Б.Ф. Леонов был осуждён по политической статье (58-10). После второго срока вернулся в Омск (1965 г.) парализованным инвалидом. Был реабилитирован ещё в 1965 г. Продолжал писать вплоть до своей кончины.

Среди неопубликованных рукописей Леонова привлекает внимание его исследование о творчестве Хемингуэя. Рукопись «Эрнест Хэмингуей . Критический этюд» (1937 г.) состоит из 68 страниц машинописного текста. Вероятнее всего она была написана до октября 1937 г., когда он был исключён из ВКП(б) за «антипартийные разговоры» и для него начались тяжёлые испытания. Сам выбор темы исследования свидетельствует, что Б.Ф. Леонов внимательно следил за западной литературой. Работа подтверждает, что он хорошо изучил произведения писателя («Фиеста» (1926), «Прощай, оружие» (1929) и рассказы), следил за его политическими высказываниями.

Обращение к Хемингуэю было отнюдь не случайно. Этот выдающийся писатель принадлежал к тому же поколению, что и сам Леонов, американский мастер слова был лишь на год его старше. Бориса Фёдоровича интересовало как складывалась судьба его современников, тем более писателей, у нас и на Западе. И Леонов несколько неожиданно начинает свою работу с размышления над судьбой Эдуарда Багрицкого. Поэт Багрицкий был старше Эрнеста Хемингуэя на четыре года, но биографии их в чём-то были похожи. Оба испытали на себе ужасы мировой войны и гневно осудили тех, кто развязал её. Но в дальнейшем судьбы сложились по-разному. Багрицкий стал романтически воспевать революцию. А Хемингуэй, как и целый ряд других крупных западных писателей (Ремарк, Фолкнер, Олдингтон), стал частью «потерянного поколения». (Леонов употребляет термин «погибшее поколение», что в тех условиях, когда термин ещё не устоялся, было допустимо).

Автора очерка занимает внутренний мир героев американского писателя, а нас интересуют оценки Бориса Фёдоровича. Рассматривая героев романа «Прощай, оружие!», литературовед обращает внимание, что они не только ненавидят войну, но и одновременно мучительно ищут смысл жизни. Поиски эти в основном безрезультатны и они пытаются заполнить жизнь развлечениями, к примеру, рыбалкой. В конце концов, главный герой книги Генри находит этот смысл в любви к Кэтерин (такой вариант написания имени героини употреблялся в ранних советских изданиях романа). Но вскоре оказывается, что счастье героя весьма зыбко. Его любимая подруга умирает при родах, и он остаётся в полном одиночестве.

Леонов явно не симпатизирует вполне приземлённым «мелкобуржуазным мечтаниям» героев и видит их обречённость. «Генри и Кэтерин несложные, но и не пустые люди. Они опустошённые. Их души смертельно ранены войной. И тянутся они друг к другу потому, что окружающий мир страшен им, не безразличен, а страшен. До поры до времени они спасаются от мира в наслаждениях чувственной любви, но пройдёт «медовый месяц» и героям романа придётся выбирать одно из двух: или разойтись, или вести вместе безрадостную, опустошённую жизнь. И тогда случится то, чего больше всего боится Кэтерин: начнутся недоразумения, ссоры, и люди в конце концов станут врагами. Они будут поедом есть друг друга, ибо иной «духовной» пищи у них нет. «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», – писал Ленин. Мир жестоко мстит тем, кто откровенно отказался продумать его до конца, кто хотел уйти из него на какой-то необитаемый остров.

Но далее Борис Леонов отдаёт должное американскому романисту и прозорливо замечает. «Писатель Хэмингуей пришёл на помощь своим героям, ценою смерти он спас их любовь. Кэтерин рождает мёртвого ребёнка и умирает сама. Такая развязка в романе – не прихоть писателя, не авторский произвол. Это художественный символ, правда, не лишённый мистического налёта. Творчеству Хэмингуея вообще свойственен некоторый мистицизм. Однако данный символ имеет большое рациональное зерно. Что хочет сказать смертью своего героини?

Мечта Кэтерин – «быть хорошей женой и родить быстро». Она старается «изо всех сил … но ничего не выходит». После страшных родовых мук на свет появляется мёртвый ребёнок. По Хэмингуею это значит, что обречённый человек не в состоянии родить нового человека. От мёртвого может получиться только мёртвое. И смерть Кэтерин – тоже символ. Вместе с ней умирает мелкобуржуазная идиллия мещанского Робинзона. Нет ей места под солнцем в испепеляющем мире капитализма. И с материальной стороны, и с идейно-психологической стороны Робинзонада терпит смертельный крах. Для того, чтобы зажить независимым Робинзоном, мелкому буржуа понадобились деньги, но их не оказалось, ибо они были в других руках и карманах. Когда же у одного из Робинзонов случайно объявился американский дядюшка с приличным кошельком, пришло новое затруднение. Оказывается, что кроме денег надо иметь ещё какие-то идеи, надо чем-то интересоваться, вообще что-то делать. А что – неизвестно. Положение стало безвыходным» .

Леонов обращает внимание на то, что герои Хемингуэя – это частенько люди с разболтанной психикой, которые много пьют и ищут острых ощущений от душевной пустоты. И, действительно, в «Фиесте» целые страницы отданы описанию попоек. «Спросите любого из героев «Фиесты»: зачем он живёт? Никто не ответит. У них осталось одно желание: забыться. И люди мертвецки пьют, иногда заводят небольшие безрадостные «романы», не брезгуя при случае и проститутками. Не всё ли равно? Так проходят дни. «И встаёт солнце». Герой видит: в комнате беспорядок, на полу валяются пустые бутылки. Голова трещит, на душе скверно. Кое-как проходит день, а вечером снова начинается пьянство. При таком образе нервы, потрёпанные ещё на войне, окончательно расшатываются. Хочется чего-то острого, необычного. И вот люди едут в Испанию смотреть бой быков. Зрелище крови и смерти взбудораживает, бодрит. Но кончается фиеста, и герои разъезжаются на все четыре стороны, увозя с собой душевную усталость и пустоту».

Следом - ещё интереснее. Наблюдательный Леонов задаётся вопросом: почему герои «Фиесты», которые в основном занимаются художественным творчеством, не обсуждают друг с другом свои занятия, не делятся впечатлениями и замыслами. Причину литературовед видит «в глубоком безразличии к идейным основам своего творчества и, может быть даже в чувстве некоторого стыда. Люди работают к капиталистической прессе. Нетрудно догадаться, что кроме «священных» слов они ничего там не пишут, да и не могут писать. И не чувствуют ли они себя в положении подневольных авгуров, когда остаются вместе? Они могут только иронизировать. И здесь они в своей тарелке. <…> Герои смеются решительно над всем: над любовью, литературой, наукой, цивилизацией, государством. Даже над природой. А природу они всё же любят. Они тянутся к ней, надеясь, что она хоть немного освежит, успокоит их нервы. Но и на лоне природы они не могут обойтись без иронии и бутылки» .

Замечание небезосновательное. И всё же здесь возникает вопрос: насколько искренен был Борис Леонов в этих строках? Не писал ли он сам «священных слов», правда, уже не для капиталистической, а для социалистической прессы, кривя при этом душой? Не чувствовал ли сам он себя порой авгуром – римским жрецом, толковавшим события по крику и полёту птиц? Вопросы эти риторические: конечно, писал в газете «как надо». В 1935 – 1936 гг., в эпоху жестокой цензуры, партийного диктата, в преддверие жутких «варфоломеевских ночей» 1937 г., Леонов, без всякого сомнения, уже не мог питать иллюзий о свободе прессы и литературы в СССР. Его собственный страх и самоцензура каждый день напоминал ему об отсутствии этого. И всё-таки, его сознание (как и целого ряда советских интеллигентов) было устроено противоречиво, поэтому рискну допустить, что временами Борис мог писать ортодоксальные вещи достаточно искренне.

Здесь мы в очередной раз сталкиваемся с таким явлением как «двоемыслие». Борис Фёдорович верил в светлое будущее, при котором таких явлений не будет. Ну, а пока … пока слегка кривил душой. И, быть может, этот антимещанский пафос его работы был вполне универсален. Леонов как любой русский интеллигент, да к тому же ещё и литератор-романтик, вышедший из семьи священника и семинарских стен, тяготел к высокому смыслу, высоким идеям. Поэтому вполне искренне ненавидел и американских, и советских мещан, в том числе среди журналистов, которые столь же бездумно и лживо употребляли «священные слова». И, наверняка, тяжело переживал, когда ему приходилось лгать, печатая «правильные статьи».

Вторая часть труда Б.Ф. Леонова посвящена мировоззрению и художественным приёмам писателя Хемингуэя. И здесь автор показывает себя чрезвычайно наблюдательным читателем и литературоведом. Некоторые его замечания и сегодня удивляют своей глубиной. Хотя, как и раньше, они перемежаются с ортодоксальными идеологическими сентенциями.

Надеюсь, что когда-нибудь леоновская работа будет издана и читатель сможет сам оценить эти наблюдения. Пока лишь приведу одно его замечание, касающееся языка американского писателя, теперь уже писателя-классика.

«Обыгрывая» ту или иную деталь, Хэмингуей часто стремиться не столько к передаче самого предмета, сколько ощущения этого предмета. Такой подход к объективному материальному миру совершенно в духе современника писателя, ибо его пассивное, разорванное сознание, утратив целостный образ мира, по преимуществу тяготеет к эмоционально-возбуждающим деталям. Мелькание лаконически и точно очерченных предметных деталей и разрозненных фактов, являясь результатом распада интеллектуально-волевой связи, создаёт впечатление фатального автоматизма. Если он чему-либо и радуется, то его радость большею частью физиологического порядка» .

Борис Леонов, критически отзываясь о героях писателя, даёт высокую оценку его мастерству Эрнеста Хемингуэя. Он называет его «Чеховым только без веры в вишнёвые сады будущего. Антон Павлович Чехов эпохи империализма и «заката Европы»».

В выводах сочетаются личные наблюдения автора и марксистская методология. «И стоит этот несомненно крупный, очень одарённый писатель на распутьи, ибо он весь – сплошное противоречие. С одной стороны он ненавидит войну, капитализм, современную уродливую цивилизацию и все её священно-лживые слова. Неслучайно он так часто описывает в своих произведениях лес, воду, рыбную ловлю. В этом тяготении писателя к природе слышится его тоска по утраченной полноте и естественности человеческого бытия. С другой стороны, он, не веря в революционное спасение мира, упорно проповедует его обречённость, замыкается в душном кругу своих никчемных персонажей и даже не прочь схватиться в поисках равновесия за сутану католического попа.

Противоречие Хэмингуея не только его личное и даже не столько его «погибшего поколения». Это противоречие всей современной мелкой буржуазии Европы и Америки. Находясь в железных тисках мирового капиталистического кризиса, мелкая буржуазия ищет для себя выхода, создаёт в своём воображении мещанские робинзонады и каждый раз на «эфтом самом месте» терпит крах. В момент своего крайнего отчаяния она приходит к фашизму, поверив в его демагогию, и потом видит, что её надули самым бессовестным образом. В действительности у неё имеется только единственный выход: идти к пролетариату и вместе с ним делать революцию, но мелкая буржуазия боится революции, как огня. Пролетарская революция в её глазах – это чудище обло, озорно стозевно и лаяй». Всё это рождает пессимизм, сознание обречённости» .

Борис Фёдорович видел три пути развития Эрнеста Хемингуэя: первый – в «фашизм», второй – в «революцию», третий – продолжение писательства об «обречённости, гибели», что приведёт к «бегу на месте» и «творческому трюкачеству». Столь скудные альтернативы, предлагаемые такому мастеру как Хемингуэй, вступают в противоречие с заявлениями Леонова о масштабе дара этого писателя. В этом выводе, как мне кажется, проявился вульгарный социологизм леоновской работы, который несколько диссонирует с проведённым анализом. Но судьба рассудила по-своему. И позднее, в 1961 г., находясь в лагере после своего второго суда, Леонов, узнав о самоубийстве писателя, конечно, вспомнил свою давнюю работу о нём и названные «три пути». Старик Хемингуэй в поисках выхода из кризиса предпочёл четвёртый.

В целом исследование Б.Ф. Леонова свидетельствует, что талант его был раскрыт далеко не полностью. Написанные во второй половине 1930-х гг. работы о советской драматургии и творчестве Хемингуэя дают ясно понять, что, несмотря на переживаемые трудности, Леонов продолжал заниматься творчеством, видя в этом для себя главный смысл существования. Сохраняя марксистскую методологию, при анализе творчества американского писателя он, насколько возможно, пытался уйти от шаблонов. В любом случае сам факт, что омский журналист в 1937 г. пишет большую работу о творчестве Э. Хемингуэя заслуживает внимания. Не сомневаюсь, что труды Леонова ещё привлекут внимание литературоведов.

Примечания

Опубликовано полностью:

Сизов С.Г. Борис Леонов и его «критические этюды» о Хемингуэе (1937 г.) // Интеллектуальный и индустриальный потенциал регионов России: Сборник науч. статей. – Кемерово: «Кузбасвузиздат», 2008. – С. 36 – 41 (300 с.)