Волчица. Первый бой

            «Женщины и волчицы родственны по своей природе: они пытливы, наделены огромной выносливостью и физической силой… Они искусно приспосабливаются к непрерывно меняющимся обстоятельствам, бывают неистовы в своей верности и необычайно отважны».
.           (Бегущая с волками. Ларисса Пинкола Эстес.)



            I. НА РАСПУТЬЕ.

            Имярек лежал неподвижно, как покойник, не препятствуя Реке Времени нести его невесть куда, подобно судну без кормила и кормчего, причём состояние его уже не было сном, но и состоянием Его Самого, кем он являлся по сути, тоже, но было Множеством с Одним Сознанием, хранившим отдельные фрагменты неизгладимых историй его прошлых жизней. Отчасти оно еще пребывало в некоем бурлящем котле — Бездне/Нави, одновременно являясь частицей Её, но Ею Самой, следуя непостижимому замыслу Птицы Феникс, уже не было, и он медленно возрождался, обретая, в конце концов, нового Самого Себя.
            Он ощущал шелковистые, почти невесомые прикосновения, слышал ни то отдалённый птичий грай, ни то шум прибоя и негромкие голоса, будто пространство, в котором он был растворён, одновременно, помимо него, было проникнуто неким подспудным присутствием, которое, в конце концов,  персонифицировалось в неопределённых лет незнакомце, голову которого покрывал чёрный кукуль в виде остроконечного капюшона, а плечи — четырёхугольный плат, подобный параману, украшенный восьмиконечными серебряными крестами. (Это был один из кудесников — волхвов высшего ранга, которые составляли внутренний круг уже самого Круга Внутреннего и именовавшиеся тиунами, так как не носили никаких отличительных знаков, кроме стрелы (¬ — её руна), и поддерживали равновесное бытие Мiра, когда нужно нисходя для живой жизни в миру, «сердцем и умом не отлич(аясь) почти ничем от бесплотных ангелов света, тогда как поведением и по внешнему виду немногим разн(ясь) от обыкновенных людей».)
            Когда же он обрёл остроту зрения, прежде всего различил сложенные на груди свои собственные руки, а после уж и светильники (хоросы), испускавшие неяркое голубое свечение. Оказалось, что лежит он в массивном полупрозрачном саркофаге, погружённый в розовато-голубую, кристальной чистоты жидкость, а рядом, по кругу, стоят ещё восемнадцать таких же — узких, длинных, наглухо запечатанных.
            Поднял он взор кверху, а там, будто потолка вовсе не было, высоко в чёрном небе, подобно полупрозрачной вуали, бледное ленточное сияние переливается, и ярче всех сияет звезда, к которой, быть может, вспорхнула, обернувшись лебедью белой, милая его сердцу весталка — Клавдия — и там же, в её холодных лучах, обретя новую Жизнь и Мiр, в котором ему места не было.
            — Это позори, то есть бель,— пояснил волхв,  сочувственно глядя на него, как на хворого.
            Встрепенулся было Имярек, а уж нет НИКОГО. Что ж случилось? Шутка, что ли? Да кому же по силам шутить так!..
            А снаружи дул ветер и гнал по небу серые тучи…

            Ну вот и пробил час, когда близкое стало далёким, далёкое — близким, и он, Имярек, прервавший своё странствие странствий, осознал себя здесь и сейчас, как впервые…
            Был день или ночь, он не знал, так как сквозь затянутое бычьим пузырём оконце почти не проникал свет. Он лежал у печи, накрытый тёплой медвежьей шкурой, и, поскольку в избе было не топлено, лежал неподвижно, будто связанный по рукам и ногам. Потом сквозь полуприкрытые веки увидел лампадку в чьих-то руках и женщину, которая горестно вздыхала, крестилась и невнятно шептала молитвы…
            В одночасье снаружи раздался скрип полозьев, лай собак, шум, лязг оружия и, наконец, громкий и уверенный стук в дверь.
            — Эй, кто там есть, живы ли?.. — спросил тревожно и торопливо незнакомый глас. — Принимайте гостей — давно не видались!
            Громко скрипнули дверные петли, на шестке звякнула глиняная посуда, а с порога пахнуло морозом — дрогнуло пламя лучины. Имярек поднял голову и в клубах морозного пара смог разглядеть вошедшего — незнакомого мужика средних лет. Ослепленный вроде бы неярким светом, он с минуту стоял на пороге, словно давая возможность себя разглядеть. Простоволосый, в своей меховой одежде он выглядел весьма живописно: высокий, косая сажень в плечах, могучая грудь, лицо раскраснелось от мороза, брови и борода заиндевели. Стряхнув снег и расстегнув овчинный свой полушубок, он стоял, как пресловутый Морозко, выкристаллизовавшийся из холода и мрака ночи. На вышитом бисером поясе, надетом поверх полушубка, с одной стороны висел скрамасакс, а с другой — охотничий нож в ножнах.
            — Бог в помощь! — Голос его был проникновенный такой, грудной, будто с клироса.
            — Во славу Божью, — был ответ. Это была его мать. Он узнал её не по голосу, даже не глядя — скорее, почувствовал. Она между тем улыбнулась и, склонившись над ним, поцеловала в лоб, как дитё малое. Потом кончиками пальцев провела по его щекам, потрогала мочки ушей и перекрестилась. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ и обратилась к вошедшему:
            — Пошто колом стал, Изяслав? Негоже тебе, племяш, как чужому, мести пыль у порога!
            — Будь здрава, тётка! — возгласил тот, а после обратился к Имярек: — А о тебе, Андрюха, сам кънязь Василий богато печалился, вестей домагался. Меня повстречал — корил, что пустил тебя одного на охоту. Узнает теперь, что ты оклемался,  без тебя на порог не пустит, — сказал он.
            — Что со мной было? — осведомился тот и заметил, что голос его звучит очень медленно, тихо, как после долгой болезни.
            — Так медведь же тебя заломал, аль забыл?!
            — Бог милостив. — Голос матери был всё таким же, как в детстве, узнаваемым — низким и чуть рассеянным. — И вот, слава Ему — Он вернул тебе память! — Она всегда уповала на Господа, хотя в то же самое время поклонялась богам булгар-идельцев. — Ну, вставай уже, Унтри, будем снедать!

            … Возмужав, Андрей стал «лицом красен, очами светел, грозен взором и паче меры храбр». Умом же пока не набравшись, дважды ходил с ушкуйниками на разбой, но вовремя понял, что, как учил Ак-Бакыр, его дядя, сражаться стоит только за справедливость. Он нашёл для себя иное занятие. Да и то сказать, в Волжской Булгарии и во всей Северо-Восточной Руси не совсем хорошо родит хлеб, зато в лесах полно дичи, а потому жители, зачастую не имея ни скота, ни пашен, изымали лишь единственный доход — от охоты, и почти все, от мала до велика, умели ходить потаёнными тропами и, уловив движение в смутной дымке, натянуть тетиву и послать стрелу точно в цель. В противостоянии с дикой природой сформировался особый их тип — храбрых до отчаянности, крепких, выносливых, прекрасно владевших оружием и легко переносивших невзгоды кочевой жизни. Нередко они объединялись в ватаги и на лихих боевых скакунах устремлялись во след войску, чему даже сам великий хан (кънязь), будучи в курсе событий, не мог воспрепятствовать.
            Вот, с той-то поры и стал Андрей/Унтри пропадать на охоте, благо обучен был тому с детства, что, в конце концов, и определило дальнейшую событийность. А произошло вот что…
            Народу в ту пору в лесах почти не было — время же лютое, холодное было. А те, что встречались, вопрошали его: не потерял ли чего? Он улыбался едва и ответствовал:
            — Потерять не потерял, а найти не могу! — А сам с лица спал, глаза беспокойные сделались, в теле крепость исчезла. Некоторые в Роду беспокоиться стали:
            — Неладно с парнем!
            В тот день долго бродил он по окрестным лесам, пока в такую глушь не забрёл, что выйти назад уж не чаял…
            После устойчиво морозной погоды из кипчакских степей подул сильный ветер, началась позёмка, а когда вновь установилось безветрие, снег на открытых местах уплотнился, в то же самое время близ кустов и деревьев оставаясь рыхлым, как каша. Однако ни сам наст, на котором следы обычно видны, как на ладони, ни мелкозернистая крупка или опавшая с деревьев кухта повреждены не были, и следов нигде не было. Никаких! Не было даже намёка на присутствие какого-нибудь зверя. Глубокие, чистые, лежали сугробы, над которыми кружевными белыми арками сгибались под тяжестью снега ветви голубых елей…
            Осторожно, крадучись, изредка останавливаясь и прислушиваясь, двигался он вдоль опушки. Тишина стояла такая, что само его присутствие казалось чересчур громким. Шестым чувством каким-то он ощущал в лесной чаще чьё-то присутствие, а порой даже поступь мягких, упругих лап, как если б неведомый зверь крался за ним по пятам, изготавливаясь к атаке, так что, казалось, удары сердца отсчитывали последние мгновения жизни, а порывы ветра, обдувая лицо, пробовали на вкус капли липкого страха. И лишь нашарив на поясе скрамасакс, он, в конце концов, взял себя в руки…
            Но, стараясь ступать осторожно, он всё-таки оступился — нога провалилась по щиколотку. Хрустнули связки, боль пронизала тело, а после… всё завертелось в стремительной коловерти. Откуда-то снизу донеслось до слуха глухое ворчание, перешедшее в угрожающий рёв, а ноздрей достигло тяжёлое зловоние — раскидав валежник, разбуженный хозяин леса, медведь, высунул из берлоги взлохмаченную башку и, разинув пасть с чудовищными клыками, вылез сам — огромный и яростный…
            Андрей отступил — боль ещё раз дала о себе знать. Он упал. А медведь, узрев, наконец, врага, встал на дыбы — в мерцающем свете звёзд он увидел нависшую над собой огромную косматую тушу на кривых лапах, а поодаль, на склоне холма, на котором он только что был, ещё одного зверя — столь же огромного, светлой масти, сходного видом с волком, но несравнимо более крупного, нежели обычные волки, каких приходилось ему встречать. Это чудовище, низко опустив голову и сверкая горящими глазами, неотрывно наблюдало за происходящим…
            По поверьям булгар-идельцев, в канун зимы некое существо в образе молодой женщины, находило потаённое лесное урочище, куда не проникал ни один человеческий взгляд, а последующие снегопады заметали следы. Оно впадало в спячку и пребывало в ней до тех пор, пока зима с холодными ветрами и стужей не вступала в полную силу, а после … затвердевший наст взрывался, и Она, Ай-Бури (Лунная, или Белая Волчица), «с пронизывающим взглядом янтарных глаз, жестокая и коварная, огромных размеров, с необыкновенно сильными лапами, пушистым хвостом и густой длинной шерстью, с шеей широкой и мощной, с белыми зубами, вспарывающими живую плоть, как нож масло», поднималась из сугробов и отправлялась на поиски добычи. Худому с ней встретиться — горе, но и доброму — счастья мало…
            Наверное, именно Она терпеливо выслеживала его, когда он торопливо шёл, почти бежал по едва угадывающейся тропе, ожидая, когда страх лишит его возможности сопротивляться. Однако, когда жертва оказалась во власти другого охотника, поспешила на выручку. Едва касаясь наста мягкими лапами, Она сорвалась с места и с глухим рыком вцепилась в ляжку медведя, который, по-человечески охнув, сел задом в снег. Какое-то время он отбивался передними лапами и даже наотмашь ударил Андрея, едва не снеся ему голову и опрокинув навзничь. И тут же всё было б кончено, если б он, теряя сознание, не обнажил скрамасакс и не вонзил в навалившуюся сверху тушу. Потом со стороны опушки прозвучал звук турьего рога и ржание коней, и две меткие стрелы довершили дело.
            Ведя коней на поводу, подоспел дядька-булгарин (вуй) Курбат с его двоюродным братом (стрыйчичем) Изяславом и тремя гриднями. Но когда они подъехали, от Ай-Бури уже и след простыл, и лишь ветер кружил на месте схватки облачко сверкающей снежной пыли, а лес — непостижимый в своём мрачном величии — продолжал хранить тайну. (Видно, не пробил ещё час последней охоты Андрея!)
            — Быстро ты шёл, брате, едва догнали! — словно издалека, раздался глас Изяслава.
            — Главное, вовремя, — поддакнул Курбат, озабоченно глядя на раненого.
            И пока Изяслав с отроками свежевал тушу, а Курбат осторожно его врачевал, стало совсем темно — ночь вступила в полную силу. Вал темноты до краёв затопил буреломы и пади. Гридни развели костёр. В его неверном мерцающем свете Курбат снял обувку Андрея, осторожно развернул шерстяной онуч и осмотрел ногу. Ступня никуда не годилась. Очевидно, провалившись, он повредил связки. Лёжа в полузабытьи, он чувствовал, как резко начинала кружиться голова, и холодный пот проступал на лице, стоило лишь предпринять попытку приподняться. — «Ведь эдак же засветил, окаянный!» — мелькало в уме.
            Впрочем, старик знал толк в лечении — больная ступня была заключена в лубки из коры и перемотана лыком. Но хуже дело обстояло с головой — тут приходилось уповать лишь на Господа и… природное здоровье Андрея.
            — Придётся ему пару-тройку седьмиц на печи полежать, — сказал Курбат Изяславу.
            — Да что ж, и не жить пару седьмиц, что ль! — пробормотал Андрей.
            — Мог бы и не жить, — проворчал Изяслав, — каб не мы. — И, осматривая тушу, похвалил брата: — Эвон какого зверя поднял! С таким одному справиться — дело почти безнадёжное!
            — Хорошо ты его угостил — прямо в сердце! — восхитился Путята, молодой гридень из младшей дружины, рассматривая окровавленный скрамасакс, покрытый быстро смёрзшейся кровью.
            — Так помошничек добрый был, — морщась от боли, сказал Андрей. — Да вот куда подевался — не ведаю!
            … Чёрная морозная ночь, наконец, окончательно погасила бледный свет короткого тусклого дня. Уснули молодые воины, завернувшись в овчинные полушубки. Однако Андрей, находясь в полуобморочном состоянии, не мог сомкнуть глаз — сознание его то погружалось во тьму, то вновь из неё восставало, и тогда его угнетало странное предчувствие как бессилие/немощь перед некоей страшной бедой, блуждавшей уже где-то неподалёку.
            Прошёл ещё час-другой, а после в окружающей тишине прозвучал одинокий волчий вой. Он стремительно взвился вверх, достиг самой высокой ноты, задержался на ней, дрожа, но не ослабевая, а потом оборвался так же внезапно, как возник. Потом раздался вновь, но уже ближе. Проснулся Курбат, прислушался и понимающе кивнул Андрею. Подбросив сухих сучьев в огонь, указал пальцем во тьму:
            — Помошничек твой был оттуда?
            Андрей кивнул.
            — Добычи у них нет, — предположил булгарин. — Вот уже несколько дней я не видел ни одного следа, будто повымерло всё зверьё…
            Вновь раздавшийся вой оборвал его на полуслове — двигаясь верхним чутьём, на опушку лёгкой скользящей рысцой внезапно выбежал всё тот же зверь. Мягкие лапы, покрытые белым мехом, бесшумно ступали по снегу. Кони, досель мирно жующие в торбах овёс, заволновались…
            Курбат негромко присвистнул — зверь замер, втягивая вздрагивающими ноздрями доносившиеся до него запахи, словно определяя, кто ему, собственно, нужен. По-видимому, он умел хорошо скрываться, если хотел, но теперь, наверное, больше всего хотел, чтобы кто-то узнал о его присутствии.
            — Волчица, — произнёс он. — Не совсем обычная масть у неё, чересчур светлая, редкая в наших лесах. К тому же, кони её совсем не боятся. Неужели, Ай-Бури??.. Лучше бы Она повстречала лося или оленя и оставила нас в покое!
            Он ошибся. Шерсть у зверя была настоящая, волчья, только преобладал в ней не серый, а белый ворс, то исчезающий в неверном лунном свете, то вспыхивающий серебром во тьме. Да и кони будто одеревенели.
            — Вот-вот хвостом завиляет! — произнёс оживившийся было Путята и потянул из колчана лук — с такого расстояния он бы не промахнулся. Но булгарин отвёл его в сторону. Он ещё раз присвистнул и погрозил зверю, но та не выказала ни малейшего страха. Глаза её, в которых полыхало жёлто-зелёное пламя, будто изучали людей, подстерегая малейшие их движения.
            — Этот лес — её вотчина, а мы здесь только гости, — предостерёг Курбат.
            Призывный дружный вой, обращённый то ли к волчице, то ли к огромной полной луне, возвестил о приближении стаи, разбудив дремлющее на деревьях вороньё. Их было довольно много. Птицы взлетели и долго кружили над лесом, описывая круги, потом круто снижались и тут же опять взмывали вверх, быстро махая крыльями, а Волчица, не торопясь и не оставляя надежды ещё раз увидеть себя, вновь слилась с голубой кромкой леса, и лишь орехово-зелёные глаза напоследок яростно блеснули во тьме чащи.
            — «В каждом (из нас) идёт борьба, — сказал булгарин, обращаясь к лежавшему с открытыми глазами Андрею, — очень похожая на борьбу двух волков. Один представляет зло (главным образом, ненависть, зависть, ревность, сожаление, ложь), а другой — добро (мир, любовь, надежду, истину, верность)». Вот и задумайся, Унтри, какого из них ты кормишь своими страхами!..

            Много дней Андрей/Унтри, лёжа под тёмными, закопчёнными образами, перед которыми горела церковная восковая свеча, боролся со смертью. Как когда-то у изголовья умирающего его отца, так же неподвижно и горестно, сидела его мать, слушая его вздохи и невнятный лепет, жадно заглядывая в блуждающий и невидящий взор. И когда она впервые заметила осмысленный блеск его глаз, в радостном волнении тревожное биение собственного сердца показалось ей чересчур громким. Она угадала: с того часа он стал поправляться и уже через пару дней, очнувшись, узнал её и брата и даже выслушал рассказ последнего о событиях, происшедших за время его беспамятства. Когда же он снова устало закрыл глаза и уснул, она, услышав его ровное и спокойное, как у всякого спящего человека, дыхание и обливаясь слезами радости, долго молилась в Успенском соборе и целовала образа Богородицы…
            Уступив настойчивым просьбам её, Андрей по выздоровлении отправился в славный, родной для неё, город Биляр, намереваясь набрать прежнюю силу.
            И вот пришлось ему, уже вошедшему в пору мужества, пройти обряд имянаречения по обычаю булгар-идельцев, принести нерушимую роту «почитать Богов и Предков (своих), жить по Сов;сти и в Ладу с Природой» и обрести имя новое, родовое — Унтри (булгарск.). А булгарский род его матери был одним из тех, что, спаянные единым языком, бореально-арийской традицией и В;рой, собственно, представляли собой тот непостижимый скифо-сибирский мир, который некогда простирался от великой Иттильской стены до х’Арийского моря, а ныне, по прошествии веков, почти целиком перешедший в мир Нави…
            Его мать, булгарская полонянка из Ошеля, родила его в год смерти великого кънязя владимирского Константина. Этот год был ознаменован лютым голодом во всей Северо-Восточной Руси, вызванным неурожаями предыдущих лет: «Того же лъта бысть глад велик по всей земли Суздальской, и многа зла сътворися… овии бо ъдяху доубовоую кору, а инии мохъ, а инии соломоу тлъкоуче, а инии кониноу ъдяхуть и в великое говъние и много людии тогда изомроша от глада…». И тогда же скончался от ран, полученных в братоубийственной Липицкой битве, его отец, «къняжий муж» (дружинник) Тороп. А когда ему пошёл пятый год, ко двору великого кънязя Юрия, успешно воевавшего с волжскими булгарами, явилось посольство от них с дарами и просьбой о мире, и Кънязь, прежде дважды отклонявший подобные предложения, на сей раз согласился. Из Булгара были присланы поручители (заложники) — несколько знатных булгарских людей во главе с известным воеводой Бакыром (от «Бу-Кара» — «Господин Волк»), дядей Андрея, который, будучи таким образом отлучён от ратных дел, с воодушевлением взялся за его воспитание…
            Тяжелы были уроки старого воина, но, тем не менее, Андрей полюбил холодные туманные рассветы, когда под неусыпным надзором его без устали бегал по буреломам и падям, носил тяжёлые кадки с водой, рубил дрова, а когда исполнился срок — скакал на трёхлетнем коньке, рискуя разбиться насмерть. Что касается конька этого, то его, буланого, с тёмной полосой по хребту, Бакыр присмотрел в княжеских табунах по одному ему известным приметам. Невысокий в холке, с грубой, словно вытесанной, головой, короткой шеей, с крепкими костистыми ногами, он, конечно, был менее красив, чем иные, зато скакал без устали и на пересечённых пространствах постепенно обгонял всех. Он не боялся морозов и умел находить для себя корм под снегом, а чтобы управлять им, не требовалось узды, но лишь лёгкие усилия коленей, которыми можно было заставить его «трогаться с места, поворачиваться и бежать прямо», что было удобно для прицельной стрельбы из лука. Именно на нём и ворвался Андрей в пору своего возмужания, предвкушая час, когда и ему, сыну къняжьего гридня, будет дозволено бить челом Кънязю и присягнуть ему на верность, став таким образом равным среди прочих отроков. А до того старый воин учил его обращаться с оружием, в особенности метко стрелять из лука — прежде из привычного, что был в обиходе у залесских племён, а после и из составного, с четверным изгибом, состоявшего из нескольких кусков дерева, усиленного пластинами из кости и чутко реагировавшего на малейшее натяжение. Стрелы, из него выпущенные, со ста саженей добротно пробивали стальную кольчугу. Эти луки несли с собой геты — порубежные воины метрополии, которые в силе тяжкой скапливались за Иттилём и верховодили в половецких степях, готовя набег на благодатные страны Венеи.
            Обучение Андрея между тем проходило успешно, хотя Бакыр понарошку или всерьёз никогда не был удовлетворён, вновь и вновь заставляя его проделывать сложнейшие упражнения и преодолевать трудности, казавшиеся со стороны совершенно немыслимыми, причём не отходил от него ни на шаг, присматриваясь к походке, дыханию, движениям тела и даже отдельных мышц.
            — Эй, Унтри, покажи-ка, что и ты — настоящий мужчина! — потягивая кумыс из вызолоченного черепа-чаши, зачастую взывал он. А тот, задерживая дыхание, пускал уже не первую длинную стрелу в установленный в трёх сотнях шагов круглый щит.
            — Не так! — комментировал строгий наставник, придирчиво окидывая взглядом ладную, крепко скроенную фигуру племянника. — Мышцы напряжены — расслабься!
            И Андрей/Унтри вновь (в который уж раз!) поднимал тяжёлый свой лук и натягивал до уха упругую тетиву…
            — Не так! — вновь звучал голос Бакыра, и резким, неуловимым каким-то движением он вдруг толкал подвешенное между двух тополей бревно, и тот, лишь какое-то мгновение пробалансировав на нём, безуспешно пытаясь сохранить равновесие, валился в уже изрядно примятую им траву.
            — Не так! — раз за разом повторял старик.
            — А как? — утратив терпение, наконец, осведомился горе-стрелок. — Покажи, как надо!
            Усмехнулся старый воин, покачал с укоризной седой уже головой и принял у племянника лук с тулом.
            — Врага нужно видеть не столько глазами, — сказал он, прежде всего, осматривая тетиву, — сколько чувствовать! На мгновение даже нужно стать им. А целиться долго нельзя: почувствовал биение его сердца — стреляй, иначе промахнёшься! — Он легко, будто став невесомым, взлетел на бревно, которое даже не покачнулось. (Андрей наблюдал бездыханно.) — Стреляй, когда все четыре копыта коня в воздухе!.. — И приказал: — Ну, толкай!
            Андрей раскачал бревно, и, когда оно набрало амплитуду, старик пустил прежде одну стрелу, как показалось, даже не целясь, потом одну за другой три оставшиеся, каждый раз плавно, но молниеносно доставая очередную из тула.
накладывая на цевьё, поднимая лук и пуская. Разумеется, все поразили цель.
            — Когда учишься стрелять на скаку, поначалу трудно справляться с конём и прицеливаться, — предупредил он. — Но обязательно придёт день, когда перестаёшь замечать свои действия, конь станет послушным, а цель не требующей напряжённого внимания. И так во всём. Тренировка умения происходит как бы помимо тебя, а обучение неотличимо от повседневной жизни… — Без всяких видимых усилий он спрыгнул наземь и вернул лук племяннику. — И ещё. Если ты намерен постичь ремесло воина, не поддавайся слабости и помни, что себя нужно превзойти! В конце концов, то, что казалось невозможным вчера, станет доступным сегодня, понеже дорогу осилит идущий. Тому, кто в пути, не страшна смерть!..
            А вечерами, когда сполохи заката один за другим тонули в массивах меняющих свой цвет муромских лесов, когда в них образовывались чёрные провалы, вскоре сливавшиеся с наступающей тьмой, Ак-Бакыр рассказывал Андрею об обычаях своего народа, о войнах и облавных охотах, о древних булгарских (идельских) богах, наиболее почитаемыми из которых были дух солнца Ут, женский дух Первозданного Океана Вселенной (Ра), дух любви Туран (дочь Ра), дух речной воды Су-Анасы, дух света Мардукан (Рождённый Солнцем), а также альп Волк (тотем идельцев). Последний был духом охоты, дарителем славы, победы и власти и носил ещё множество имён: Магал, Булг (Чёрный, Тёмный), Синби, Синдиу, Айчин (Лунный Чин), Хон (Хин), Кур (Гур), Бури (Буре), а его женская ипостась — Ай-Бури (Лунная/Белая Волчица)…
            — В чём смысл жизни? — заканчивая всякий раз свой рассказ, вопрошал Ак-Бакыр. И отвечал сам не без пафоса: — Сражаться. Чтобы преодолеть смерть, продлить жизнь!
            Однако преодолеть смерть на Руси становилось всё сложнее, так как не только мор выкашивал людей, как траву, но и беспрестанные къняжеские разборки, которым намеревалась да всё никак не могла положить конец метрополия, целиком поглощённая войной с Цинь (Китаем). И даже жестокий урок, преподанный ею на Калке, не положил им конец.
            — Смерть не страшна, — наперекор всему учил Ак-Бакыр, — страшнее утратить свободу!
            Именно её (свободу) он и решил защищать, когда внезапно засобирался в дорогу. (Стало известно, что булгары запросили у Кънязя помощи против объявившихся на их границах савиров, и тот, «помня заповедь Господа о любви не только к ближним, но и к врагам», отпустил поручителей и отправил с ними десятитысячный корпус под началом своего сына Всеволода вкупе с кънязьями рязанским и муромским.) На прощание он подарил племяннику чешуйчатый панцирь и полное вооружение: длинный однолезвийный меч с ножнами, инкрустированными затейливым орнаментом, боевой кинжал с широким клиновидным лезвием для поражения защищённого доспехом противника в рукопашной, шлем с маской-забралом для защиты лица и небольшой выпуклый круглый щит.
            — Это оружие лёгкого конного воина, — пояснил он. — Оно придётся тебе в пору, когда придёт час, а добрый конь и лук у тебя уже есть.
            Взволнованный Андрей, внезапно забыв о подарке, бросился к дяде и порывисто обнял его. Бек, прислонившись спиной к тёплой печи (ночи были уже холодными), представил, будто он сам, в прошлом великий воин, возродился в этом юном теле для новых битв. Он повернул к себе его лицо и долго смотрел в голубые, как весеннее небо-Тенгри, глаза:
            — Теперь тебе необходимо решить: пойти ли ты на службу к Кънязю, чтобы стать его гриднем, или остаться с матерью.
            — Останусь с матерью, — не раздумывая, ответствовал тот. — Ведь если я стану гриднем, мне, может статься, придётся сражаться с народом булгар. Но ведь тогда ты проклянёшь меня!
            — Родину защищать — долг воина, — с усилием, но твёрдо сказал Бек. — А где она суть — каждый решает сам.
            Удивлённый парень отпрянул, но рука старика удержала его.
            — Я исполнил обещание, данное твоей матери! — сказал он. — Теперь ты вступаешь в самостоятельную жизнь, а я удаляюсь в славный город Сувар, где живут со своими мужьями мои дочери. Но, если случится война, ты услышишь обо мне. (Андрей в самом деле услышал о нём: в кровопролитных боях с савирами «курсыбай», то есть «волчий» конный корпус булгарского войска, которым командовал Ак-Бакыр, опираясь на засечные черты, сражался отчаянно и полёг целиком на руинах Биляра.)
            На горячие просьбы он лишь отрицательно качал головой. Много слов было сказано юношей, пока он не понял, что такое решение было обусловлено стремлением старого воина в тяжкую годину быть со своим народом.
            — Когда сходятся добро и зло, — под конец пояснил он, — важно, чтобы исход противостояния решала СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Вот потому, устремляясь к победе, полагайся лишь на собственные силы, честность стали и удачу —  этакую неуловимую Белую Волчицу, которая живёт в самых дремучих лесах, у Ручья Надежды.
            — Белую Волчицу? — не поверив собственным ушам, переспросил юноша.
            — Ага, — подтвердил Ак-Бакыр. — Она — тотем нашего Рода, зверь кровожадный и гордый. Но, если сражаться за справедливость, Она неизбежно подарит победу. Главное — не изменить себе, не сомкнуть глаз, чтобы не пропустить мгновения, когда Она стремительно вырвется из лесной чащи, промчится рядом и, даря надежду, вновь сольётся с голубой кромкой леса. Иного нет!!..

            Как-то быстро минули зима, весна и жаркое лето, и подкралась грустная осень — печаль родных полей…
            Шёл дождь — мелкий, промозглый… осенний. Дали и ближний план были окрашены в синевато-серо-жёлтые тона. Было сыро и холодно. Тем не менее, белопенный храм выглядел на их фоне особенно выразительно. К нему поначалу и держал путь Андрей, чтобы в день Покрова обратиться к Пресвятой Богородице, что, расстилая над землёй свою незримую фату, охраняла её от всякого зла...
            Оказавшись под молчаливыми сводами, он поклонился образам святых и распятому Иисусу и, окунув пальцы в святую воду, заученно перекрестился. Пресвитер (иерей) — невысокий сухопарый такой старичок с румяным, как у ребёнка, лицом — одобрительно улыбнулся.
            — Как мать? — с участием осведомился он.
            — Хвора, — сказал Андрей. — Видно, помре скоро…
            — Ничего. Бог даст, поправится. Поклон ей… Да слыхал я, что ты в къняжью дружину собрался?
            — Собрался.
            — Русь святую и люд православный от ворога охранять — дело богоугодное, — молвил иерей, — да уж больно горяч ты. Смотри, чтоб в первой же битве главы не сложить! — И, заученно перекрестившись, посетовал: — Ох, лихо! Бог поделом нас, многогрешных, карает. Между кънязьями согласия нет, кровь час от часу рекой льётся… Покаешься?
            — Я матери обещал, — сказал Андрей и вспомнил, как она, уже совсем старенькая, с выцветшими, некогда голубыми глазами, в стареньком застиранном сарафане, наверняка понимая, что прощается с ним НАВСЕГДА, провожала его до самой околицы, стараясь поспевать за ним, всё убыстрявшим шаг, будто стремясь догнать даже не его, а свою безвозвратно ушедшую молодость. Вспомнил, как, оглянувшись, увидел её, одиноко стоящей на пустынной дороге, и … сердце его дрогнуло от внезапной тоски.
            — Что, успел нагрешить? — предположил иерей, заметив, как вдруг посуровело лицо отрока. — Ну, добре. Твоё дело нелёгкое. Воином къняжьим станешь — узнаешь. Давай, причащу! Господь наш, Иисус, милостив — он простит нам все грехи и очистит от всякой неправды…
            Под конец Андрей, принимая благословение, приложился губами к тонкой руке иерея. На сердце отлегло. Сдержав слово, данное матери, и обратившись к грядущему лицом и душой, он улыбнулся, веря, что Богородица охранит его от всякой напасти. Потом медленно двинулся дальше по уже успевшей раскиснуть дороге, а дождь продолжал моросить — мелкий, промозглый… осенний… Шагал размашисто и легко, будто весь мир лежал перед ним, как на ладони, а когда оглянулся — храм пропал из виду, будто растаяв в неверном, пробивавшемся сквозь дырявый покров облаков свете, подобно лучистой безмолвной звезде, уплывшей в бесконечность мироздания…
            Когда он достиг зарослей вереска, обрамлявших берег Клязьмы, солнце уже садилось. До слуха донёсся малиновый благовест церквей Боголюбова. Но до стольного Владимира осталось ещё несколько вёрст, и нужно было спешить, чтобы достичь его затемно. Он присел на обочине, чтобы наскоро подкрепился тем, что положила в его суму мать, и двинулся дальше, как внезапно послышался дробный топот конских копыт и голоса. Он оглянулся и увидел, как по идущей под уклон дороге, разбрызгивая грязь, во весь опор несётся отряд всадников, одетых в щёгольские кафтаны. По дорогому вооружению и обветренным грубым лицам можно было заключить, что это, скорее всего, къняжьи гридни, дружинники…
            Андрей отпрянул, и в тот же миг они промчалась мимо, причём никто даже не взглянул в его сторону. Отряд проскакал по глинистому откосу, с грохотом перемахнул через деревянный мост и стал удаляться.
            — «Ишь, какие гордые!» — подумал он, с восхищением глядя им во след.
            Рядом затрещал вереск, резкий запах конского пота ударил в лицо…
            — Кто ты есть, смерд, что, как волк, по кустам рыскаешь? — прозвучал над ним зычный глас. Молодой десятник махнул рукой двум сопровождавшим его оружным, и те, повернув коней, подъехали почти вплотную.
            — По какому праву оружие носишь? — грозно спросил один из них, указывая перстом на дарёный меч.
            — Некогда с ним разговаривать! — молвил старшой и, спрыгнув со взмыленного коня, ухватив парня за отворот домотканой свиты и приказал: — Вяжите его, други, опосля разберёмся!
            — Не замай! — с вызовом выкрикнул тот, кладя руку на навершье меча. И неизвестно ещё, что случилось бы доле, если б на рослом вороном жеребце не подъехал дородный мужчина в опушенной соболем шапке, с окладистой седой бородой. На левом боку его красовался длинный меч, а в руке — шестопёр.
            — Что же ты, смерд, воеводе не кланяешься? — возгласил десятник, почтительно беря коня подъехавшего под узцы. — Поймали вора! — сообщил он тому.  — Это точно тот самый, кого мы разыскиваем. Я узнал его по отметине. (Он указал на следы медвежьих когтей на лице Ратши.) Где верёвки, Путята?.. Так. Свяжи-ка ему руки — видно, настал его час!..
            — Погоди, постой, Олексич! — остановил его воевода Дорож (Дорофей Семёнов) и обратился к Андрею: — Ты кто, вьюнош? Чьего роду/племени будешь?
            Андрей ответил:
            — Я — сын къняжьего мужа Торопа! Слыхал о таком?
            — Нууу, — протянул воевода, — коли так, скажи, какую печатку носил он на среднем пальце?
            — Я был ещё мал, когда он от ран помер, но, помню, среднего пальца у него вовсе не было…
            Дорож даже крякнул от удовольствия:
            — Воистину так!
            — Ещё скажу, что мой названный брат Изяслав — сотник в къняжей дружине…
            — Постой, постой, так тебя не Андреем ли кличут?
            — Это моё имя в крещении…
            — Так, так. И куда ж ныне путь держишь?
            — В стольный град иду, ко двору великого кънязя Георгия, челом бить.
            — О чём просить хочешь?
            — Хочу к брату, в дружину…
            Послышался смех воев. Рассмеялся и воевода.
            — Не так скоро, — пряча улыбку в степенной своей бороде, молвил тот. — Воевать — дело кровавое, трудное, не любому оно по плечу. В ратном деле, вьюнош, и хитрость, и разум, и сила, и глаз верный, и сердце хороброе надобны. Руси правдой служить — честь великая, но и ноша тяжкая!
            — Уважь его, Дорофей, — ей Богу, не пожалеешь! — вступился за Андрея Путята. — Среди отроков не из последних он будет — на медведя в одиночку ходил.
            — А что, во Христа, веруешь? — осведомился Дорож.
            — Верую! — ответствовал тот и перекрестился.
            — Ну, коли так, — намётанным взором воевода окинул ладную, крепко скроенную фигуру его и кивнул, — сади, Дрон, его на коня, а как приедем домой — испытаем, есть ли в нём настоящая крепость! Лепей, конечно, было б ему подрасти, силы/опыта набраться. — Потом повернулся к Олексичу: — Да грех, право, преграды чинить таким молодцам — ведь сейчас каждый кметъ дорог!..
            В продымленной тесной избе на окраине города отряд расположился на ночлег. При скудном свете чадящей лучины, Андрей пил крепкий мёд из ходившей по кругу братины и вслушивался в воркующий говорок Изяслава.
            — Ох, лихо над Русью! — говорил тот. — Булгарского союзника Пургаса мы разгромили, но уже объявился в землях его куда более страшный враг, которому числа несть. Выходит, победили себе в тягость! Говорят, беда неминучая вот-вот разразится над нами. Говорят, лютый враг тот стоит, немного «не дошедше великого града Больгарского». Чаю, после за нас примется… Кънязь-то Юрий мечется, как загнанный волк, чует страх и скорбь великую, да поделом ему! — строго хмурил брови дружинник. — Сказывали ведь, что нужно булгарам помочь, иначе худо будет. К тому и идёт ныне. А за нашу самочинную допомогу Кънязь жалованье давать не велит. Вишь, казны ему жалко! А случись что, так и казна, и живот пропадут!..
            — Беда от твоего скудомыслия, Изяслав! Кабы не был бы ты Кънязем привечен, довелось бы тебе, кум, испытать скорбь и опалу великую, — заметил Олексич.
            — Я-то сполна послужил, кровь свою пролил. А вот ты кто есть, скажи на милость? Помнится, къняжьим ловчим был, охоты устраивал, петли-силки расставлял…
            — Невелика честь ратовищем махать! — перебил его десятник. — Прежде я ловчим Кънязю исправно служил, а ныне призван умом-разумом послужить, остеречь его от безрассудства, на которое иные толкают его…
            — Когда же Кънязь станет войско рядить? — осведомился немало поражённый такими речами Андрей.
            — Когда время придёт, так и станет! — огрызнулся Олексич, досадуя, что парень бесцеремонно встрял в разговор.
            — Так ведь замятня грядёт, а мы тут!!
            — Одни мы тут, что ли? Вон сколько народу во Владимире, Ростове да по весям баклуши бьёт! А станет Кънязь полки снаряжать — призовёт нас, уж будь покоен! Так что ещё послужишь!
            — Эх, только не опоздать бы!..
            А была осень, не за горами — зима (1237-го года), и ещё были невредимы многие русские грады, которым вскоре суждено быть разграбленными и сожжёнными дотла, и ещё были живы многие тысячи русских людей, которым суждено было пасть в жесточайшей междоусобице, вошедшей в летописи под названием татаро-монгольского нашествия. Ещё крепка была вера предков и не было на Руси Яровой ни данников, ни «рабов божьих», но … тайный промысел брата великого князя уже начинал воплощаться…


«И ГРЯНУЛ ГРОМ»!..

            По пути на Сить Андрей не раз, отыскивая место для ночлега, натыкался на заброшенные жилища. Люди бежали от накатывающейся подобно снежной лавине беды — и мёртвые, опустевшие деревни встречали его кладбищенской тишиной. Ветер трепал и раздувал во все стороны соломенные крыши покинутых изб, а голодные псы с подтянутыми животами скалились на людей, как волки, и остервенело грызлись между собой…
            Неподалёку от Ярославля ему повстречался обоз — лицо лежащего на розвальнях воина показалось знакомым. Кивнув Курбату, чтобы «на час» задержался, он спешился и склонился над раненым. Это был Изяслав. Глубокие тени лежали у него под глазами, некогда румяные щёки ввалились, а сложенные на груди кисти рук казались восковыми.
            — Слава богу, помру дома, — тихо сказал тот, узнав брата. — Кънязь где?
            — Жив. Уж, наверное, войско рядит на Сити.
            — А стольный наш град как? Держится?
            — О том не ведаю, брате, — солгал Ратислав, и горькая слеза непроизвольно скатилась по его обветренной щеке.
            — Не плачь! От слёз помирать не легче…
            — Да ты не помрёшь, — с жаром возразил он, — коль сама Богоматерь с тобой! — и со значением поклонился иконе, которую держала в озябших руках белобрысая девчушка. (Дева Мария с младенцем Иисусом была припорошена снегом, отчего лик её казался печальным.)
            — Помру, брате, — сказал Изяслав и закрыл глаза, будто будто враз обессилев. — Не хочу, а помру…
            Спешился и Курбат, склонился над раненым, осмотрел бегло и, распрямившись, показал жестом со вздохом: — «Не жилец, видать».
            Андрей припомнил, что брат до похода к Коломне собирался постричься в монахи, да вот прискакали татары/булгары, и он нарушил обет — вместо монастыря отправился на войну. Ему вдруг стало его нестерпимо жаль, ведь он до сей поры оставался последним родным человеком на всём белом свете.
            — «О Господи, — прошептал он, до хруста в суставах сжав навершье меча, — не дай нам погибнуть!»
            На прощание он поцеловал брата и, уверенный, что никогда боле его не увидит, в печали тронул коня…
            Недолго отдохнув в Угличе, уже покинутом кънязем с дружиной, далее по накатанному зимнику следовали по направлению к Кою, пока вдруг не столкнулись с разъездом татар, причём нос к носу. Это было тем более неожиданно, что, по слухам, их главные силы осаждали Тверь. Тем не менее встречный бой состоялся и был внезапным и яростным — татар/булгар порубили, конечно, потеряв, правда, двух своих. И далее, чтобы, не дай Бог, не нарваться на другие разъезды, свернули в лес. Двигаться теперь, без риска сломать коням ноги, приходилось намного медленней, след-в-след, как волкам, по урочищам совершенно глухим, что ни есть самым волчьим, правда и путь был короче, так что уже через два дня, обойдя село Кой и болота, прибыли к месту сбора…
            Боевой стан на Сити представлял собой затерянную среди лесов и болот деревеньку из пары десятков приземистых, под камышовыми крышами изб и наспех сооружённых куреней, до отказа забитых ратными людьми. На правом, высоком, берегу был оборудован несплошной вал с тыном и расставлены стражи. Неподвижные, как припорошенные снегом деревья, длинноусые гридни, не смыкая очей, всматривались в сторону Бежецкого Верха, а там, докуда достигал взор, простирались леса и леса. До самого горизонта…
            Опознав по знамёнам с великокняжеским леопардом штабной курень, Андрей отворил низкую дверь и, согнувшись, вошёл в просторное, в рост, убежище, наполненное теплом и духом железа (оружие и доспехи здесь были повсюду), с земляными нарами, уютно застланными соломой, и покрытым красным сукном неказистым столом, за которым сидел Дорож со своими начальными.
            Войдя с мороза, он в клубах пара не сразу и признал, кто здесь есть кто. Но воевода поднялся навстречу, при всех обнял его и поблагодарил за «подмогу» в числе трёх сотен отроков.
            — Все добровольцы — их невозможно было удержать! — отрекомендовал их Андрей. — Вот, хотим супротив татар встать!
            На сей раз Дорож не рассмеялся. Он похлопал его по плечу, поднёс братину горячего сбитня, а после поманил за собой.
            — Вот, посмотри, — сказал он, когда вышли наружу, и указал в сторону стоявшего, как частокол, леса, — ничего не видишь вон там… да, чуть левее?
            Андрей внимательно всмотрелся в туманную хмарь, оглядел опушку, долину реки до того места, где она изгибалась наподобие лука и исчезала из виду, и пожал плечами.
            — Ну, не видишь?? — дрогнувшим голосом осведомился тот.
            — Нет, ничего…
            Дорож зачерпнул полную пригоршню снега и растёр неестественно бледное лицо своё.
            — Твои люди устали, — внезапно сказал он, — да и ты, как я погляжу, тоже. Отдохни, сходи в баньку и… поезжай отсель! И как можно скорее! Довольно будет с меня до смерти убиенного воина Изяслава…
            — Я хочу понять тебя, отче!
            — А тут и понимать нечего. Видишь, слева от березняка дымок? Это сигнал — знать, обошли нас уже татарове. Вот, навалятся теперь в силе тяжкой — будем здесь смерть принимать. Ты-то, я знаю, последний мужик в роду…
            — Я пришёл с погаными биться, так укажи, где стать!
            Воевода зябко передёрнул плечами — вислоусый гридень подскочил и расторопно накинул на него овчинную шубу.
            — Тишь несусветная, — вдруг сказал он, — даже волки не воют… — И умолк, подыскивая нужные слова, а потом уже совершенно чужим, глухим голосом пояснил: — Когда волки перестают выть, их вожак даёт каждому знать, куда идти искать добычу и всё такое. Вот так и Батя-волк облавой тщится обложить Кънязя с войском, чтобы потом уничтожить. Да только его, ясна сокола, с нами нет. Слышь-ка, он совсем в другом месте силы копит!
            Андрей догадался, что здесь, в Божне, был выставлен лишь один корпус как обманка, и, стало быть, враг, уверенный, что застал врасплох всё къняжье войско, обрушится на них всей силой, а условный сигнал означал, что он окончательно в проскоки (заблуждение) введён…
            — Главные силы врага непременно ударят от Бежецка, так что прежде бой здесь предстоит, — объяснил воевода. — Однако берег Сити здесь крут, а если ещё и засеки сделать, так воев своих он положит во множестве, прежде чем нас порешит. Но вот незадача — есть ещё один отряд… Погляди-ка, — он с трудом, по-стариковски, присел на торчащий из сугроба пень и, указав шестопёром по-над ледяным панцирем Сити, сказал так тихо, что взволнованный Андрей едва разобрал: — Овраг с ручьём видишь? Вот отсюда подход в наш тыл добрый, скрытный!
            Ручей, на который указал воевода, брал начало из бескрайних трясин Болотеи, которые не замерзали даже в самые лютые морозы, петлял между холмов, на которых стояли столетние сосны, и, впадая в реку, как бы надвое разрезал естественную линию обороны.
            — Вот здесь и стань со своими, коль живота не жалко. Будешь нам фланг прикрывать.
            — Как долго?
            — Пока догоревшее солнце не упадёт с небес! — невесело пошутил Дорофей. И предупредил: — Обычно булгары атакуют в развёрнутом конном строю, однако здесь им не развернуться. Так что не горячись и не лезь на рожон. С холмов не сходи и засыпай врага стрелами. Отступишь по гатям, когда совсем туго станет. Фронт укрепи тыном, а подмогу я дам, какая ни есть…
            И пока отроки с одержимой поспешностью укрепляли крутой склон холма, валили сосны для засек и обустраивали стан, явилась обещанная воеводой подмога…
            Порывами дул северный ветер, омрачая чёрное небо облаками, казавшимися буйными зимними духами, шествующими одетыми в волчьи шкуры. В волчьи шкуры были одеты и те (назвать их воинами не поворачивался язык), что нестройной толпой подошли к стану.
            — Бувайте здоровы, православные! — поприветствовал их Кривуля, разгорячённый и мокрый от пота.
            — Будьте здоровы и вы, — отвечали те в разнобой.
            — Не робей, братове: Бог не выдаст — свинья не съест! — весело гаркнул Путята, вместе с Кривулей долбивший заступами мёрзлую глину. Клубы пара поднимались над ними, как в парной.
            — Не так-то громко, молодец! Лучше-ка облачись во всё чистое да исповедуйся! — подал голос молодой чернец, осеняя их крёстным знамением.
            — Мы сюда не исповедоваться пришли — рать держать! — напомнил Андрей, также разгорячённый работой. А потом, приглядевшись к прибывшим, спросил: — Что вы за люди такие?
            — Мы — влекодлаци, воины Георгия Хороброго, — отрекомендовался молодой воин, который был на голову выше прочих, а могучую грудь обнажил, словно назло морозу.
            — Они — сицкари, волкодлаки — чёртовы оборотни! — пояснил чернец, зябко кутаясь в рясу, и добавил, что волкодлаки — Род «Облачённых в волчьи шкуры», искренне верящих, что волки являются их прародителями. Надевая волчьи шкуры и маски, они, танцуя вокруг костра, учатся превращаться в волков для отпугивания врагов и злых духов, а женщины их — почти все ведьмы, каждая из которых хотя бы однажды становится волчицей на несколько дней, а после, когда необходимость минует, вновь возвращается в прежнее состояние.
            — Глядя на них, — поделился своим впечатлением Путята, — испытываешь ужас от мысли, что они, наверное, как настоящие волки, пьют кровь убиенных врагов!
            — Ох, время содомское, племя бесовское! — в тон ему возгласил чернец.
            — Что ж, наверное, настало их время, — подытожил Андрей, заметив среди сицкарей несколько женщин.
            — Тоже мне… воины! — усмехнулся Кривуля.
            — Слыхивал я, — вспомнил Путята, — что специальные обряды позволяют им быть неистовыми и неуязвимыми в битве. Словно заговорённые, бросаются они в гущу сечи и выходят из неё невредимыми. Но те секреты сохраняются в тайне, никому не дано узнать об их искусстве…
            — Обучение воина — тайна для простаков, — возразил Андрей, вспомнив мудрость и уроки Ак-Бакыра. — Любой нормальный человек её легко разгадает. Но, помимо тайны, есть ещё тяжёлый ежедневный труд. Мало труда — нужно время. Взрослого научить хорошо сражаться нельзя. Учиться нужно с раннего детства, потому что только начальный период длится лет десять. Десять лет упорного труда, чтобы подготовить отрока к первой битве!..
            — Десять лет! — протянул озадаченный инок.
            — Не меньше. А так… впервые взявших в руки оружие вражеские воины будут душить голыми руками, и никакие таинства не помогут!
            — Церковь таинства признаёт, — подтвердил чернец, — однако воинов-колдунов причисляет к силам бесовским.
            — Тем не менее, — вновь усмехнулся Кривуля, — волк (волкодлак) у соседа коней покрадёт, барашков сведёт, а сойдутся — помирятся. А бывает такой, как поганые. Те нападут — ни детей, ни женщин не пощадят, всё разграбят, а что увезти не смогут — огню предадут!
            При упоминании врагов отроки помрачнели. На их лицах отразилась неколебимая решимость.
            — Говорят, они бесподобные воины, а кони их, когда нет корма, могут находить траву под снегом, питаться корой и кореньями, несмотря ни на что сохраняя силы и проворство, — напомнил чернец.
            — Говорят, говорят! — усмехнулся Кривуля. — По мне, так и мы — воины справные. Вишь-ка, засаду устроили и стоять будем здесь хоть до весны!
            До весны стоять не пришлось…
            К вечеру подморозило, а в той стороне, откуда приближалось НЕИЗБЕЖНОЕ, растеклось по небосклону багряное зарево, тревожным светом озаряя потные лица людей, без устали вгрызавшихся в промёрзшую, твёрдую, как камень, землю. Трудились с неким бездумным ожесточением, поскольку было ясно, что враг на подходе. Однако работа продвигалась ни шатко, ни валко, а снег валил и валил не переставая, тотчас же покрывая комья рыжего суглинка, выброшенного из «волчьих» ям, и вновь возводимый тын из свежесваленных сосен.
            — Поторррапливайся, братове! Бог не выдаст — свинья не съест! — то и дело звучал ободряющий голос Путяты.
            Андрей трудился с упорством деревенского ратая, несчётное число раз повторяя одни и те же нехитрые движения и не задумываясь, сколько землицы перелопатил. Лицо его раскраснелось на морозе, брови и борода заиндевели, пот на ветру мгновенно превращался в ледяную маску, а под взопревшей рубахой шершавыми змейками полз озноб. Время от времени пересыхало во рту, и приходилось глотать снег, хотя почти сразу вновь мучила жажда.
          — Гляди, не застудись, старшой! — предупредил Путята. — Снег — не питьё, обман один.
            — Надо бы, — проронил тот сквозь зубы, — спуститься к реке да воды в стан принесть.
            — И обсушиться тоже, — продолжил Курбат, — отдохнуть, ведь, почитай, вторые сутки без отдыха!
            — Будет мне вечный сон, коль басурман провороним, — отозвался Андрей, тем не менее распорядился выставить охранение и располагаться на ночлег, а сам вдвоём с Кривулей, ведя коня на поводу, спустился по оледенелому склону и двинулся вверх, вдоль ручья. Но… не прошли они и версты, как вдруг будто кто-то окликнул его — и тотчас, чего он никак не мог истолковать после, некое новое чувство им овладело — какое-то странное волнение, неведомое ему досель. Он оглянулся — на пригорке, как туман белый, вроде бы женщина какая-то стояла, потом исчезла. Показалось? Но потом вновь появилась, правда чуть дальше…
            — О Господи, вот напасть-то, ей-богу!
            Мышастый трёхлеток его, поводя блестящими от изморози боками, нетерпеливо потянулся к воде, фыркнул, шарахнулся и пошёл, пританцовывая, боком.
            — Стой ты, ражной! — удержал его тот.
            Между тем Кривуля подметил, что, хотя забереги уже льдом прихватило, стержень струит живой, так что в брод можно «чеснока» накидать на случай внезапного подхода татар. Андрей лишь плечами пожал — коварство в любом деле было для него неприемлемо. Потом они отъехали ещё на полверсты вверх, причём он приотстал, чтоб напиться. Наполнив походную сулею из ручья, пил долго, пока его ровно кто-то в бок не толкнул — подняв голову, увидел, что у поваленного дерева вроде та самая девица незнакомая стоит, только на сей раз никуда не девается, и глядит на него пристально. Росту довольно высокая да вся из себя ладная, что трудно взгляд отвести было, но вместе с тем что-то в ней было не так, что даже конь его всхрапнул, раздувая ноздри и косясь на неё злым красным глазом. Какое-то время они так и смотрели друг на друга — в упор, глаза в глаза — и во взгляде её полыхало багряное пламя. (Это был взгляд зверя перед смертельным броском, который никакое оружие — ни копьё, ни стрела — остановить уже не могло.)
            — Пошто обомлел, воин? — услышал он шёпот красивых, строго очерченных губ. — Не робей — не обижу!
            Навряд ли он оробел, но то, что испытал в одночасье, видит Бог, страхом не было — скорее, объявшим его равнодушием жертвы, оказавшейся во власти хищника: — «Я не был, я был, и нет меня. И нет у меня желаний!» — как ветер, пронеслось в его голове, в то время как сама незнакомка показалась ему воплощением некоей подспудной силы — отнюдь не светлой, не божеской, но будто рождённой самой Пустотой, в сравнении с которой он поневоле почувствовал себя слабаком.
            — Что же ты, Унтри, на девичью красу задаром глядишь, ведь за погляд деньги берут!.. Подойди-ка поближе, просьба есть, — сказала она, глядя на него столь обезоруживающе искренне, что он превозмог свои опасения и устыдился — негоже было мужчине/воину пасовать перед девкой!
            Бросив меч в ножны и небрежно распахнув полушубок, чтобы был виден серебряный леопард, держащий в лапах крест — герб великих владимирских кънязей, он поднял руку в приветствии и … вдруг узрел позади неё пацана лет пяти и девчушку постарше. Их волосы, как у неё, были словно посыпаны серебром.
            — Ну, коль ты не сробел, помоги деткам моим перебраться на тот берег!  —  попросила она.
            — Не досуг мне, — отвечал было он, наперёд зная, что не откажет. — Без того припозднился — спешить надобно.
            Усмехнулась она и говорит:
            — Да будет тебе притворяться!
            Ему, конечно, совестно стало, что жёнка над ним насмехается да ещё упрекает в малодушии.
            — Ну, хорошо, коли надо, — вздохнул он и подумал, что когда-нибудь всё-таки ошибётся. Быть может, такое случится не скоро, но, так или иначе, он будет похоронен без почестей.
            — Вот и ладно, — обрадовалась она. — А меня, если приглянусь, может, ещё в жёны возьмёшь…
            — Да что ты, какой я жених  — мне подрасти надо!
            — А я подожду. Придёт время — сам сватать станешь, — было сказано.
            Тем не менее, стремясь, наверное, не выглядеть, но быть мужчиной, одной рукой он подхватил девчушку, другой — пацана … и, как в детстве, испытал то же чувство, когда брал щенков — тёплых, беззащитных, пахнущих молоком. На середине ручья оступился (дала знать о себе травмированная нога) и, не дай Бог уронить, прижал их обоих покрепче — девчушка всхрапнула только, а пацан заскулил, ну как тот же щенок, и, изловчившись, попытался его укусить.
            — Ах ты, шельмец! — беззлобно ругнулся Андрей.
            Шаг за шагом, ломая некрепкий ещё лёд, он выбрался на берег, опустил детей и вернулся обратно, чтобы помочь самой незнакомке.
            — Сильная стужа грядёт, — предупредила она. — Боюсь, обморозишься…
            Он лишь отмахнулся, но незнакомка, передёрнув плечами, одним движением сбросила с плеч полушубок и, оставаясь в одной холщовой рубахе, усадила его, извлекла из его ножен меч, разрезала оборы, которые так замёрзли, что скрипели и визжали под лезвием, а лапти и тяжёлые онучи успели обледенеть, и принялась растирать его ступни до тех пор, пока кожа не стала красной. А после долго любовалась мечом, глядя, как пылает и искрится в мятущемся свете смертоносная сталь.
            — Тебе нравится оружие? — с удивлением осведомился Ратша.
            Она вновь одарила его белозубой улыбкой.
            — Я могла бы убить тебя и без него.
            Как ни странно, он ей поверил. Сразу и безусловно.
            — Убить не сложно, — произнёс он, — но женщина не должна быть убийцей!
            — Да, —  подтвердила она, — но при условии, если мужчина способен её защитить. Если нет — она может сама о себе позаботиться, так как гораздо злее и хитрее его.
            Андрей покачал головой.
            — Ты-то сама из каких будешь? Не из тех ли, что «сами могут о себе позаботиться»? — осведомился он.
            Незнакомка пожала плечами.
            — В пору совершеннолетия мы приносим богу Велесу клятву стать «зверем, познавшим молитвы (…) зверем, сожравшим отраву любви», чтобы после смерти по слепкам счастья он ввёл нас в новые жизни!
            — Так ты из свиты Велеса, — догадался Андрей, — то есть из тех, что боятся огня?
            — Мы не боимся огня — он нам просто не нужен.
            Тряхнув головой, она сняла кирбасий, и ветер тотчас же разметал по плечам её густые, седые, как у старухи, пряди. Собранная, властная, с неподвижным, но в то же время по-своему прекрасным лицом, она представилась воплощением некоей подспудной силы, словно сотканной из силы Ветра, жизненной силы Леса, силы течения Воды, силы Пространства/Холода и силы Тишины тоже. Да, наконец, понял он, она, безусловно, являла собой силу зверя, воплощая саму его суть — красоту в беге, порыве, покое и ярости — такое вечное и грозное присутствие в окружающем мире, да и выглядела настолько притягательной и одновременно таящей в себе угрозу, как добротно сработанный клинок, наполовину извлечённый из ножен.
            — Говорят, вы недобрые?
            — Доброта/любовь в воине — верная гибель, — заявила она, — а потому мы не бываем ни добрыми, ни злыми.
            — Я слышал. Мать рассказывала  — я ведь из рода Ай-Бури.
            — А как же твой бог? Ты же крещённый!
            — Наши епископы призывают каяться и готовиться обрести царствие небесное, а я сражаться хочу!
            — Ты хочешь сражаться? — она посмотрела на него оценивающе. — А ты умеешь сражаться?? Ты очень хорошо умеешь сражаться?.. А если я скажу, что назавтра твоё мёртвое тело будет деревенеть на морозе?
            — Всё равно. Иного нет! — Его, как и всех собравшихся под знамёна великого кънязя, переполняла решимость противостоять врагу «егда возможем», хотя уже было известно, что пали Тверь и Торжок, сдался Углич, и понимал, что спасения от такой силы нет. (А сила та была не божеской, а будто рождённой самой Пустотой, в сравнении с которой даже её сила — сила волчьей стаи — и сила собственно русских ратей представлялась ничтожной.)
            — Ну что ж, придётся оберегать тебя в обоих мирах, если что, хотя вряд ли кто может сказать, что ты беззащитен, — сказала она.
            — А где ж твои детки? — вдруг спохватился Андрей.
            — Так поди уже дома!
            — Где ж?
            — А там, — спокойно сказала она, неопределенно махнув рукой в сторону глухо шумящего леса. И напомнила: — Тебе пора, — а у самой глаза будто дымкой подёрнулись. И на прощанье сказала, что настоящий воин, не будь он негодяем или глупцом, живёт с надеждой, что лес всегда будет местом, где позволено обитать только храбрым сердцам, любящим женщинам и … волчьей стае…
            Вернулся донельзя уставший Кривуля.
            — Всё в порядке, старшой. Дальше — теснина, такое узкое место, что проехать можно лишь по ручью, а в зимней воде долго не пробудешь! Пора нам до стану: там, поди, уж кулеш варят.
            — Да, пора, — согласился Андрей и, опустив долу взор, увидел на снегу следы босых (в такой-то мороз!) ног рядом с волчьими…

Из дозора они вернулись уж за полночь, и Андрей, не снимая брони, мгновенно забылся в тяжёлом сне без сновидений. Пробуждение же было внезапным…
Лёгкое, почти невесомое прикосновение мгновенно отозвалось в нём острым чувством тревоги – он проснулся. Небо над лесом уже зловеще пылало. Гигантское огненное полотнище утренней зари – багряное, пурпурное, алое – широко разостлалось над долиной реки…
– Что случилось? – поначалу не мог взять в толк он, нащупывая в потёмках оружие, а потом, окончательно разбуженный хлынувшим из распахнутых настежь дверей куреня морозным дыханием, вскочил, как зверь, готовый бежать, грызть, рвать…
– Тихо! Тихо! – Курбат приложил к его губам палец. А ему между тем уже чудились смешанные звуки движущейся конской массы и лязг оружия — неужели движения вышедшего им в тыл булгарского корпуса?
По вырубленным в откосе ступеням он поднялся наверх и опять из-за разлитой кругом тишины (слышно было только как хрустел снег под ногами воинов, без лишней суеты и разговоров занимавших свои места) остро ощутил безмолвное присутствие несчастья. Сверху открывался вид на все четыре стороны, на угрюмую хмарь неоглядных болот и леса, за которыми багряным заревом догорала многострадальная Тверь, и его сполохи да ещё первые проблески утренней зари на востоке причудливыми узорами расписывали белое полотнище ситцкой долины и бледные лица людей.
– Вот-вот покажутся! – предупредил Андрей.
Внезапно налетел шквал… зашумели деревья, иссиня-чёрные, сказочно огромные в полумраке, а от кромки леса донёсся трепетный, но стремительно нарастающий звук. Тартары показались внезапно, с ног до головы запорошенные снегом, и двигались бесшумно, сплошной массой, будто сорвавшаяся снежная лавина, будто некая непреодолимая сила неудержимо влекла их прямо на затаившихся до поры воинов Дорожа, которые в проблеске чуть приподнявшегося над заречными лесами солнца, в морозной дымке над широкой заснеженной поймой неподвижно и безмолвно стояли в ожидании напуска, а боевые кони храпели и грызли удила…
Разбрызгивая сверкающий серебром снег, подъехал сам воевода. Он был оживлён, даже весел.
– Ну что, вьюнош, помстимся сегодня за матушку Русь? – живо осведомился он и указал на ручей. – Смотри, если булгары пройдут по нему, нам конец. Лучшей дороги для панцирной конницы не сыскать!
– Дело есть дело, – ответил Андрей и … умолк. У него больше слов не нашлось, потому что, глядя на передовые отряды врагов, выезжавших на белоснежную скатерть долины, он понял, что спасения от такой силы нет, но одновременно понял и то, что всё, что происходило с ним до того, было, по сути, прелюдией (даже побег из дома, обучение воинской науке и участие в разбойной дружине «воинов-псов») – прелюдией к скорбному, звёздному часу, когда добро и зло сойдутся в самой что ни на есть бескомпромиссной схватке… и ощущение неотвратимости судьбы, необходимости жертвы накатило на него с непреодолимой силой!
Тяжело было у него на душе, как, наверное, у всех прочих собравшихся под великокняжеским пардусом, но одновременно их переполняла решимость противостоять врагу «егда возможем».
– Не робей, братове! Бог не выдаст – свинья не съест!! – громкий, как всегда, голос Путяты прозвучал бесшабашно и весело.
Отроки рассмеялись.
– Бог-то не выдаст, – проворчал Андриан, – да, видать, крепко измена сидит среди нас: ведь эвон куды нехристи забрались!
В полуверсте передовые остановились, в то время как из-за их спин выезжали всё новые всадники, теснясь и растекаясь широким полукругом. Несмотря на то, что в предыдущих боях их полегло немало, их число показалось несметным, и можно было лишь дивиться тому, как удалось им скрытно пройти по глухим лесным тропам, где порой мудрено пройти и одному.
Прозвучал одинокий охотничий рог – и через мгновение, которое вновь оглушило своей тишиной, раздался лязг, будто несколько сот кузнецов ударили по своим наковальням. Потом звук повторился раз, ещё и ещё – то дружинники Дорожа ударили мечами о щиты, изготавливаясь к битве. В унисон пропело ещё несколько десятков рожков, и их мажорное звучание порадовало слух, как самая сладкая музыка, а в ответ донёсся яростный рёв тартар. Этот рёв да ржание испуганных коней на какое-то время перекрыли все прочие звуки…
Не раздумывая особенно долго, тартары/булгары силой примерно одного тумена с неудержимостью горного обвала атаковали растянутый вдоль реки фронт щитников. Погоняя своих малорослых, но выносливых коней, они неслись вперёд, сотрясая воздух атакующим криком, от которого даже у бывалых воинов кровь стыла в жилах.
Враг, наверное, намеревался с ходу прорвать русские ряды. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Однако вылететь со льда реки на обрывистый правый берег оказалось не просто, тем паче, что щитники (в нарушение обычая воевода поставил вперёд не испытанных воинов, а ополченцев) не сошли с места – они стояли, как вкопанные, словно зачарованные видом приближавшихся, как сама смерть, всадников. Стояли, надо сказать, как стена, а конница – не таран, чтобы бить в стену. И вот уже те из тартар, что находились на острие мчащейся конной лавы, стали отворачивать, в то время как те, что следовали позади, продолжали напирать. Образовалась сумятица. И тогда, по команде Дорожа, ударили стреломёты, которые своими полутораметровыми стрелами, вонзавшимися в мохнатую кишащую груду, пронзали двоих-троих сразу…
Бесформенная, на первый взгляд, эта груда, однако, быстро рассыпалась, разделившись на отдельные группы и одиночных всадников, которые скакали взад и вперёд по всему фронту, стреляя из луков, в то время как менее удачливые, скорее всего, уже не в силах остановиться, продолжали катиться вперёд и напарывались на рогатины, установленные в искусно замаскированных «волчьих» ямах, или тонули в прорубях. Многих поражали копьями русские ратники, но … по телам павших рвались вперёд новые и … тоже гибли. Воины Дорожа стояли насмерть!
Впрочем, вновь собравшись воедино серая колышущаяся масса покрыла всё пространство перед шеренгами русских и, наконец, соприкоснулась с ними. И началось!.. Клубы сверкающей снежной пыли поднялись там, где падали, как подкошенные, кони и люди, где щит ударялся о щит, а меч о меч…
Сражались отчаянно, и чаша весов ещё не склонилась в пользу ни одной из сторон, когда выдвинувшиеся из Углича булгары и нижегородцы, наконец, подошли по ручью к месту битвы. Облачённые в чешуйчатые панцири, они двигались по двое, плечом к плечу, как один человек…
– Пора и нам! – сказал Андрей и подал условленный знак. Вновь раздался звук рожков…
Он не спешил, ибо время уже не имело значения. Он медленно надел шлем с бармицей, опустил личину, вздохнул полной грудью и тронул коня. Конница младшей дружины, ломая невысокий кустарник, рванулась с холма.
– Поостерегись там! – крикнул вдогонку Кривуля.
В сверкающем серебром ореоле отряд с ходу врезался в колонну ничего не подозревавших булгар. Как во сне, замелькали перед взором его оскаленные лошадиные морды, искажённые лица с чёрными дырами кричащих ртов, с глазами, вылезшими из орбит, и, как во сне, доносился до слуха его несмолкающий звон мечей и посвист стрел, сливавшийся в один протяжный звук, а иногда в сумятице боя успевал уловить он за взмахом чужого меча взгляд врага, короткий и яростный, как вспышка, и, прежде чем он угасал, ощутить, как поддаётся его удару живая плоть. О том, что нужно уцелеть в своём первом бою, он сразу забыл и вспомнил на миг лишь тогда, когда уже лежал на подплывшем от крови снегу и видел над собой лишь лес конских ног да край багряного солнца, поднявшегося над лесом…
Нет, он не умер и даже не думал о смерти…
Погребённый под грудой навалившихся сверху тел (что его и спасло), он ещё был в сознании, но уже ничего не ощущал и не слышал. Не слышал он ликующего крика булгар: Дорофей Семёнов, в конце концов, был окружён и порублен мечами (ещё живому, ему отрубил голову булгарский нукер Нарык).
В конце концов, когда солнце озарило поле битвы, а снег заискрился, засверкал в его свете багряными блёстками, всё, в основном, было кончено. Русские были разбиты. Основная их сила – старшая дружина – полегла почти целиком, а те, что ещё были живы, небольшими группами и поодиночке отступали по гатям вглубь Болотеи. В чём был их долг? – Умереть. И он был исполнен. А победа, одержанная врагом, оказалась не радостная, не бескровная…
Подъехавший Бурундай (Берендей) изменился в лице. Вряд ли его, бывалого воителя, могла поразить открывшаяся картина кровавой бойни, а тем паче десяток полуголых урусутов, вопреки всему продолжавших рубиться на грудах убитых ими врагов, но вид топтавшихся вокруг них в суеверном ужасе и опасавшихся атаковать воинов произвёл на него небывалое впечатление.
Он призвал тургаудов.
– Раз мои нукеры не могут справиться с горсткой урусутских храбрецов, поразите их стрелами – я больше не намерен терять своих людей! – приказал он и отвернулся.
В помятых доспехах подъехал Нарык и бросил на снег голову Дорожа, которая покатилась к копытам коня, криво щерясь окровавленным ртом. Вороной, известный в Орде не меньше, чем сам полководец, всхрапнул и шарахнулся. Темник в ярости лягнул его пяткой.
– Ты привёз известия, и, конечно же, нехорошие? – вкрадчиво осведомился он, даже не взглянув на трофей.
– Бури подошёл с севера, но урусутов не встретил, – неуверенно сообщил нукер.
– И что же? – почуяв недоброе, нахмурился Бурундай.
– Несколько сотен прорвались и ушли по гатям… – замялся тот, но, в конце концов, произнёс: – Но главного войска конязя Гюрджи здесь нет!
Грозный темник не проронил ни слова, но в одночасье не по себе стало булгарину, ибо лицо воителя исказила гримаса, как если бы в тёмной, бездонной, как омут, душе его всколыхнулось всё зло мира, и холодом повеяло от него, как от заснеженных окрестных просторов…
Приказав сломать спину тысяцкому, давшему урусам уйти, он послал вдогон тургаудов. Но … их кони проваливались в трясину, а поневоле спешившиеся воины отчаянно цеплялись за чахлые кустики, пытаясь спастись, но … немногие из них, обмороженные, потерявшие оружие, вернулись назад. Голов сицкарей он так и не дождался.
Между тем ветер подул из-за Иттиля, снегом запорошило убитых, всколыхнулись заиндевевшие сосны. Эхо пошло гулять по чащобам…

Андрей лежал долго…
Давно закончился бой и миновал день. Погас в мёртвом конском глазу последний сполох заката, перестал подтаивать почерневший от крови снег, от груд мёртвых тел уже не исходил пар и … плыл над долиной нескончаемый волчий вой.
Шёл снег. Небо – хмурое, густо-лиловое, сияющее с неким победным торжеством – изливало наземь пронизывающий до костей холод.
Снежинки, падавшие на лицо, уж и не таяли, и он был уверен, что умер, потому что будто перестал обладать какой-либо природой вообще, будто всё его существо испарилось, подобно капле воды. Он будто лишился тела из плоти и крови и осознавал себя лишь в теле неосознанных желаний, которые проявлялись как мир образов, ибо достаточно было подумать о чём-либо, как образ рождался сам собой. Странствуя среди звёзд, он, тем не менее, продолжал верить в исключительность собственной судьбы, пока не погасли сами звёзды, а вера не растворилась в безмерной глубине покоя и мрака, без центра и границ. А уж после не было совсем ничего – ни пространства, ни времени…
К полуночи снегопад прекратился. Однако мороз разразился нешуточный, так что Андрей наверняка бы замёрз, если б не столько надежда, не пресловутая воля к жизни поддерживали в нём её самоё, а некое божество, что ли, согревавшее его своим телом. И он выжил. Полумёртвого, обмороженного, его подобрал конный булгарский разъезд, принявший его за одного из своих по доспехам и байсе.
Волчий вой раздался совсем близко…
Первое, что он почувствовал, приходя в себя, – это дымок…
Лёжа с закрытыми глазами, он жадно раздувал ноздри, втягивая тёплый на морозе, горький запах горящего хвороста вкупе с острым запахом кизяка, лошадиного пота и давно немытых человеческих тел. Сквозь полуприкрытые веки он увидел солнце, кромку тревожно шумящего леса, разделённую надвое воткнувшейся наискось сулицей, а у самых глаз – мёртвую руку, сжимавшую рукоять сабли.
Яркое солнце сияло над лесом. Рядом горел костёр, а сбоку от него, так близко, что он мог рукой дотянуться, сидел Берсен, имильдеши, держащий в руках вызолоченный изнутри череп. Булгарин сидел на разостланном тюфяке и с недоброй усмешкой поглядывал на Андрея.
– Давно я не пробовал кумыса, – облизнув губы, негромко сказал тот.
– И конины, наверное, тоже, – заметил булгарин. – Вон, худой, как кощей!
– Устал что-то я, – подтвердил тот.
Берсен понимающе кивнул и передал ему чашу.
– Урусы совсем страх потеряли, – сообщил он. – Субудай свои тьмы вспять повернул, тысяцкие Кадан и Бури ещё раньше в степи ушли, а урусы кинулись заводить лошадей. Однако коняз Олекса и с места не тронулся – он, вишь, жениться надумал, а коняз Ярослав молится Иешуа и уже стол в Ульдемире под себя мерит…
– А Юрий?
– Коняз Гюрджи-то? – Берсен усмехнулся. – Этот, говорят, отправился за реку Черемшен (был убит)…
Андрей не поверил. Во-первых, потому что Князь был для него тем единственным и подспудно огромным, что именовалось Русью Яра и что утратить означало лишиться точки опоры. (Он и на самом деле был насквозь Русью.) А во-вторых – потому что он сам побывал в такой страшной сече и, несмотря ни на что, остался в живых!
– Хорошо, что нашли тебя мои люди, – между прочим заметил Берсен. – Хорошо, что байсу нашли при тебе. Эмир Барадж приказал пленных не брать. Да и то верно – обуза!
– И не брали?
– Куда ж с ними! Но я приказал не всех резать. Многие сами помёрзли, иные от ран померли… – Он снял рукавицу и прищёлкнул пальцами. Расторопный нукер подтащил на аркане ободранного, словно его рвали собаки, инока. Сквозь прорехи рясы проглядывало почерневшее, в струпьях тело, лицо было распухшим, а непокрытые власы смёрзлись и висели сосульками.
– Это, – представил Берсен, – слуга урусского бога. В падали прятался – думал моих нукеров обмануть. Как бы не так! Теперь рабом будет…
– Яви милость, батыр, ради бога! – захныкал чернец, которого Андрей признал не без труда.
Булгарин покачал головой.
– Вишь, как за жизнь цепляется, – презрительно скривил губы, – которая не имеет никакой цены, кроме той, какую он сам за себя назначает, и, конечно, он её переоценивает. Но ты ведь знаешь (этому учил его Ак-Бакыр), подобно тому, как мы снимаем с себя одежду с наступлением ночи, так и душа освобождается от тела в смертный час – смерти нет!
– Ну так подари ему одежду и … жизнь, какой бы никчёмной она ни была! – вступился за монаха Андрей.
Берсен кивнул.
– Будь по-твоему, пусть живёт. Тем паче, эмир велел не чинить зла слугам урусутского бога. А вот что с тобой делать? – Он сделал красноречивый жест поперёк шеи и вопросительно взглянул на Андрея. Подскочивший чауш с готовностью обнажил саблю. – Нет, – подумав недолго, заявил он. – Ныне мы с урусутами не воюем: отомстили Гюрджи – вот и будет! Теперь возвращаемся… С нами поедешь?
Андрей понял, что, если откажется, будет убит. Он сделал изрядный глоток кумыса и вернул чашу.
– Я ведь из рода Ай-Бури, ты знаешь…
– Все мы – и урусуты, и булгары – потомки сакланов…
– Чачак (Цветок), наверное, красавицей стала? – вспомнил он соседскую девочку из Биляра.
Берсен тяжело вздохнул и задумался.
– В то время как многие встали под знамёна эмира, – сообщил он, – она сказала, что будет дожидаться, когда я тебя приведу, а если не приведу – поклялась Тенгри, что отдаст всё, что имеет, наймёт тьму храбрых воинов и сама отправится на Русь, чтобы вытряхнуть душу из конязя Гюрджи…
Андрей кивнул и молча протянул ему руку:
– Идём! – сказал он.
– Не так скоро, – с опаской заметил булгарин, – ведь ты слаб, как чага!
– Идём! – повторил Ратша. – Я не могу ждать. Идём! Там, на высоком берегу Иттиля, стоит славный город Биляр (он ещё не знал, что того уже нет) – может быть, Чачак ждёт меня там. Но всё равно, где бы она мне не встретилась, я узнаю её. Не спеши только – я слишком устал! – Сказав так, он закрыл глаза…
А неподалёку от места, где его нашли, обнаружились следы неведомого зверя, крупнее волчьих…

ПРОШЛОЕ – ТАКОЕ, КАКИМ МЫ ХОТИМ ВИДЕТЬ ЕГО.

У владимирских Златых врат Андрей остановился надолго, пытаясь представить себе лютый февраль 1238-го года, когда орды Батыя (Бати) подошли к его стенам, обнесли тыном, «начаша туры рядити», «пороки ставити от утра до вечера» и «меташа камение в град велие, ими же множество людей избиша». Он даже поднялся на сохранившийся вал и долго глядел под ноги – вроде бы и земля здесь была как земля (сквозь изрядно вытоптанную туристами траву проглядывал буроватый суглинок), однако, скорее, именно здесь, на этом самом месте, татары, проломив стену, по трупам своих и чужих ворвались внутрь, и, наверное, где-то здесь пролилась кровь юного княжича, казнённого Батыем как претендента на великокняжеский престол. Он также пытался представить сам штурм, но … образ не возникал.
– Андрей! – позвали его. Видно, друзья заждались, несколько раз обойдя и осмотрев врата с храмом…
Перед Успенским собором он почувствовал странное смятение, и сердце его встрепенулось, как пойманная птица. Ему вдруг почудились … нет, нет, скорее, он ощутил прозвучавшие из сокровенных душевных родников торжественные аккорды, а чёткий абрис собора, обозначенный уходящими ввысь вертикалями, стал вдруг расплываться, поглощаемый всплесками пурпура и багрянца…
– Что с тобой? – участливо спросила Блондинка, трогая его за руку.
– Всё в порядке, – отвечал он, замедляя шаг и испытывая неодолимое желание уединиться…
Под высокими сводами царил полумрак, старинные фрески сохраняли многозначительное молчание, и Андрей, благоговея перед светлой памятью Князя, прикоснулся к его святым мощам, но … он спал вечным сном, прижимая к груди меч (!), и не ответил на горячий призыв его сердца…
Он застыл в странном, похожем на сон, оцепенении. Ему привиделось багряное солнце, величаво и медленно поднимавшееся над островерхими соснами, и лиловое небо, цеплявшееся за них, и снегом припорошенные лесные массивы, и будто бы тихий, слышный лишь сердцу прозвучал голос – шёпот красивых, чётко очерченных губ: «Возвращайся!»
Возвращаться? Но куда?..
И вот он уж на Сити…
Наступивший день – новый, вещий – выдался по-осеннему мрачным, дождливым. Давно рассвело, однако солнце скрывалось за тучами. Дали и ближний план были покрыты туманом. Густым туманом. Было сыро и холодно.
Река неторопливо несла мимо него свои воды, а вокруг раскинулся типично русский пейзаж – заброшенные поля, убогие сёла и леса, леса. Неторопливо плыли над ней облака, накрапывал дождь – мелкий, промозглый… осенний. Вот уже без малого восемь веков текли эти воды, шли своим чередом дни, ночи, месяцы, годы, и на неспешном течении их зиждилась вечность…
Он остановился и оглядел кромку тревожно шумевшего леса. Маленькие чёрные точки на сером фоне привлекли его внимание. Их было довольно много – птицы кружили, описывая плавные круги, потом круто снижались и опять взмывали вверх, быстро махая крыльями. Он долго следил за ними, кружащимися и взмывавшими над живописным холмом, который венчал покосившийся деревянный крест метров пяти в высоту, подобный военному трофею (spolia opima), что возводили на месте битвы победоносные римские полководцы…
Проглянуло солнце, ветер развеял клубы тумана, а над холмом разошёлся полог плотных, полных дождём облаков и проглянул кусок необычайно чистого, густо-синего неба. (Но сыро и холодно оставалось по-прежнему.) И тотчас нечто давно забытое, но всё же знакомое всколыхнулось в душе его, будто зов матёрой волчицы – внезапный, негромкий, непреодолимый, как смертный грех, а сама душа вдруг заболела, застонала от беспричинной тоски.
Волчий вой раздался как наяву, взвился вверх, достиг самой высокой ноты, потом замер, и он ясно услышал вначале слабые, потом более чёткие звуки – множество людских голосов, ржание коней, скрип саней и звон оружия, будто оказался посреди кипящего жизнью военного стана, только люди говорили несколько странно, да и самих их видно не было…
Внезапно по-настоящему страшно стало ему, взрослому, в общем-то, храброму мужику, прошедшему огонь, воду и медные трубы. Однако из лесу не доносилось ни звука, ни малейшего движения не улавливал он, так что осиянная гробовой тишиной дикая красота ситской долины показалась ему красотой заброшенного деревенского кладбища.
Он пошёл по тропинке, осторожно ступая, будто ожидая увидеть в траве омытые дождями, иссушенные солнцем белые человеческие кости, как вдруг увидел Её. Трава и невысокий кустарник были обильно смочены дождём, и Она шла, высоко подоткнув юбку. Тяжёлые отливающие серебром волосы были уложены в две косы и на грудь перекинуты, а в них ленты белые вплетены. Поглядел Андрей на Неё и подивился – росту Она была невысокая, но вся из себя ладная и двигалась вроде бы не спеша, но с каким-то подспудным, звериным изяществом. На миг у него даже дыхание перехватило – Она интуитивно была хороша, однако по красоте да по платью он сразу Её не признал — стоит, молчит, глядит на неё и будто ему невдомёк, кто Она, а та вроде как призадумалась. Потом молвила:
— Ты что же, Унтри, будто воды в рот набрал? Аль не признал? Подойди-ка поближе. Поговорим.
Как зачарованный он коснулся губами Её виска – Она улыбнулась, встряхнув серебряными волосами. Он спросил её имя. Она назвала его. Но он не услышал, потому что ничто уже не имело значения.
Был конец времён, смерть и ужас, подумал Андрей… Были ожесточённые битвы, осады городов, погромы, убийства, пожары. Была дань-десятина, «ярлыки», совместные военные походы… – всё было. Но прежде была их встреча. Была ли она случайна или Она явилась по зову его сердца, он, конечно, не знал. Но ведь, наверное, ради Неё, он сражался на Сити, пережил череду рождений и перерождений и в своём настоящем, следуя предначертанному, оказался у Ручья Надежды!
– «И вселились боги в свои тела… и приняли в них свой облик!» – явилось на ум.
– Пойдём, Унтри! – сказала Она между тем и, взяв его за руку, через обвитый комарьём «сиреневый костёр» вереска провела на вершину холма, на котором высился крест, замеченный им издали.
Сумрачный, на все четыре стороны без конца и края простор был внезапен после ограниченного вида низины, ветер бодрящими волнами гулял здесь, приглаживая пожухлую уже траву. Видны были луга Плотовик, где, как он знал, приняли последний бой остатки корпуса Дорожа.
Став на колени, Она торопливо, как ему показалось, но истово вознесла молитву то ли кресту, то ли проглянувшему сквозь рваный полог облаков небу. И только потом мимоходом напомнила:
– Прежде здесь было Древо Жизни – символ Предков-Богов, рождённый от громового удара, которому ты принёс в дар крестик, подаренный матерью. Помнишь ли? Теперь это место Силы и меч Истины. Само возведение его есть непререкаемое свидетельство, что именно «здесь (была) битва со злом!»…
Андрей вспомнил ВСЁ, хотя столько времени минуло, что сама память должна была источиться в прах! Он вспомнил, как готовился к битве, как сражался и едва не погиб, но так и не понял, что же было на Сити – победа или поражение? Об этом он было собрался Её расспросить, но … у него просто слов не нашлось.
– Никто кроме тех, кто в сумраке Ночи Сварога не спал беспробудно, приближая РАссвет, не знал пРАвды, – сообщила Она.
А Правда, как оказалось, была в том, что Святой князь Георгий, как никто, любил свою землю, знал её каждую пядь и потому не стал размещать главные силы на Сити, понадеявшись, что тыл может быть надёжно прикрыт непроходимыми болотами, а, послав «пытать татар» трёхтысячный корпус Дорожа, отправился в Малый Китеж, где у села Ждани на пречистой горе стал дожидаться подхода подмоги из Пскова и Новгорода, так до конца и не разобравшись, где друзья, а где враги. Дождаться он мог лишь татар, а не своего брата, который в то же самое время ждал, лелея надежду, что обретёт, наконец, вожделенный владимирский престол. (И в конце концов обрёл, чтобы впоследствии самому «целовать татарские сапоги и подставлять спины под татарские плети»!) Тем не менее там, у Красного Холма (Китежа), где соединяются воды Неледины и Могочи, на центральной дороге Руси по пути из Варяг в Греки и состоялось генеральное сражение. Татары не смогли противостоять этому объединённому войску и, как побитые псы, от которых осталась едва одна треть (ведь не воздух же в самом деле рассекали мечи воев-русичей на всём кровавом пути их от Рязани до Сити!), простояв семь недель под Козельском, обратились вспять, к своим весям. Вот только великого князя к тому времени уже не было в живых…
Верят русские люди, что Святой Георгий и поныне княжит в граде Китеже, что Бог сокрыл его от погибели. Те же, кто, храня свои истоки, встал вместе с ним на защиту СПРАВЕДЛИВОСТИ, обрели небесный свой Град во веки веков!
– Расскажи, – попросил он под конец, – что с нами-то сталось!
Она призадумалась. Наверное, Ей трудно было об этом рассказывать…
– Не хочешь? – сказал он и произнёс скороговоркой: – Сколько лет минуло? Сто? Тысячу?.. Всё равно! Ведь тебя давно нет в живых!
– Нас всех давно нет в живых, – подтвердила Она. – И всё же мы живы, потому что бог Велес по слепкам былого ввёл нас в новые жизни. Смерти нет!
Однако тогда смерть безраздельно царила на Сити…
В конце концов татарам удалось прорвать оборону Дорожа, окружить его ратников, а потом порубить всех до последнего воина. Не было тогда никакого прохождения под ярмом – пленных не брали, да никто, собственно, в плен и не сдался. А когда победители оставили поле брани, появился зверь, которого здесь никто никогда не встречал, – огромный, белой масти, похожий на волка, но гораздо крупнее. У сотника – начальника одного из отрядов, которому было поручено искать и находить трупы урусутских конязей, – конь словно споткнулся, захрапел и встал на дыбы.
– МаРА! – истошно выкрикнул он, когда зверь, сверкнув глазами, в которых полыхало жёлто-зелёное пламя, повернул к нему окровавленную клыкастую морду, и, изо всех сил погоняя коня, понёсся прочь.
– Мара! Мара!! – подхватили нукеры и, не переставая кричать, помчались во весь опор вслед за ним. Их перепуганные лошади, грызя и толкая друг друга, сбрасывали своих седоков, которые падали и тонули в трясине, а по пятам, обдавая спины холодным дыханием, им казалось, неслась сама смерть.
Однако зверь этот – огромных размеров белая волчица – никого не преследовал.
Было ещё светло, но морозно. С вершин холмов медленно стекала к реке зловещая тишина. Не было больше слышно ни голосов, ни лязга оружия – главные силы татар ушли в сторону Бежецкого Верха, разбросав по обоим берегам, среди елей и сосен, возле сожжённых куреней и на речном льду, лежащих в одиночку, но чаще группами, в тех закреплённых морозом позах, в которых настигла их смерть, неподвижные человеческие фигуры. Местами они лежали так густо, что сливались в огромные чёрные пространства, как если бы стаял снег. Некоторых она с любопытством обнюхивала…
Чутьё безошибочно предупреждало её – к свежему запаху талого снега примешивался тяжёлый запах крови вкупе со смрадом сгоревшей плоти. Но по-видимому она знала, что такое смерть, а потому беспокойства не проявляла. Наконец, бесшумно, что свойственно только хищникам, подобралась к неподвижно лежащему Ратше, неподалёку от которого, погрузив морду в ручей, лежал его конь, утыканный стрелами, дальше – Курбат, ещё дальше – погребённый под спудом убитых врагов Кривуля. Откопав его, уже полузамёрзшего, она некоторое время лизала ему лицо, а после легла рядом и согревала до тех пор, пока он не стал приходить в себя…

Что-то раскрылось в его душе, и он подумал о прошлом всего лишь как о начале пути, как о некогда прозвучавшей прекрасной прелюдии. Так в чём же, в конце концов, была суть?
Суть была в ПАМЯТИ, в ВЕРЕ, что всякий русский, не будь он негодяем или глупцом, останется русским и если умрёт, то с надеждой, что 1) СВЯТАЯ РУСЬ всегда будет местом его последующих воплощений, где ему будет дано новое тело, в котором он обретёт свой Облик, что 2) именно она есть то духовное пространство, ПАМЯТЬ СЕРДЦА, которое будит РАЗУМ в поисках ПРАВДЫ, и что 3) она сама и есть ПРАВДА, то есть тот самый Ручей Надежды, близ которого появляется Белая Волчица, предвещая очередной, могучий взмах крыльев…
– Увидимся ли мы ещё? – спросил он на прощание.
– Почему нет? – отозвалась Она, наверняка зная, что пути их ещё не раз пересекутся.
Что было, что будет – смешалось. Он посмотрел на Неё – в Её бездонных глазах отражалось прошлое, а будущее представилось ему одной в сполохах молний сияющей и уходящей за край сущего дорогой – ДОРОГОЙ БЕЗ НАЧАЛА И КОНЦА!..