Министр Ирана

 Министр Ирана.
Дорогие историки! Откройте свои фолианты и покопайтесь в них. Опре-делите, пожалуйста, о ком это я гово-рю? Когда был, конкретно, тот самый коммунистический переворот в Иране в начале 50-х годов ХХ века? Именно после него моего героя стали именовать "Министр". Собственно, он был, на самом деле, министром просвещения того марионеточного режима. Кроме того, он был довольно известным поэтом в Иране. Но режим  скоро рухнул. Все правительство бежало в СССР. В Баку, каждому (а они были все, без сомнения, ставленниками Москвы) дали жильё. Моему герою – пятикомнатную квартиру, что для того времени, было невиданной роскошью. Правда, я не помню, какая у него была семья. И была ли вообще? Но вот, к примеру, у нас, в Ярославле, у нашей семьи из четырёх человек (у директора большого научно-исследовательского института), была лишь трёхкомнатная квартирка, каждая комнатка которой не превышала и 20-ти квадратных метров. Мы считались привилегированными! Но то – у нас, "своих". Мы всегда были сориентированы на самоотверженную жизнь во имя будущего. А у моего героя всё уже было в прошлом. В славном прошлом министра Ирана, где его заслугой была отмена телесного наказания в армии (надо же, дотянули до второй половины ХХ века!). Наверняка, у него были и другие заслуги перед отечеством. Он был, вообще, знаменит на родине. Известный поэт, как я сказал уже, и правоверный мусульманин, влюблённый в свой народ и знаток его истории. Я, позднее, держал в руках его книжечку, переведённую на наш советский русский язык, но она мне "не показалась", я её затерял. Фамилия значилась Махмуд Оглы Багир Заде Берия, как в тюремно-лагерных формулярах. В лагере мы называли его "Не родственник и не однофамилец". А в "славном прошлом" у него была и следующая своя история, которую не грех вписать в фолианты Персии нашего времени. За неё-то он и находился в Мордовии, в Темниковских лагерях.

В Советский Союз он бежал, вернее – был вывезен, после разгрома их клики и смертного приговора у себя в Иране. У нас ему "дали" политическое убежище, а вместе с ним – советское гражданство и  прописку в Азербайджане /в Баку, как было сказано/, осколке Ирана (присоединённого осколка к Российской империи во времена /1813 год/, когда мы были все из-за Наполеона во Франции). Вообще, у нас Иран – Тегеран какое-то смутное пятно. Мало кто помнит, что во Вторую Мировую, с августа сорок первого и почти на пять лет, Иран был оккупирован английскими и советскими войсками (поэтому и неудивительно, что Сталин согласился встретиться с Черчиллем и Рузвельтом именно там). Я до сих пор не пойму, как уживались на одной территории три столь разных режима? Иран оставался монархическим государством с шахом Реза Пехлеви во главе. Это большевикам было как кость в горле, и нет ничего удиви-тельного, что то время, связанное с именем нашего героя, в советской ис-ториографии именуется как "новый подъём антиимпериалистического движения 1950 – 53 годов".

В коммунистической клетке (у нас, родимых, в СССР) иранскому пут-чисту, «почти однофамильцу, но всё равно не родственнику», стало не по себе. И даже до того тошно, что он,  приговорённый  уже к смертной казни, однажды собрался и пешком пошёл с нехитрым скарбом и повинной головой умирать на свою родину. Но не тут-то было: на границе его схватили и "за измену Родине" (гражданство, ведь, у него было теперь – советское) ему влепили  червонец неба в клеточку. По правде говоря, пошли через границу и были задержаны все из бежавшего Правительства. Но в лагере из этой компании был только он. Куда делись остальные – не знаю.

Для нас, солагерников, «министр Б;рия», так таки «Не родственник и не однофамилец», был притчей во языцех. Конечно, мы его не понимали. Мы – молодёжь антисоветская и экзальтированная. Ну, кто он был? – смешной старичок, бывшая марионетка в руках большевиков, ныне (так ему и надо!) хлебающий из корыта, которое пытался навязать своим собратьям в родном Иране. К тому же он был престранный человек, какой-то юродивый. Его поведение в лагере одних просто удивляло, других – шокировало, а иных –  бесило. Ну что это: он часами простаивал около ворот проходной и просился «домой»?  По-русски говорил очень плохо. Его гнали, а он всё стоял и просил. Он превратился в некую принадлежность проходной. Над ним смеялись и мы, и охранники, но ничего не могли сделать. По состоянию здоровья он был освобождён от работы, да и все считали, что у него "не все дома", так было, так есть и так будет навечно. Хиленький, старенький, потёртенький он, однако, являл чудеса стойкости. Ведь над ним не только посмеивались и издевались, но и били. И били крепко. Но он каждый день приходил к проходной и просился домой.
По существу, он был умнее нас. Мы частенько залезали на крыши ба-раков, чтобы помечтать, глотнуть "во-лю" и лес, небо и дороги, окружающие лагерь, а он стоял у проходной и стоял. А иной раз и выстаивал кое-что. Так, однажды, трудно поверить, его поймали, идущим по дороге за зоной, метрах в ста от проходной. Любому бы из нас приписали "побег", но ему простили: сами, мол, прошляпили. А он продолжал стоять у проходной и клянчить у всех, отпустить его домой. Он умудрялся выходить за ворота в колонну, вы-веденную для построения, чтобы шествовать на зазонную работу. Недоумевая, его пинками загоняли обратно в предзонник и зону, а он виновато улыбался и просил отпустить домой. Он, в конце концов, стал некой принадлежностью, не субъектом, а фоном, формой, тем, что неотъемлемо и незамечаемо. То есть, он победил режим.

Другое, что, на удивление всем, ему простилось, проявлялось у него в бане. Ну не мог он равнодушно смот-реть на молодые тела юных зэков. Он ими откровенно любовался. Пытался приблизиться до прикосновения. Иной раз, правда,  получал "в глаз", над ним смеялись, издевались, дразнили, но прощали. И здесь он выиграл у лагерных неписанных законов. Он настолько был слаб, стар и безобразен, что его и пидором-то никто всерьёз не назвал, тем более, никто и не считал западло с ним общаться.

А ещё он проявлял завидную твёрдость в исполнении всех мусуль-манских религиозных предписаний. Здесь уж его ставили солагерники в пример другим. Вызывало восхищение, прежде всего, знание Корана и всех законов Ислама. Умение доходчиво объяснить всё, несмотря на очень плохое знание русского. Он зорко следил за календарём и строго соблюдал все посты. Мусульманам соблюдать посты, находясь в нашем лагере, было потяжелей, чем в Православии. Покорность (а "ислам" переводится с арабского именно так) всем правилам настолько была слита с его существом, что никто и не пытался "образумить" его. Все окружающие понимали, что сами не выдержали бы такого строгого воздержания от приёма пищи (вообще или в светлое время дня) в определённые периоды, как требуется то от правоверного, но отговорить министра, или уговорить его на послабление поста, никому даже не приходило в голову. И он постился, и он не ел до захода Солнца, также фанатично, как делал всё, как стоял около вахты.
Он жил в нашем бараке, и я сви-детельствую, что его молитвенная поза в ночные часы стала такой же принадлежностью барака, как бачёк с питьевой водой недалеко от входа. Мне нравилось иногда "подбрасывать" ему что-либо вкусненькое, редкое в лагерном быте, или приносить из столовой пропущенную им днём миску похлёбки. Мы долго сидели на нарах, я впитывал его нескончаемые гимны культуре неизвестной мне цивилизации. Он читал на память и переводил мне арабских поэтов, раскрывал смысл метафор и идиом. Он рассказывал о гениях восточной науки. Его рассказы были при-близительно такими:
«Ты говоришь химия, но ваша хи-мия это – как этой палкой землю ковырять. Червяка найдёшь и того пополам раздерёшь, или он уползёт от тебя. А у нас Алхимия! Вот это – наука. Всё может. У нас железный столб есть, из чистого железа, давно стоит и не ржавеет. У нас блиндаж есть из чистого золота, беседка такая. Все ахают, не могут поверить: чистое золото, цельный кусок, монолит. У нас всё, что надо человеку, всё есть».
- А что, - спрашиваю, - не по-нравилось, когда революцию делали?
- Шайтан попутал! У нас всё есть. Вот у нас алгебра, у вас арифметика.
- У нас тоже алгебра есть.
- У вас настоящей алгебры нет. У нас небо в алгебраических звёздах, а у вас арифметика. Ты запомни, как услышишь АЛ…, значит настоящая наука, хорошая, умная вещь. Алхимия, алгебра, алидата*, алгили**, алкул***, Алкоран****, Аллах .
- Алкаш…, - подначиваю я его.
- Почему алкаш? Я говорю "ал-кул". Алкул пить нельзя. Алкул скользкий, на нём неверные поскользнулись. Алкоголик плохой человек. У нас алкоголиков нет. Это ваш ал-нахал.

Он никогда никуда не торопился, но умудрялся всегда и везде быть и всё видеть, всё и всех знать. Он ни за что никогда не отвечал. Но всегда ахал и охал. Всегда выглядел виноватым, но эта виноватость была из тех, что можно выразить так: я ни при чём, но мне очень жаль, я здесь посторонний, если бы меня не было, то могло этого и не быть, но я здесь не по своей воле и, если можно, помогите мне.
Во время забастовки в сентябре 56-го года его около вахты никто уже не видел. Покидать зону он не захотел. Он спокойно молился у себя на нарах. И это было немалым успокоительным антуражем в раскалённой до предела атмосфере.

В конце 59-го года пришёл конец моего срока и я прощался с теми, с кем породнился на нашем лагпункте. Подошёл и к министру «Не родственнику и не однофамильцу». Он сказал, что хочет сделать мне подарок. И просил запомнить суру из Корана: "Энн Аллаха джамила, ху бу джамал" (что значит: Бог красивый и любит всё красивое). Этот стих он мне и дарит. День освобождения приходился на 7-е ноября. Этот день у большевиков был краеугольным праздником их бандитского переворота. В этот день меня решили не выпускать. В наручниках меня препроводили в штрафной изолятор, где всякая щелка и царапина были для меня не менее родными, чем черты любимого лица. В своё время, когда исполнилось 100 дней в сумме, что я провёл в этих стенах, мною почти на уровне пола была сделана памятная запись и моя размашистая роспись. Три долгих, преступно навязанных мне тюремных дня, я повторял суру из Корана. Энн Аллаха джамило, ху бу джамал!
(Лагерная администрация очень просто оправдала этот свой последний плевок в меня: дни были не рабочими, праздничными. Чтобы уехать из Мордовии, мне надо было получить паспорт, что в эти дни  сделать было невозможно. В общежитие за зоной без паспорта меня не поселили бы. В лагере держать было нельзя после конца срока. Моё пребывание без крыши над головой допустить они (заботливые мои!)не могли. А так: я «спокойно» смог провести праздничные дни. Я их и провёл как праздник, благодаря этому многозначимому стиху.
Собственно это и всё. Хотел рассказать историю о министре Ирана, а рассказал совсем другую историю.
Ну, ладно.