Мудрость по блату

«Собрание рукописей, писем и т.п., относящихся к деятельности какого-н. учреждения, лица» – так определяет слово «архив» толковый словарь русского языка С. Ожегова. Определение достаточно расплывчатое, особенно в части, касающейся «и т.п.». Впрочем, в теории архивного дела я невежда. Я просто хочу поделиться некоторыми соображениями, которые касаются моего собственного архива.
Читатель  вправе спросить: а на что оно нам? Ты же не Толстой, не Достоевский, даже не какой-нибудь Брешко-Брешковский! Так-то оно так, но, по моему разумению, даже самый малый архив пишущего человека представляет определенный интерес. Трагедия в том, что большая часть этих архивов гибнет тихо и незаметно, унося в небытие, быть может, сокровища невосполнимые. Мне в этом смысле повезло. И творчество мое, и накопленные документы, в том числе «т.п.», оказались востребованными, привлекают интерес как специалистов, так и широкой публики.

Потому беру на себя смелость сказать несколько слов о значении частного архива.
Несчастье многих образованных людей состоит в недооценке своей личности и значимости того, что они делают. Поэтому у них не возникает мысли о создании личного архива: да кто я такой, кому интересно то, что я делаю... Вспоминая первые годы своей работы в газете для осужденных УИТУ (Управления исправительно-трудовыми учреждениями) Ростовской области, я с горечью понимаю, сколь много интересных материалов я упустил лишь потому, что не мог оценить их значимости, не видел смысла в их собирании и осмыслении. Например, альбомы зэков – с мудрыми (в кавычках и без) сентенциями, стихами, поговорками, рисунками и проч. Или примечательные тетрадки: в них арестанты переписывали и хранили рассказы густо замешанного порнографического жанра. Речь непременно шла либо об инцесте, либо о групповухе, либо о каких-то немыслимых проявлениях полового влечения, а действие разворачивалось на фоне самых неожиданных антуражей, вплоть до передовых позиций советских войск на Курской дуге. Мне казалось, что это – всего лишь пошлость, которой место в мусорной корзине. Позже я понял, что, как бы сам ни относился к подобным опусам, они являются жанром арестантской фольклорной литературы и представляют несомненный интерес хотя бы для психиатров.
 
Что-то мне удалось наверстать позже, но некоторые шедевры лагерников оказались безвозвратно утерянными. Я имею в виду стихи, в которых выражен дух зоны, великолепно обыграна жаргонная лексика и т.д. Например, из всего «творческого наследия» арестанта Николая Самборского осталось лишь замечательное двустишие:

Печень, почки, селезня -
Швах вся ливерка моя!

Но самая большая, невосполнимая потеря – уничтожение сотен снимков из ростовских зон, запечатлевших разные типы «сидельцев», сотрудников, десятки татуировок, камеры СИЗО, производственные цеха, общежития отрядов, сцены свиданий с родственниками, «шмонов» и т.д. Для меня это был рутинный газетный материал, который после опубликования терял всякую ценность.

Значительно позже из всего этого я сделал главный вывод: личный архив начинает формироваться только там и тогда, где и когда сформирована личность. Нет личности, нет четкой жизненной установки – нет и архива в серьезном смысле слова. В противном случае «архивом» называются разрозненные фотографии да письма, да случайные обрывки рукописей. Как только ты понял, в чем твое предназначение, так сразу же возникает зародыш тех анналов, которые позже разовьются в хранилище, представляющее определенную ценность для тех, кто идет следом. Мой архив начал складываться в конце 80-х, когда я стал редактором областной «тюремной» газеты «Голос совести» (которую позже переименовал в «Тюрьму и волю»). Это был 1987 год, разгар перестройки и расцвет так называемой «гласности», когда в периодическую печать хлынули потоки публикаций о жизни в местах не столь отдаленных. На три четверти это была откровенная дичь, на четверть – потрясающие материалы «сидельцев» всех времен, открывших мне русский каторжный мир изнутри. И то, и другое здорово встряхнуло меня. Я вдруг понял, к каким сокровищам имею доступ и сколь ничтожно представление о стране Зэкландии у подавляющего большинства обывателей. Причем в первую голову внимание мое как филолога привлек богатейший образный мир так называемого «блатного жаргона», к которому я долгое время относился как к «язве» великого русского языка, к чему-то постыдному и грязному.

Поначалу целью моей было составление подробного и достоверного словаря русского уголовно-арестантского арго – или, как я тогда это называл, – словаря блатного и лагерного жаргона. До той поры с жаргоном я был знаком в общих чертах, считая более подробное изучение «недостойным» культурного человека. Создание словаря на первых порах мыслилось как коммерческое предприятие: в это время ушлые писаки гурьбой ринулись лепить лексиконы «фени», и я не хотел от них отстать. За основу взял «Сборник жаргонных слов и выражений» Никанорова (1976 г.), созданный для служебного пользования в недрах системы МВД. С ним я объездил множество колоний Ростовской области, часами сидя с сотрудниками и самими арестантами, обкатывая каждое слово, убирая дикие несуразности, уточняя толкования, добавляя лексические единицы... К счастью, именно в это время мы подружились с бывшим арестантом Сашей Савченко, у которого за спиной было три «отмотанных» срока. Подружились близко, семьями, и в обстановке неформального общения за несколько лет я узнал столько, сколько другим не узнать и за две жизни. В том числе и о жаргонной лексике, о традициях, неформальных законах, быте уголовников. В общем, безграмотный, бестолковый словарик Никанорова с моими бесчисленными пометками и стал, пожалуй, краеугольным камнем, на котором возникло небольшое, но крепкое здание моего личного архива.

Вообще-то книга сама по себе не может быть частью архива. Даже с пометами и замечаниями на полях она – все-таки часть личной библиотеки. Однако от этой брошюрки после моих многочисленных поправок и редакций, по сути, не осталось ничего оригинального. Фактически поверх печатного написан текст от руки, так что «Сборник» можно считать просто авторской рукописью. А далее архивные материалы стали расти, как снежный ком. Я очень скоро понял, что нельзя изучать жаргонную лексику, пользуясь только сведениями, почерпнутыми от ее современных носителей. Ведь это – только фиксация сегодняшнего состояния языка. А не менее, если не более важна жизнь, история, этимология слова. Кроме того, я изучаю жаргон определенного региона, а ведь и в арго существуют свои диалектные особенности, местные говоры и т.д. Потому я стал искать, приобретать, копировать книги, брошюры, монографии, статьи по теме, составляя и расширяя специальный отдел личной библиотеки. Осмысливая и систематизируя прочитанное, я делал выписки на карточки, составлял словник – с отсылками к соответствующим страницам книг, компоновал прочитанное в книгах и записанное в «фольклорных» экспедициях за «колючку»... Эти записи уже составляют основу архива, информацию, на мой взгляд, эксклюзивную и представляющую несомненный интерес для филологов, специалистов пенитенциарной системы, психологов и многих других.

В 1992 году мизерная часть этих материалов выплеснулась в небольшую книжку «Словарь блатного и лагерного жаргона. Южная феня», которую 50-тысячным тиражом выпустило ростовское издательство «Гермес». И мой архив стал пополняться отзывами специалистов, прежде всего филологов, языковедов. Это – и газетные статьи, и личные письма – например, из Института лингвистических исследований АН СССР от Н. Петушкова (к сожалению, уже ушедшего из жизни), или из Харькова, от Анатолия Еремеевича Когана, который сделал ряд существенных уточнений и замечаний, оказавшихся чрезвычайно полезными. Теперь, после публикации других моих исследований, мне приходят десятки отзывов, но тогда это было очень важно как моральная поддержка, как огромный стимул.

Интерес специалистов к моей исследовательской деятельности заставил меня более углубленно вникать в предмет, накапливать новые материалы, подготавливать очередные статьи и книги. Параллельно рос и авторитет среди коллег по работе. Многие их них делились собственными наблюдениями, несли накопленные материалы: собственные списки жаргонной лексики, собранной в местах лишения свободы, записи тюремных «загадок», «игр», «подъебок» – непременных атрибутов так называемых «прописок», расшифровки «мастей» в колониях для малолетних преступников, значений татуировок и проч. В архиве моем скопились не только записи, но и образцы материальной культуры арестантского сообщества. Например, зэковские носовые платки с рисунками на память – так называемые «марочки». Или колоды настоящих карт, которыми играют уголовники (они выглядят совершенно иначе, нежели обычные колоды). Имеют ли эти предметы отношение к личному архиву, к тому самому таинственному «и т.п.»? На мой взгляд, несомненно. И они, и все, что с ними связано. Именно благодаря моей коллекции «марочек» и серьезному изучению этого арестантского промысла родилась полемическая статья «В защиту замаранной марочки», где мне пришлось буквально в пух и прах раздолбать опус Некраса Рыжего (Вячеслава Майера) в газете «Криминал». Из рассуждений автора следовало, что расписывание носовых платков – чуть ли не занятие для пассивных педерастов, что является очевидной глупостью. Что касается карт, то и до сих пор ни в одном исследовании нет образцов классических арестантских «колотушек» (как называют карты на жаргоне) – даже в авторитетном издании Д. Лесного «Игорный дом».

После успеха словаря издательство «Гермес» задумало масштабный проект «Энциклопедия блатного жаргона». Именно энциклопедия, а не толковый словарь, потому что каждому термину, каждому понятию посвящалась подробнейшая статья, где давались не только лингвистические характеристики слова, но и рассказывалось о тех явлениях, событиях, которые это слово отражает. То есть это был и филологический, и социолингвистический подход. Мне пришлось расширять круг своих интересов, копаться в истории пенитенциарной системы России, вновь встречаться с десятками арестантов и сотрудников мест лишения свободы, но на этот раз интересуясь не только жаргоном, но всеми, мельчайшими подробностями жизни, быта, психологии исправительно-трудовой (позже – уголовно-исполнительной) системы. К несчастью, уже сверстанный первый том энциклопедии так и не увидел свет: генеральный директор издательства «Гермес» Вадим Костинский погиб в автомобильной катастрофе, и издательство развалилось.

Именно работа над «Блатной энциклопедией» создала настоящий костяк моего сегодняшнего личного архива. Вот они передо мною, десятки пухлых папок с материалами – записями бесед, письмами арестантов и филологов, подшивками «тюремных» газет из всех регионов страны... У редакторов «тюремных» газет в прежнее время существовала практика обмена изданиями, и я получал «братские» газеты из двадцати с лишним областей и республик. Конечно, сохранял не все, а только те, где было что-то интересное для меня, но все равно архив газет собрался бесценный. Тем более что, как правило, никто этих газет не хранит. Первые годы отсылали по экземпляру в областные библиотеки, но в конце концов все это забросили. А зря. Ведь это – такой же  документ эпохи, как журнал «Соловецкие острова» или выходившие в ГУЛАГе газеты «Северный горняк» (Ухтпечлаг) многотиражки «Полярный шахтер» (Воркутлаг), «На верфи» (Покча) и т.д.

Оглядываясь сегодня назад, я ясно осознаю, что при том уровне знаний, осмысления материала, объеме накопленной информации создание полноценной «Блатной энциклопедии» было делом заведомо провальным. Однако сама постановка такой сверхзадачи мобилизовала все мои силы и способности, заставляла работать на пределе возможностей и главное – систематизировать все то, что я накопил. За несколько лет работы над Энциклопедией мой архив обрел достаточно осмысленный вид, многие материалы были обличены в форму словарных статей, распределены по темам, проблемам и т.д. Это чрезвычайно важно – осмысление и систематизация накопленного материала. Да, информация постоянно дополняется и обновляется, но теперь она четко и быстро распределяется «по полочкам», занимает строго свою нишу, позволяет даже стороннему человеку целенаправленно ориентироваться и использовать накопленное. Не говоря уже обо мне самом. Огромную, неоценимую помощь, конечно, оказывает компьютер. Теперь значительная часть собранной информации накапливается в его памяти и на дискетах. Добавим сюда аудиокассеты и видеоматериалы: это и многочисленные записи блатных песен, и записи бесед с моими приятелями – бывшими «сидельцами», и телерепортажи, сделанные из разных зон России, беседы со старыми лагерниками... Так что нынешний век открывает новые, грандиозные возможности в развитии домашнего, личного архива.

Но главное, наиболее важное, я думаю, не только в самом накоплении архивных материалов. В чем отличие и преимущество личного архива? В том, что он – индивидуален! Архив учреждения – это всего лишь накопитель. Архив отдельного человека – это произведение. Накапливая, собирая информацию по интересующему меня кругу проблем, я сразу же осмысливаю ее, строю гипотезы, разрабатываю концепции, сравниваю материалы... Архив живет, дышит, спорит каждой строчкой своей, каждым документом. Только так и можно докапываться до истины, делать открытия. Ведь что особенно ценно в хорошем архиве? Не техническое собрание документов и книг, но собрание, ОБЪЕДИНЕННОЕ ЦЕЛЬНОЙ ИДЕЕЙ, собрание, которое поможет исследователю целенаправленно идти по выбранному пути – при этом открывая что-то новое или, по крайней мере, получая указание из собранных документов, где искать это новое!

Это касается и русской уголовной истории, субкультуры. Именно долгие годы собирательства, анализа разнообразных сведений из жизни преступного и арестантского мира России заставили меня прийти к выводу о том, что  советский уголовно-арестантский мир в своей субкультуре сохранил ту часть НАЦИОНАЛЬНОЙ ПАМЯТИ, многие элементы которой, к несчастью, не входят в культуру «официальную». А именно: редкие пословицы, поговорки, образные выражения русского народа, славянские традиции и обычаи, городской и деревенский фольклор, события истории, элементы дворянской культуры, лексику различных наречий, которая уже во многом ушла в далекое прошлое...

Особенно ярко это отразилось в уголовном жаргоне, но также и в других областях. В некотором смысле "благодарить" за это мы должны товарища Сталина, через архипелаг ГУЛАГ которого прошли все прослойки и классы населения Советского Союза. Прийти к такому выводу и подкрепить его непоколебимыми аргументами было непросто. Помогло полученное классическое филологическое образование: я на каждом шагу натыкался на параллели, аналогии, тесные связи арго с русской культурой, диалектной лексикой и т.д. Оказалось, что так называемая "блатная феня" на две трети минимум состоит из словаря Даля, а в остальном отражает исторические процессы в нашем государстве! Я стал искать работы на эту тему – ну хотя бы что-нибудь... Даже Лихачев, Гумилев, Солженицын, как и многие другие, прошедшие через ГУЛаг представители интеллигенции не заметили в уголовном жаргоне этой его стороны. Они рассматривали жаргон как эмоциональную, образную, но – условную, искусственную языковую систему (Лихачев даже написал известную статью «Черты первобытного примитивизма воровской речи»).

И тогда я понял, что исследования мои не должны замыкаться узкими рамками собирания блатной лексики. Я стал заниматься плотнее русской историей, этнографией, языкознанием, фольклористикой и т.д. Моя библиотека постоянно пополняется книгами, относящимися к самым разным областям – начиная от мемуаров узников (еще с времен царской каторги), документов по истории и дню сегодняшнему отечественной уголовно-исполнительной системы, блатного фольклора, искусства арестантов – и кончая работами по страноведению (в том числе германскому, английскому), старославянскому языку, геральдике, топонимике, славянской мифологии, иностранным языкам – идишу, тюркским, славянским и пр.

К сожалению, в рамках этой статьи у меня нет возможности остановиться на бесчисленных примерах, подкрепляющих мои выводы. Показать связь «низкого языка», традиций и культуры представителей российского «дна» с душою русского народа – вот цель моей жизни. Я недавно встретил утверждение о том, что за 100 последних лет русский язык утратил свыше 60 тысяч слов активного запаса – это словарь ВСЕХ произведений Шекспира! А между тем уголовный жаргон сохранил многие из этих слов и выражений, донес их – пусть порою и в искаженной форме – до нынешнего дня. Правда, ни один филолог, ни один исследователь сегодня не способен этого уразуметь. И именно потому, что почти никто из них не занимался в полной мере формированием собственных личных архивов, касающихся русского жаргона и арестантской субкультуры в целом. У кого-то нет возможности, у кого-то – желания...

Надеюсь, мой скромный архив, собираемый по крупицам, поможет в этом деле не только мне, но и серьезным ученым, которые придут следом.