La lune

Я не люблю «Павелецкую», потому что недалеко от неё находится клуб, где он пропивал последние деньги. Я никогда там не была и не знаю названия этого клуба — но, кажется, от метро до него нужно ехать немножко на маршрутке или на автобусе. Он говорил мне как-то, когда в очередной раз был пьян.

Мы, конечно, не были женаты, но всё-таки это были как будто бы наши общие последние деньги, потому что я — его девушка, и пропивать мы их должны были, разумеется, вместе.
Но ничего этого не было, и между нами всегда стояло что-то вроде стены. И через эту стену нельзя было даже подглядывать, потому что в ней не было ни единого сквозного отверстия. Только в некоторых местах она была тоньше, и я могла слышать чьи-то женские голоса, обидчивые, кукольные, — потому что он давно не заглядывал в гости или звонил в последний раз кому-то из них больше месяца назад.

Он любил ночь — и сам был как луна. Может быть, только для меня. Потому что я всегда могла видеть только одно полушарие… Оно было светлым и ясным, как в полнолуние, — но это не могло заставить меня забыть о том, что есть другое: тёмное, странное, глухое и бездомное. Это была его мятущаяся, жадная сторона, и на ней не было мне места.

Конечно, я могла довольствоваться тем, что целая его половина принадлежит мне, другая половина — всем им. То есть, каждой из них по отдельности доставалось намного меньше. Меньше слов, меньше взглядов, меньше улыбок. Меньше песен и меньше внимания. Но я не могла смириться с тем, что я — не единственная, и постоянно появляется словно из ниоткуда кто-то новый: будто бы метеорит, на огромной скорости врезающийся в безжизненную, тихую поверхность луны и заставляющий её ожить, встрепенуться хотя бы ненадолго. На несколько недель.
 
Конечно, чем больше их было, тем меньший кусочек его тёмного, неизвестного мне полушария они могли ухватить. Но вряд ли они догадывались, что есть другая сторона, — и что он может и умеет быть светлым… Вряд ли они знали, что есть я. Конечно, им неведомо было, как меня зовут, какие у меня волосы и где я учусь. То, чем можно было бы гордиться, навека утаивалось.
 
Конечно, их становилось у него всё больше и больше. И им стало не хватать только одного полушария. По кусочку стали они откусывать от моей светлой, законной половины — от него светлого и правильного, каким он мог и умел быть. И он стал портиться, и тёмная сторона стала брать в нём верх.
 
Я дралась, билась за те светлые остатки, которые всё ещё принадлежали мне — но вместо полной и ясной прежде луны вырисовывался уже узкий, тонкий, острый серп бледного месяца, по-прежнему прекрасный и единственный на всем моём огромном небе, — и это было всё, что принадлежало мне теперь. Всё остальное скрылось на тёмной, так и не увиденной мной стороне, и жило своей жизнью, пахло своими духами, улыбалось, пилось и пелось, ждало большого будущего и больших перемен.
 
И я тоже ждала перемен. Я ждала сначала, что месяц вырастет и станет снова полной, круглой, успокаивающей луной, какой он был раньше. А потом увидела, что он похож на букву «с», и скоро ему смерть, и не будет нового рождения. Мне будет положено всё меньше и меньше, пока то, что моё, не закончится совсем.
 
И тогда я перестала ждать. Перестала выходить ночью на улицу, не поднимала глаз к небу, боясь не увидеть на нём хотя бы тонкую, еле заметную изогнутую полоску — то, что осталось от прежде яркого ночного светила. Я боялась увидеть собственными глазами конец моей луны — и перестала любить ночь, стихи, крыши, предрассветный ветер… Всё это осталось им — тем, кто веселился на тёмной стороне. Мой свет оказался слабым и ненужным.

И только иногда, по старой памяти, я приезжаю на станцию «Шаболовская», где мы часто бывали с ним когда-то, приезжаю сюда ранним вечером, когда луна ещё не взошла, и сквозь расцвеченные огнями слёзы смотрю на красные огни телебашни, смотрю долго, задумчиво, выкуривая по несколько длинных, тонких чёрных сигарет... С этой станции я никого не знаю — и никто не знает меня. Хотя, впрочем, и так в редких квартирах и редким людям упомянуто им было моё странное имя.
 
2007