Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун...

http://bad-habbits.posterous.com/

Джон и Влад сменяют друг друга за рулем нашего “Дефендера”. Так мы и гоним от самого Киева, где было условлено подобрать Джона. Джон – в непростительно дорогом после Евро-2012 хостеле, на койке, откинулся и мечтает, прячет печаль глубоко в глазах, рюкзак собран. Весь такой: воспоминания, улыбка, разрядка обстановки, - спокойно, спокойно, как дела, брат? - тонкие запястья, когда он умело сворачивает косяки польским студентам, длинные пальцы, гитара и сомнительные пять лет в Чехии. Дверь дорма подперта стулом и Влад на стреме – Влад всегда на стреме, и запах ароматических палочек, не покидающий нас с того самого момента уже никогда, все время остающийся на периферии зрения. От Влада болит голова, от Влада можно рехнуться, если бы не 0.7 «Джека» – четырнадцать часов из Москвы до Киева, включая время на границе. Джон – по прическе, по осторожным движениям, по тому, как он говорит «Старик…» и вздыхает, становится ясно, что его ждет женщина. Должно быть, где-то в Германии, обслуживая столики небольшого джазового кафе. И Влад – весь только в надеждах заботиться о ком-то и причинять кому-то боль, хоть никогда этого и не признает. Влад, которого ждут все те неприкаянные, поломанные, изувеченные и выброшенные женские судьбы чужих на улицах Нью-Дели, Мумбаи и Исламабада: те, кто согласен делиться почти-почти неподдельным теплом за еду, крышу над головой и более-менее человеческое отношение. Желательно обреченные студентки филфака МГУ, искавшие просветления, а нашедшие нищету и героин, спокойно относящиеся к сексу втроем, грубостям и переменам настроения. «Икскьюз ми, ду ю хэв сам рупиз?» - «Не так много, детка, но на жизнь нам хватит.» Влад, избивающий филиппинских трансвеститов и не упускающий возможности поиграть с детьми в поселках на нашем пути сквозь духоту Ирана – когда он гоняет мяч, становится видно все то, что он так старается скрыть, и кто его за это осудит? Джон ведет спокойно, то молча, то напоминая себе: “Keep your eyes on the road, your hands upon the wheel.” Влад: из багажа только болезнь души, которую, чтобы не потерять, он примотал скотчем поперек груди. Хамди: сопровождающий, которого мы подобрали в Иране, в небольшом поселке, где у всех было оружие, а гашиш курили вперемешку с опиумом, и вход куда был через киевских братков, сидевших где-то там когда-то с кем-то в одной камере. И у него есть дела, и у него есть какие-то планы. Он молчаливый, спокойный, с ножом ритуального вида и, кажется, с пистолетом, от чего всем нам сразу очень нравится, но более всего Владу, который говорит, что мы все его достали, что скука с нами смертная – заткнитесь, закройте рты, сволочи, я больше никогда с вами никуда не поеду! - и с этого момента изредка перебрасывается фразами только с Хамди – на фарси. Подозреваю, что расспрашивает о том, каково это – убить человека. Дети, бегущие вслед за нами, когда мы оставляли поселок, и глаза Хамди, никогда не находящиеся внутри машины, а все время – за горизонтом, начеку. Джон – с “Tao Te Ching” в переводе Стивена Митчела, Хамди – с четками. Влад все раздражается, но когда за рулем – спокоен, а когда ночью – почти что молится: не видно его чертовой ноши поперек груди и в прорехи звезд можно разглядеть свет его души. От самой границы переднее пассажирское сиденье занимает Назир, и так там и остается. Наш проводник из местных, он поглядывает в зеркало заднего вида, все в пыли и царапинах, на машину сопровождения с его толи родственниками, толи знакомыми. Афганская граница близко и в машине ребят сзади видны автоматы. Предки Назира, должно быть, грабили караваны, так что с нами он вписывается с легкостью – к этому моменту мы уже изрядно обтрепаны, грязны и взвинчены. На неестественно четко артикулированном английском он рассказывает о своих братьях, которых погубила жадность. Бордели в Карачи и гранатовое небо, и то тут, то там видны горящие автомобили, и мы все думаем, что, черт побери, происходит, и что неплохо бы оставить Назира с нами, он, кажется, и сам не против. Прогулки по неспокойным улицам с тем самым журналистом Vice, который когда-то тусовался здесь с фотографом Ильей Ларцевым. Тимофей, бывший моряк, прибившийся к нам в Стамбуле, сразу после парома вместе с первыми строками на непонятном языке. Тимофею за сорок, он имеет небольшой рост, турецкий паспорт и проблемы с законом. Сквозь все эти «блять» из бандитского прошлого его речь трудно понимать, но зато очень весело – Тимофей никого не судит. С собой у него комплект записей Аркадия Северного, почему-то в mp3 и на затертой флешке. Радио орет на всю катушку, пыль от дороги стоит за нами, как подожженные нефтяные скважины на горизонте – мы направляемся в Исламабад. Нас теперь шестеро. Вращение – все быстрее и быстрее. И утомленные красные глаза Джона, и маниакальная увлеченность, появившаяся даже у него – в кистях, в движениях, и – что это? – то, как он начал постоянно барабанить пальцами по рулю. Тук-тук-тук. Как четки. И электричество в воздухе: быть беде. И где-то там у нас у всех ведь были родители… Все это мне совсем не нравится, и я думаю – да, детка! Да, детка – значит, нужно продолжать. Нужно достать побольше стимуляторов. Дальше – Индия. И я теперь на последнем сиденье, в кубрике, развалился на подушках и смотрю «The Wire» с iPod-а, и нянчусь со своим блокнотом, выпивкой и «Лейкой» Ильи, которую мне передала Света перед тем, как покончить с собой. И я думаю: «Чувак, мы едем по твоим местам. Чувак, повсюду дрянь, грязь и беспорядки. Чувак, я совсем не такой, как ты, но мне кажется, я тебя понимаю. Света все мне рассказала, перед тем, как уйти, рассказала о том, что сделала и мне кажется – я ей тогда этого не сказал – мне кажется, что для человека, так c такой настойчивостью претендовавшего на тебя, она чертовски просчиталась.» А в салоне теперь только фарси, урду, и английский разных оттенков.