Безнадега

(Памяти Вениамина Д’ркина.)

«Была у милой коса,
честью-безгрешностью,
стали у милой глаза
****ские с нежностью…» - написал он глядя с порога на еще не окончившийся час заката хиппизма. Да, думал он о Ней. О той, которая клялась в хиппической верности, отдаваясь порочным мечтаниям о ЛеВе. Лайберал Вальюз. Мани. Деньги. Купить… «…все то недолго куплено,/то, к чему руки тянутся…». Вот так и получалось, что негде коню скакать-спасать от злого взгляда. И захлопал, словно крыльями пустой, старый дом. Теперь у нее было то, о чем она, наверное, так долго мечтала шестнадцатилетней девушкой, надевая по утрам фенечки. Кроме них, он не мог подарить ей ничего. Да, была мечта у него, да и ту отобрали режим, алкоголь и несвобода. Безнадега…Как же меняются люди, думал он, еще вчера занимавшиеся любовью, а не войной, а сегодня творящие (именно – творящие!) любовь ради денег. Они забывают скоротечные идеалы быстробегущей юности, переходя в галоп взрослой жизни. Те, кто вчера читал Маркеса и хохотал (не без Мари-Джейн, конечно) над изысками Сартра, сегодня просто не желают верить в Доброе, Вечное, кое сами же отстаивали. «Ты, спасибо, помогла, чем могла/ты на феньки порвала удила…». Золотые глаза Коперника, те самые глаза, кои глядели на Святую Инквизицию мира  через хиппические нервные окончания головного мозга уже больше не золотые…То ли, ЛСД их перекрасило, то ли, пакистанский гашиш их обесцветил. Зеленые они стали. С БенФран в зрачках.  Безнадега… «только уже не хочется/бить копытами у порога…». Нет смысла. Пройдено. Продано. «Не ругай меня, матушка-игуменья…». Вот так мы и теряемся среди сорных трав Нечта, именуемого Окрутой.  Продаем любовь за войну. Играем в слова. Только нет в этой игре слова Правь… «…мне подали воды – то живая вода/но пролила оземь – и пожухла трава/ поняла, что не так, поняла, что обман/ не вода то матушка – кровь…/она крутит у них жернова…». Отравили народ наш. Отравили хиппанов, кои хайра распускали, окрутили пункеров, кои петухи начесывали. Пропахла духом нечистым жизнь. Некому более радоваться ей. Стремно… Заблудились мы, думал он о Ней. Я потерян для Цветного мира, живя в негативе. Королевство Кривых Зеркал… Я боюсь СМИ и ТиВи, боюсь приемника, боюсь листовок. Кровью они писаны. Ядом гадючьим пропитаны. А что толку протестовать и кричать? «…и защелкали замки на руках/и завыли на бортах кирзаки…». Нет ничего у меня того, что могу предложить я чистосердечно людям. Угостить мне их нечем. Их уже угостили. Крепко. Гостеприимно. «…и остался пункерам назепам, /паркопановый бедлам – хиппанам…».
Закат хиппизма догорал. Никого не довела «дорожка» до светлого будущего. Угольки одни остались от динозавров конца ХХ века. Пришел их ледниковый период. Уцелели только те, чьи зрачки смогли прорваться через стекла затемненных круглых очков и отразить БенФрана. Как просто – «И на этом, вот и вся недолга/ иллюзорная модель бытия…». Им нечего больше терять, так как себя они уже потеряли. Кокаиновый дым рассеялся, оставив позади гитару, Чижа и БГ. Нет больше дверей травы. Не держаться им больше за платан Мироздания. Не валяться на земле, под солнцем Вудстока. Небольшая, практически бескровная операция по смене возраста – и вот они, стройными рядами шагают в светлое будущее, в котором нет места шаманам Кастанеде и Моррисону. Там есть попса и шансон – блатная лира Великодержавной. А более ничего не надо. «…и упали небеса с потолка,/ и сомкнулась в карусель колея.». Не нужен Ей больше хулиган, напевающий: «По Миссисипи плывет пирога/ в пироге – хиппи, немыты ноги…». Она справедливо считает это отстоем. Теперь она – журналистка, построившая будущее своим диктофоном и фотоаппаратом.
Подкурив сигарету от дотлевающего хиппизма, он представил себе Ее, беседующую с аналогичным Ей нынешней разумом. И после всего, она будет патологически уверена в том, что она оказывает благотворное влияние. Хиппизм… А был ли он? Интеллект…Вопрос аналогичен. Бунт? Повторяюсь… Не нужен ей замок на небесах, построенный мной. Ей нужен мобильный телефон, ПК (не тот Пожарный кран за школой, где мы курили, а Достижение Технического Прогресса) и парень, о котором она смело может говорить «Привет! Знакомьтесь – это мой крутой винни-пух». БенФран настиг ее, подложив под себя и в извращенной форме изнасиловав. Сделав покорной рабыней, о которую можно гасить окурки «Мальборо» и «Винстон», и использовать при помощи бутылки шампанского. Теперь она, оскорбив своего Хранителя Ума, надеется, что к ней придет… Впрочем, не хочу, думал Он. Я-то остался… Она брала у меня интервью, - вспоминал он. Теперь, когда она сделала мне одолжение подобного рода, мое лицо с вытатуированной слезой на щеке, как бы вслух отвечает на ее вопрос, чем мачмалыги отличаются от срани. «мачмалыги – это бразильские урлы…» - спел я, а она переспросила, почему урлы? При чем здесь адрес в Бразилии…
Он бросил свою «беломорину» в дотлевший закат хиппизма. Ловить больше нечего. Одно из двух – либо перекрасить свои глаза в зеленый, либо… Все равно, хиппизм догорел. Все равно борьбы нет. Все равно, я уже не интеллигент. Потому, что нет больше интеллигенции. Нет культуры. Ничего нет, и мир – всего лишь «…галлюцинация наркомана Петрова, в свою очередь, являющегося галлюцинацией пьяного старшины…»…
Он ничего больше не думал. Он пил и умирал до тех пор, пока не истлел, в солидарность с истлевшим хиппизмом. Особенность этой его, последней сказки в том, что никто не жил долго и счастливо, никто не пил мед-пиво, никто не гулял на свадьбе. Но впереди было время. Он был уверен в этом, когда заканчивал свою сказку. И это было оптимистичным фактом. И это есть оптимистичный факт.

В рассказе использованы строки из песен Вениамина Д’ркина «Безнадега», «Проклятущая», «Ладо» и «Матушка-игуменья»,  моменты  из его интервью Воронежской правде и отрывок стихотворения «Памяти Марка Аврелия» Виктора Пелевина.