Рождественская сказка. Пароксизм Мироздания

1.
«Откуда и куда мы катимся?»
«Что такое тот, который я?»
«Зачем миру пароксизмы божественного мироздания?»

2.

Вопросы самоосознания уже давно не волновали Ивана Буряка. Скорее всего его волновали вопросы неприятия сущности самоосознания. Он сидел на прокуренной кухне, что находилась в однокомнатной «малосемейке» на втором этаже, пия портвейн «Золотая осень» и закусывая его отвратительный букет подвала Малой Арнаутской плавленым сырком. Иногда он приходил сюда для того, чтобы прочувствовать свою незначительность. Не сказал бы я, что мой герой увлекался шаманскими традициями московского андеграунда или наркотическими трипами и нюансами Кастанеды. Скорее всего в эти одинокие моменты ему хотелось просто напиться. Париж не подарил ему тех переживаний, коими он жил когда-то, во времена буйной молодости вольного художника с замашками абстрактного каменщика. Сегодня, собственно, как и в прошлом месяце, он приехал в Москву только для того, чтобы пройти моральное наказание, словно предначертанное Норнами (о них он прочитал только позавчера в книге постпанка Борланда, и суще гордился своим шизотерическим знанием тайных материй). Наказание заключалось в состоянии, как он любил выражаться в определенных кругах, перепитии. Перепитие соотносилось с критически – моральным истязанием крайней плоти головного мозга. Он вспоминал те времена, когда еще не потеряв веру в себя…
3.
Над Иваном Буряком с детства довлели семейный традиционализм и здоровый эгоизм. Он любил гулять по трамвайным рельсам (сказалось заочное знакомство с Янкой), пить дорогой коньяк и анализировать основные периоды своей исторически важной жизни. Почему…
4.
«…интересно, я докатился до такой жизни? Каким, pardon, моншером я потерян в жизненном водовороте? Отчего я сижу в своем черезтудытвоюmasche фрачном костюме за три тысячи франков в этой дыре, когда моя feme прогуливается по набережной Сены с очередной дилетантской фантазией?»
5.
Довление традиций и коньяка довело Ивана Буряка до основного жизненного принципа менять шило только на три куска aduine de toilet и женитьбы на княгине Василисе Прегрязновой. Таким образом уходящий трамвай жизни был приостановлен. Он обрел все – набережную Сены, двухспальное семейное ложе обитое кастильским шелком местного производства, дорогой коньяк и, конечно же, вожделенные три куска aduine de toilet. Балы, любовницы (в похотливых мечтах) и невероятное чувство собственной важности. Василиса Прегрязнова была… не только потому что она была красивой женился Иван на ней. Даже друг детства Ивана, ныне спившийся иудей, бодхидхарма туркменского происхождения со струей германской крови – Самты Клаусс не мог обьяснить Ивану данности данного факта. Он просто зло жил, а Самты не понимал этого. Его атман довел его только до трехкомнатных aportesment и цирроза печени. Буддхичекое тело Самты сделало его любимцем всех детей района, потому что он был просто… Нет, скорее всего, потому, что он просто был. Вот его и любили.
6.
Семантика неизвестного происхождения показала Ивану его бон удивительно загадочным образом. Началось все с того, что три месяца назад он увидел во сне красную «девятку» и девушку, дремлющую на заднем сиденьи. Проведя сравнительный анализ своего статуса с известным в элитарных кругах психологом Буа Кошоном, он понял то, что его преследует образ нереализованного пароксизма божественного мироздания отягощенного параноидальным осознанием прошлого. Перед тем, как уехать в voige la russ, Иван напился. Это было как бы репетиционным синдромом русского в душе человека. Данный experiance ему посоветовал господин Абрамович, потомственный француз, человек поистине знающий. Бесспорно, мудрость вариации Абрамовича на темы l’amour de trua и mentale du russelle оставалась под сомнением, но идея была неплоха собой.
7.
«Почему я избрал свой путь именно таким? Ведь тогда, когда я познакомился  с medame Annet, я мог бы плюнуть…»
8.
Именно так Иван Буряк и поступил в те нездорово хиппические годы. Он плюнул. Плюнул на мир, сформированный совковым романтическо-подъездно-гитарным мышлением. Он обоссал не бетонный забор новостройки, а калитку, ведущую в окружающий Ивана пароксизм божественного мироздания.
«Juane, ma shere», - говорила тогда Василиса, княгиня Прегрязнова, - «Вам необходимо сменить цвет глаз. Это существенно скажется на псевдоличности вашего l’etuale».
Вот он и сменил. Сменил, feme, сменил. Странно… Даже мат его сменился. Неужели сущность l’etuale настолько зависит от… Душа, именно душа, а не какое-то спиритуалистическое l’etuale была предана. Это было предателство Великой Дороги в Крым. Это было предательство Красной Фуры, столь священной фигуры хиппи и yuppi совка.
Портвейновый дым развеивался соотносительно тому, как бутылка пустела. Накинув дубленку (Рим, 40 тысяч лир) на безвольно опущенные плечи, Иван Буряк вышел к ближайшему ларьку. Снег, столь характерный для русской nuit de Noel, укрывал белые деревья и дорожки. Воровато оглядываясь, Иван отлил на каменный фронтон подъезда. Он мог бы справить нужду в снятой им квартире, но ему хотелось сделать это именно так, возродив хоть в чем-то наскоро разорванный им хиппизм. Сакральная мантра “ну я и гад” льстила его сознанию.
Он шел, осыпаемый хлопьями снега, как галлюцинирующий гладиатор – лепестками роз. Мыслей не было. На первой из них он поймал себя в тот момент, когда увидел под ногами чернеющие шланги рельс. Трамвайных, черт побери… Трамвайных? ТРАМВАЙНЫХ!!! Перелом в сознании, предсказанный mon sinior Абрамовичем и катарсис Буа Кошона произошел секунду спустя. В тот миг радость и бессознательность положения охватили внутренний ОМ Ивана. Он понял, что идет по той самой Тропе Воина,. По которой шла странная девушка, абсолютно серой внешности. Та, которую звали в той жизни лягушкой-хиппушкой, сиречь – Лену. Не Эллен, не Хилен, а именно Леной. Леной-Ленкой-Леночкой. Еленушкой. Странной личностью, так навсегда и оставшейся гадким утенком. Лягушкой-хиппушкой.
Та, для которой не существовало туфель от Кортье – были шузы. Именно та, которая умела улыбнуться, а не du flirtе.
Иван, в кармане дубленки которого мерзла бутылка портвейна, понял. Вдруг. Безвозвратно. Только сейчас он осознал, что уже пять лет он не гулял по трамвайным рельсам. Только сейчас он осознал, что недожил. Только сейчас он проехал по теме того, что, дык ёлы-палы, он променял свою лЕНушку-квакушку  на французскую моду, дорогой коньяк и… Он понял, что абсолютно потеряно для него простое Рождество на трижды гребенную nuit de Noel. Он понял, что танго в Лидо – ничто по сравнению с магнитофоном и БГ на флэту.
9.
- Ma parole, pardon! Не хотель вас… трьевожить в сей nuit, сказать минье, йя мочь гофорить сь Ельена?
- Чего, бля? Ты че, нерусский?
- Йя есть рюсс-фгрансе, просьба просщать минье плёхой рюсс…
- Лады, не выеживайся. Нет давно тут Ленки. Уехала она…В Америку, кажется…
Свет померк перед глазами Ивана Буряка. Он понял, что привычка и традиции сделали свое гадкое дело в душе ныне гада…
10.
…красная «девятка» стояла возле обочины. На заднем сиденьи спала девушка. Она была не красавицей и не уродиной. Она просто была. И за это ее любили дети.
Интересно, думал Иван, когда такси несло его в аэропорт по заснеженному шоссе, почему я не поцеловал ее тогда? Может, смысл и резоны жизненных устоев…
- ВОДИЛА!!! СТОЙ!!!
Это был голос, который заставил водителя резко ударить по тормозам. Красная «девятка» (не буддхическое ли тело Самты Клаусса сопоставила сущности с пароксизмами божественного мироздания?) пошла юзом…
-Я видел вас во сне, дорогая…
-Я ждала тебя всю жизнь, дурачок.
-Я…
-Я…
11.
…они молча шли по трамвайным рельсам.
Проспект, ярко освеченный рождественскими огнями вел два сердца навстречу тому миру, который не в состоянии описать ни один писатель. К миру исполненному основным пароксизмом божественного мироздания.
Ей не нужны были  пальмы Калифорнии.
Ему были без надобности чопорные мазки площади Революции.
В эту ночь, нет, уже в Christmas и не в nuit de Noel, а просто в ночь им были нужны только молчание многозначительной тишины и черные, безздушные шланги трамвайных рельсов под ногами…