Царская любовь

                ЦАРСКАЯ ЛЮБОВЬ
               
                Александр Толстикович


Начнем наше повествование с конца, с того злополучного дня, когда президенту российской Академии наук, кавалерственной даме, княгине Екатерине Романовне Дашковой - задушевной подруге государыни императрицы Екатерины Великой, вздумалось просмотреть счета, представленные  академическим казначеем.
Княгиня слыла женщиной обстоятельной, поспешности в серьезных делах не терпела, и по своему обыкновению внимательно изучала скучные  бухгалтерские столбы цифири.  И все, возможно,  обошлось бы без всяких осложнений, коль не привлекла бы  внимание княгини сумма,  потраченная на приобретение невероятного количества спирта.  Хоть испокон веков и повелось, что «веселие Руси  ести питие», Екатерина Романовна  пьянства не одобряла и  поощрять поклонников в академических стенах  этого порока никак  не собиралась.
Однако наскоро проведенное следствие дало совершенно неожиданные результаты. Во-первых, служитель, покупавший спирт, оказался  ветхим, сухоньким старичком,  известным многолетней беспорочной службой, строгостью поведения, к тому же, вовсе не потреблявшим хмельные  напитки  по причине какой-то внутренней хвори. А во-вторых, представ пред суровым взглядом высокого начальства, он поведал поразительные вещи, крайне заинтриговавшие княгиню Дашкову. 
Оказалось, что купленный спирт предназначался для смены раствора в  больших стеклянных сосудах, в коих содержались две головы - мужская и женская, хранимые более полувека в подвале, в особом сундуке, ключ от которого и продемонстрировал почтенный хранитель этих довольно сомнительных раритетов.
 Имена  людей,  которым некогда  принадлежали  головы, служитель не знал, но от одного из своих предшественников слышал, будто при государе  Петре I  жила необыкновенной красоты девица, которую как увидел царь, так  тотчас и повелел отрубить ей голову.  Затем Петр повелел поместить голову  в банку со спиртом, а банку выставить в  любезной сердцу монарха кунтс-камере,  дабы  все и во все времена могли удостовериться, какие красавицы родятся на Руси.
 Обладателем мужской головы, по словам хранителя, был некий кавалер,  пытавшийся спасти царевича Алексея от царского гнева и чрез свою верность казненный  на плахе.
Просвещенная княгиня посмеялась над простодушным рассказом старого служителя и велела показать ей загадочные банки. Увиденное настолько поразило   Дашкову, что она распорядилась  немедленно выяснить, каким образом в Академии оказались отрубленные головы. Почтенный архивариус с головой  погрузился в  манускрипты начала века  и спустя несколько дней доложил Екатерине Романовне Дашковой о результатах архивных изысканий.  Как свидетельствовали найденные документы, головы принадлежали  известным персонажам петровской эпохи - фрейлине Марии Гамильтон и камердинеру Виллиму Монсу, окончивших свой жизненный путь на эшафоте.
Дашкова не замедлила поведать о находке  императрице Екатерине II. Головы доставили в царские апартаменты, где в присутствии доверенных придворных их долго рассматривали и много удивлялись следам сохранившейся красоты.
Затем императрица приказала  захоронить останки казненных в тайном месте, где они пребывают и поныне, в ожидание того дня, когда  небесные трубы призовут всяк живших на этой земле на последний, праведный Божией суд...
Так была поставлена точка в двух давних трагических историях, происшедших за много лет до воцарения Екатерины II. А начались они в конце семнадцатого столетия в веселой Немецкой слободе, привольно раскинувшейся на холмистых берегах быстрой московской речушки Яузы, где родились и выросли Виллим Монс и Мария Гамильтон.

                ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ.




                КАМЕРГЕР МОНС

Немецкая слобода, или как ее звали москвичи – «Кукуй-городок», со времен Ивана Грозного заселялся выходцами со всей Европы. Находилась слобода  между Яузой и ручьем Кукуем, по имени которого она и получила прозвание.  Здесь мирно соседствовали немцы, англичане, французы, голландцы, люди разных вероисповеданий, говорившие на разных языках.  Пустыри и луга быстро застроились аккуратными домиками,  с кирок далеко по округе разносился  звон колоколов. Ухоженные огороды и сады кукуйцев давали щедрые урожаи прежде невиданных на Руси овощей и фруктов, а  рачительные хозяйки летом ежедневно мели дорожки и украшали парадное крыльцо нарядными цветочными гирляндами и букетами.
Московский православный люд с недоверием относился  к причудливым нравам  обитателей Немецкой слободы, где господствовал так несвойственный тогдашнему русскому человеку дух простоты, свободы и веселья.
Ухмыляющиеся, плохо говорившие по-русски иноземцы вызывали в русской душе  раздражение и темную зависть. Это недоброжелательство объяснялось не только поверхностно-очевидными причинами,  с легкостью излагаемые  любым студентом истфака на экзамене, как-то: всегдашней изоляцией Руси от западных соседей,  разностью языков, культур, дикарской враждой между  святым православием и западным христианским мирами,  вековыми войнами с ляхом, немцем, шведом.  Были причины и более глубокого,  личного,  или лучше  сказать, характерологического свойства, по которым  коренной русак, да еще православный,  не принимал заморских обычаев и нравов. 
 Нет, не радовали, не вводили москвичей в легкомысленный обман  улыбки и веселые гримасы кукуйцев. Где было смекнуть какому-нибудь немцу или французу, что смех всегда был на Руси верным признаком неприличия, весельчаки доверием здесь не пользовались; своих родных - плоть от плоти - скоморохов, с остервенением отлавливали и нещадно били батогами, а принародно балагурить дозволялось разве что  пьяному мужику.
Да и всегдашняя тороватость, деловая хватка кукуйских купцов кроме раздражения ничего у москвичей не вызывала.  Торг без обмана представлялся им пустым делом - слукавить, обмануть ближнего не только не  возбранялось, но почиталось  за доблесть. «В торговле без обмана нельзя... Душа не стерпит! От одного - грош, от другого - два, так и идет сыздавна», - говаривали  базарные торговцы в Первопрестольной и   столетия спустя, в начале ХХI века.
Правду на Руси крепко не любили;  не лгущие, искренние люди  почитались за блаженных, не от мира сего,  над ними втихомолку потешались и при случае безбожно обманывали.  Нередко правдивое слово прямой дорогой вело в страшный застенок к  заплечных дел мастеру, где  кнутом и  огнем пытливые дознаватели истины строго спрашивали с правдолюбца.
«Нет правды на свете, суда по правде»,  «Правдой жить, палат каменных не нажить», «По правде тужим, а кривдой живем», «Правду говорить - себе досадить» -  десятках подобных  пословиц живет горький опыт поколений. 
Правда считалась слишком дорогой вещью, чтобы простой человек мог позволить себе роскошь  быть честным - она являлась привилегий юродивых да малых детей.
Да, что и говорить, многое, очень многое было не по душе москвичам в обитателях Кукуя. Но совсем иначе относился к ним юный царь Петр Алексеевич, с младых лет ставший частым гостем Немецкой слободы и близким приятелем тамошнего старожила Франца Лефорта. Его глазами Петр привык смотреть на обычаи и нравы  европейских народов, его вкусы во многом определили мировоззрение первого русского императора,  преобразователя России.
Франц Лефорт - швейцарец по происхождению, французский волонтер, нидерландский офицер, приехавший в 1675 году в Россию на поиски счастья, денег, чинов.  Остроумный, немало повидавший на своем веку, европеец, знавший несколько языков,  Лефорт воспринял знакомство с молодым русским царем как счастливую карту, которая,  после стольких лет ожиданий  наконец-то,  выпала ему.  Он не задумываясь  решил поставить на кон все и непременно выиграть.
Лефорт старательно развлекал  августейшего приятеля, доставляя ему всяческого рода развлечения и потеху.  А что может быть приятнее подарка  другу, чем  собственная любовница?  И дальновидный швейцарец вводит Петра в дом своего давнего знакомца золотых дел мастера и виноторговца  Иоганна Монса, с младшей дочерью которого - красавицей Анной  Лефорт  был в близких отношениях.
Все исторические источники единодушно признают: Анна Монс была замечательно хороша собой. Констатацией этого факта заканчивается единодушие между  отечественными и западными историографами, дальше начинается абсолютная разность характеристик  кукуйской красавицы,  служащая, своего рода, парадоксальной антитезой известной народной мудрости, гласящей, что русскому - здорово, то немцу - смерть. Впрочем, судите сами.
«Эта особа служила образцом женских совершенств, - живописал образ Анны Монс восторженный немецкий историк  Helbig, - с необыкновенной красотой она соединяла самый пленительный характер; была чувствительна, не прикидывалась страдалицей; имела самый обворожительный нрав, невозмущенный капризами, не знала кокетства, пленяла мужчин, сама того не желая, была умна и в высшей степени добросердечна».
В своем панегрике ученый муж доходит до утверждения вещей, с очевидностью обнаруживающих его малое знание человеческой натуре вообще, и женской,  в частности. Так он уверяет, что Анна оказалась до такой степени целомудренной, что на все любовные домогательства Петра отвечала решительным отказом.
Иначе оценивал достоинства красотки наш замечательный  историк М. И. Семевский, который,  изучив тома подлинных документов петровской эпохи,  писал: «Скажем о ней окончательное мнение: оно вытекает из представленных материалов. Их достаточно, чтоб видеть в Анне Монс страшную эгоистку, немку сластолюбивую, чуть не развратную, с сердцем холодным, немку расчетливую до скупости, алчную до корысти, при всем этом суеверную, лишенную всякого образования, даже мало грамотную (о чем свидетельствуют ее подлинные письма). Кроме пленительной красоты в этой авантюристке не было других достоинств».
Связь Анны Монс с Петром, начавшаяся в 1692 году, продолжалась более десяти лет. Царь не забывал о своей любовнице ни во время военных походов, ни наслаждаясь прелестями заграничной жизни во время Великого посольства в Европу. «Крайне удивительно,  - писал  австрийский посол Гвариент, что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия, еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезде в Москву посетил немку Монс».
Обычно скуповатый Петр, дарит любовнице огромный каменный дворец, собственный портрет, осыпанный бриллиантами, ей назначается ежегодный пансион в 708 рублей, что представляло по тем временам изрядную  сумму. Щедрые подарки и пожалования достаются и родственникам Анны - ее матери и старшему брату.  Но Монсам этого мало, они,  не стесняясь, клянчит у царя  новые деревеньки,  угодья, деньги.
Петр не скрывает своих отношений с Монс: она появляется с царем на больших празднествах, куда приглашались иностранные дипломаты. В ее дом в Немецкой стороне царя тянет намного сильнее, чем во дворец, где заливается горькими слезами заброшенная и нелюбимая официальная супруга - царица Евдокия Федоровна.
Нет сомнений, что будь у Анны Монс поболе ума, то именно она  заняла бы место на троне после пострижения в монахини царицы Евдокии.
Но Монс предпочла пойти иным путем.  Она заводит тайный роман с саксонским посланником Кенигсеком.  Однако, все тайное рано или поздно, становится явным...  В 1702 году, находясь при Петре во время осады Шлиссельбурга,  не слишком трезвый Кенигсек,  возвращаясь поздно вечером в свою палатку, поскользнулся на мостках, переброшенных через небольшой ручей, упал в холодную  воду и  захлебнулся.
Узнав о происшествии, Петра первым делом решил познакомиться с содержанием бумаг, найденных в карманах утонувшего. Однако вместо секретной дипломатической переписки царь к великому изумлению обнаружил портрет Анны Монс и любовные письма  неверной любовницы к  ловкому посланнику.
Петр был страшен в гневе. Тем более удивительно, что изменщица  отделалась, почти что легким испугом: у Анны Монс лишь  отобрали  подаренный  дворец в Немецкой слободе, где впоследствии учредили анатомический театр.  Анну вместе с ее сестрой - Матреной Балк, способствовавшей любовной интриге, посадили под строгий домашний арест, с запрещением выходить даже  в церковь.  Три года тянулось «дело Монцевой», как оно называлось в официальных актах. Только в 1706 году гнев царя пошел на убыль. Указом от 3 апреля 1706 года государь «дал позволение Монше и сестре ее Балкше в кирку ездить».
Анна не замедлила воспользоваться предоставленной свободой и крепко влюбила в себя  очередного представителя дипломатического корпуса  - прусского посланника Георга Иоганна фон Кейзерлинга.  Однако многочисленные просьбы влюбленного Кейзерлинга разрешить ему жениться на Монс оставались без ответа; свадьбу  сыграли только летом 1711 года. Семейное счастье оказалось недолгим:  в декабре того же года Анне пришлось примерить траурное платье по скоропостижно скончавшемуся  супругу, ездившему по своим делам на родину.
 Насколько опечалилась госпожа фон Кейзерлинг постигшей ее потере, неизвестно; зато из ее переписки явствует, как сильно она встревожилась, узнав, что на  все движимое и недвижимое наследство умершего  претендует его старший брат.  В письмах своему поверенному в делах, она дает подробные инструкции, что и за какую сумму срочно продать, и только после деловых вопросов интересуется «привезут ли тело моего мужа в Курляндию?».  Заканчивается послание, без излишних сантиментов, конкретными поручениями: «Ради Бога, побереги шкатулку с бумагами, чтобы ничего не потерялось, а старшему моему зятю скажи, чтобы он прислал мне портрет его величества с драгоценными камнями».
Безутешная вдова вскоре утешилась в пылких объятьях пленного шведского капитана Миллера. Все предвещало счастливый исход их романа, родные и знакомые  уже готовились подарки  к достойной свадьбе;  в мечтах возлюбленным виделась куча белокурых детишек  за семейным столом, но судьба рассудила иначе:  15 августа 1714 года бывшая любовница русского самодержца, вдова прусского посланника Анна фон Кейзерлинг скончалась от скоротечной чахотки, завещав своему последнему избраннику большую часть своего имущества, оцениваемого в громадную по тем временам сумму в 5740 рублей.
                ***
В те счастливые для Анны Монс времена, когда царь Петр дневал и ночевал в ее доме на Кукуе,  среди многочисленных немецких родственников, толпившихся в покоях фаворитки,  можно было усмотреть  резвого, красивого подростка - младшего брата фаворитки - Виллима Монса. Он получил кое-какое образование, умел довольно бегло сочинять  рифмованные стишки, мог писать по-русски, хотя и немецкими  буквами,  изрядно танцевал и галантно раскланивался. С подобными талантами любой иностранец  вправе был  рассчитывать на блестящую карьеру в России. Именно такой путь избрал для себя и Виллим Монс.
В августе 1708 года он вступает в русскую службу простым «валантиром», но долго тянуть солдатскую лямку Монсу не пришлось – вскоре его приметил генерал-поручик Родион Христианович Боур - большой ценитель красоты во всех ее проявлениях, а, особенно, -  в пригожих юных мальчиках. Боур берет Виллима Монса в адъютанты. 
В то время  не воспользоваться противоестественными наклонностями начальства мог разве что дурак или записной ханжа и многие птенцы гнезда Петрова сделали себе карьеру в постели своих патронов. 
Сам Петр  отличался большой широтой взглядов на  интимные отношения: он чрезвычайно любил представительниц прекрасного пола и имел множество связей с женщинами самого разного звания и сословий.
Петр, как  замечает историк Н.И.  Костомаров, считал позволительным делать все, что ему придет в голову, и развлекаться тем, к чему ни повлекла бы его необузданная чувствительность. Судя по воспоминаниям современников, не пренебрегал Петр и гомосексуальными связями. Французский морской офицер Вильбоа, поступивший на русскую службу,   отметил: «В теле Его Величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия». В своих воспоминаниях   Вильбоа писал о «неистовых припадках похотливости»  царя, во время которых «пол становился для него безразличным»...
Особый интерес вызывал у окружающих  характер взаимоотношений Петра I c Александром Даниловичем Меншиковым.  Познакомившись в ранней юности, царь и сын дворцового конюха,  долгие годы были вместе на полях сражений, в походах, зарубежных путешествиях. Они вместе вершили государственные дела и вместе пьянствовали,  дурачились,  таскались по кабакам и девкам. Именно Меншиков  щедро уступил  Петру пленную чухонку Марту Скавронскую, ставшую затем царской  женой, а позднее  коронованной русской императрицей. 
Окружающие молчат, умиленно улыбаются, а за спиной шепчутся,  скабрезничают об отношениях царя и фаворита. Но, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.  Некий преображенец, упившись в  усмерть, публично орал, что государь  «живет с Меншиковым бляжеским образом».  Правдолюба  высекли и сослали в Оренбург.
  Страсть к поцелуям была у Петра просто замечательна: он мог зацеловать до бесспамятства.  Герцога Гольштинского на одной из пирушек царь сначала целовал в шею, лоб, затем, стащив пышный парик, в  голову,  и,  наконец, свидетельствует обер-камергер герцога  Бергхольц,  - «в зубы и в губы».   Своего денщика Афанасия Татищева он лобызал  более ста раз. После такого проявления чувств бедный парень неделями ходил с опухшими губами.
В отсутствие жены, Петр неизменно укладывал на ее место кого-нибудь из своих денщиков, но  «если у бедняги бурчало в животе, царь вскакивал и немилосердно бил его», - пишет о царских забавах  польский историк К. Валишевский.  В 1722 году Петр поручил саксонскому художнику Данненгауеру запечатлеть одного такого сожителя в обнаженном виде. Звали натурщика  Василий Поспелов и, несмотря на невзрачный вид, он был изображен во весь рост, нагой, в позе фехтовальщика.
Царская любовь стоила дорогого: семнадцатилетний Павел Ягужинский, начавший придворную карьеру с денщиков, стремительно  достиг высших чинов и званий, став генерал-прокурором Сената, генерал-аншефом и получив графский титул. Он обладал привлекательной наружностью, был весел, остроумен, неизменно оживлен и часто пьян.  Ягужинский, по свидетельству жены  тогдашнего английского резидента в России  леди Рондо, своими успехами был целиком обязан симпатичной  внешности: «как красивый мальчик он был взят в пажи Головиным (президентом посольской канцелярии)..., а два года спустя по той же причине взят государем в камер-пажи».
Петр настолько благоволил к своему пажу-денщику, что в этой привязанности кое-кто усматривал одну из основных причин охлаждения царя к  бывшему любимцу - Александру Меншикову. 
Учитывая подобные примеры, не покажется излишне смелой гипотеза о том, что и Виллим  Монс, вдохновленный примерами удачливых ловцов фортуны, ответил взаимностью на  «голубые» знаки внимания со стороны генерал-поручика Боура. Вскоре  миловидного  адъютанта приметил все-тот же Павел Ягужинский и они становятся, по выражению М.И. Семевского, «короткими приятелями».
Монс чрезвычайно озабочен дальнейшей карьерой - его честолюбие удачно сочетается с чисто немецкой аккуратностью и  педантичной исполнительностью. Он старательно выполняет самые разнообразные поручения: ведает царскими лошадьми, сопровождает подводы с закупленным для Петра венгерским вином,  скачет курьером через всю Европу  с письмами государя к датскому королю.  На полях сражений Монс также старается оказаться на виду у начальства: не жалея себя, он под пулями и ядрами шведов, показал себя храбрым офицером в баталиях при Лесной и Полтаве.
Постепенно Монс  становится если и не слишком заметной фигурой в царском окружении, то во всяком случае лицом примелькавшимся, не вызывавшим удивления у ближайших сподвижников Петра: откуда, мол, взялся этот молодец?
Может быть, Виллим Монс так бы и остался  одним из многочисленных царских денщиков, выслуживших себе генеральские чины, поместья и тихо кончивших свой век в безвестности в последующие царствования, если бы не случилось ему  в 1716 году стать по воле самого Петра I камер-юнкером его супруги царицы Екатерины Алексеевны.
                ***
Если волшебным сказкам может быть дарована иррациональная способность высвечиваться цветной проекцией на наше скучное черно-белое земное бытие, то сочинение месье Шарля Перро о  замарашке Золушке, наверняка служит гениальным литературным предвосхищением  крутого жизненного маршрута  первой российской императрицы Екатерины  Алексеевны -  второй супруги самодержавного государя Всея Руси Петра Великого, не замедлившей  занять после смерти мужа российский престол. 
Пожалуй, только  судьба шведского короля  Карла XIV, бывшего солдата французской революции  Жана-Баптиста-Жюля  Бернадота, может сравниться  фантасмагоричностью метаморфозы  с превращением жалкого червяка в прекрасную бабочку, то бишь, -  лифляндской прачки Марты Скавронской в  русскую императрицу Екатерину I.  Дочь крестьянина, жена шведского драгуна Иоганна Рабе, служанка мариенбургского пастора Глюка, взятая в полон русскими гренадерами и стиравшая солдатские портки в обозе, она была примечена кем-то из офицеров и, сменив не одного  любовника, оказалась в палатке фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Здесь ее  приметил Александр Данилович Меншиков, ставший для плененной прачки, первой ступенькой на лестнице, ведущей на русский престол.
Но даже столь прихотливая игра Его Величества Случая не могла ни стереть, порохом вытатуированной надписи «Долой тиранов», обнаруженной после смерти на груди у старого короля Карла XIV, ни искоренить блятские привычки  Ее Императорского величества Екатерины Алексеевны.
Для потомков, вероятно, навсегда останется загадкой, чем могла пленить русского царя эта женщина. Сохранившиеся портреты отнюдь не свидетельствуют о необыкновенной красоте первой русской императрицы: круглое лицо, с неправильными, как бы смазанными  чертами,  крупным носом и пухлыми губами.
«Царица была маленькая, коренастая, очень смуглая, непредставительная и неизящная женщина, - делилась впечатлениями о Екатерине ехидная маркграфиня Байретская. -  Достаточно взглянуть на нее, чтобы догадаться о ее низком происхождении. Судя по ее безвкусному костюму, ее можно было бы принять за немецкую комедиантку. ее платье имеет вид купленного у старьевщика; оно старомодно и покрыто серебром и грязью... На ней дюжина орденов и столько же образков и медальонов с мощами, прикрепленных вдоль всей отделки ее платья; благодаря этому, когда она идет, то кажется, что приближается мул».
Башмаки с царской ноги, долгие годы хранимые в Петергофе, с очевидностью доказывали, что хрустальный башмачок Золушки  вряд ли бы удалось натянуть даже на большой палец  Екатерины.
Но разгадку триумфа Марты Скавронской очевидно следует искать не в ее женских прелестях - в первую очередь, она смогла накрепко привязать к себе  Петра, душевным сопереживанием. Скорее сердцем, чем умом, она угадывала его мысли и желания, откликалась на его сумасбродные  затеи, делила не только постель, но и трудности военного похода, терпеливо сносила  грубость и резкие выходки, могла успокоить и унять головную боль, подчас доводившую царя до буйного помешательства. Екатерина Алексеевна разделяла и увлечение супруга дарами Бахуса,  по свидетельствам многих  иностранных дипломатов,  царица слыла «первоклассной пьяницей», каковым обстоятельством  они и были склонны объяснять - (заметим, достаточно прямолинейно!) - волшебное  превращение бывшей неграмотной прачки  в русские императрицы.  Кроме доброй чарки с вином, Екатерина увлекалась танцами, любила веселье, маскарады, всевозможные праздники и фейерверки.
Была ли она искренна в своем чувстве к державному повелителю России, понимала ли противоестественность, даже абсурдность, своего появления на вершине власти?  Вряд ли существует однозначный ответ на подобный вопрос...  Легко менявшая мужей и фаворитов,  передаваемая из рук в руки пресытившимися любовниками, Екатерина обрела привычку воспринимать жизнь таковой, какова она есть. Приспосабливаясь к очередному обладателю своего  тела,  она, бездумно, без каких-либо  усилий, внутренних переживаний или душевных сомнений, вливалась в новую для нее жизнь, принимала новые правила игры, оставаясь, в сущности, в глубине души все той же Мартой Скавронской, каковой ей было суждено явиться в этот мир.
                ***
Виллиму Монсу стукнуло двадцать восемь лет - далеко не мальчишеский возраст в бурном восемнадцатом столетии. Франтоватый,  изящный, заносчивый и умный, готовый на любое рискованное предприятие, он представлял собой типичный пример авантюристов, заполонивших новую  русскую столицу при Петре I. 
Сентиментальный до приторности, безмерно честолюбивый и алчный Монс был напрочь лишен  каких-либо нравственных устоев. Вместе со своей старшей сестрой Матреной Балк,  Монс становится мозговым центром придворной камарильи, которая постепенно, шаг за шагом, увлекла  монарха  в трясину темных интриг. Монс  использует свое положение при царице  исключительно в личных целях: богатство, карьера,  положение -  жизненные ориентиры, с избытком заменившие ему все остальные человеческие ценности.
Войти в дружбу к вчерашнему безвестному кукуйскому выходцу, заручиться его протекцией, стараются родовитые князья-рюриковичи и корабельные мастера, иностранные послы и  провинциальные губернаторы, гвардейские офицеры, архиереи, купцы и придворные.  Кто просит похлопотать о чине, другой выпрашивает доходное местечко или просит освободить неразумное чадо от постылой солдатской службы.  И каждый раз просьба заканчивалась многозначительной фразой, типа: «мы, имеем честь  уверить вас, что обещанная нами благодарность будет в точности исполнена».
Размеры  «благодарностей», полученных Монсом, намного превосходят гонорары за подобные услуги других  фаворитов, окружавших царя.  За время службы при царсокм дворе,  Монс построил каменный особняк в Петербурге, приобрел два дома  в Москве, усадьбу в Стрельне, земли в Лифляндии, ему пожаловано несколько деревенек, а число крепостных душ перевалило за две сотни. Среди предметов роскоши, от которых ломился его столичный дворец,  была статуя из чистого золота и часы, одна починка которых стоила 400 рублей - цена целой деревни с мужиками.  Неудивительно, что Монсу полюбилось афористичное выражение его сердечного приятеля Артемия Волынского: «Надобно, когда счастье идет, не только руками, но и ртом хватать и в себя глотать…»
                ***
Очень верил Монс в свою судьбу... Сын своего века, он  был суеверен до безбожья. Ночи напролет он пытался выверять  жизнь, принимать решения по астрологическим книгам. Его руку постоянно украшали четыре чудодейственных кольца, сделанные  из чистого золота, свинца, железа и меди. Золотое - перстень премудрости; оловянное кольцо  должно было принести богатство; супротив тайных врагов обязан был помочь железный перстень; но особая роль отводилась медному кольцу - талисману любви: «кто женской пол оным прикоснет, та его полюбит и учинит то, что он желает».
Частенько приходилось камер-юнкеру  уповать на волшебную силу талисманов, немало врагов  скопилось у него, аппетит на деньги все рос, мудрости требовалось немало, а любовь стала тем ключом, что открывал двери Удачи.
Несмотря на  свои ранние гомосексуальные связи с высокими покровителями,  Монс  оставался бисексуалом, находившим удовольствие в партнерах обоего пола. Любопытно, что многие свои письма он писал от женского имени, а адресатами некоторых интимных посланий оказывались особы мужского пола. Некоторые историки, ломая голову над причинами, заставлявшими  изящного кавалера писать о себе в женском роде, да еще к мужчинам, предполагали, что речь идет о своеобразном, хотя и довольно наивном, коде.  С позиций  современной психологии, логичнее  предположить, что, водя скрипучим гусиным пером по бумаге и млея от написанного, Монс переживал состояние близкое к раздвоению личности. 
    Мало кого могла смутить в ту эпоху  специфическая любвеобильность  Монсова сердца, и нечего было бы таиться, таить смысл слов хитроумными шифрами, если бы одной из героинь эпистолярного романа придворного  не стала сама первая дама Российской империи - государыня Екатерина Алексеевна.
«Монс бесспорно владел в это время сердцем Катерины Алексеевны, об этом можно судить из необыкновенного значения, какое получил он при дворе, - писал историк М.И. Семовский. -  Это значение, власть и сила сознавались уже всеми не только знатными придворными, но даже последними из дворцовых служителей и служительниц; все как нельзя лучше видели источник этой силы: он заключался в любви к нему Екатерины».
Чем сильнее Екатерина привязывается к молодому фавориту, тем прохладнее становятся ее отношения с Петром.  Впрочем, стареющий царь, мучимый тяжким хроническим недугом, периодически страдавший задержкой мочи,  и сам становится не слишком настойчивым любовником.
В письмах к жене царь все чаще жалуется на «недюжность»,  бессилье и изнуряющий почечуй - геморрой, пытаясь за шуткой скрыть мужскую боязнь сексуальной несостоятельности. В  одном из писем в 1719 году Петр  сетует, что ему уже по-стариковски не до любовных утех.  Екатерина отвечает в том же шутливом тоне: «Дай Бог  мне, дождавшись, дорогим называть стариком, а ныне не признаваю, и напрасно затеяно, что старик: ибо могу поставить свидетелей - старых посестрей; а надеюсь, что и вновь к такому дорогому старику с охотой сыщутся».
Себя Екатерина старухой отнюдь не считает: ей всего 34 года, она полна сил,  веселья,  жизнелюбия, у нее молодой любовник, а впереди ее ждет торжественная коронация в московском Кремле.
                ***
Церемония коронация состоялась 7 мая 1724 года. Первопрестольная давно не видывала таких пышных торжеств. Срочно возводились деревянные триумфальные арки, в Успенском соборе  построили помост, где должна  была пройти церемония возложения императорской короны на голову Екатерины. Сама корона - шедевр ювелирного искусства, была  изготовлена искусным мастером в Петербурге. «Корона нынешней императрицы, - писал в дневнике камер-юнкер герцога гольштинского Берхгольц, - много превосходила все прочие изяществом и богатством; она сделана совершенно иначе, то есть так, как должна быть императорская корона, весит четыре фунта и украшена весьма дорогими каменьями и большими жемчужинами...»
Платье для императрицы, срочно доставленное  из Парижа, обошлось  казне в круглую сумму -  четыре тысячи рублей.
Петр, одетый в голубой  кафтан, шитый серебром,  собственноручно возложил корону на голову супруги. Стоя на коленях пред алтарем,  Екатерина плакала и порывалась обнять ноги мужа.
Торжества завершились грандиозным пиром, перманентно перешедшим во всеобщую попойку. Высокопоставленные вельможи и  гости пили заморские вина, простой  народ щедро угощали  водкой отечественного производства.  На закуску,  писал Берхгольц, «отдан был народу большой жареный бык, стоящий перед дворцом среди площади на высоком, обитом красным холстом помосте, на который со всех сторон вели ступени».
На следующий день императрица принимала поздравления. Среди  несметной толпы придворных выделялся, светящийся довольством, Виллим Монс.  В ознаменования столь выдающегося  исторического события он был пожалован в камергеры. В именном указе говорилось о заслугах расторопного придворного: «1716 года по нашему  указу, Виллиму Монс употреблен  был в дворовой нашей службы при любезнейшей  нашей супруге, ее величестве императрице всероссийской; и служил он от того времени  при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах при нашей любезнейшей супруге ее величестве императрице всероссийской неотлучно; и во всех ему поверенных делах с такой верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были, и ныне для вящаго засвидетельствования того, мы с особливой  нашей императорской милости, онаго Виллима Монса в камергеры всемилостивейше пожаловали и определили... и мы надеемся, что он в сем от нас пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму человеку надлежит».
                ***
 От семейных неурядиц не застрахован никто – ни обитатель Олимпа, ни царь и ни герой... Зевс-громовержец, - и тот не избежал печальной славы рогоносца: его жена - божественная Гера зачала хромоногого мальчонку Гефеста без участия мужа. Но, надо было быть совсем без царя в голове,  чтобы отважиться наставить рога самому Петру Великому!
Неизвестно, знал ли Виллим Монс латинскую народную примету, что жена Цезаря, мол, выше подозрений, но нрав русского цесаря ему был ведом не понаслышке. Москва,  хоть и почиталась третьим Римом, но нравы здесь были  не менее крутые, чем в свое время на Капитолийском холме. 
Нелюбимую  первую жену царь-реформатор сослал в монастырь;  сына царевича   Алексея приказал придушить подушкой, ближайших помощников и соратников, не задумываясь, посылал на плаху. Что уж тут говорить о каком-то камергере… Так что,  Монс вряд ли  мог строить иллюзии на случай,  если его связь с императрицей станет достоянием гласности.
 Екатерина также имела перед глазами  все тот же пример своей предшественницы - царицы Елизаветы, коротавшей дни в дальнем монастыре.  Но,  несмотря на все страхи,   любовный треугольник существовал на протяжении нескольких лет. С одной стороны, Петр, как всякий влюбленный муж, был уверен в верности своей дражайшей половины, а с другой, - слишком уж был убежден, что пленительный херувим Монс, в любовном отношении целиком ориентирован исключительно  на представителей сильного пола. Однако тайны для того и существуют, чтобы их открывали...
                ***
Любой чиновник отечественной закваски,  заняв мало-мальски стоящее кресло, первым делом  стремится обзавестись собственной свитой из секретарей, порученцев, охранников и иных прихлебателей,  истово жаждущих  заполучить  кусок с хозяйского стола. Ссоры, сплетни, интриги всегда составляли  суть бытия подобной публики, нередко являвшейся первопричиной крушения благополучия  своего господина.
Среди челяди Виллима Монса особое положение занимал Егор Столетов - малый беспринципный, ловкий, бойкий на язык и письмо.  Чтобы устроиться на теплое местечко, он в свое время преподнес Монсу пищаль за шесть целковых, бочонок венгерского вина, шелковые аглицкие чулки,  кусок красного сукна и лисий мех в двадцать рублей. Быстро войдя в доверие к  хозяину, Столетов постепенно стал совершенно незаменимым человеком - на нем лежало чтение поступающей корреспонденции и прощений, составление писем, документов, он составлял доклады  о проделанной работе, которые  Монс самолично представлял государыне.
Другим доверенным лицом Виллима являлся знаменитый петровский шут Иван Балакирев, через которого любовники передавали записки друг другу. Остается, правда, не ясным, кто читал их неграмотной Екатерине и строчил за нее ответы.
     Русскую пословицу, гласящую:  «Всяк  шут на себе шутку шутит»,  толковать можно по-разному, но вернее всего она звучит в том смысле,  что длинный язык  до добра не доведет.
Как-то в кабаке, спьяну проболтавшись о любовной переписке царицы, Ванька  Балакирев поведал собутыльникам, что в одном из писем Монса речь, якобы, шла не более, не менее, как о составе некоего яда, которым царица должна  попотчевать Петра. Со слов шута, Столетов знал о содержании послания, но не донес на хозяина, а хотел тем письмом шантажировать его.   «Егорка крепко подцепил Монса на аркан», - не без гордости за друга, хвастал Балакирев.
«Письмишко сильненькое -   даже рта разинуть боязно», - заключил  пьяный рассказ Иван Балакирев. Да уж, - лучше бы и не разевал...
5 ноября 1724 года в руках  Петра I оказался  анонимный донос, в котором  недвусмысленно говорилось о преступной связи между императрицей и первым камергером. В считанные часы имя анонима-доносчика было установлено. Им оказался  давешний собутыльник Ивана Балакитрева, некто Иван Суворов, «обойного дела ученик».  Суворова немедленно взяли  для подробного допроса в Тайную канцелярию. Вслед за доносчиком там же оказались и Столетов с Балакиревым. Дыба и кнут быстро развязали языки дружкам Монса.
 Золотые часы камергера Монса, на ремонт которых была потрачена уйма денег, отныне отсчитывали последние минуты безмятежной жизни вчерашнего счастливчика.
                ***
Если, что и удивляет в дальнейшем развитии событии - так это необычная для Петра I медлительность, объяснимая разве что шоком от известия о неверности любимой жены. Кроме того, задета была не только честь и уязвлено мужское самолюбие царя, но речь шла о покушении на его жизнь. Казалось, царь тянул время, обдумывая страшный план мести.
Вечером в Зимнем дворце в апартаментах Екатерины, где собрались избранные придворные,  неожиданно появился Петр и сел за стол. Виллим  Монс был в ударе и «долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости», - писал бывший на том приеме саксонский посол Н. Лефорт.
- Ну,  время разойтись, - среди общего оживления вдруг произнес Петр. Гости поспешно покинули дворец. Монс, явившись домой, неторопливо разделся и закурил трубку и приказал принести бокал и бутылку рейнского. Но отдать вина ему не довелось.
Во входную дверь раздался стук и в  кабинет вошел тогдашний начальник Тайной канцелярии Андрей Ушаков.  Без лишних церемоний, Ушаков объявил Монсу, что тот  арестован, затем потребовал  шпагу и ключи от всех  шкафов, которые сразу опечатал. Накинув на плечи Монса шубу, солдаты отвели его на улицу, где стояли сани. Через полчаса Монс вновь оказался в Зимнем дворце.
При виде Петра, как свидетельствуют официальные бумаги, Монс потерял сознание. Ему пустили кровь и допросили. «И он, как, говорят, тотчас во всем признался, так что не нужно было употреблять пытку», - сообщал в депеше своему правительству Н. Лефорт. Тотчас после Монса арестовали его старшую сестру Матрену Балк с сыновьями и несколько человек из ближайшего окружения императрицы.
Среди бесчисленных исторических анекдотов о Петре I сохранилось несколько, рассказывающих о событиях, связанных с делом первого камергера.  Наиболее известный, повествует о том, что Екатерина, не смея напрямую заступиться за Монса, молила мужа о пощаде его сестры Матрены Балк. Разгневанный Петр ударом кулака разбил венецианское зеркало, висящее в апартаментах. «Видишь,  - произнес царь, - одного удара достаточно, чтобы разбить эту драгоценность: одного слова будет довольно, чтобы обратить тебя в прах, из которого я тебя возвысил». Но Екатерина быстро  нашлась в  ответе: «Вы разбили прекрасное украшение своего дворца. Неужели вы думаете, что дворец станет от этого лучше?»
                ***
Следствие по делу Монса с соучастниками длилось всего неделю. Учитывая пикантность подоплеки всей этой темной истории, участие в ней самой императрицы  Екатерины старательно скрывали. А посему  Монса обвиняли всего лишь во взяточничестве. Впрочем, на приговоре это обстоятельство никак не сказалось.
«Вышеписанные преступления учинил Монс в своей должности, понеже он над всеми вотчинами ее величества и над всем управлением командир был...
А так как Монс по делу явился во многих взятках и вступал за оные в дела, непринадлежащие ему, и за вышеписанные его вины мы согласно приговорили: учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а имение его, движимое и недвижимое,  взять на его императорское величество...»
Матрена Балк  приговаривалась к битью кнутом и ссылке в Тобольск. Столетова, кроме пятнадцати ударов  кнутом, получил десять лет  каторги в Рогервике. Болтливый Ванька Балакирев, прочувствовав на своей шкуре шестьдесят палок,  отправлялся туда же на три года. Петр на приговоре изволил собственноручно начертать: «Учинит по приговору».
Казнь состоялась в понедельник 16 ноября 1724 года на Троицкой площади перед зданием Сената. На эшафоте осужденным прочитали приговор. Выслушав его, Монс поблагодарил читавшего, простился с пастором, проводившим его в последний путь, отдал ему на память золотые часы, сам разделся и попросил палача поскорее приступить к делу.
Палач исполнил просьбу, и  несколько минут спустя голова бывшего камергера торчала на окровавленном шесте.  Затем приступили к наказанию остальных осужденных.
 Вечером, после казни, Петр прокатил в коляске Екатерину мимо столба с головой казненного. Императрица, без всякого смущения, преданно глядя в глаза мужу, с возмущением заметила: «Как грустно, что у придворных столько испорченности». Царь только хмыкнул на слова супруги, но спустя два дня Екатерина получила более красноречивый ответ. По приказанию Петра, голову Монса заспиртовали в банке, которую принесли в покои Екатерины. Вероятно, по мнению Петра, подобное средство  должно было содействовать улучшению нравственности его ветреной супруги.
 Впрочем, кроме этих анекдотов имеется совершенно достоверный исторический документ - депеша французского посланника Кампредона, из которого известно, что «хотя государыня елико только возможно скрывает свое горе, оно ясно выражается на ее лице, так что все со вниманием ожидают, что может с ней случиться». 
Кто знает, какая участь была уготована императором неверной женой,  но смерть уже постучала в двери царского дворца. Жить Петру I оставалось всего два месяца и двенадцать дней...










                История вторая
 
                ЛЕДИ ГАМИЛЬТОН ИЗ ПЕТЕРБУРГА


Петербург -  город особый: столица империи, резиденция царя, место пребывания  двора, министерств. Искусственно созданный муравейник, в котором непрерывно снуют, суетятся толпы муравьев: чиновники,  гвардейские  офицеры,  камергеры, пожарные, курьеры, светские львицы и уличные проститутки и еще несметное число тех,  кого зовут нижними  чинами,  городскими обывателями, мастеровыми, лицами свободных профессий.
     Лихая затея Петра, на деле мало оправдываемая стратегическими или экономическими  нуждами нищей страны: столица, лежащая на самой окраине необъятной империи,  не связанная дорогами с крупными городами,  построенная в пору изнурительной войны, в опасной близости от надменного соседа, она всю свою историю продолжала жить под постоянной угрозой вражеской интервенции. Но ни вековые традиции, ни существование исконной первопрестольной столицы, ни сотни тысяч человеческих жизней, загубленных при возведении города - ничто не имело значения  для  первого  российского императора.
   Нездоровые миазмы болот,  на которых построена Северная Пальмира, вечный  мрак промозглой зимы и противоестественный для коренных русаков свет белых ночей, неминуемо сокращал дни жизни ее обитателей, сеяли в душе неуверенность,  нервозность,  тревогу, страх. Не от того ли так часто в истории Петербурга случались большие и малые человеческие трагедии, драмы, а то и жестокие преступления?
                х х х
Трудно сказать, что могло заставить потомка древнего и знатного шотландского рода Гамильтонов, ведущих начало еще от норманнов, бросить брега туманного Альбиона, и отправиться к черту на кулички - в неведомую, затерянную в снегах таинственную Московию.  Жажда ли приключений, желание славы и богатств, долги ли или какое преступление, а может, и несчастная любовь, - тому была причиной,  но только в один прекрасный день Томас Гамильтон поднялся на палубу корабля и после трудного многодневного пути через Данию и Польшу  прибыл наконец в стольный град Руси - Москву. 
Случилось это событие во времена царствования Ивана Грозного, который по исконно русской манере, иноземцев, в отличие от соплеменников,  жаловал и примечал. Томас  Гамильтон скоро вполне освоился, кое-как выучил русский язык, вступил на государеву службу и  с годами неплохо обжился на новом месте. Его сын Петр потом состоял «на службе по Нову-Городу», женился и стал родоначальником именитых  дворян Хомутовых, как  со временем переиначили на русский манер свою фамилию потомки Томаса Гамильтона.
Одна из представительниц  рода - Евдокия Григорьевна Гамильтон, -  была женой знаменитого боярина Артема Матвеева, близкого к окружению малолетнего царевича Петра, будущего императора Петра Великого. За свою верность царственному отроку,  боярин был убит стрельцами во время майского бунта 1682 года. Бунт скоро усмирили, а с воцарением Петра I, потомки Гамильтона выбились в знать, обросли связями и начали  процветать. Кто-то из них сделал  военную карьеру, другим задалась придворная служба.
            х х х
В 1713 году при царском дворе, среди приближенных тогда еще не венчанной подруги царя - Екатерины Алексеевны,  появилась новая камер-фрейлина  - Марья Даниловна Гамильтон.
Впрочем, названия «царский двор» и  «придворные»,  применительно к тому времени, звучат достаточно условно. По большей части вокруг  русского самодержца постоянно вертелась  шумная интернациональная  компания полупьяных авантюристов, гвардейских офицеров, вчерашних слуг и простолюдинов, поднявшихся из грязи в князи, благодаря своему природному уму, сметке и наглости. 
Соответственно, и нравы тогдашнего царского двора были далеки от светской куртуазности Версаля - в  новой столице России предпочитали не стеснять себя докучливыми требованиями этикета, а на торжествах и ассамблеях шутки и дурачества принимали подчас самые дикие формы.
Хотя царский устав об подобных увеселениях  четко предписывал: «Во время бытия в ассамблеях вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить или унимать; так же церемонии делать вставанием, провожанием и прочим, отнюдь да не дерзнет под штрафом, но только при приезде и отъезде почтить поклоном должно», редкий гость к концу бала оставался в трезвости и здравом рассудке.  Царь трезвых не жаловал, а  пьянство полагал непременным условием любого праздника, где пили много, и пить обязаны были все - дамы, господа, молодые и старые. 
«Не проходит ни одного дня без пьянства», - жаловался  барон Поменитц, рассказывая о пребывании царя в Берлине в 1713 году. Но если заграницей все-таки существовали сдерживающие факторы, то дома развлекались по полной программе.  На пиру Петр всегда был первым. Могучее здоровье долгие годы позволяло выдерживать такой образ жизни, но постепенно силы покидали его. «Царь уже шесть  дней не выходит из своей комнаты, - писал саксонский посланник Лефорт, - он заболел после пирушки на царской мызе, по случаю закладки церкви. Было выпито 3000 бутылок вина, и это задержало поездку в Кронштадт».
Петр находил особое удовольствие в том, чтобы напоить допьяна присутствующих на веселье женщин.  Для достижения желаемого результата царь пользовался аргументами, не допускавшими никаких возражений. Дочь вице-канцлера Шафирова, крещенная еврейка, как-то попробовала  отказаться от чарки с водкой. «Я тебя выучу слушаться, жидовское отродье!», - прорычал взбешенный Петр, отвесив строптивой девицы две увесистые пощечины на закуску. Надо ли говорить, что впредь Шафирова не уклонялась  от царского угощения?
 Сама Екатерина Алексеевна,  кроме доброй чарки с вином,  увлекалась танцами, считавшимися гвоздем программы всех   ассамблей и балов. 
Петр отводил полонезу и менуэту важную  роль в деле перевоспитания русских  барышень на европейский манер. Царь считался отменным танцором, он выделывал такие «каприоли», которые сделали бы честь лучшим парижским  балетмейстерам. Все танцующие кавалеры по долгу службы были обязаны в точности повторять те же фигуры и па, что и государь.  Однако  далеко не все были столь искусны в хореографии - старые и дряхлые танцоры, которые приезжали на ассамблеи, боясь царского гнева, с трудом  дрыгали  ногами, путались, тяжело сопели, из-под пышных париков градом валил пот, а неутомимый Петр только прискакивал, без устали кружа  раскрасневшихся дам.  Когда несчастный боярин без сил валился на пол, царь прибегал к испытанному средству: провинившемуся насильно вливали огромный кубок вина, после чего беднягу выволакивали на  холод.
Марья Гамильтон  также любила веселье, любила нравиться и кружить головы.  Признаем как исторический факт то обстоятельство, что она имела все шансы именоваться первой придворной красавицей.
Время не сохранило портретов «девицы Гамильтон»; скорее всего их и не существовало:  парсуны заезжих живописцев стоили безумные деньги, а отечественные художники только еще овладевали азами  изобразительного искусства. Портреты могли позволить себе лишь самые богатые и знатные придворные того времени, а у Марии Гамильтон, спустя два года после ее дебюта при дворе, в услужении состояли всего лишь две горничные. Впрочем,  одно неоспоримое доказательство красоты девушки оставалось для потомков, но об этом мы поговорим позже.
 Марья Гамильтон,  даже по тем легкомысленным временам, отличалась  отчаянным кокетством, что позволяло многим без особого труда добиваться от нее  благосклонности... 
Будучи девицей бойкой, смышленой, да к тому же наделенной самой счастливой внешностью, Гамильтон скоро сделалась любимицей Екатерины и самого Петра. Более того, скоро царь стал оказывать девушки знаки особого расположения, «усмотря в ней такие дарования, на которыя не мог не воззреть с вожделением».
Как читатель уже знает,  царь Петр отличался большой широтой взглядов на  интимные отношения,  удовлетворяя свои желания  по мере необходимости, нередко где-нибудь в чулане, не отстегнув шпаги и не сняв камзола.
Петр I не только прорубил окно в Европу -  он сдернул покрывало домостроевской стыдливости,  отныне любовные связи  стали непременным атрибутом светского человека, жаждущего любви, секса, удовольствий.  То, что до Петра проделывалось если и не скрытно, то и без излишней огласки, при нем стало  совершаться  вполне открыто. Об амурных приключениях заговорили без осуждения,  скандальные  сплетни о любовниках и любовницах сделались любимой темой разговоров  дам и кавалеров.   
Марья Гамильтон отдалась Петру с превеликою охотою,  рассчитывая  получить за подаренное царю удовольствие, соответствующую награду. Правда, как оказалось, расчет на царскую  щедрость не оправдался - Петр всегда был скуповат на подарки любовницам. Зато она входит в фавор, ее дружбы доискиваются,  девице преподносят дорогие туалеты, украшения, крепостных.
Аппетит, как известно, приходит во время еды. Феерический хоровод нескончаемых праздников кружил голову, а череда любовников тешила самолюбие девушки.  Кроме царя, по словам  ее горничной  Варвары Дмитриевой, «хаживали к ней Семен Алабердеев, денщики и прочие дворцовые служители...»
Но время летит быстро, и красота  Марьи Гамильтон постепенно начинает блекнуть. К тому же с ней случается то, что  должно было случиться при таком  свободном образе жизни - она забеременела. 
Беременность - не фрейлинский шифр: выставлять девице на показ  растущий живот и раздавшуюся талию почиталось неприличным во все времена. И Гамильтон, как она потом призналась,  два раза «вытравливала детей лекарствами, которые брала у лекарей государева двора, причем сказав лекарям, что берет лекарство от запору».
                х х х
Петр все реже навещал камер-фрейлину.  Марья не долго горевала и быстренько соблазнила  крепкого и пригожего царского денщика  Ивана Орлова.
Денщик Петра I - фигура высоко стоящая на иерархической придворной лестницы того времени; обычно царские денщики  числились в одном из  гвардейских полков, и по прошествию некоторого времени,  государь возводил их в высокие чины, даровал титулы,  поручал важные государственные дела. Из денщиков  выходили в сенаторы, камергеры, губернаторы. Надо признать,  служба царским денщиком была не простым делом:  он должен был не только ваксить хозяйские ботфорты и стряхивать пыль с мундира, но в любую минуты быть готовым к исполнению любых желаний августейшего повелителя. Денщики  доносили своему хозяину о всех происшествиях при дворе, проводили негласный ссыск, при случае исполняли роль палача.
Такова была служба у нового избранника прелестной Марьи Гамильтон - Ивана Орлова. Их медовый месяц прошел в укромных уголках и гротах огромного Летнего сада, а в январе 1716 года в свите царя они вместе отправились в заграничное путешествие.
                х х х
Путешественники медленно ехали по  Европе,  то и дело, останавливаясь из-за недомоганий беременной царицы. По дороге  Петр заключал договоры и конвенции, встречался с коронованными особами, писал грозные послания в Россию, редактировал воинский Устав.  В Гданьске состоялась встреча с герцогом Мекленбургским, сватавшегося за племянницу  Петра царевну Екатерину Ивановну.
8 апреля 1716 года свадьба состоялась.  Брачную церемонию сопровождали великолепные торжества, в воздух взлетали фейерверки,  гремела музыка,  наряженная толпа шумно веселилась, но  на глаза первой камер-фрейлины Марьи Гамильтон все чаще набегали слезы: так романтично начавшийся  роман с Иваном Орловым дал серьезную трещину. Грубый, хамоватый денщик  после каждой очередной  пьянки, оскорблял подругу ревнивыми упреками,  грубой бранью,  нередко дело доходило  до рукоприкладства. Потом сам  Орлов признавался: «Когда я бывало и осержусь в ревности, то ее бранивал и  называл  ****ью, и бивал...» 
Загадочна женская душа: казалось бы, и пригожа собой  Марья, и благоволят по-прежнему к ней царь с Екатериной Алексеевной, - найти бы ей  другого дружка, что и любил бы, и холил, и подарки дарил. Но Марья так и не смогла найти сил бросить любовника, видно влюбилась без памяти, без  оглядки; потеряла всякий стыд и осторожность.  Пытаясь удержать парня,  отдала ему все свои сбережения, а потом пошла и на прямое должностное преступление: «вещи и золотые червонцы крала, а что чего порознь, не упомнить. А золотых червонцев у ней, государыни царицы, украла же, а сколько - не упомнить; и из тех червонцев денщику Ивану Орлову дала она триста червонных».
Царице было не до украденных червонцев и шашней влюбленной фрейлины: тяжелая беременность закончилась рождением хилого младенца, умершего на следующий день после своего появления на свет. Огорчал и супруг, который, «ради телесной крепости и горячности своей крови» стал навещать местных жриц продажной любви, не брезгуя объятиями и собственных придворных дам, одной из которых по старой привычке вновь стала Марья Гамильтон. 
А вскоре Марья с ужасом поняла, что она понесла в третий раз.  Привычные лекарства не помогали и тягостное предчувствия грядущей беды уже не  покидало душу фрейлины.  Конечно, дело было не в ревнивом Орлове - обмануть его было проще простого.  Когда денщик стал допытываться у Марьи «для чего брюхо туго?”, та не задумываясь отвечала: «Да ведь ты ведаешь, что я нездорова. Брюхо у меня туго от запору».
Тревожило Марью иное - знала она от кого ждет ребенка, но и представить не могла,  какие последствия может повлечь рождение царского бастарда.
                х х х
Девять месяцев - только для беременной женщины кажутся вечностью, для окружающих же пролетят они незаметно, подчас и вспомнить о них ничего не могут. Марья  каждый день переживала как последний - пряталась от нескромных взглядов, рядилась в широченные юбки, то и дело сказывалась больной, а по вечерам,  запершись в своей коморке, выла в голос от тоски и страха. Одна хоть забота убавилась - царь отослал Орлова с поручением в дальний край.
Месяц спустя по возвращению в Россию, наступил положенный срок, и она разрешилась от бремени.  В тайну была посвящена только горничная Катерина Терповская. Вот ее рассказ,  детально восстанавливающий  роковое событие: «Сперва пришла Марья в свою палату, где она жила и притворила себя больною, и сперва легла на кровать, а потом вскоре велела мне запереть двери и стала к родинам мучиться;  и вскоре встав с кровати, села на судно и, сидя, младенца опустила в судно. А я тогда стояла близ нее и услышала, что в судно стукнуло и младенец вскричал...
Потом, став и оборотясь  к судну, Марья младенца в том же судне руками своими, засунув тому младенцу палей в рот, стала давить, и приподняла младенца, и придавила».
Была уже поздняя ночь, когда  мать-убийца в изнеможении повалилась в постель. На следующее утро она велела служанке позвать ее мужа, служившего  при дворе конюхом. Угостив мужика водкой,  Марья Гамильтон дала ему труп ребенка, завернутый в полотенце: «Брось куда-нибудь».
Иван Орлов, вернувшись в Петербург, первым делом поспешил к любовнице. Долго сидели,  не зажигая свеч, вполголоса говорили.
- Слышал я,  что ты без меня чуть не померла. Что с тобой сделалось? - пытал подругу царский денщик.
- Малехонько было не уходилась, - отвечала Гамильтон - Вдруг  бок  у меня схватило. Сидела я у девок, а после насилу привели меня домой, да и месяшное тут хлынуло из меня ведром.
Орлов и тут  поверил. Но, не все окружающие были столь наивны, - среди придворных и челяди  шли темные слухи о мертвом младенце, кое кто прямо винил Гамильтон в детоубийстве, но она твердо стояла на своем, убеждала ревнивца:  «Разве бы тебе я не сказала. Ведаешь ты сам, какая я охотница до детишек. Разве не могла я содержать в тайне младенца?  Завистники клевещут, нас с тобой, милый, поссорить желают. Ведь, ты ведаешь меня здесь никто не любит».
Может, прошло бы время, да и забылось бы преступление незадачливой фрейлины, тем паче, что царь был занят расследованием дела собственного сына - царевича Алексея,  и все придворные трепетали, опасаясь оказаться замешанными в этой истории, но, как нередко бывает, в историю вмешалась роковая случайность...
                х х х
Будучи дежурным при особе государя, Орлов передал ему некий важный документ. Петр сунул конверт в сюртук, намереваясь на досуге прочитать,  но карман прохудился и бумага провались  под подкладку.
Лишь царь заснул, Орлов отправился к приятелям, где и прокутил всю ночь. На его беду Петр проснулся рано и захотел на свежую голову просмотреть давешний документ. Не найдя конверт, он пришел в страшный гнев и велел вызвать Орлова. Долгие поиски еще больше распалили царя.  Наконец привели бледного от страха денщика, который, не  подозревая об истинной причины  ярости Петра,  решил, что тому стало известно о его связи с Марьей Гамильтон.
Орлов повалился на колени: «Виноват, государь, люблю Марьюшку!»
Царь в изумлении взглянул на денщика. И надо бы такому случиться, что в это время слуга, чистящий сюртук,  нашел за подкладкой злополучный конверт...
Но слово сказанное - назад не воротишь... Петр, крайне заинтригованный услышанным о своей бывшей любовнице, принялся обстоятельно допрашивать беднягу. «Давно ли ты ее любишь, бывала ли она беременна, рожала ли?»
Орлов чистосердечно каялся, признавшись, что сожительствуют они с Марьей уже три года, что рожала она мертвых младенцев, но сам он их не видел, а только знает о том со слов самой фрейлины.
   Царь, не в пример денщику,  был остр умом, и тотчас сообразил, откуда взялся  недавно найденный в парке детский труп. А глуповатый Иван Орлов продолжал молоть языком, надеясь облегчить свою участь. Он  признался даже в том, о чем  его никто и не спрашивал: будто Марья рассказывала, что царица кушает, мол, воск, дабы вывести с лица угри. По нынешним меркам - пустяк,  неосторожная шутка одной женщины про другую, а в ту эпоху - преступление похлещи детоубийства!
Марью Гамильтон  заперли в тюрьму, а в ее комнатах в присутствии самого Петра и Екатерины  устроили обыск, обнаруживший среди пожиток фрейлины « алмазные и протчие вещи ее величества».
                х х х
В жаркий субботний день 21 июня 1718 года, когда православные праздновали память мученицы Юлианы, в мрачном каземате Петропавловской крепости шел допрос бывшей камер-фрейлины Марьи Гамильтон,  ныне позорно именуемую «девкой Марьей Гамонтовой».
Петр сам слушал, что отвечала преступница. Чтобы сознаваться было сподручнее, Марье дали пять ударов кнутом, от которых лопнула белоснежная фрейлинская кожа, потекла на пол кровь. Но женщина под пыткой держалась мужественно. Твердо стояла  на своем,  всячески выгораживала любовника: Ивану Орлову об убийстве младенца не сказывала, у государыни-царицы вещи крала для подарка  Орлову, но он о том не ведал.
Скажи она слово против денщика, и тотчас повис бы он на дыбе, пошли бы в дело кнут и огонь. Чужая душа всегда потемки, а женская уж тем более... Что заставило несчастную женщину, выдерживать повторные пытки, защищая человека, погубившего ее?  Кто даст ответ на этот вопрос. А Орлов, обезумевший  от страха, строчил покаянные признания, лгал, оговаривал Марью, ее служанок, своих знакомых и друзей.
Впрочем, эти малодушные признания любовника  уже ничего изменить в судьбе матери-убийцы не могли: следствие по делу Марьи Гамильтон было закончено. Оставалось лишь вынести приговор, последнее слово в котором  принадлежало  царю Петру Алексеевичу...
                х х х
 Лишь спустя пять месяцев, 27 ноября 1718 года, Петр удосужился поставить точку в истории жизни, любви и преступлении бывшей камер-фрейлины.
 «Великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея великия и малыя, и белыя России самодержец, будучи в канцелярии Тайных Розыскных дел, слушав вышеописанные дела и выписки, указав по именному своему великого государя указу: девку Марью Гамонтову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была от него брюхата трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, за такое душегубство, также она же у царицы государыни Екатерины Алексеевны крала алмазные вещи и золотые (червонцы), в чем она с двух розысков повинилась, казнить смертию.
А Ивана Орлова освободить, понеже он о том, что девка Марья Гамонтова была от него брюхата и вышеписанное душегубство детям своим чинила, и как алмазные вещи и золотые крала не ведал - о чем она, девка, с розыску показала».
Спустя год царь произвел Орлова в поручики гвардии, наказав впредь храниться от подобных приключений...
Служанка фрейлины, как сообщница, приговаривалась к наказанию кнутом и ссылке на десять лет на прядильный  двор...
Любимая невестка Петра царица Прасковья Федоровна пыталась смягчить участь Марьи, но царь остался  непреклонен в своем решении.  Многие в том упорстве усматривали очевидное свидетельство,  что отцом убитого младенца являлся сам государь и самодержец...
                х х х
С раннего утра 14 марта народ стекался на  Троицкую площадь, дабы насладиться любимым зрелищем плебса -  смертными мучениями и казнью преступника.  Цепь солдат плотно окружила дощатый помост с дубовым пнем - кровавой плахой.  Петр лично почтил мероприятие своим присутствием.
Наконец по  ступеням медленно поднялась жертва. В толпе пронеся вздох: давно  эшафот не принимал таких красавиц. В свой последний выход Марья  оделась в белое шелковое платье, ее пепельные волосы украшали черные ленты.
Увидав царя, она взмолилась о прощении. Петр подошел к осужденной, обнял, поцеловал в лоб. Затем негромко, но так, чтобы слышали сопровождавшие его  иностранные послы, сказал: «Без нарушения божественных и государственных законов, не могу я спасти тебя от смерти. И так прими казнь, и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только ему с раскаяньем и верою».
 Государь быстро подошел к палачу,  и что-то шепнул ему на ухо. Многие подумали, что он отменил казнь.  Но  сверкнул топор,  и голова прекрасной фрейлины  покатилась на помост.
Как свидетельствуют очевидцы, после казни царь поднял отрубленную голову красавицы и поцеловал ее. Затем, объяснив присутствующим  анатомическое строение этой части человеческого тела, поцеловал ее еще раз, бросил на землю и уехал вершить иные государственные дела.
Вдумываясь в это происшествие, нельзя не поразиться даже не жестокости - мораль начала XVIII  столетия так же далека и непонятна, как и мораль, которая будет существовать три столетия после нас, но не может не удивить редко встречающееся у обыкновенных людей отношение Петра I к  мертвому телу - самому простому символу Смерти. Еще во время Великого посольства в Голландию царь часами простаивал перед колбами с заспиртованными уродцами, собственноручно и с превеликой охотой препарировал умерших, а приметив на физиономиях своих спутников вполне естественную гримасу отвращения, немедля заставил их разрывать мертвое тело зубами.
Безусловно, цели у царя-Преобразователя были самые благие: образовать своих лапотников, приобщить их к благам европейской цивилизации, привить любовь к наукам, просвещению, к анатомии, наконец, черт ее возьми!
Но куда ведут дороги, вымощенные благими намерениями, известно всем... Облобызать отрубленную голову собственной любовницы - это, конечно, не некрофилия, но где-то  первые шаги к ней.  Немало страстей должно быть разрывало грудь этого великого, страшного и загадочного человека. Может быть, самого загадочного в нашей истории... 
                х х х
Вернемся, однако, к началу нашего рассказа...  Рассматривая головы Виллима Монса и фрейлины Марьи Гамильтон, Екатерина II изволила произнести несколько мудрых сентенций, о том, что каждое поколение совершает одни и те же ошибки, обусловленные самой человеческой природой - ведь жизнь во все времена определяли любовь и  ненависть, добро и зло. Люди всегда  находили и находят тысячи причин, чтобы не быть благоразумными и  было бы слишком жестоко лишать их этого права.
- А посему, - императрица на минуту задумалась,  - прикажите захоронить прах  сих несчастных в тайном месте, без излишнего шума. Свои грехи они давно искупили, а их души давно уж там, где им распорядился быть сам Создатель…
Что и говорить, недаром  Екатерина Великая слыла мудрой женщиной: согласитесь, в ее словах  лежит глубокий смысл...