Рыбалка

©, Алексей ИВИН, автор, 1973 г.


                Алексей  ИВИН



                РЫБАЛКА




     Когда я учился в школе и нам предлагали сочинение на свободную тему, я, не раздумывая, писал о рыбалке. Теперь я живу в городе; теперь я не хожу на рыбалку и скучаю по одному лишь по этому. Я могу лишь мечтать о ней.


     Я не нахожу город скучным; скорее наоборот: город богат впечатлениями. Однако,  когда случаются приступы апатии, я, чтобы перебороть их, вспоминаю теплые августовские вечера, когда мы шли рыбачить и вечернее солнце грело нам спины.


     Поле, зеленое и просторное, а когда цветет лен – голубое, а посреди него – мы. В руках у нас удочки, за плечами рюкзаки, содержимого которых хватило бы при умеренном городском ужине на сорок душ: там и соль, и сало, и  чай, ибо нет ничего лучше ароматного рыбацкого чаю; там ковриги черного хлеба, бутылки с молоком; там куски мяса, лук с грядки, репа и морковь, сырой картофель, сласти и даже соленая сельдь, от которой к утру остается лишь скелет. У нас с собой игральные карты, чтобы скоротать ночь. Мы довольны, мы шутим, у нас веселое настроение. Над нами голубое небо; солнце льет раскаленные потоки, но зной смягчается легким ветерком, издалека приносящим запахи трав и земных благодатных соков. Впереди чернеет плотный лес, куда мы спешим укрыться от палящего зноя.


     Нас четверо. Жестикулируя, мы направляемся к лесу. Несмотря на жару, обуты мы в кирзовые сапоги с портянками. У меня костлявое тело, бронзовое от загара, тощие руки с набухшими венами, волосатая голова на длинной шее. Возле семенит Колька, недоверчиво заглядывает в лицо: я рассказываю о том, как поймал трехкилограммового леща; он самый младший из нас. Широко шагает Валерка, худой блондин с выразительными голубыми глазами; он не разговаривает: в такую жару не хочется даже говорить; на его лице выступил пот. Четвертый – это Вовка, мой друг; он среднего роста, с узким скуластым лицом, на котором выделяются толстые губы; он смеется, отпускает шуточки, предвещая, что ему придется отдавать на уху свою собственную селедку.


     Входим в лес. Здесь безмолвие. Ни ветерка, ни птичьих трелей; только шум наших шагов и говор… Приятно летом углубиться в лес и, вскинув голову к небесам, видеть раскачивающиеся вершины деревьев, легкие птичьи тени в ветвях, жаркое солнце, застрявшее в кронах…


     Тропа ведет нас по берегу речки, той самой, на которой стоит наша деревенька. Лес здесь таежный. Речка с шумом несет свои холодные чистые воды по каменистому руслу, среди обрывистых берегов с отложениями известняка. Забравшись на поросший мхом валун, здесь можно половить хариусов. Весной, в половодье, вода подмывает глинистые берега, и с высоты рушатся в реку оползни с могучими соснами, запруживая ее. Летом речка мелеет, ее можно перейти вброд. Она петляет, образуя на излучинах глубокие темные плеса, над которыми нависают деревья. Хорошо пройти с удочкой по этим местам и наловить связку  жирных хариусов. Правда, поговаривают, что здесь встречаются медведи, которых, впрочем, никто не видел, хотя многие утверждали, что видели медвежьи следы и слышали грозное рычание. Но я часто ходил сюда и понемногу разуверился в достоверности этих россказней: иногда ветер доносил рев тракторов с лесных делянок, расположенных неподалеку, иногда забредало стадо деревенских коров, низко в небе пролетали "кукурузники", - и мои опасения улетучивались.


     Вот и сейчас мне невтерпеж: я говорю ребятам, что, пожалуй, останусь здесь половить. Их же не удовлетворяет здешняя рыбешка, поэтому они, назначив свидание у бона на Логатовке, уходят, оставив меня одного. До устья не больше километра; я хочу пройти это расстояние, останавливаясь порыбачить в плесах.


     Размотав удочку, я продираюсь сквозь валежник, и мой рыбацкий азарт усиливают играющие в струях хариусы. Солнце клонится к закату, клев обещает быть хорошим. Насадив на крючок толстого червя, я забрасываю леску. Быстрый хариус тотчас хватает червя, поплавок скрывается под водой, и я радостно ощущаю на конце лесы упругое рыбье тело. Я волнуюсь, как всякий истинный неутомимый рыболов. Почему-то хочется, чтобы кто-нибудь видел, как я тащу его. Хариус и впрямь хорош, когда трепыхается в нейлоновом мешке. Мысленно я представляю, как буду показывать его восхищенным ребятам.


     К семи часам вечера, когда я таким образом добираюсь до устья, у меня уже тридцать хариусов, мешок полон, и мне приходится пересыпать рыбу в рюкзак, посолив ее, чтобы не прокисла.


     Еще издали я замечаю веселую струйку дыма и направляюсь туда, чтобы покичиться удачей.


     А вот и бон. Я подкладываю дров в костер и бегу к ребятам, которые удят невдалеке. Рыба у них не берет, это уж точно, потому что Вовка, оставив удочку, с наслаждением купается, шумно отдуваясь, и физиономия его выражает полнейшее блаженство, Валерка меланхолично сидит на камушке, подставляя спину лучам заходящего солнца, Колька стоит на бону и с грустью следит за качающимся поплавком. Он спрашивает, велик ли мой улов, изумляется и идет к костру, где я оставил рюкзак, чтобы удостовериться в справедливости моих слов. Я выхожу по бону на середину реки, распускаю леску и отправляюсь купаться, потому что люблю вечернее купание под легкими дуновениями ветерка.


     Раздевшись, ныряю и ударяюсь о топляк, которыми густо усеяно русло: весной по реке сплавляют лес; боль в воде ощутимее, чем на воздухе. Плыву к Вовке, задевая ногами скользкие камни и занесенные песком бревна. Лучше всего лечь на спину, - так, по крайней мере, исключается возможность поцарапать коленку или запутаться в тросах, - но я боюсь натолкнуться затылком на одиноко плывущие бревна, которые нет-нет,  да и появляются в поле зрения. Верчусь с боку на бок, не в силах выбрать подходящий способ плавания, дабы не быть поверженным в глубины речные. "По-собачьи" – проще всего. Шумно барабаня ногами, вздымая брызги над головой,  плаваю по-собачьи.


     Дрожа всем телом, через полчаса выхожу и, осторожно ступая ко камням, направляюсь к оставленной одежде, а Вовка все еще в воде, громко хохочет и, нырнув, пускает пузыри, - словом, дурачится и не думает вылезать. Быстро одевшись, я бегу к удочке, тайно мечтая вытащить рыбину в полпуда, но леска пустая, легкая, хотя крючок оголен. "Что ж, отлично! – думаю я. – Рыба все-таки клюет!" – и эта мысль вселяет беспокойство в душу. В возбуждении сажусь на бон, свесив ноги в теплую воду, и нанизываю червя.


     Усталое солнце, блистая последними красными лучами, медленно садится за темную стену леса на противоположном берегу, светлое небо безбрежно, веет прохладой. Чайки белыми призраками проносятся низко над потемневшей водой, улетая на ночлег. Край неба нежно-рубиновый, алый, как свежая кровь, а над головой небо окрашено в бледный сиреневый цвет. На севере висит серая длинная туча; красные отблески заката играют на ее боках. Воздух тих, прохладен, недвижим. Темнеет. Зажигаются бакены; откуда-то издалека слышен шум лодочного мотора и тихие, приглушенные голоса.


     А между тем я все сижу в надежде что-нибудь поймать. Вовка искупался и теперь уничтожает свои съестные припасы, хотя – отсюда видно его удочку – у него клюет, удочка сильно гнется и раскачивается, а возле поплавка мечутся бешеные круги.


     - Вовка! – кричу я. – У тебя там кто-то сидит!


     Он опрометью  бросается к удочке, азартно тянет, ожидая крупного леща, но удочка легко подается, а на крючке болтается всего лишь слизистый ерш. Вовка бранится, уколовшись и снимая его.


     Окончательно темнеет, от воды поднимается туман, поплавок едва различим, и поэтому мы спешим к костру перекусить и перекинуться в картишки.


     Вечер упоителен, тих; зажигаются звезды. Пустынный берег усеян камнями: далеко, насколько охватывает глаз, видны серые валуны, как спящие туши; худосочные пучки высокой травы торчат между ними, сухо шелестя, и кажется, что там кто-то притаился, маленький, хищный, и смотрит, как четыре фигурки суетятся вокруг костра. Изредка слышен шумный всплеск большой рыбы да на том берегу в черном лесу жутко, свирепо ухает филин. Возле веселого жаркого костра кажется, что суровый лес живет отчужденной, угрюмой жизнью и что людям нечего делать в его владениях.


     Мы же почти не замечаем таинственности ночного мира, нам не до него возле неугомонного костра. Мы кипятим чайник и наливаем каждому по кружке крепкого чая, опускаем туда сахар, рассаживаемся на низких, удобных чурбанах вокруг огня, так, чтобы было не слишком жарко и не слишком холодно, а поскольку нас четверо, лучше всего сыграть партию в "козла".


     Мы играем и разговариваем; наш разговор затрагивает все мыслимые области жизни; мы даже подкапываемся под ее философский фундамент. Себя мы тоже не забываем и в разговорах фигурируем не иначе, как в роли всемирно известных неуловимых жуликов, президентов, артистов и вообще людей выдающихся. Мы оживляемся до того, что игра приостанавливается, и все наперебой принимаются рассказывать фантастические истории с обязательным смертоубийством, страшные и поучительные. Потом следуют анекдоты, потом россказни о девчонках, об учителях. Потом кто-нибудь вносит своевременное предложение поесть; распечатываются рюкзаки, и тут все сразу вспоминают об ухе. Спешно чистим ершей и, так как котелка нет, готовим уху в чайнике.


     Вкус ухи не  зависит от посудины, в которой ее варят;  уха получается ароматная, припахивающая чаем и еще бог весть чем; чистый лесной воздух, долгое и для желудка мучительное созерцание поплавка, общедоступные и общеприятные увлекательные разговоры способствуют устрашающему аппетиту, так  что если бы еще было три таких чайника ухи, то и они были бы проглочены с жадностью.


     -   Хороша уха! – удовлетворенно говорит Валерка, вертя в руках опорожненный чайник. – Не мешало бы еще…


     - Беги-ка за водой, - сытно рыгая, говорит Вовка Кольке. – Вскипятим
еще чайник.


     Колька послушно пускается в путь. Чайник ставим на костер, а когда он закипает, опускаем в него пригоршню чаю.


     После чаепития мы ложимся кверху  животами на специально приготовленный дощатый настил и, слушая приятное урчание в собственной утробе, заводим неторопливый разговор об Адольфе Гитлере и о том, какой он был мерзавец.


     Во втором часу ночи на востоке видны первые приветствия зари. В наших головах мертвый штиль. Валерка спит, Вовка и Колька лениво перебрасываются словами, потягивая чай, я же не чувствую никакой усталости, настроение бодрое, спать не хочется. Я то брожу по длинному бону, борясь с искушением броситься в темные струи, то подолгу слушаю тишину, хрупкую в этот предутренний час, то ухожу далеко от костра по берегу, перекатывая мелкие камешки, то направляюсь к чернеющим удочкам, чтобы снять с крючка холодного ерша.


     В два часа, когда заря явственно окрашивает небо в чистые и радостные тона, предвещая новый счастливый день, я опускаю приманку в воду и мечтаю о крупной рыбе.


     Солнце встает и прогоняет утреннюю свежесть; застоявшийся холодный воздух трепещет, когда в его мрачную холодную глубину устремляются теплые солнечные потоки; все улыбается, поет и стряхивает дремоту. Возвращаются чайки, темный лес приветливо светлеет.


     Рыба упорно не клюет, мы подобны мученикам: все вокруг смеется, оживает, а мы вынуждены до рези в глазах следить за  лениво качающимся поплавком; однако рыбацкая страсть сильна, кто-то все время нашептывает: "Сейчас, сейчас клюнет! Большая рыбина!" Напрасно! Наконец Вовка, не способный к сидячим занятиям, поднимается, с досады плюет и удаляется к костру, чтобы подогреть чайник и позавтракать остатками провизии; затем он, к нашему удивлению, раздевается и, играя тощими ляжками, бросается в реку, пофыркивая от наслаждения. Валерка и Колька, оставив меня одного торчащим на камне, следуют его примеру.


     Мне тоже хочется купаться, но вдруг, к своему сердечному волнению, я замечаю, что поплавок выделывает странные зигзаги на воде. Я азартно тяну, но, почувствовав увесистое, сильное сопротивление, бледнею, дыхание у меня перехватывает, и я, забыв, что нужно выводить легче, с послаблениями, рву удочку на себя что есть мочи. Не помню, какими судьбами, но только в руках у меня оказывается лещ. И по-моему, именно на три килограмма. Радости моей нет границ. Я кричу во все горло, высоко держа над головой избитую рыбу. Ребята долго щупают и взвешивают леща, хвалят и, намереваясь поскорее изжарить, несут к костру. Я отнимаю леща и с довольным видом кладу в рюкзак, после чего все теряют к нему интерес,  и мы усаживаемся пить чай и играть. Мне не терпится выудить еще одного леща, но ребята уверяют, что больше подобного чуда не случится и что гораздо лучше будет, если я сыграю с ними. Я чувствую себя как человек, к которому врывается толпа друзей с предложением выпить, а у него в то же время назначено свидание с девушкой, и бог весть, что ему предпринять; и он остается, ибо из двух аргументов принимается тот, который выдвигают последним. Остаюсь и я…


     Волнуются солнечные блики на воде, сияют  бесконечные  дали…




     Нет ничего хуже, чем идти по лесной тропе, окутанному комариным облаком, голодному, и мечтать о жирном дымящемся супе, в котором плавают шкварки, мечтать, в то время как солнце нещадно печет и сзади, покряхтывая, бредут твои спутники по несчастью, незадачливые рыболовы.


     Но знаю, что пройдет несколько дней, и природа вновь позовет меня; и я, вдохновленный и очищенный ею, вновь пойду на рыбалку – наслаждаться знойным полуднем и любоваться прекрасной августовской ночью.