Судебно-психиатрическая экспертиза в Никольском

 
  Меня вызвали на этап "со своими вещами" очень рано утром.
Вывели во двор внутренней тюрьмы, где уже пыхтел милицейский "козлик". Около него стояли два офицера в штатском - начальник тюрьмы и мой следователь. Они предупредили меня, что сейчас поедем, а я не должен делать никаких резких движений и издавать громкие звуки. Куда? Увидишь.

  При выезде из ворот сопровождающие меня получили пистолеты, и демонстративно пребывали с расстегнутыми кобурами.

  Поехали по старокостромской дороге, и менее чем через час были на правом берегу замёршей Волги  близь города Костромы. Около рощи, которую любил писать Левитан. В брезентовой машине было тепло, я с упоением глазел по сторонам. Всю дорогу молчали. Только однажды мой следователь сказал спутнику, что надо не забыть генералу привезти ноги.

  Автомобильного моста там ещё не было, а переправа на машине по чуть просматриваемой ледяной дороге была невозможна из-за торосов и трещин. Мой конвой усилили: костромской КГБ прислал солдата с ружьём  на правый  берег, молоденького мальчишку, (а на левом пыхтел уже костромской милицейский "козлик") мы в веселье почти весеннего слепящего солнца перешли великую  нашу "матушку Волгу", и в глухой тьме секретности "операции"  с ветерком покатили  куда-то дальше в сельское бездорожье. 

  Я, улыбаясь, перебирал в памяти детали небольшого происшествия при переходе по льду. Мне пришлось помогать вытаскивать из полыньи провалившегося солдатика, моего дополнительного охранника, который ради своего спасения подал мне ружьё прикладом вперёд.

  Как же я был раздосадован, когда мы, проехав километров 20, подъехали к зданию некогда величественного православного, красного кирпича, храма, у входа в который висела табличка, извещавшая, что мы прибыли в общесоюзную судебно - психиатрическую больницу в селе Никольское.

  Дело в том, что для КГБ было бы "всё в ажуре", если бы я оказался душевно больным. Предварительная пятиминутка, осмотр психиатром, конечно, была в начале следствия, но тогда перед блюстителями маячила победа в  деле раскрытия антисоветской организации. Неудавшиеся попытки найти моих несуществующих сообщников, тем более - руководителей, поставило их в тупик. Вместо лавров им стал грозить выговор.

  Они использовали весь арсенал своих методов, от запугивания, провокаций до "подсадных уток" в виде редких сокамерников, но всё - впустую. Лимит времени, всё-таки, на ведение следствия закреплён Процессуальным Кодексом. Уже дважды пришлось тревожить прокуратуру прошением продлить время. Прокуратура благосклонно отвечала: "Да ради всего святого, - пожалуйста!"
Вспоминается анекдотичный случай.

  Перед тем, как я решился выйти на демонстрацию с требованием вывода советских войск из восставшей Венгрии, понимая, что за этим немедленно последует арест, мною была передана школьной подруге записка: "Тюрьма - школа, мне нужны знания, а не оценка их". И вот в один из  дней, после четырёхмесячных пустых допросов, меня ввели в кабинет, где восседали несколько полковников и мой следователь. После слащавых "как чувствуете?, присаживайтесь, закуривайте" суют мне под нос эту записку: "Что это?". "Моя записка Эллочке Марковой, но как она у вас оказалась?". "Молчать! Это не твои слова. Чьи они?"

  Я задумался. В школе мы проходили по литературе роман Горького "Мать".
- Кажется, Павел Власов так говорил.
Все присутствующие моментально схватили карандаши и ручки и в один голос рявкнули: "Адрес!!!???".
Со смехом я отослал их к Горькому.

  И вот после всего этого меня привезли на дополнительную психиатрическую экспертизу. Тайна поездки раскрылась.
- Для чего так поступаете? - спрашиваю.
- Мало ли чего от тебя ждать!
- А что за ноги вы упоминали? - не удержался я.
- Начальник для холодца просил купить здесь, свиных. Спасибо, что напомнил.

  Эти воспоминания словно плохо вскрытая жестяная консервная банка с острорежущими зазубринами краёв. Содержимое надо переложить в другую ёмкость: страшно пораниться.

   Меня завели в кабинет, где на меня участливо смотрели семитские глаза доктора.
- Раздевайтесь.
- А можно, я - так?
- Что, так мыться будете?
- А почему - мыться?
- Вы знаете, где мы сейчас?
- Да, и очень недоволен. Ведь я уже прошёл освидетельствование психиатра.
- Теперь Вы побудете у нас. Мы за Вами понаблюдаем. Вас сейчас отведут в палату. А до этого Вам надо принять ванну. Как только мы удостоверимся в Вашем здоровье, Вас тут же отвезут обратно.

  Задали они мне задачу. Как вести себя? Решил покориться.
Клеёнчатая штора раздвинулась. И у дальней стены "приёмного кабинета" я увидел девушку, суетящуюся около ванны.
Вода с шумом наполняла ванну, словно под большим давлением подавалось пиво. И ручки крана напоминали те, что я видел в пивных киосках: не закручивались, а поворачивались на 90 градусов. Ванна была быстро заполнена доверху. Она манила забытой негой.

- Трусы снимать? - шучу я как "нормальный".
- Да-да, полностью, - ответила мне сама девушка, спокойно и деловито.

  После этого я не только подчинился порядку лечебницы, но и попросил потереть мне женскими ручками спинку, если красавица не смущается. Она оказалась не стеснительной, но ленивой и неумелой.

  После мытья я заметил, что моя одежда исчезла, а на её месте появилась зачуханная полосатая пижама. Доктор тоже исчез. Я принял боевую позу, схватил скамью и стал требовать начальство. Появились дюжие санитары.
- Где моя одежда?  Главного врача ко мне! Иначе я вам переколочу все окна и всё, что попадёт под руки.
- Когда нужно будет, тебя поведут к врачу.

  Вероятно, вид мой был, действительно, грозен. Всё-таки появился "принимавший меня" врач.
- В чём дело? Мы же с Вами уже обо всём договорились.
- Не обо всём. Почему унесли мою одежду? Сколько я у вас буду? На каком основании подвергли меня унизительному мытью в голом виде в присутствии девушки? Что вы от меня хотите?

  - Ну, прежде всего, - чтобы успокоились. Медсестра - не "девушка", а наш работник.  Экспертиза будет длиться недельки две, и Вас никто здесь не будет обижать. (Намеренно врал, негодяй! Никак не меньше стандартного месяца срок пребывания на экспертизе, в этих, оскорбительных для человека стенах). Одежда у нас больничная, по положению. А теперь подумайте, в каком Вы виде? Голый, со скамейкой в руках, грозящий погромом простым санитарам, которые находятся на своей работе. Вас привезли по постановлению, заверенному прокурором. Постарайтесь доказать свою вменяемость, как-то по-другому, чем замахиваться на всех в таком виде и грозить всё перебить. 

  Я натянул на себя белые кальсоны и пижаму. Когда  оказался в палате, то понял, мне ещё повезло с новым одеянием: у многих от пижам был только верх, куртка. Внизу серели рваные грязные кальсоны. Штанов на всех не хватало, они быстрее изнашивались.
Я снова подчинился, и санитар повёл меня "в экспертизное отделение".

  Когда вызывали (вели) к врачу, или заводили обратно в экспертизное отделение, мы проходили большой зал (внутреннее пространство некогда величественного  храма). В этом зале находилось около пятисот (!) человек, уже признанных больными, и "требующих" принудительного лечения. Лечить их ничем не лечили, а просто держали в изоляции от окружающего мира. И они "варились в собственном соку", жили в немыслимых условиях. Когда я впервые вошёл в этот зал в сопровождении санитара, меня охватил ужас, по телу волною прошла дрожь. Было очень светло от солнца и электричества. Санитар открыл входную захлопывающуюся дверь обязательным для всех работников увесистым четырёхгранным ключом в связке с другими ключами. И сразу к нам ринулись люди. Много людей грязных, неровно наголо стриженных, в исподнем и ветхом. По центру огромного помещения, принадлежностью каких-то страшных пыточных камер, вытянулись два ряда длинных, очень длинных, столов, ничем не покрытых, грубо сколоченных. Я почувствовал на себе чьи-то руки. Но санитар раскрутил свою связку ключей, в зале пронеслось: "К экспертизной!", и толпа расступилась, пропуская нас вглубь к бывшему алтарю храма. Кое-кто, всё-таки, стремился дотронуться до меня, забежать вперёд, обратить на себя внимание. Чувствовать себя под прицелом полутысячи глаз несчастных людей - не из приятных ощущений. Но ощущать, что сам становишься одним из них, этих несчастных, - страшно.
Санитар был словоохотлив, и с удовольствием хвастался "своими" больными.
- Вот такой-то, от него жди такой-то пакости, а вот тихий, философ, он и о тебе запишет в своей тетрадке, мы ему позволяем. Вот тот - проглотил учебник по математике, теперь у него странная отрыжка дифференциалов и логарифмов. Уж очень они с профессором не любят друг друга!… Ни Наполеонов, ни других исторических личностей у нас нет. А вот нудисты есть. 

  Давно, среди прочих, "поступил" к ним нудист, продолжал меня просвещать санитар,. Ничего с ним не могли поделать и махнули рукой. Он не признавал никакой одежды и ходил голый. Прошло какое-то время и нудистов стало человек шесть - семь. Так они и держались отдельной группкой. (Когда я покидал это неуютное заведение, нудистов уже было больше десяти, и они выглядели значительной массой. ) Не одним личным примером первый «больной» совратил других, а и аргументированными доказательствами, что именно так испокон было и так надо всегда жить. Впрочем, тут у тех, кто косил, была своя политика. Они якобы излечились от своего, за что попали за решётку лечебницы, но вот сейчас находятся под влиянием другой ненормальной идеи, первое можно забыть. Остаётся вылечить человека  от этой последней напасти и можно - выпускать. "Комиссии" - через каждые полгода.
Когда кого-то проводили по залу, нудисты выстраивались рядком, демонстрируя себя. Тела у всех были поджарые и, почему-то, загорелые.
Между больными всегда ходили дежурящие санитары. У них в руках были звенящие связки ключей, которыми они в любую минуту могли огреть "больных". Больные и есть больные, но я беру в кавычки это слово, так как очень сомневаюсь, что среди этих пятисот набралось бы настоящих больных более десятка.  Естественно, все боялись санитаров и держались от них на расстоянии, превышающем вытянутую руку с гремучими ключами. Если же кто-нибудь слишком нервничал, у него намечался  бунт, то такового скручивали и подвергали разным испытанным методам успокоения: то ли запелёнывали в смирительную рубашку, то ли "уводили на укол".  Практиковали здесь и электрошоковую терапию. Это и было лечение по-советски: веди себя тихо, всему покорись. И - только!

  Уколы были "горячие" и "холодные". "Сера" и "сульфазин" - горячие. Человека как бы обдают изнутри кипятком. И он долгое время не может придти в себя. У "холодных" уколов иное действие. Например, галоперидол напрочь отсекает все заботы. Сковывает, тормозит  физические движения. Даже для того, чтобы подумать о чём-либо, надо делать неимоверные усилия. Тяжело давит на голову холодный укольчик. У человека много дней сумеречное состояние, глаза "плавают", мысли тяжелы и неповоротливы, да и есть ли они - неизвестно. Но несчастный все приказы выполняет, ест и делает, что ему говорят. Хоть замедленно, но послушно.
Эта лечебница в поруганном православном храме, перестроенном под "нужды" клинического общежития, была, поистине,  сумасшедшим заведением.
 Собственно, "наше" отделение судебной экспертизы психиатрической больницы, было устроено в  хорошо отгороженной алтарной части храма (вход через зал с больными и южные врата бывшего алтаря, туалетная комната - на месте Престола).

   В очень большой средней части бывшего храма (зал с больными) содержались преступники (переступившие закон), но признанные "невменяемыми" и поэтому приговорённые не к сроку "в местах лишения свободы", а к принудительному лечению здесь (на срок, продлеваемый через каждые 6 месяцев, вплоть до признания «здоров» на очередной "комиссии" , по мере надобности - заочной, что значит: больной "не социально опасен").

  Многие подследственные, кто страшился большого срока или "вышки" (расстрела), стремились попасть сюда. То есть "косили", кто во что горазд. Поэтому народец собрался здесь "ещё тот", но довольно сговорчивый и безответный. Последнее меня сначала очень удивило, затем "взбесило". А беситься в психбольнице не полагалось.

  Первая ночь запомнилась мне навсегда. Да, и как забыть случившееся:
Меня насиловала женщина лет тридцати, наглая и жилистая. С заурядной внешностью, она состояла из всех страстей,  сплетённых  в тугое порочное тело. Словно стая взбесившихся собак набросилась на меня и терзала меня. Меня тискало в своих объятиях чудовище, которое номинально являлось в этом медицинском учреждении "сестрой милосердия".

  "Медсестра" от души хохотала, с громом выпуская из себя газы. Она ещё с вечера поменяла местами меня, определённого в коридор по прибытии "на комиссию" (за недостатком мест ни в одной из трёх палат), а на моё место в коридоре поселила другого "больного". Меня отправила на его кровать в дальнюю палату. Сразу после отбоя она завалилась сюда же (ко мне!) и сама. Не дожидаясь даже притворного храпа, лежащих рядом в палате людей. Это и была моя первая ночь в  "сумасшедшем доме".

  Всего лишь несколько часов тому назад я впервые увидел её, пришедшую "на смену". Это было время  ужина. С нескрываемым интересом она разглядывала  меня, "новенького". К этому обязывало и её штатное положение: отныне  ей необходимо будет докладывать (письменно) врачу обо всех странностях моего поведения (как и обо всех других и обо всём остальном, в "экспертизном отделении"). Я ей сразу "приглянулся", она на меня "положила глаз" наглый и безжалостный. Войдя в "палату" именно в тот момент, когда я выворачивал на стол свою богатую "свежую передачку" от родителей, извещённых о моём скором этапировании из внутренней тюрьмы КГБ Ярославля в психоневрологический диспансер Костромской области.

  Я всем предложил  не стесняться,  брать всё, что хочется. Конечно, это "всем всё" касалось всех "больных", человек 20. Они стеклись к длинному столу, обставленному такими же длинными тяжелыми деревянными скамьями, под мат, которым, как кнутом, санитар сгонял их на "вечерний приём пищи". Тогда я, должен признаться, был крайне удивлён, с какой простотой моя высыпанная на стол передачка исчезала в утробе этой, накинувшейся на еду, "сестрички". Любитель смачно покушать (что так естественно было связано со всеми другими потребностями её грешной плоти), она со смехом нахваливала и не уставала переспрашивать названия незнакомых ей съедобностей. Сами же затравленные истощенные узники застенчиво соглашались взять что-либо из внезапно открывшегося "рога изобилия" с какой-то боязливой неловкостью и осторожностью.

  Сестра, а в дальнейшем и сами заключённые, сделали мне выговор за "излишнюю доброту" и расточительность. Еду надо беречь. Медперсонал уверял, что всё будет съедено ("уничтожено") голодными соузниками ("больными"), хотя  я убедился воочию,  кого на самом деле надо было остерегаться. Но мне было не до этого. Три месяца я не видел никого, кроме следователей и тюремщиков. Одиночная камера мне обрыдла, опостылела.  Я  рад был видеть, говорить,  общаться с кем угодно, пусть даже - с заключёнными с сомнительным состоянием психики или  странными медработниками этой "лечебницы". Сколько простора, сколько судеб! К тому же у меня будет возможность иметь свидания с родственниками. Моя вполне понятная эйфория, правда, сочеталась  с  немалым раздражением и злобой на тех, кто "засунул" меня на эту позорную экспертизу. Но досада бурлила где-то поверх прочих впечатлений сегодняшнего  роскошного дня.

  Сестра, прежде всего, приклеила ко мне кликуху  (сейчас говорят - "погоняло") "Студент". "Ты, Студент, - сразу сказала она, - ничего не бойся, а то тут был до тебя такой же, всё под матрас прятался, теперь из-за этого - в том зале…
И вот теперь, меня насилует зверь на правах всесильного. У него права медсестры. Я был бесправен. Я - в экспертизном отделении психлечебницы. Я был беспомощен. Нас всех здесь называли "больной такой-то".

  … Сестра с громом выпускала газы и хохотала. Я пытался сбросить её на пол, сам, в конце концов, соскочить с койки, но она хохотала ещё громче, больно вжимая меня в жесткую кровать.

  Я вырос в интеллигентной, культурной семье, где не принято было  громко "очищать нос" (сморкаться), тем более -  прилюдно "ковырять в носу", не принято было говорить "будьте здоровы!", услышав чьё - то чихание. Мало ли физиологических звуков издаёт организм? Мало ли манипуляций требует он? Но это  интимный мир. Полагалось не  афишировать всё это самому, а по отношению других  - не замечать, не разглядывать, не обсуждать!

  Я рос в обстановке далеко не стерильной, но полной духовных ценностей: искренности, чистоты помыслов, доброты, взаимопомощи, почтении к старшим, уважении посторонних. К этому был приучен и это ожидал увидеть в ответ у окружающих. Мне было 17 лет. "Нецелованный мальчик". Перед девочками конфузился до полного идиотизма. В те времена было раздельное обучение мальчиков и девочек. Общеобразовательные  школы (начальные / первые три класса/, "семилетки" и "десятилетки") делились на "женские" и "мужские". У моих родителей был ещё один сын, мой старший брат. И у всех родственников, как на заказ, были только сыновья примерно моего возраста. Так что, вырастая в друзе мальчишечьей, мужской среде, непререкаемой духовной ценностью было представление об идеале красоты, как о нежной женщине несущей жизнь, знания и защиту от всех напастей. Собственно, это был образ мамы. Раннее мое детство прошло в годы Второй мировой войны в голоде, вшах, коммунальной квартире, нищих дошкольных детских учреждениях, инфекционных заболеваниях. Отец - "на фронте", мать - учительница в школе, работающей в три смены (так как школы были объединены из разных зданий в одно, а преподавательский состав поредел из-за призванных в "действующую армию"). И, если мне запомнились и мамины увесистые от усталости шлепки за неизбежные наши с братом проказы, несущие ущерб и без того скудному  семейному скарбу, без всякого сомнения, мама была для нас жизнь, любовь и высший авторитет. Тот самый идеал красоты. Зеркальными брызгами он отражался в любой женщине, даже маленькой девочке.

  И вот, в моей койке беснуется, скинув белый халатик, голая, развратнейшая самка с мощными бёдрами и грубыми руками. Облеченная властью, уверенная, наглая, тупая. Я ничего не мог поделать, и это её ещё больше смешило. Плевать ей было на всё и всех. Любые свидетельства против неё будут тщетны и лишь принесут дополнительные страдания подвластным ей лицам.

  Спасение пришло само собой: у меня началась рвота. Обильная, с конвульсиями. Разъярённая хищница приказала мне убираться в туалет, а затем -  всё подтереть. А сама перебралась на соседнюю койку, где её с радостью "принял" другой, сменивший естественную досаду на гомерический хохот. Она была желанной по многим причинам и потому, что могла дать лучшую пайку или  более чистую тряпицу из положенных тряпок. Близость к её телу возвышало  над остальными. Я пробыл в Никольском около месяца и, конечно, со всеми  познакомился. Тот, у кого я чуть было невольно не отобрал утеху и лавры, оказался "нормальным мужиком". Его история такова: Он повесил во дворе своего дома на бельевой верёвке залётных мужа с женой, заметив, что они хотели эту верёвку у него спереть. Он застал их в тот момент, когда они срезали уже её ножом и обматывали вокруг локтя. Беден был народ, в магазинах тоже всё было дефицитом. На окнах, тем более - коммунальных квартир, решёток не было отродясь - зачем? Двери, чуть ли не на вертушку запирались (в деревнях - колом подпирали, чтобы приходящие видели, что хозяев дома нет, ушли). В городских квартирах, точнее - комнатах, никакой сегодняшней "оргтехники" не было. На общих кухнях - склоки и подозрения всех во всех грехах. И, по-родственному, -  взаимопомощь. Без неё никак и никуда. Народ был на виду. Праздники и печаль - всё вместе с соседями. Сейчас у многих стариков ностальгия по тем временам, но это - собачья ностальгия по ошейнику, плётке и миске отбросов - несъедобного для хозяев. Так вот, мужик, о котором я говорю, до его жуткого преступления пил долго, много и пропустил, что к соседям родственники приехали. Те самые, которых он "порешил". И не обратил внимания, что они не снимали, а вешали верёвку. Свою, а его была снята еще накануне женой (чтобы "не пропала"). Нож им нужен был, чтобы отрезать лишний кусок этой (своей)верёвки. Вот и получился грех. "Бес попутал". Мужик убивался, конечно, но и о себе подумал: пропадёт ни за что. Вот и решил косить. Да так неумело и безыскусно, что его не могли раскусить даже многоопытные специалисты. Он притворился, что ничего не помнит, а помнит, что рыбу вялил. Вот и весь сказ.
Другие придумывали себе кто паралич, кто глухоту, кто повышенную возбудимость, кто какой-либо  "пунктик", но их довольно быстро "раскалывали" и они весело и раскованно отбывали по "своим" тюрьмам, оставив добрые и анекдотические воспоминания в архивах психушки.

  Я тогда курил. А курить можно было только в туалете. Вообще, полагалось держать двери в туалетный отсек открытыми, но так как там всегда стоял дым столбом, то двери эти всегда были закрыты, и в туалете можно было свободно без лишних свидетелей пообщаться друг с другом. Правда, внезапно мог ворваться санитар или сестра, но это легко прогнозировалось, и проколов не было.

В первое же утро я был удивлён, что в экспертизном отделении собственно больных не было. Был, впрочем, один. Он через короткие промежутки вскакивал, делал какие-то движения руками и громко пел: "Идёт война священная, народная война!.." И затихал не более как на пять минут. Это было и днём и ночью. И во время еды (а он ел стоя возле своей койки), и во время "тихого часа". Поначалу раздражало его внезапное пение, но вскоре все привыкали, как к шуму спускаемой воды в канализации. Так вот этот певун из туберкулезной палаты пользовался дурной славой: одни его считали на самом деле психом, другие - стукачом. Все остальные были "нормальными". Почти все "в зале" тоже выглядели нормальными, только - голодными, брошенными и от скуки занимающимися разными "хохмами".

  Итак, познание внутреннего мира психиатрической клиники начиналось в туалете.
"Закурить, не дашь ли?" - спросил меня немой и полупарализованный "больной", которого сердобольные соседи только что привели справить "по-человечески" нужду. Я изумился, но мне пояснили, что видят во мне не стукача, а этот человек - косит. В дальнейшем, я даже сдружился с "этим человеком". У него были две проблемы. Одна, главная, та, что, поправляя постель, сестра непременно простыню, заменяющую пододеяльник, обязательно подсовывала ему под нос той стороной, что должна быть к ногам. У него болезненно рефлектирует обоняние, и он просил меня переворачивать простыню крестиком, который он специально для ориентировки нарисовал, к ногам. Второе, он просто пожаловался на сестру, она, берясь кормить его, все лучшие кусочки отправляла себе в рот. С этим я ничего не мог поделать, разве что сам иногда напрашивался помочь его покормить. В такие дни (наедине) он говорил: "Жаль, что я не могу спеть сейчас тебе лагерные песни. Но, может, свидимся на какой-нибудь подкомандировке, от всей души оторвусь!" Он был старый лагерник, "шёл не по первой ходке". Сердце у него было отзывчатое, меня он сразу полюбил, и взялся "наблатыкать говорить на фене".

  Другой "ненормальный" несколько дней пытался через форточку, расположенной довольно высоко, простой петлёй из швейной нитки выудить плашмя лежащий между рамами осколок стекла. Я ему доказывал, что это невозможно, а он продолжал и продолжал это бесперспективное занятие. Каково же было моё удивление, когда в его руках засверкал этот осколочек стекла. И даже больше: он хитрым ударом расколол вожделенное стёклышко, да так, что у него оказалось острейшее орудие, которым он с удовольствием побрил меня. Я хоть и брился всего третий или четвёртый раз, но заметил, насколько это бритьё было нежнее прежних. И получил я урок на всю жизнь, что существуют мастерство и хитрости, превышающие моё понимание.

  Санитарами в клинике работали бывшие фронтовики с небольшими ранениями. У кого-то не было пальца, кто-то страдал от случившейся контузии. Не все санитары были садистами, но работа среди бесправных и советский образ жизни и мышления, наложили  на всех них свой характерный отпечаток. Они не терпели возражений, были резки, но сентиментальны, легкоранимы и поддавались на лесть. Разговорясь с одним из них, я, "удивляясь", что он, "такой любознательный, а не имеет возможности слушать радиопередачи, особенно "Последние известия", узнал, что в большом зале есть радиоточка, и когда будет его ночная смена, он пустит меня послушать радио после отбоя. Только очень осторожно и тихо. Такого поворота я не ожидал, и был весьма рад открывшейся возможности "быть в курсе событий" в стране и "за рубежом"".
Заодно у меня расширилась возможность наблюдать быт больницы. "Большого зала". Кто-то подсовывал мне письма (да что там письма, целые общие тетради, исписанные мелким почерком), которые надо обязательно было отправить в "ЦК", кто-то просил сообщить родственникам, где они пребывают и в чём нуждаются. Конечно, никакой возможности выполнить эти просьбы я не мог, да и выходы мои  к репродуктору скоро и резко оборвались.

  Дело было так. Когда наступало время ночного сна, откуда-то из стенных закутков, извлекались матрасы и одеяла. Никаких подушек и простыней. Люди располагались рядами вдоль столов. Стелили матрасы, ложились, укрывались. Всё бы было ничего, если бы тот же санитар, что выпускал меня послушать радио вплоть до самого гимна Советского Союза, что раздавался в 12 ночи, не вывел меня из себя. Все спокойно засыпали, но один больной, никак не хотел ложиться ногами к алтарю. Его так и прозывали: религиозник. Ну, не мог он, по его понятиям, богохульствовать!
Я обратил внимание, что санитар, мерно проходящий между рядами спящих, в определенном месте начинал раскручивать связку ключей, и на кого-то обрушивать удар. Человек под одеялом вскакивал, причём, голова его оставалась под одеялом, только на секунду показывались белые тонкие ноги, и он переворачивался в "нужную сторону". Но уже через пару шагов санитара, этот человек вскакивал снова, голова посередине под одеялом, мелькание белых тонких ног, и ложился "благообразно". Санитар шёл дальше, но проходя снова мимо этого больного, механически и методично раскручивал большой ключ и с размаху бил несчастного. Я не выдержал, и заступился: "Не всё ли равно санитару, в какую сторону головой спит несчастный? Это же человек. Он страдает, и ему больно!

  Реакция санитара была моментальной. Нашипев на меня, что я его учу жить, он выпроводил меня из большого страшного зала.  Взвизгнул при этом, чтобы я и не мечтал больше здесь быть.

  При очередном разговоре с "моим лечащим" врачом, я пожаловался, что даже в тюрьме полагалась получасовая прогулка, а здесь, я, малолетка, сижу целыми сутками в помещении. Врач ответила, а это была довольно ухоженная дама, что прогулки в холодное время у них не предусмотрены ("на всех же у нас нет тёплой одежды"), «вот дождёмся лета , и все будете гулять по нескольку часов. Я поблагодарил за перспективу дождаться здесь лета, и написал официальное заявление прокурору по надзору о предоставлении мне ежедневной прогулки "на свежем воздухе". Сработало! Мне нашлась телогрейка, и я ежедневно стал гулять среди высоченных берёз старинного парка. Почти никем не охраняемый. Я задирал голову к небесам и любовался клочками весенней синевы и облаками в проемах, сходившихся в вышине раскачивающихся берёзовых стволов.

  Тяжело было возвращаться в отделение, но о побеге я и не помышлял. И следователям, и медперсоналу было не понять, что я в этом аду нахожусь добровольно.
 А врачам следователем, разумеется,  была поставлена задача разузнать-разведать и о возможных моих подельниках.

   После месяца "исследования", я начисто отказался отвечать врачам на одни и те же провокационные вопросы. Стал требовать окончания экспертизы.Призывал и других к бунту. Собрание из трёх врачей поставило мне диагноз: вялотекущая шизофрения. Тогда это был для меня тяжёлый удар! Но впоследствии мне не раз пришлось воспользоваться этим подарком врачей. Так, по выходе из лагеря, меня хотели "забрить" в солдаты, под присягу "до последней капли крови…". Кому? - спрашивал я, - Сталину, Хрущёву, Андропову? Советам? Но, как бравый Швейк,  делал вид, что рвусь в армию, приговаривая при этом: "А то эти врачи из Никольской психбольницы, сами психи, решили, что я не годен для святого дела охраны мира и спокойствия во всём мире!"  Сразу ушёл запрос в Кострому. Там-то у меня, всплыла "вялотекущая шизофрения". И на основании такой справки из Никольского, мне выдали военный билет, что "в мирное время не годен, а в военное - годен к нестроевой службе". Это была 7я статья. Освобождающая не только от службы в армии, но и от ежегодных походов в военкомат, по официальным вызовам повесткой. Что возьмёшь с психа?
В больнице все прощались со мной, как с родным. "До скорого свидания!". Зэки, как с зэком, врачи, сёстры и санитары, как со своим пациентом.

   Снова внутренняя тюрьма Ярославского КГБ (Советская, 13!).Меня снова вызвал следователь, зачитал официальный диагноз медкомиссии и продолжил "следственные действия". Я возмутился: "Конечно, у меня есть, что вам сообщить, но, кажется, придётся покориться судьбе и лечиться".
 
   Поставил я в тупик Органы. Они уже превысили все процессуальные нормы, продлевая сроки следствия. А тут снова заманчиво замаячили новые звёздочки на погоны.

   Меня этапом направили в Москву.