Русь московская

«Москвой-рекою налейте кувшин и пошлите мне, - писал некогда безымянный
служилый человек с далекой чужбины, - я вылью в здешнюю реку,
и тут будет мне родина»
(с) Б.В.Шергин


Много ли мы знаем о Руси московской?
Смею думать, что для обыденного сознания, московский период истории России представляется  неким  темным временем. Поработали над таким представлением, в основном советские писатели, среди которых самый известный, пожалуй, А.Н.Толстой.
С легкой руки «красного графа» допетровская Русь  предстает этакой  «избяной-кондовой-толстозадой» страной, которая без реформаторской деятельности Петра Великого, просто сгинула бы от собственного убожества.

Целью нижеприведенного текста является не какое-то доказательство обратного.
На мой взгляд - доказывать здесь ничего и не нужно.
Цель - дать людям, не слишком знакомым с данной темой, – нечто вроде  IMPRESSIO, общего ВПЕЧАТЛЕНИЯ о московской Руси.

Ниже - использованы тексты замечательного русского писателя Бориса Викторовича Шергина  (1893-1973)

...Годы катятся, дни торопятся.

Благодаря Москве перестала на Руси княжья крамола.
Удельные князья обиделись, что Москва стала «на словах спесива, на речах горделива».
Но перед гордостью Москвы преклонились наконец татарские цари.

Восстает Москва, и - внутренние обиды минуются.
Восстает Москва - сторонние страхи далече катятся.
Восстает Москва, и - немецкая латыня ужасается!

Москва опоясала меч. Москва белокаменная стала щитом и забралом всея Руси.
Вот «швицкий король многие страхи наводит, славу пущая войною на Русь».
Вот «латинские немцы подошли к русским краям»...
Москва ополчается первая.
«Против врага московские люди твердо стоят и бьются до смерти». Европа, хочет не хочет, слушает славную весть: «Москва королевское войско отбила, и воеводок у них полонила, и меч латынский обнизила».

В боях под Москвою «пели стрелы каленые, гремели копья долгомерные, блестели топоры, как синие молнии». При отце Ивана Четвертого Москва встречает неприятеля «с огненным боем, с самопалами и пищалями».
Воевода XVII века доносит: «Швецкие люди показали новые в ратном деле вымыслы. И против тех хитростей старое ратное устроение показалося на боях неприбыльно».

После царя Бориса Годунова Москва «отовсюду терпит рати и бури. Извне страх, внутри мятежи».

Москва ненавидела «королевских польских людей» и своих миропродавцев.
Московские патриоты, брошенные в тюрьмы и казематы, пламенным словом своих посланий подняли на освобождение столицы всю Россию.
Когда народное ополчение Минина и Пожарского подступило к Москве, убедительное слово ее патриотов обращено было к тем «шпыням московским», которые, «живучи посреди смертей многих, потеряли правый путь»:
 
«Бегуны, потаковщики! Мертвое ваше дело!
Вся тварь на вас, миропродавцев, негодует.
Звезды помрачились, земля хлебородимая сохнет, поля вянут.
Не хочет Мать-Земля предателям служить.
Опомнитесь, отряхните мрачный сон!
Горе человеку, который, упавши, забудет прежнее достоинство, но в темной измене валяться полюбит».

Московское житье-бытье Смутного времени показывает одна грамотка-жалобница:
«...В ночи на овторник два человека ляцкой породы, со своим бутенантом, приходили жегчи мое дворенко.
И я с ребятишками, послышав, выскочили на улку и почали гаркать.
И те ляцкие люди побежали и на Коровьем Броду сожгли овин.
А приходили по наущенью вора, мирского захребетника Митьки Олферова».

После изгнанья врагов было указано:
«Всем того дела беречь и остерегаться, чтобы воров не укрывать по дружбе.
А на добрых людей по недружбе поклепов не сказывать».

Москва не изнемогла в напастях. Корабль ее жизни плывет дальше.
Белокаменная зорко следит, чтобы нигде не учинилось порухи ея имени.

В Мадриде московских послов невежливо спросили:

- Правда ли, что Москву часто разоряют чужеземцы?

Послы ответили:

- Рати бывали. И теперь всему миру ведомо, что к Москве войною ходить дело неприбыльное.
А ваши гишпанские пристани арапы разоряют каждогодно.
Мы, идучи кораблем, разоренные ваши морские города видели.
И о том печалились...

Испанская королева готовила в Москву ответную грамоту.
Послы наказывали: «Чтобы в грамоте, какову шлют с нами на Москву, титлы преименитого Московского государства были написаны сполна».
Раз десять переписывала королевина канцелярия ответную грамоту.
То оказывалось, что грамота подчищена. «И нам такой чищеной хартии казать на Москве не доведетца».
Недовольны послы и новым списком.
«Хотя титульные речи написаны сполна, а не по чину. И вы бы, которые слова у вас писаны позади, поставили напереди».
Канцелярия доказывала: «Российских титулов гишпанскою речью нельзя перевесть слово в слово, для того что грамматика не сходствует».
Послы не сдавались: «Хотя и не сходствует, но вы для всемирного покоя и тишины и для первого нашего любительного к вам приезда учините в грамоте по-нашему».

Титул Московского царства чрезвычайно высоко ставил Иван Грозный.
Лично свой род он исчислял от римского цезаря Августа и большинство современных монархов считал худородными.

В ответ на «звягливое» послание шведского короля царь пишет:

«Нам твои титулы дьяк до обеда вычесть не поспел.
В которых ты своих чуланах откопал, что твой род от кесарей римских? А на Москве добре ведомо, что твой род сермяжный.
Ты забыл, а мы знаем: твой родитель, в рукавицы нарядяся, по рынку ходит, коней меняет, жеребцам в зубы смотрит.
И ты над твоими думными боярами не больше и не краше старосты в деревне.
И потому тебе непригоже с нами, великим государем московским, лицо в лицо грамотами ссылатись. А пиши ты к нам через наместника. Не обидься...

Еще звонишь ты в большой звон, что Москва твои рубежи воюет.
Мы про то не слыхали. Знатца, порубежные мужики спьяна подрались, а твоему величеству война приснилась... Не затевай! Не мастери кроволитья!

А некоторые плачевные гласы во вселенную пущены, что московский-де царь великость новгородскую потоптал, и я спрошу:
«Тем ли Новгород велик был, что с Литвою стакався, на Московское государство злоумышлял? То ли теперь Новгороду бесчестье, что со всею Русиею в единомыслии стоит?»

Еще пишешь, будто Москва окраинные города от латинских королей отлучить замышляет...
А и то бы не дико: вера едина, язык един...
А что твое величество, взяв собачий рот, лаю пишет, будто я твою жену у тебя отымаю, и о том у нас много смеху было...
Сыщи ты переводшиков пограмотнее. Пущай новгородскую нашу грамоту ладом перетолмачат.
А твоя королева нам не надобна. Никто ее у тебя не хватает».

… Не о всякой старине язык беспечально выговаривает.
Но весело сердцу вспомянуть московское искусство и художников.
Кончилась татарская зима. Сияют зори русские, весенние.
И как верба кудрявая и как подснежник на проталинке, возвеселил Москву Андрей Рублев.

Через двести пятьдесят лет после Рублева другой старинный живописец, Никодим Онежанин, восторженно дивится светлости рублевского художества:
«Не ведаю, как обсказать. Язык мой короток, не достанет тех красот.
Разум мой не обнимет того преизящества.
Но дивна мне и чудна светлость мастерства. Ум исхититься может от прегудания (перезвона) многоцветущих вапов...»

Московские художники знали-ведали всю хитрость и устав ремесленный.
Изготовляли доски к живописи, терли вапы - краски многоцветные, варили олифы, умели золотить, чеканить, штукатурить...
Эти мастера заботились, чтобы художество для радости людской явилось прочно.

Книжица «Нарядник» говорит:
«Подмастерье мастеру повинуйся.
Мастер о подмастерьях промышляй. Не говори грубо-досадительно.
Не возносися. Не закрывай полезных речей мудростью.
...Дарование художное подобно черпающим воду из реки. Один подымает велик сосуд, другой посредний, а иной - малый. Всяк несет по своей силе.
И ты богатству дарованья радуйся. И намеренье посредственных целуй. И успех умедливших люби».

Кроме картин на липовых досках, эти мастера «писали потолки на полотне и золотом и серебром, изображая круг небесный и планиды». Делали рисунки для художниц - вышивальщиц и ткачих, золотошвеек и кружевниц.
Художники не презирали ремесла и были крепко связаны с народным бытовым искусством. «Которые образчики, и лица, и узоры купили в Оружейную палату Онтонидки Кружевницы из Хамовников, и те листы переплести в тетради, и хранить особою статьей, на погляденье подмастерьям, а мастерам для ведома».

Мастерица Настька со Скатертного переулка при посылке сестрам в Серпухов «первоучебного тканья, вязьбленного и берчатого», пишет:
«Рукодельице мое примите и, сочинив одежду, да носите на здоровье».
Московскую шубку, «струйчатый атлас, камку - жаркий цвет, ожерелье из соболя» московские послы дарили герцогине флорентийской. И та «надела на себя и дивилася изрядному шитью».

Королева испанская на приеме московских послов держала их подарки в руках и «лицом была светла гораздо». А пятилетний король «с золотого стула соскочил и шляпу скинул, играючи московскими гостинцами».

Изящными искусствами ведала Оружейная палата. В рядах художников «второй руки» поименованы: «Соломонида Лоскутница, Девятко Шапочник, Васька Пуговичник, Бориско Седелянный Мастер, Игнатко Часовик».

Наряду с художеством «рукотворным» стародавняя Москва любила музыку:
«Москва из песен сделана». Были свои композиторы.
«В созвездии творцов московского мастеропения имена Ивана Грозного и сына его Федора занимают далеко не последнее место. Их музыка столь же чувствительно действует на воображение, как и нонешняя»,- пишет московский деятель XIX столетия.
Свое музыкальное творчество царь Иван изложил в древней крюковой нотации.
Древние нотные манускрипты часто имеют пометку: «Роспев царя Ивана Московского». Федор Иванович написал музыку к песням Цветной Триоди:
«Днесь весна благоухает...», «Днесь светло красуется славный град Москва...».

Мастерица была Москва песню спеть, и сказку сказать, и пляску сплясать под гудок, под волынку, под гусли.
Но «всякий спляшет, да не как скоморох». Москва всегда любила «действо феатральное». Московские актеры-скоморохи славились по всей Руси. Иные жили «смирно, за царем и боярами». Но большинство скитались артелями «меж двор». Власти опасливо поглядывали на этих лицедеев-пересмешников.
Благочестивые люди не любили скоморошьего «плесканья, гуденья, многовертимого скаканья». Почтенный гостинодворец тужит: «Сын мой, Пронька, стакався с веселыми людьми - перегудниками, не почал меня, отца своего, слушать».

В Москве у бродячих скоморохов была своя актерская биржа под вывеской «колашни».
Соседи жаловались:
«Держит подворье баба Курка Колашница да Васька Чиж, скоморох.
И он ей не муж: живут без закону.
А колачей николи не пекут; держат приход гулящим людям - скоморохам. Неведомо откуда придут и по ночам укладывают, куда пойдут.
И у того Чижа по вся дни игра в зернь и в кости, и приходят картовщики и табашники.
И та Курка и Чиж сказывают у себя на тое воровское становье грамоту, а нам, добрым людям, тое грамоты не покажут.
А куда поедут, и свое дворишко запечатают тельным крестом и зубами.
А земского судейку Володю Короля, и приставов, и понятых потачат деньгами и поят вином».

По Москве при царе Алексее против скоморохов был объявлен «заказ крепкий с заповедью». «Веселые люди» артелями стали уходить на Север. Грустью веет от их «жалобницы»:
«Промышляли мы на Москве необидным делом... Не убийцы, не грабежники, не воры: прихаживали ко дворам для добрых бесед. И за что нас так тратят?»

У светлого Гандвига, Белого моря, изгнанники оставили добрую память. «Веселые люди-те, святые»,- величает скоморохов пинежская былина. Скоморошья эпопея «Шиш Московский» повествует о проказах над богатыми и сильными. На Двину скоморохи принесли икону своего патрона-покровителя - легендарного Вавилы-скомороха.

Но и кроме столбовых скоморохов водились на Москве неприписные песенники, сказочники, вопленицы-плачеи.
Таких «словесных людей» показывает челобитная первых лет петровского времени:
«Бьют челом нищие старухи богаделенки, Степанида Шипихина со товарищи, пять человек...
С похвальные недели привитали мы у Андрона Головы на дому в Сыромятниках.
А в жилом подклете Федька Шваль шьет шубы на стенной караул с маткой да с женкой.
И мы, нищие, займовали у того Шваля на перехватку три рубли денег. Заложили ему для веры шубу, сукно травяной цвет, подложено бархатом черным, косматым.
И он, Шваль, того закладу не отдает, надеючись на свое горланство.
И о радонице звали нас, сирот, на Божедомку плакать...
И тот Шваль, по наущенью иванского попа Вахромея, прискочив, да у старицы Хевроньи шлык со главы сбил и меня, нищую, при народе окосматил: «Суки-де вы, раскольницы! Воскресению не веруете: клянете, плачучи, небо и землю!..».
Да по Петрове дни у того Головы, у крестницы, на зарученье выговаривали мы невестины речи.
И, сидячи в пиру, Федькина матка Татьянка лаяла нас неподобною лаей: «Вы-де икотницы, чернокнижницы! Можно-де вас на кого хошь, на погибель накупить...»
И мы, сироты, на Федьку Шваля, и на Федькину матку, и женку Матрешку являем: ходят они по кабакам, бражничают. Который рубль зашьют, тот пропьют.
А меня, Степанидку, и матушку Хевронью с товарищи на Москве все добрые жены знают и ведают.
Птичье житие проходим, что сирины. День и ночь в неумолчных беседах на общую человеков пользу...
А ходим мы, нищие, по Москве утром рано и вечером поздно.
И которая над нами, божьим попущеньем, беда случится, или бойственное дело, или утеряется кто из нас, сирот, безвестно и мы, опричь того Федьки Шваля, и матери его Татьянки, и жены его Матрешки, иных на себя супостатов не знаем».

Про Москву говорили, что «у них внутренние обиды минуются, когда посторонние страхи накатятся».
А внутренних обид с веками накопилось много.
Еще триста лет назад один московский строптивец кричал:
«Свиньи да коровы больше вас знают - перед грозою визжат да ревут. А вы небесные круги размеряете, а что в народе деется, не видите!»

А народ видел и негодовал, что «бояре друг другу норовят и государство заодно разоряют».
Кончалась война, народ «крамолился» на иных: «Вы-де и в осадное время жили сыто, потому что запасено у вас много черных людей трудами».
Черные люди, деревня, жаловались на господ: «Оброк на нас кладут насильством».
Пригороды вторили: «Нас, посадских людей, пятинною деньгою мучат. Обо всем об этом у меньших людей с лутчими, временем, живет смута велика».
Вспыхивали бунты на Москве - «медный, соляной, стрелецкий».

«Про государей начались слова. На Москве-де прямого царя нет, а нонешний царь обманный!»

Власти посылали натодельных людей уговаривать народ:
«Дохтур Матюшка Клоп с Лефортова зело красноречив, говорит, яко плачет...»
Но и доктор признавался: «Легче мне у болящих в животе грыжи уговаривать, нежели тех мужиков унимать».