Все впереди...

 Boris S. Gotman, Ph.D

 В Киев мы вернулись в 1946.

 Квартира родителей на Ульяновых была уже занята другой семьей –в разрушенном городе квартиры доставались первому захватившему.

 Сначала вчетвером – родители и мы с сестрой  Сарой - ютились в комнате у маминой сестры, тети Доры, вернувшейся из эвакуации раньше.

 Муж ее погиб на фронте, а крохотную дочь Линочку украинские полицаи расстреляли вместе с бабушкой, дедушкой и остальными евреями в Житомире, куда девочек отправили на летние каникулы.

 Через Житомир в сорок первом отступала рота моего дяди Бориса, который погиб через несколько месяцев после этого. У него было письмо моей мамы с просьбой отдать ему Сару.

 А Линочку ему не отдали. Старики считали рассказы о зверствах немцев пропагандой, т.к. помнили, какими дружелюбными они были в 1918.

 Из-за всего пережитого у тети начались эпилептические припадки, которые в детстве приводили меня в ужас.

 Комната тети располагалась в коммунальной квартире, в полуподвале.

 В ней было два ряда окон: наружные находились в приямках, выходивших под площадки детского садика, а окна во внутренней стене смотрели в комнату соседей, у которых других окон не было вообще.

 (Потом, когда мы уже съехали от нее, тетя вышла второй раз замуж и прожила с мужем, долговязым, под метр девяносто, типографским наборщиком Ароном в этой комнате до самого шестьдесят третьего года, когда Хрущевские новостройки впервые в истории Союза стали ломать бесчеловечные коммуналки.
 Долговязый Арон протопал в пехоте всю войну, закончил ее в Праге, за освобождение которой получил свою единственную медаль.
 Потом уже сам слышал, как в очередях ему пеняли, отсиделся, мол, в Ташкенте, а теперь приехал на украинские харчи.) 

 Тетя была тогда молодой привлекательной женщиной и очень хотела устроить свою жизнь. На свидания с кандидатами в спутники жизни тетя всегда брала меня.

 Конечно же, мы очень мешали тете.

 Поэтому родители перебрались  на последний пятый этаж полуразрушенного дома на углу Крещатика и Прорезной.

 К нам надо было подниматься по чудом сохранившейся "черной" лестнице, в которой зияли дыры от бомб.

 Вода была в колонке во дворе, там же был и туалет.

 Крыша выглядела совсем плохо.

 В первую же нашу ночь там мы проснулись от потоков дождевой воды. Нас с сестрой пристроили к соседям, жившим под нами. К ним тоже лилась вода, но можно было хотя бы отыскать сухое место.

 Два года, которые  прожили там, дожди мы с сестрой пережидали на лестнице внизу или, если везло, у соседей.

 Как наши родители справлялись со всем этим, до сих пор не понимаю.

 Днем все было гораздо интереснее.  Танки, развернув стволы орудий назад, крушили развалины разбомбленных и взорванных домов, пленные немцы грузили обломки на платформы грузового трамвая, и под его скрежет и звон груды камня исчезали с Крещатика.

 Сестра, прогуливая меня, совершенствовала  свой немецкий беседами с пленными – конвоиры уже знали нас и не препятствовали.

 В этих ужасных условиях сестра успешно окончила школу и даже получила медаль.

 Ни в Университет, ни на стационар пединститута ее не приняли,  только на вечерний.

 В сорок восьмом строительный трест, где работал отец, восстановил знаменитый "Дом врача" с аптекой на углу.

 Строителям  полагалось несколько квартир, и отцу дали ордер на двухкомнатную квартиру.

 Понятно, это было что-то невероятное – новый дом, с настоящей крышей.

 Не нужно было бояться ночных дождей с потоками воды на голову.

 Вода в кранах! Туалет в квартире!!!

 Даже можно было согреть воду в баке, который был вмонтирован в печь на кухне.

 Что вместо дровяной печи может быть газ, тогда даже не знал.

 В день, когда, наконец, можно было заселиться  в это фантастическое жилье, у входа в квартиру мы столкнулись с еще одной семьей.

 Оказалось, что и ей выписали ордер на эту же квартиру.

 Семья эта состояла из двух человек: матери, Анны Михайловны, и дочери Люды – ровесницы моей сестры. Муж Анны Михайловны погиб на фронте.

 Выяснять отношения, и ждать другую квартиру было немыслимо.
Мы поселились в одной квартире.

 Мы вчетвером заняли две комнаты, собственно, одну нормальную, двадцатиметровую, и пятиметровую комнатушку, примыкавшую к кухне.

 Анна Михайловна с Людой поселились в пятнадцатиметровой комнате с балконом.

 Потом уже я узнал, что от нашей квартиры отчекрыжили еще одну большую комнату в пользу генеральской квартиры  из другого подъезда.

 Вообще дом предназначался для достаточно высоких шишек.

 Примерно через год после нашего вселения  дом  окончательно достроили.

 К нему ежедневно стали подъезжать вереницы грузовиков с роскошной мебелью новых жильцов.

 В доме поселились министры, генералы, партийные боссы и даже несколько знаменитых писателей.

 Маленькие пятиметровые комнатушки оказались комнатами для прислуги – у некоторых жильцов было по несколько слуг.

 Но были  жильцы попроще, вроде нас. И тоже  в коммуналках.

 Меня, конечно, интересовали ровесники.

 Соседские дети сразу разделились для меня на два лагеря  – на тех, кто постоянно обзывали жидом (от них- то я и узнал  впервые о своем еврействе), и на тех, кто этого не делал.

 Иногда в одной и той же семье дети вели себя совершенно по-разному. Например, в соседнем подъезде жила семья тогдашнего украинского министра внутренних дел. У него была дочь, моя ровесница, очень милая девочка. Мне нравилось играть с ней,  пока случайно не услыхал, как старший брат грозил оторвать ей голову, если опять увидит с этим жидом.

 Такие же лагеря оказались и в школе, куда вскоре пошел.

 В классе были и дети всяких шишек, и дети, как теперь говорят, среднего класса,  как правило, нормальные и благожелательные.

 Но были и откровенные босяки с Бессарабки – темного района вокруг городского рынка. Вот эти – то и отличались в издевательствах над еврейскими соучениками. Напасть втроем на еврея, украсть что-нибудь, порвать тетрадь или учебник, а то и порезать бритвой одежду было для них любимым развлечением.

 "Бессарабка" расползлась по всем классам многочисленными второгодниками, каждый год пополняя свой бандсостав.

 Детей шишек "бессарабка" не трогала.

 Учителя в эти конфликты не вмешивались.К своему счастью, причину этому я понял много позже.

 Был пятьдесят первый год.

 Как-то на большой перемене проходил мимо группы одноклассников, которым "бессарабец" по фамилии Ослик что-то оживленно рассказывал. Заметив меня, он прыжком загородил мне дорогу:

-Скоро всех жидов, и тебя тоже, отправят в Сибирь! - весело прокричал он. – Сам товарищ Сталин сказал, что жиды – главные враги социализма и советского народа!

 За это надо было бы тут же врезать ему по нагло улыбающейся роже. Но в нескольких шагах за нами с интересом наблюдали старшие "бессарабцы", которые только и ждали подходящий повод вмешаться.

 Поэтому только и ответил, что он нагло врет и что товарищ Сталин сказать такого не мог.

 Он прямо взвился:

-Я вру?! Да у меня дядя генерал МГБ, охраняет товарища Сталина! Я сам слышал, как он говорил это родителям, когда был у нас на прошлой неделе!

 Тут раздался звонок на урок, который предотвратил надвигавшуюся драку.

 Привыкший уже к таким антисемитским выходкам,  я тут же выкинул это из головы.

 Какое счастье!

 Тогда я не знал, что родной дядя Ослика действительно был генералом в охране вождя всех народов. Только фамилию свою дядя немного исправил.

 И все еще было впереди…

P.S.
 
 От своей племянницы Лили, дочери Сары, получил короткое письмо, которое привожу целиком:

 Прочла "Всё впереди".

 Прошу прощения за вмешательство в творческий процесс, но...

 Через Олевск проезжала т.Клара, жена Абраши,(по-моему,еще одного брата бабушки Куны, тоже погибшего на фронте).

 Она везла в Киев  своего Яшу ( опять же по-моему)и предложила бабушке Хане отправить с ней кого-то из девочек, двоих она боялась брать.

 Бабушка подумала и решила отдать Саррочку, Линочка была слишком мала и отдавать её бедная бабушка побоялась.

 И мама всю жизнь вспоминает олевский перрон и Линочку, играющую на брёвнах.

 Расстрел был в деревне Варваровка.Осуществляли эту акцию украинские полицаи, а не немцы.

 Сын Клары умер по дороге.

 Мама всю жизнь собиралась съездить со мной к Кларе, но так и не выбралась

 А Дора , тоже всю жизнь, не могла простить неизвестно кому, что в живых осталась мама...

 Первую жену Арона, мать его сына Пети, оставленную перед войной в больнице в оккупированном Киеве, немцы расстреляли в Бабьем Яру. Сына Петю Арону удалось найти в детдоме только через много лет.

Неужели в комнатке было 5 метров? Мне казалось, что всего 2.