На свободе

      Через полчаса меня вызвали с вещами. Прощаясь с Шейниным, мы по- братски обнялись. В кабинете сидели Виноградов, Иванов и Алексеев. Я поздоровался. Навстречу мне поднялся Виноградов и, пожав мне руку, сказал: « Садитесь, товарищ Шифельбайн. Мы все проверили, улики не подтвердились, принято решение вас освободить. Претензий у нас к вам никаких нет. Из флота вы уволены. Если вы что-то плохое задумаете, помните нашу силу. Должен вас предупредить: все, что вы видели и слышали во время следствия о нашей работе, должно остаться в тайне, о чем будет взята подписка. В случае разглашения тайны рискуете опять попасть к нам». Я подумал, что претензий ко мне и раньше быть не могло, нет сомнения, что особый отдел меня и раньше проверял, ведь это их работа. Значит, указания о моем аресте были даны корпусным комиссаром Лаухиным.
 
     Поскольку меня арестовали летом, зимнего головного убора у меня не было. С вещевого склада ближайшей воинской части принесли уже поношенную шапку-ушанку и простые пиджачные пуговицы, чтобы пришить к шинели. Но я достал из подкладки шинели форменные медные пуговицы, а  из подшивки брюк – иголку с ниткой, чем немало удивил особотдельцев. Из комсоставской столовой принесли обед из 3-х блюд, особенно вкусным был украинский борщ, которого я так давно не пробовал. К зданию особого отдела подкатила полуторка, меня усадили в кабину к шоферу, а Алексеев залез в кузов уже не для конвоя,  а для сопровождения в учебный отряд.
 
      Когда машина подкатила к штабу и я вылез со своим свертком, штабисты, политуправленцы  и все, проходившие мимо, особенно женщины, оторопели: таращили глаза и молчали. Ведь после моего ареста в учебном отряде распространился слух, что Шифельбайн расстрелян как враг народа и немецкий шпион. На второй день после моего ареста батальонный комиссар школы оружия отдал подсобному хозяйству распоряжение: не отпускать молоко для ребенка врага народа, а дочке не было еще и года. Не замедлили собрать общее комсомольское собрание школы, где на учете состояла моя жена Клава, на нем разбиралось ее персональное дело. С докладом выступил Слесарев, разнося меня как заклятого врага народа и крупного немецкого шпиона, пробравшегося в военно-морские силы и даже проникшего в штаб флота.  Жена – комсомолка, вместо того, чтобы помочь в разоблачении, стала  на защиту. Спасибо Клаве, она ни на минуту не усомнилась в моей невиновности. Из комсомола ее исключили единогласно «за связь с врагом народа».

     Чтобы узнать что-либо обо мне жена пошла на прием к прокурору города, который ей сказал: «Если вас еще не трогают, советую поскорее уехать из Владивостока, ваш муж – враг народа и дожидаться его не стоит». На второй день после визита к прокурору у нее отобрали пропуск на остров Русский, ее с ребенком и чемоданами погрузили на катер и отвезли в город, выбросив, как кошку, на 36-ой причал. Кое-как жена добралась до вокзала, где увидела огромные очереди, на полу сидели люди, которые уже несколько дней не могли уехать. Дочь заболела, уехать в Москву и  дальше к матери Клаве удалось через детскую комнату, ее мучения были порой тяжелее моих.
 
      В штабе учебного отряда я представился дежурному, он с растерянным видом стал звонить на квартиру начальнику политотдела, тот позвонил Виноградову. Из телефонной трубки было слышно, как последний объяснял, что я освобожден в связи с прекращением дела, что они должны произвести со мной расчет и отправить домой.  Вызвали начфина, тот таращил глаза, не веря, что, это я, т.к. в учебном отряде был пущен слух о моем расстреле. Было не ясно, как меня рассчитывать за время, проведенное под следствием. Финотдел распорядился выдать мне трехмесячный оклад и один месячный оклад за неиспользованный отпуск. В кассе денег не оказалось, необходимо было ехать в банк, мне пришлось остаться до завтра. «Если вшей нет, переспишь на диване в моем кабинете, а сейчас пошли в столовую обедать» - сказал молодой начальник политотдела, ни о чем меня не спрашивая.

      Когда мы вошли в зал столовой, все глаза устремились на меня, ложки и вилки застыли в руках, а кто-то за столом как-будто пропел: Вот это да! Начальник политотдела пригласил меня в отдельный кабинет для руководящего состава. Заведующая столовой была моей знакомой и постаралась накормить меня от всей души. Я наелся, как дурак на поминках, пообещав рассчитаться после получки, и меня еще пригласили на ужин.
      На следующий день, после получения денежного расчета, воинского билета и пропуска, я отправился пешком в город через мыс Эгершельда, простившись с островом, как оказалось, навсегда.
 
      В городе я отправился на железнодорожный вокзал. Заглянув в зал ожидания, я глазам своим не поверил, столько там накопилось народу, у касс стояли бесконечные очереди. Оказалось, что люди на протяжении недели не могут уехать и все это время сидят в зале ожидания. Здесь же, узнав меня, ко мне подошел мой бывший сосед по квартире а затем и по тюремным камерам, преподаватель объединенной школы. Он уезжал в Краснодар и пригласил меня с ним поехать, но мне предстояло найти свою семью,  и я отказался. 
       Среди этой огромной людской массы по бледным изможденным лицам было заметно большое число людей, освобожденных из заключения, видимо, эшелон репрессий медленно, на тормозах сдавал обратно.

      Проведал тюрьму, где мне возвратили мои именные часы и остаток денег, отобранные при поступлении. Все деньги, полученные при расчете, были положены на аккредитив. Сильно захотелось есть, но при моем помятом внешнем виде в ресторан я идти не решился, пообедал в простом кафе. Самой большой проблемой был ночлег: все гостиницы были забиты, а беспокоить знакомых не хотелось. При входе в Дом крестьянина мне встретился бывший курсант моей роты, он работал заведующим агитпунктом, который размещался в  Красном уголке, здесь он меня и устроил ночевать на диване.

       На следующий день, выправив в проходной пропуск, я прошел в штаб и направился в парткомиссию флота, где меня радостно встретили знакомые работники аппарата, побеседовав с ними, я прошел в кабинет секретаря парткомиссии Быкова, который тепло меня приветствовал и интересовался подробностями следствия. Я ему посоветовал лучше пойти в особый отдел и познакомиться с моим делом. Мне он предложил явиться на заседание парткомисии, которое должно состояться через два дня, а ночевать пригласил к себе на квартиру. Я отказался и попросил его помочь мне устроиться в гостинице или общежитии, что он и сделал. По дороге  я встретил жену Анзина, нашу бывшую соседку и подругу Клавы, она пригласила меня к себе, сходу направила в ванную, выдав пару чистого нижнего белья, затем позвала к столу. В это время на обед пришел сам  Анзин, он был уже в должности комиссара подводной лодки типа «Ленинец», которая готовилась в автономное плавание. О моем освобождении он уже знал от Бородина. После обеда, отремонтировав бывший в неисправности электроутюг и погладив сильно помятые рабочий китель и брюки, я распрощался с гостеприимными хозяевами и отправился по магазинам купить кое-что на дорогу, в первую очередь – чемодан.

       В назначенный день я явился на парткомиссию. Когда подошла моя очередь, меня вызвали сказали, что, ознакомившись с моим делом, парткомиссия приняла решение восстановить меня в партии. Но у них не было бланков новых партбилетов. Я заявил, что без партбилета никуда не уеду. Пришлось ждать еще сутки, несколько бланков нашли в крайкоме партии. Новый партбилет мне вручал начальник политуправления флота Захаров, который, пожимая мне руку, спросил, какие у меня имеются претензии или просьбы. У меня была единственная просьба – помочь мне побыстрее уехать из Владивостока на поиски семьи. Лоухина в политуправлении уже не было, а мне так хотелось плюнуть ему в  рожу. Захаров распорядился выдать мне проездной билет из брони политуправления.

      В тот же вечер поезд умчал меня в Москву. В вагоне многие из пассажиров были такие же, как я, освобожденные, а в нашем купе все такие: жена начальника политотдела дивизии из города Благовещенска, жена командира авиаэскадрилии, обе сидели за мужей, арестованных как враги  народа. Четвертый – журналист, еврей по национальности, сотрудник городской газеты, также освобожденный из Благовещенской тюрьмы.

       В поезде произошла еще одна неожиданная встреча. Еще во Владивостоке я встретил Мишу Садовничего, освобожденного не день позже меня, он разыскивал следы исчезнувшей блондинки Зины. И надо же такому случиться: за несколько остановок до Уссурийска он шел мимо нашего купе в сторону вагона-ресторана. Увидев меня, он бросился мне на шею, а затем упал на мою постель, разрыдавшись, как ребенок. Оказалось, что в каком-то владивостокском притоне он напал на след Зины, выведал ее адрес и направился по этому следу. В одном из леспромхозов уссурийской тайги он нашел свою бывшую подругу с новым дружком и уже под его фамилией. Ехать с Мишей она наотрез отказалась, и теперь он глушил свое горе зеленым змием.

      Когда мы в купе освоились, соседи рассказали об ужасах, которые творились в Благовещенской тюрьме. Ночью, когда производились расстрелы, во дворе тюрьмы заводили трактор, чтобы не было слышно выстрелов и криков. Я предложил больше не вспоминать жуткое прошлое, чтобы не портить настроение, и все со мной согласились. Ехали мы весело, украшением нашего купе были милые женщины, сидевшие рядом на нижней полке, по камерной привычке поджав под себя ноги, рассказывая интересные житейские истории или пересказывая литературные произведения, которые мы не читали. Обе они преподавали литературу, а жена начальника политотдела была завучем Благовещенского пединститута. Иногда вмешивался со своими историями журналист с верхней полки, он тоже много чего повидал.
 
         После выпитой перед обедом рюмки вина становилось веселее и мы принимались петь, перепели все песни, которые знали. У жены начальника политотдела был очень приятный голос, особенно нам нравилась в ее исполнении песня «Дымок от папиросы», сама она, кстати, очень много курила. Я запевал любимые украинские народные песни, остальные хором меня поддерживали.
      Однажды, спустившись с верхней полки, журналист обратился ко мне на немецком языке и спел на нем какую-то арию.
   Я отвечал ему по-еврейски, и на еврейском    языке спел песенку:
- Ах вей моргенштерн,
Вен вэр их а колэ вэрэн…
- Скажи мне , утреняя звезда,когда же невестой стану?
    Затем я спел песенку о десяти братьях:
- У эн бридер зын мир гевейзен…
Особенно он  был удивлен, когда я спел песенку балагула:
- Гоб их и пур ферделах…
         В еврейских местечках балагулами называли извозчиков, перевозивших пассажиров на своих лошадях. Из нашего местечка Песчана в город Балту я всегда ездил с балагулом по прозвищу Шмил и запомнил эту песню, которую он всегда мурлыкал, выпивши, сидя на козлах. Свободно говорить по-еврейски я научился в Песчанской семилетке, где в нашем классе все ученики, кроме меня, были евреи. После этого журналист разговаривал со мной только по-русски.
               
        Через 11 суток поезд прибыл в Москву. В этот день хоронили Надежду Константиновну Крупскую, а мы с Мишей, оставив чемоданы в камере хранения, отправились в Сокольники к его другу по Севастопольскому артучилищу, выгнанному из училища за пьянку. В Сокольниках еще оставались улицы из деревянных домов, в одном из которых и жил Мишин друг вместе с матерью, заместителем председателя Замоскворецкого райисполкома. Нас встретили очень приветливо и лишь на вторые сутки мы отправились на Главпочтамт. Первым к окошку «до востребования» подошел Миша, ему ничего не было, а мне подали письмо. Оказывается, моя сестра Лиза, получив от меня сообщение, что я реабилитирован и еду в Москву, послала телеграмму в Конаково, где у своей мамы жила Клава. Когда я вскрыл конверт, то, кроме письма жены, обнаружил фотографию дочери Аллочки. Взглянув на фотокарточку, Миша сказал: - Везет же тебе, ты в рубашке родился! А я стремительно кинулся на вокзал за чемоданом и уехал к семье в Конаково.

       Когда я вернулся в Москву, Миши уже не было. Его друг рассказал, что он по пьянке влип в какую-то воровскую компанию, но спохватившись, срочно уехал к себе на родину в Славянск, оставив мне свой адрес. Впоследствии он мне писал из Славянска, что устроился на работу и нашел себе новую жену, опять блондинку, видимо, блондинки  очень сильно его притягивали.

       Мне надо было устраиваться на работу. О восстановлении на флоте, как мне объяснили в политуправлении, и речи быть не могло. Я пытался устроиться подручным в кондитерскую, поступить на курсы электросварщиков – и все безрезультатно. Забрав с собой жену и дочку, я уехал в Песчану, к маме. Она жила одна в собственной хате-мазанке, которую отец купил перед смертью, работала в колхозе, возле хаты был хороший сад. Ей было трудно одной, я рассчитывал устроиться на работу и забрать мать к себе. Планировал поехать в Тирасполь, где меня хорошо знали по работе до армии и помогли бы подыскать неплохую работу. Встретившийся мне в Балте Мельников, который рекомендовал меня в партию, не советовал мне искать работу в Молдавии, советовал податься в крупную промышленность. Временно оставив дочку у мамы, я с женой отправился на поиски работы. Но с моей биографией «сидевшего», немецкой фамилией и специальностью политработник меня нигде не брали. Будучи в Москве, я решил зайти в приемную ЦК ВКП(б), где мне посоветовали обратиться в специальную комиссию по трудоустройству  уволенного из вооруженных сил начсостава. В результате я получил путевку в наркомат водного транспорта (тогда морской и речной транспорт объединялись одним наркоматом).

       И вот неожиданная встреча…Подымаюсь по лестнице в отдел кадров наркомата, а навстречу, в шинели стального цвета спускается Ежов, сопровождаемый военизированной охраной. Оказалось, что его освободили от обязанностей наркома внутренних дел и назначили наркомом водного транспорта. Так освободившись от «ежовых рукавиц», я опять попал в хозяйство Ежова

       Изучив мои документы, кадровики приняли решение использовать меня на политработе в системе водного транспорта, меня это устраивало, поскольку речной флот сродни военно-морскому. Мне была предоставлена возможность выбора места работы, но начальник отдела кадров политуправления Алимов посоветовал мне поехать в тихий северный городок Череповец, где организовывалось новое пароходство и комплектовался аппарат политотдела. Я последовал его совету.