Мария

ПРОЛОГ

   В лесу становится темно. Пора искать место для ночлега.
 Именно так думал РЕШКА, идя по ковру хвойных иголок – заключенный, которому удалось соприкоснуться с долгожданной волей.
Они с АВДЕЕМ сбежали четыре дня назад, второпях захватив с собой ТОЛСТОГО – их упитанного товарища по зоне, если слово «товарищ» уместно в отношении мест лишения свободы. Решка – мелкий мошенник, мелочник, вор. Он до последнего убеждал себя, что они с Авдеем взяли с собой третьего из добрых побуждений, что Толстый – не просто кусок мяса.
Тайга доказала обратное. Они зарезали его во сне два дня назад.
Авдей – стандартнейший громила без надежды на освобождение, рад был утолить голод. Большой, твердолобый – он просто образец теории Ламброзо. Такие как он сидят вечно, отбывая сроки вышестоящих элементов.
Совесть. Вся проблема в ней. Почти всегда в ней. Если совесть чиста – нет страха. Нет страха – нет слабости. А нет слабости – уже есть сила. Может быть.
Как Решка ни пытался верить в свои силы, беспрестанно качающиеся, скрипящие сосны все равно вызывали тревогу. Как будто за тобой следят, преследуют, но выжидают. Проблема нечистой совести.
Мерзко.
Зато с собой у нас много мяса. Какая приятная мысль. Уверенность в завтрашнем дне. Защищенность. Что может быть лучше? Эта мысль успокаивала Авдея. Он все время держал ее в уме, правда эта же чертова мысль заставляла его руку все чаще тянуться к кривой, самодельной котомке за спиной. Именно там лежали куски уже обжаренного ими человечьего мяса. Есть хотелось все чаще.
К слову, по всем признакам было понятно, что их не особо то преследуют. По крайней мере, лая собак за спиной не было. Поэтому развести маленький костерок показалось им неплохой мыслью. Голод брал свое.
Довольно ловко они с Решкой улизнули, ничего не скажешь. Вот, только побег - лишь пол дела. Теперь на их пути бескрайний северный лес, сплошные сосны со всех сторон.
Прошли небольшой овраг. Жажда достала. Мясом ее не утолить. Надеялись наткнуться на ручей или хотя бы лужу. Не тут то было – только черная грязь на дне оврага и больше ничего. Перепачкались и зря потратили силы.
- Говорил тебе, надо обойти было, - ворчал Решка.
Авдей только пару раз огрызнулся.
Почти стемнело. Стало труднее различать очертания предметов. Силуэты деревьев слегка размазались, будто невидимый художник провел по их контуру пальцем.
Говорят, в теплое время года русский лес прекрасен. Ни Авдей, ни Решка этой красоты как-то не замечали и без раздумий набили бы морду умнику, который догадался бы такое произнести вслух.
- Э! – вдруг ткнул толстым пальцем вперед Авдей и посмотрел на товарища. Решка пригляделся.
Впереди что-то белело меж сосен. Ребра построек. Дома.
- Айда, подойдем поближе, - мошенник, пригнувшись, побежал под горку, в сторону «домов». Второй беглец за ним.
   Только белая боковая стена. Не дом. То, что от него осталось. Вот что это было. Старые советских времен здания, корпуса, один не отличим от другого. Крыши почти нигде нет. Поверхности стен местами зализаны языками пламени до черноты.
Сохранилась часть коридора. Кое-где на его искореженных стенах видны следы от рук и накарябанные гвоздем надписи.
Решка разочаровано харкнул в хвойные иголки.
- Ладно, тут остановимся. Отдохнуть пора, - вяло промычал Авдей, посмотрев вверх, на проступающие звезды, и бросил котомку с мясом Толстого на землю.



ГЛАВА 1. Солнце и пыль

МАРИЯ идет по натертым коридорам больницы, спрятав руки в глубокие карманы нежно-голубого халатика. Конечно, можно упустить детали связанные с ее внешностью, но если Вас это интересует, она потрясающая женщина. Черные, как ночь глаза, тугой хвост сильных темных волос, хрупкая женственная фигура, возбуждающая самые яркие фантазии. Вся ее внешность излучает дивный свет мексиканского заката. Вся ее внешность как промоченная текиллой дорожная пыль на подступах к Мехикали, сказал бы романтик, любитель ярких эпитетов. Думаю, она никогда не бывала в Мексике, но, держу пари, она бы там легко смешалась с толпой, став ее центром.
 Утро уже вступило в свои права, солнце, пробившись-таки сквозь узкие палатные оконца, весело играло своими резвыми зайчиками на лице Марии, заставляя девушку улыбаться. Возле одной из дверей она останавливается, и зачем-то обняв все это время зажатую подмышкой папку, входит в палату.
  В лучах солнечного света, который пронизывает комнату насквозь, палата кажется ей пыльным раем, с бескрылыми ангелами, сутуло сидящими на койках с перебинтованными головами.
- Ну, как у вас тут дела? – Мария приветливо оглядывает больных и заботливо наклоняется к тому, что спит ближе к двери. – ЛЕОНИД ЛЕОНИДЫЧ, как Вы сегодня?
 Сухой, рассыпчатый мужичок с вытянутым лицом поднимает на нее застывшие глаза и еле заметно кивает. Настоящий меланхолик.
 Сам по себе Леонид Леонидыч -  весьма скрытный мужчина, часто бывает молчалив. К тому же его меланхолия не знает предела. Так что трудно, наверное, дать ему точную характеристику, кажется, у него кто-то умер из близких, по крайней мере, так мне рассказывали. Еще он почти не ест, и периодически еле заметно трясет головой – страдает болезнью с характерным признаком.
- Вот и хорошо, - Мария поддерживающее гладит его по плечу и направляется далее, к остальным шестерым.
 Семь пациентов. Забавно, не правда ли? Что это? Счастливое число или гномы, преклоняющиеся перед своей Белоснежкой? Хотя, я в магические числа не верю, да и сказка мне никогда особо не нравилась.
Кстати, койки расположены буквой «П», трое спят справа, трое слева, и один служит «перегородкой между двумя палочками».
- Как вам сегодня спалось? – медсестра останавливается возле алкоголика по имени ГЕНА. Да, именно алкоголика – будем называть вещи своими именами. Гена сидел в позе мыслителя еще до того, как девушка зашла в палату, и нес всякую чепуху, бубня себе под нос и изредка мотая головой. На вопрос пьяница реагирует особенно досадным жестом и нецензурным восклицанием.
 Говоря про Гену, стоит сказать, что он представляет собой курносый скелет, обтянутый бурой кожей, именно такого цвета она стала из-за нечеловеческих доз алкоголя. Вообще, Геннадий Михалыч мужичок компанейский, душевный, любит срезаться в картишки и шашки, похулиганить, подразнить товарищей по палате. Еще его речь никогда не обходится без мата – «Нельзя без мата лазать по канату!» - так он частенько говорит.
- Отдыхайте, отдыхайте, - скромно улыбается ему Мария и направляется дальше по проходу между кроватей. В ее поведении нет ни капли вульгарного самодовольства, так часто свойственного врачам, смотрящим на пациентов сверху вниз; только мягкий профессионализм, за это она мне сразу понравилась.
 Следующая койка принадлежит молодому парню бритому наголо. На его плече вызывающей черной кляксой красуется фашистская свастика. Интересный экземпляр для такого узкого, маленького мира, как больничная палата. Он частенько буйствовал за эти несколько недель: орал, что порежет Леонида Леонидыча, если тот будет «борзеть», что «Россия для русских» и прочие тому подобные высказывания. Насчет имени его я неуверен, но вроде бы он говорил, что он ГЮНТЕР, а может это все часть его нацистского антуража… Хотя почему может? Наверняка его зовут Саша, или, например, Вася, и у него так же, как у всех, погиб прапрадед на войне. Как бы там ни было, сейчас бравый скинхэд спит сном младенца, лежа на спине, и никаких проблем не доставляет. Мария не стала его беспокоить и продолжила обход. Несмотря на неславянскую внешность медсестры, Гюнтер, надо отметить, обычно держит себя смирно и никаких признаков агрессии в ее адрес не выказывает. Мне думается, дело тут исключительно в ее тактичности и вежливости, которые сводят на нет потенциальный конфликт еще в зародышевом состоянии.
 В середине спит ШУРИК. Так его называют за сходство с персонажем знаменитого советского фильма. И, действительно, очень похож - эдакий студент-очкарик, готовящийся к экзаменам. Он почти всегда что-нибудь читает. То учебник по ядерной физике, то «Высшая математика, подготовка к экзамену за 2 дня», то что-то еще. Кстати, не отказывается и от художественной литературы: часто сидит за русской классикой, стихами, однажды видел в его руках «Хемингуэя».  Его тумбочка, одним словом, полна самых различных книг.
 Книги. Люблю книги.
 Уникум, ботаник, книжный червь – к нему все это подходит. Шурик мало разговаривает -  беседовать на сложные интеллектуальные темы в палате особенно не с кем. Вот, и сейчас, он сидит, сгорбившись, на койке и сосредоточенно изучает все новые и новые главы через толстые стекла очков. Медсестра придвигает к его ногам поношенные тапочки, одиноко и брошено валяющиеся под кроватью, и легонько заглядывает в книгу. Видимо содержание ей понравилось, пару минут ее внимательный взгляд скользит по странице. После этого Мария, удовлетворенно кивнув Шурику, наконец, направляется ко мне.
 Говорят, Я – вылитый Джон Джирард, если бы, конечно, не моя челюсть. По крайней мере, именно так как-то раз сказал один мой друг. Так что даже не «говорят», а только «сказал». Понятие не имею, кто этот Джирард, но вроде он известный футболист или хоккеист, если не ошибаюсь. Вообще-то меня сравнивали с кем-то лишь однажды, да это и не важно.
 В палату я попал из-за полученной травмы головы около недели назад – просто сотрясение, ничего серьезного. Куда неприятнее для меня поврежденная задолго до головы челюсть – старый перелом сильно мешает в коммуникациях. Здесь все оказались по причине травм: кому голову пробили в уличной драке, кто-то в аварию попал, кто поскользнулся, а результат у всех один.
 Мария смотрит на меня и медленно приближается. На ее голове сомбреро. Запах текиллы еле заметно тянется в воздухе тонкой нитью где-то возле моих ноздрей. Откуда-то издалека доносится мелодичный гитарный проигрыш вперемешку с испанской речью. За спиной девушки солнце и пыль на пару выхватывают силуэты бегущих лошадей. Удаляющийся стук их копыт. Томящая сладкая грусть. Умиротворенность и спокойствие в моем сердце.
 Я даже задерживаю дыхание от такой красоты.
- Como esta?  Отличная погода сегодня, не правда ли? – ее яркая улыбка, подобная ровным белым клавишам рояля, немного меня ослепила, разгоняя грезы. Испанский язык плавно перетек в привычный.
- Угу, - кивнул я. Мексика медленно исчезла, от нее остались только солнечные лучи и витающая в воздухе пыль. Я в палате.
 Надо что-то ей ответить. Если честно, никогда не умел красиво говорить, красноречие явно не мой конек и, думаю, уже никогда им не станет. Одно дело думать, другое дело высказывать. С другой стороны, ну, и что с того, при должной сноровке можно донесли мысль с помощью минимальных словесных усилий.
- Погулять бы.   
- Как только встанете на ноги, обязательно, - улыбается девушка. Сила, здоровье, красота, радость жизни – все это присутствует в ее улыбке. – Но пока нельзя, РУДОЛЬФ ИВАНЫЧ не разрешит, пока отдыхайте.
Рудольф Иваныч – это наш главврач. Человек немолодой, полный, с крупным носом. Местный Бог и Судья, как говорит мой друг, тот самый, который сравнил меня с футболистом.
- Как Ваша голова? Не болит? Не кружится?
Моя улыбка в ответ (на сколько это возможно). А затем отрицательное мотание пустой головой в разные стороны.
На самом деле я солгал ей. Все не совсем в порядке.
Нежный и в то же время проницательный взгляд черных глаз.
- У Вас всегда все в порядке. Совсем не бережете себя…
Я лишь беззаботно махнул в ответ рукой, зачем-то шаря ногами под кроватью в поисках тапок.
- Хм, как насчет очередной порции овощного салата на обед? – переводит она тему к более важной части жизни пациента – питанию. – Вам нужны витамины.
- А мясо будет?
- Будут котлеты! - улыбнулась Мария.
- Я приду, - обещание было дано мной без малейших раздумий. Причем так, будто мы договорились о свидании. Конечно, все это не более чем просто игра, но нельзя отрицать, что она доставляет нам обоим искреннее удовольствие, по крайней мере, мне так кажется.
Кстати: мне кажется, или между нами существует симпатия? Приятно, конечно, так думать, но стоит ли обманывать себя пустыми надеждами? Впрочем, посмотрим.
 Мария еще раз улыбается мне, в этот раз немного таинственно и интригующе, и переводит взгляд на соседнюю кровать, владельца которой зовут АЛЕКСЕЙ. Алексей Кумарин, так его имя звучит полностью, пожалуй, мой единственный друг в этой пропахшей носками палате, да и вообще. Несколько слов о нем: человек невысокого роста, коренастый, с немного скудным для его молодых лет волосяным покровом на голове, любитель колких фраз и сравнений с Джоном Джирардом. Возраст определить весьма не просто. Может, он младше меня, а может чуть постарше. Другом моим этот человек стал по одной простой причине – мне просто особо не с кем разговаривать, кроме него: интересы дяди Гены я не разделяю, с «фюрером» я разговаривать, пожалуй, пас, меланхолик все равно вряд ли ответит, да и о чем, наконец, с ним говорить? И вообще, я не склонен к пустым толкам – всегда считал поговорку «Молчание – золото» более чем верной, а теперь в особенности. Впрочем, Кумарин каждый раз находит новые темы, именно он инициатор всех разговоров и смеха в палате. Сегодня Алексей на удивление молчалив, а обычно он любое чужое слово комментирует, выставляя человека полным кретином, а потом ржет довольный собой и сложившейся ситуацией. Его и таких, как он остальные представители общества склонны поддерживать, правда, лишь до того момента, пока его острый язык не доберется до них самих.
Также мой так называемый друг имеет склонность все всегда анализировать и своими домыслами обязательно делиться со мной. Вечно у него везде заговоры и подвохи – то скинхэд у него задумал учинить расправу над евреем Леонидычем, то Михалыч нашел способ «по-тихому тырить» спирт  у врачей. Конечно, странная компания собралась в палате, но, если честно, думаю, из всех действительно ненормальный только сам Кумарин. Еще он всегда ведет себя с медсестрами крайне бесцеремонно и нагло. Это, пожалуй, единственное в его поведении, что меня по-настоящему раздражает. Вот и сейчас то же самое:
- Алексей, как сегодня Вы себя чувствуете? Как Ваша голова? – как всегда мягко и тактично обращается к пациенту Мария.
Этот болван смотрит на меня и хитро улыбается. Он, вообще, пока я разговаривал с Марией, только и делал, что как дурак посматривал иногда в мою сторону и хихикал.
Посмотри же на нее! Скажи, как твоя пустая голова поживает!
Он не смог подавить приступ смеха, и глупо заржав, бесстыдно уставился на формы медсестры, вырисовывающиеся под голубым больничным халатом. Хоть бы слюни перестал пускать. Девушка, естественно, немного смутилась, но виду не подала. Он всегда на нее пялился именно таким образом. Лучше бы, ей богу, он ее просто игнорировал!
- Ах, Мария! Я уже иду на поправку, красавица, но лечение мне по-прежнему нужно…  – с улыбкой на все лицо, объяснялся Кумарин с девичьей грудью.
- Хорошо, значит, мы двигаемся в верном направлении, мужайтесь, скоро мы Вас выпишем.
- Ну, полечи же меня, детка! - мой высокоинтеллектуальный друг сделал крайне неприличный жест и повалился на кровать, залившись диким хохотом. От этого поросячьего визга очнулся от раздумий алкаш Гена и удивленно стал хлопать глазами, даже Шурик на секунду оторвался от книги.
Я виновато развел руками.
«Ничего страшного», - читалось в ее глазах.
Дядя Гена, крякнув, махнул рукой.
Мария с легкой грустью во взгляде направилась к последнему, СЕДЬМОМУ пациенту. Человек спал на койке слева от двери лицом к стене. Про него мне нечего сказать, кроме того, что он как по волшебству появился несколько дней назад, пока все были на обеде. Я еще с ним ни разу не разговаривал, даже лица толком не разглядел, так как он все времяспит. Истерический смех моего так называемого друга несмотря ни на что не разбудил этого субъекта, он разве что только поворочался немного. Я читал когда-то, что при тяжелых сотрясениях мозга человек может спать целыми днями, пока организм восстанавливает поврежденные области.
Мария наклонилась, чтобы укрыть мужчину вторым покрывалом. Я посмотрел на затихшего товарища – Алексей валялся на спине, смяв одеяло валиком под голову, и мечтательно пялился на ее зад.
 Ненависть. Где-то глубоко внутри меня. И еще горечь во рту. Не люблю я такое. Хотя если предположить, что между мной и этой девушкой симпатия, то горечь во рту - ревность. Надеюсь, что это не так.
Стандартная процедура была закончена, теперь девушка видимо четко представляла психическое состояние каждого из нас. Вот, так то. Мария – доктор, занимающийся нашей психологической реабилитацией. Смешно, не правда ли? Вот бы все мозгоправы были похожи на нее… У двери она остановилась, и открыв свою папку, записала там что-то. Не могу упустить той детали, что она в этот момент смотрела в мою сторону. Данный факт почему-то имел для меня какое-то особое значение, здорово уводил от реальности. В это время Алексей уже во всю мне что-то рассказывал, но я его не слушал.
Мария как всегда мягко и бесшумно вышла из палаты, захватив с собой любимую папку и мексиканский рассвет – солнце, наконец, перестало пронизывать комнату своими жгучими лучами.
Последний, скользящий, но внимательный взгляд улыбающихся черных глаз… Дверь тихо закрылась.



ГЛАВА 2. То, что я называю лучшим  другом

Она ушла. Побродив немного в лабиринте своих мыслей, я вернулся-таки к реальности и прислушался к трепу Алексея. Как я и предполагал, речь шла об очередном заговоре вперемешку с шутками и эротическими фантазиями:
- …спирт берет! Таранит, как на ликероводочном! Чувак, я тебе точно говорю, здесь что-то не чисто! Да ты меня совсем не слушаешь!
- Зря ты так с медсестрой, - сухо произнес я.
- Это ты про тот случай с блондинкой? Да это ж было давно, к тому же просто безобидная шутка, ничего больше, - улыбка не сходила с его лица.
- Мария.
- А, Мария! Ну, у нее ведь классные буфера, старик! А как она виляет бедрами. Ух! Ничего не могу с собой поделать. Я бы ее трахнул…
Я ненавидел его за эти слова.
- Перестань.
То, что я называю лучшим другом, только ухмыльнулось в ответ. На самом деле у меня никогда не было друзей до Кумарина, даже не было тех, кто хотел ими казаться. Поэтому он, бесспорно, вне конкуренции. Он лучший из всех моих жизненных компаньонов. Легко быть чемпионом, если ты единственный участник соревнования, твой результат изначально обречен стать рекордом.
- Ну, у нее ведь точёная фигура: клёвая задница, большие сиськи, не так ли? Или будешь отрицать?
Я кивнул.  Все было, конечно, верно – природа не поскупилась. Однако это не оправдание.
- Это не дает тебе права так себя вести.
- Ну, ладно, прости чувак. Все. Забудь. Вон, посмотри лучше на нового Циолковского! – Кумарин кивком показал на Шурика. Тот читал учебник биологии за 8-й класс. Тут мне впервые пришло в голову, что, возможно, он просто читает все, что попадает в руки, не делая никакой сознательный выбор. Если так, то он все-таки ударился головой сильнее, чем я думал. К Марии в нашем разговоре я решил пока не возвращаться, это все равно ни к чему.
- Интересно, как такой как Шурик мог получить травму головы… - прошептал я.
- Наверное, поцапался с такими же как он в книжном магазине за право первым купить учебник. Двоих загрыз, а последний его по темечку огрел чем-нибудь тяжелым типа «Нового завета», - мечтательно улыбнулся мой товарищ, ни капли не заботясь о громкости своих слов – Шурик сидел на соседней кровати. С фантазией у него все в порядке, но вот с тактичностью…
- А ты, кстати, как свою черепно-мозговую заработал? – спросил я. Странно, что это мне до сих пор не известно, даже никаких деталей. Все руки никак не доходили спросить.
- Да, ты со своим скепсисом все равно не поверишь. Нечего и рассказывать.
Ну, и ладно. Я не стал выяснять – почувствовал, что он опять начнет старую песню. Скажет, что инопланетяне, пролетая, его тарелкой по затылку задели,  или агент секретной службы его оглушил ударом сзади. Такие рассказы мне действительно придутся не по нраву, тут Алексей прав.
- Э, ребят! Айда в дурачка, что ли по-быстрому, - это дядя Гена уже мял колоду в руке, оживленно перетасовывая. В этом деле он приноровился почти так же, как в поглощении выпивки.
- С ним надо держать ухо востро, - прошипел Кумарин, продолжая мои мысли. – У него ж в колоде девять тузов, погонами наградит, и моргнуть не успеешь. Пойдем-ка, сыграем. Ну, что, Мистер Спирт, раздавай!
Началась оживленная игра. За ней мы и скоротали пару часов. Играли втроем, остальные не изъявили желание присоединиться: Леонид Леонидыч так и сидел, меланхолично глядя в окно и думая, наверное, о своих умерших родственниках, потерянной работе или так и не найденном смысле жизни; Шурик продолжал читать, пару раз даже залазил в свою тумбочку, битком набитую книгами, за дополнительной литературой, после чего сугубо компетентно листал очередные тома; человек без имени спал как медведь в берлоге – он вроде и не шелохнулся ни разу пока мы выясняли, кто из нас дурак; скинхэд пару минут назад проснулся, это алкаш Гена его разбудил, когда с размаху бросил карты на смятое одеяло и радостно матюгнулся (в который уже раз). Да, Геннадию Михалычу сегодня явно везло, как и, впрочем, почти всегда.
- Чего это, утро что ли уже? - традиционно угрюмо пробубнил Гюнтер.
- Эх, какое, к чертям, утро! Уж обед щас будет! Эко ты спать! –  заскрипел ехидный смех пьяницы, руки в это время ловко перемешивали карты.
- ******* - уже выходя из палаты, движимый желанием подкрепиться, загоготал скинхэд.
«Посторонись, народ! Белый человек идет!», - раздалось уже в коридоре.
- Да он поэт! – не выдержав, расхохотался Кумарин.
- Эх, не та молодежь пошла теперь, - махнул рукой дядя Гена, вдоволь перемешав карты, и спрятал их обратно в личную тумбочку.
Время обеда приближалось. Армия, тюрьма, больница - стандартный паек. Серые слипшиеся макароны, котлета из мяса неизвестного животного, винегрет и стакан абрикосового компота с распластавшейся гусеницей внутри – вот что меня ожидает.
 А еще там будет Мария…
Надев потрепанные временем тапки, мы с Лехой пошли в столовую. Прошли длинный коридор, похожий на увеличенную в размерах вентиляционную шахту. В таких местах чувствуешь себя несколько иначе, чем обычно – попробуйте представить, что Вы стали вдруг меньше раз в восемь. Двойственное чувство. Медсестер нигде нет, место дежурного пустует, телефон молчит. Без солнечных лучей металлический коридор будто гудит, так хмуро и угнетающе. Кажется, находишься в пищеводе какого-то громадного робота, «трансформера!», - не раз добавлял почему-то Кумарин, когда мы говорили на эту тему.
Свернув налево, попали на лестницу. Путь вниз был полностью во тьме – окон на лестничной площадке не было, лампы на нижнем этаже не горели. Подобно пути в преисподнюю, хозяева которой по какой-то причине потушили весь адский огонь, повыключали машины для пыток грешников и ненадолго вышли. Но они могли вернуться в любую секунду. Туда нельзя. Так сказал Рудольф Иваныч. Местный Бог и Судья. Человек немолодой, полный, с крупным носом. Страх и запрет, больше ничего после его слов.
Столовая, так или иначе, находилась этажом выше. Поднявшись, мы подошли к двери, откуда уже сочился характерный запах жженой каши и чего-то еще.
- А вот и Адская Кухня! Никому там не верь, - улыбнулся лучший из моих друзей и потянул за разболтанную дверную ручку.



ГЛАВА 3. Адская кухня

Мы вошли. Длинное прямоугольное помещение уже было наполнено проголодавшимися пациентами. Сборище голодных зомби с перебинтованными головами, нестерпимый голод приводит их сюда трижды в день, каждый день, каждую неделю, каждый месяц, каждый год. Как и тот коридор, похожий на вентиляцию, столовая также была буквально сделана из металла. И металл этот вовсе не серебристый, как новенький автомобиль, а скорее цвета советского шарика-подшипника, чуть-чуть обработанного ржавчиной. Столы и лавки припаяны к полу – ну, зато хоть каждый раз двигать их туда-сюда не надо. Больные кушают под присмотром врачей, которые ходят между рядами столов, осведомляясь, хорошо ли живется временно ограниченным в своих возможностях людям. Посуда алюминиевая: тарелки, ложки, вилки – всё. Многие сидят и весело гнут столовые приборы в бараний рог – такова участь мягких металлов, как и мягких людей. В дальнем конце длинная стойка, где повара выдают порции. Там как в бане: пар, жар, запах вспотевших жирных тел. Адская кухня. Не хочется туда идти, но надо. Мы с Кумариным уже там – втискиваемся в очередь таких же, как мы, обреченных на прием пищи. При этом крепко держим плошку и вилку в руках, ложки мы никогда не берем, зачем они нам, если есть грозный трезубец?
- Стадо у водопоя, - шепчет Алексей, с кривой улыбкой глядя на стоящих в ожидании своей очереди людей. – Существа, руководствующиеся одной лишь потребностью в пище, но никак не мыслью, посмотри им в глаза! Пустота! Зомбаки движимые голодом и подгоняемые отсутствием мысли! Нет, мы с тобой не такие, чувак. С ними бок о бок мы не идем. Наш путь лежит явно не параллельно их пути.
- Следовательно, он его пересекает?
- Ага, и не исключено, что пересечение проходит прямо по их головам.
Толстая, похожая на свинью женщина резко и бесцеремонно выхватывает мою плошку и, черпая из разных кастрюль большой, глубокой ложкой, быстро наполняет и швыряет обратно мне мою посуду. Я заглядываю внутрь – тут все подряд: и каша, и овощной салат, и котлета, уже успевшая пропитать своим жиром все вышеперечисленное. Напоследок отработанным движением половника повариха наливает мне стакан компоту – абрикосовый, как я и ожидал. Как же я ненавижу этот стакан и его содержимое. И почему всегда внутри должен быть представитель от насекомых? Может, они считают, что немного мяса в питье пациенту пойдет на пользу…
Горькая ухмылка на моем лице.
- Давай, проходи, не задерживай! – сварливо каркнула толстая женщина, махнув на меня половником.
 Пришла очередь Алексея Кумарина получить порцию. Друг с усмешкой протянул свою плошку. Повариха лишь опустила глаза, сделав вид, что очень занята помешиванием содержимого кастрюль. Алексей постоял еще немного, его ехидная, нагловатая улыбка растянулась почти до ушей.
- Ну, следующий! Подходим! – рявкнула женщина, игнорируя моего товарища. Кумарин, покачав головой, сказал что-то колкое в адрес поварихи и, посмеиваясь, подошел ко мне. Она ему ничего не ответила, только с удвоенной энергией продолжила бухать все новые и новые порции, нескончаемому потоку людей жаждущих утолить голод.
Мы сели за свободный стол. Я отдал несправедливо репрессированному другу большую часть своей каши и  полкотлеты, от салата из овощей он тактично отказался.
- Что это с ней? – я кивком указал в сторону «женщины-свиньи».
- Да весь персонал больницы давно уж сговорился против меня. Ей сказали, чтобы мне есть не давала пока, вот и все. Суки. Ждут, когда я, наконец, «поумнею» – без еды людям, знаешь ли, свойственно «умнеть», - улыбнулся Кумарин, параллельно дербаня котлету. - Как же, хрен им! Никогда я не буду под их дудку плясать. Кстати, спасибо, что поделился.
- Да мне не жалко. И что это они к тебе пристали, им что, делать нечего?
- Наличие мыслей в моей голове, МОИХ мыслей, - ткнул себе пальцем в висок мой друг. - Дело в этом. Все просто, чувак – отличающихся от общей массы нейтрализуют. Такие как мы могут принести проблемы.
Я огляделся – пациенты мирно ели и разговаривали, врачи заботливо подходили и спрашивали, все ли устраивает больных – полная идиллия, казалось бы. Больница, как больница. Кажется, до меня стало доходить. Опять он за свое. Сколько можно! Мой друг все-таки не в лучших отношениях со своей головой. Параноидальный бред. Боюсь мне уже сложно сдержать свой скептический взгляд. Впрочем, надо быть терпимым, такие обострения мнительности иногда бывают при сильных сотрясениях мозга.
- Ну, и ладно. Не верь – твое дело. Ты потом поймешь, что я прав, только возможно будет уже поздно, - посмотрев мне в глаза, сказал Алексей.
Паранойя, это точно она.
- Паранойя хороша тем, что успешно лечит подверженность иллюзии безопасности.
Кумарину пришлось резко замолкнуть - подошли пьяница и меланхолик.
- Разрешите? - вежливо спросил Михалыч, перед тем как сесть рядом с нами.
 Алексей кивнул. Он частенько делал это за меня.
Начался треп ни о чем, в котором мы с Леонидом Леонидычем почти не участвовали, я особо и не вслушивался в разговор, все размышляя о мании преследования и некоторых людях, страдающих ей. А вдруг Кумарин не врет? Нет, конечно, это было бы слишком интересно для такой обыденной жизни, как моя. Да и ложь – понятие весьма растяжимое. Но это было бы забавно…


 
ГЛАВА 4. Демоны моего прошлого

Великие открытия, чудеса техники, вечные вопросы – обо всем этом как-то забываешь, когда вновь сталкиваешься с повседневностью.
Мой отец рубит лес. Топор вонзается в шершавый коричневый ствол дерева и при выходе вырывает его внутренности. Щепки. Падение набок высокого и могучего. Это его работа. Моя работа проще - срубать сучки с поваленных отцом деревьев. Я помогаю ему. Обрабатываю поверженных лесных великанов. Когда-то их сила была несокрушимой, но все изменилось. Ключевые слова: Целеустремленность. Упрямство. Характер.
 Можно одолеть любого.
 Я делаю из поваленных деревьев бревна. Затем бревна превращаются в избы. Но это уже работа кого-то другого.
«Давай, сынок! Ага. Держи рукоять, как я учил. Во, молодец, теперь пошло дело», - говорил мне отец, похлопывая по плечу, придирчивым, но справедливым взглядом оценивая мою работу. Летящие в разные стороны сучки. Это то, что я умею. 
Порой кажется, что лес бесконечен. Наша маленькая хижина. Ничего кроме нее и сплошной древесной стены разных оттенков зеленого. Лес. Вместо пола ковер из мягких сухих хвойных иголок. Вместо потолка небо с устремляющимися к нему вековыми соснами. Вместо стен толстокорые стволы деревьев. И наша хижина. Дом в доме. Одна оболочка, снаружи покрытая другой оболочкой, которая в свою очередь покрыта еще одной оболочкой, и так до бесконечности. Возможно, это истинная модель Вселенной или всего лишь матрешка, выполненная с нестандартным оформительским подходом.
Каждое воскресение мы с отцом отвозили бревна в ближайший поселок. Много километров пути каждую неделю. Туман. Влажная прохлада природного кондиционера. Лесной массив. Мерный гул двигателя кузовного вездехода. Молчание отца. Глубокие погружения в самые нижние слои собственного сознания. Анализ всех доступных на тот момент тем и вопросов. Когда темы и вопросы заканчиваются, просто начинаешь смотреть вокруг.
 Ключевые слова: Наблюдение. Сфокусированность. Внимание.
Я нередко засыпал за этим занятием. Это и есть самый приятный, самый заманчивый сон – когда спать нельзя. Запретный плод сладок.
Кстати: подробная схема увиденных полян и опушек как-то сама врезается в сознание, стоит чертову уйму раз эти поляны и опушки увидеть. Просто если из года в год делать одно и то же и бывать в одних и тех же местах…
Каждую неделю. Каждое воскресение. 
Все мы что-то любим в этой жизни. Лесоповал. Он был тем единственным, что не давало нам умереть с голоду. Я верил в свою любовь к этой работе каждый раз, когда поднимал топор. Я любил отца, он был высшей инстанцией моей замкнутой во тьме одного леса жизни. Я хотел, чтобы он мной гордился. Еще были книги – оконца из леса куда-то еще.
 Надежда Петровна из школы больше всего любила музыку. Возвышенность и чистоту, Чайковского и Глинку. Даже Римского-Корсакова. Особенно Римского-Корсакова.
Я почти всегда прогуливал музыку. Зато много читал. Но еще больше ехал до школы на чертовом вездеходе.
Отец больше всего любил меня и алкоголь. А может алкоголь и меня.
Жизнь иногда преподносит нам сюрпризы, от которых нам остается лишь застыть в изумлении, пытаясь понять причину и предпосылку. Осознать событие и его последствия.
 Нас часто убивает то, что мы любим. А то, что мы любим, иногда погибает от того, что любит кто-то другой.
 Поваленное дерево. Сломанные балконы верхних этажей леса. Разбитый сосуд для души. Кусок мяса под гигантским карандашом. Раздробленный позвоночник. Алкоголь в крови. Неправильно подрубленная сосна. Бутылка в руке. Он часто говорил, что жизнь – постоянное чередование подъемов и спадов. В его взгляде всегда легко можно было прочесть, на каком из двух этапов он в текущий момент. Теперь в его глазах лишь бесконечная прямая линия.
 Его убил не я. Его убил алкоголь. Его убило дерево.
Оставшись один, я начал свой личный, индивидуальный путь выживания. Я хотел, чтобы он мной гордился.
Ключевое слово одно, трижды: Сила воли. Сила воли. Сила воли.
Можно преодолеть все что угодно.

Демоны прошлого преследуют всех нас без исключения. Они не отстают. Они дышат в спину при каждой нашей попытке начать что-то новое. Напоминают о прошлых неудачах, об ошибках былых дней, которые всеми силами виснут на нас и тянут вниз. Демоны прошлого напоминают нам о том, о чем нам не хочется помнить. Убежать практически не возможно.
- Эй, ты чего грузишься, чувак? – в палату заходит Алексей.
Можно только спрятаться, и то не насовсем. Я пока что нашел укрытие. Увлекательное занятие или даже просто хороший разговор – уже неплохой способ временно скрыться у них из виду. Так я и поступил. Демоны временно потеряли объект.
- Думаю…
- Думать – это хорошо. Ты качаешь свою «умственную мышцу». Она одна из важнейших в твоем теле, только смотри, не перестарайся, а то горе от ума будет. Что мне тогда с тобой делать? Второй Шурик нам не нужен.
Я улыбнулся, как сумел.
- Ну, вот что, пора тебе увидеть кое-что, что тебя поразит. Тайное место, - Кумарин лыбится, посматривая то на меня, то в сторону. – Давно хотел тебе показать. Айда.
Я смотрю в окно.
За ним сплошной темно-синий фон. Лишь ровный единичный цвет без переливов, как будто красил маляр. Если наша жизнь – театр, а мы – актеры, то вокруг довольно дешевые декорации. Позовите мужика в кепке, ответственного за окружение! Он что, не мог порадовать наш глаз? Сделать звезды, полную луну в ультрамариновых облаках?
Как бы там ни было, на улице почти стемнело. Пациентам пора бы уже укладываться. Так они и сделали – Гена, Леонидыч и человек без имени крепко спят. Скинхэд тоже уже улегся на спину, засунув руки под голову. Он, правда, пока бодрствует, уставившись в потолок. Шурик вообще всегда ложится исправно в 21:00, так что о нем и речи не идет – дрыхнет, и уже давно. 
- Поздно уже… - я лишь выражаю общий стереотип распределения временных рамок.
- Ты лишь выражаешь общий стереотип распределения временных рамок, - отвечает Кумарин.
Я знаю. Он прав. Он частенько бывает прав.
- Ладно, идем.
Даже не знаю, почему я так легко согласился с ним. Наверное, я просто хочу покончить с этим, пойти и убедиться в своей правоте, а потом спать спокойно. А, может, это просто от безделья.
Мы проходим тот же металлический коридор, что и в обед.
Сомнения порождают новые сомнения. Они как бактериальный вирус, множатся с поразительной скоростью. Они, как и чувство страха, постоянно не дают покоя, заходят в тыл, минуя любые заграждения.
Место дежурного снова пустует, телефон снова молчит.
 Есть способ избавиться от этого. Хочешь узнать правду и перестать бояться – посмотри своему страху в лицо. Улыбнись ему, как улыбается тот, кому нечего терять. Убей его. Убей его этим.
Мы у запретной лестницы. Ступени уходят вниз во тьму Преисподней. Пришли. Алексей делает первый шаг на территорию инкогнито.
Отбрось сомнения. Шагни в неизвестность. Возможно, лишь тогда ты будешь хоть чего-то стоить, по крайней мере, для себя самого.



ГЛАВА 5. Территория инкогнито

Я иду за Алексеем Кумариным. Сомнения полностью отброшены. Они где-то сзади, беспомощно лежат на голом полу, медленно изживая себя.
Двигаться приходится на ощупь – лестница погружена в абсолютную тьму. Единственный мой ориентир – надрывный шепот моего друга, с энтузиазмом пересказывающего увиденный им когда-то фильм. В том фильме была похожая на нашу ситуация, только он сразу сделал оговорку, что есть явное различие – те двое из фильма так и не вернулись назад.
Надеюсь, мир кино не сыграет с нами злую шутку.
Ступени закончились. Этаж точь-в-точь такой, как и тот, что над ним, только излишняя чернота и ощущение чужого ока делают его давящим, гнетущим. К сожалению, ночь выдалась безлунной. Как будто из этой темноты кто-то следит, выжидая, прокручивая в голове варианты твоей гибели. Паранойя.
- Теперь сюда, - прошипел мой компаньон, кивком головы указав на кажущийся сюрреально длинным во тьме коридор.
Мы одну за другой проходим двери с зарешеченными оконцами, которые ведут в незнакомые доселе палаты. Точно такие же, как и наша. Клетки. Ячейки. Наша палата – всего лишь одна из множества таких, одинаковых, ничем не отличающихся друг от друга ячеек. Да и мы - всего-навсего одни из многих подобных нам беспомощных слепцов, ищущих свет в темном коридоре.
Я заглядываю внутрь одной из палат. Темнота. Ночь выдалась безлунной. Я уже отношусь к этому факту без сожаления. Ничего не разобрать, но там внутри точно кто-то есть. Сожаление осталось где-то позади на полу одинокое и трясущееся от страха.
- Тихо, они спят, - еле слышно шепчет Кумарин, практически касаясь губами моего уха.
Слишком тихий шепот, я скорее догадываюсь о смысле его слов, нежели слышу их. Сейчас мы похожи на двух маленьких детей, которые ночью залезли на кухню за конфетами, пока родители спят.
Не будить родителей. Главное не будить родителей.
Интересно, кто это, они. Этаж пуст, пациентам тут делать нечего. Так сказал главврач. А если он так сказал, значит, так и есть. Рудольф Иваныч – человек немолодой, полный, с крупным носом. Он, кстати, местный Бог и Судья. А это что-то да значит.
Мы продолжаем идти. Постепенно коридор делается все чернее, свету нет места в этом логове тьмы. Пол, потолок, стены нависли подобно непроницаемому, бесцветному квадрату старой вентиляционной шахты, в которой каждую минуту рискуешь задохнуться. Ноги теряют силу, как будто пол высасывает из них жизненную энергию. Но это другое. Просто вернулся страх. Мой самый давний и грозный враг. Это старое знакомое чувство, когда ноги наполняются воображаемой ватой, и ты больше не можешь идти. Оно вернулось, это чувство.
 Ключевые слова: Подавление. Сила воли.
Можно преодолеть все что угодно.
Подходим к концу коридора – тупик. Черная как уголь стена впереди. Конец. Пустота. Видимо, тупик – единственное логически правильное завершение нашей попытке заглянуть в себя. Ничего, кроме палат с левой стороны и компаньона с правой.
- О! – вырывается у Алексея. Еще одно неожиданное возвращение на сегодня - луна. Она, наконец, показалась, подобно прожектору осветив территорию инкогнито и все скелеты в чужом шкафу. Браво! Мужик в кепке все-таки взялся за дело.
Мы заглядываем в каждую палату. Ячейка за ячейкой, они становятся исследованными. Мы медленно, но верно лишаем территорию инкогнито ее статуса, срываем с нее маску.
 Выбритые до синевы головы. Тощие тела. Лица, как будто вытесанные из камня. Люди лежат на спинах прикованные к кроватям тугими ремнями. Все как один.
 С каждой новой проверенной палатой мы двигаемся назад, с каждым шагом приближаясь к заветной лестнице, ведущей домой. Но чувство дежавю не отпускает. Оно въелось в мозг вместе со страхом и чернотой, вместе с осколками разбушевавшегося адреналина и ватой в ногах. 
Худой, бритоголовый человек с суровыми чертами лица, весь покрытый мертвенно бледным светом Луны. В каждой новой палате. Все как один.
- Наемники, - шепчет компаньон.

Я плохо помню, как мы дошли до коек расположенных таинственной буквой «П». Наша палата.
- Видишь, а ты говорил «паранойя».
Это последнее, что сказал Кумарин. Находиться в реальности больше было нельзя. Физически невозможно.
Я погрузился в беспокойный сон, предпочтя компании друга опасное путешествие в лабиринты собственного сознания. Я спешил на встречу с Морфеем.
««П» - паранойя?» - последнее о чем я успел подумать.
 


ГЛАВА 6. Чувство юмора Морфея

Я сплю. Сон – пожалуй, единственная привилегия, которую может себе позволить любой человек вне зависимости от расы, пола, возраста, национальной или религиозной принадлежности. Есть только одно НО:
Нервные расстройства.
Они лишают нас сна, последнего, что у нас осталось. Я ненавижу их за это. Депрессия. Мания преследования. Шизофрения. Эти слова режут, слух будто ножом, разрывая ушную плоть вместе с волокнами ночного колпака.
Но Морфей сильнее недугов. Люди, страдающие нервными расстройствами, верят в его мощь. А он верит в возможность встретиться с ними вновь, он любит гостей.
Морфей – бог сновидений в древнеримской мифологии. Волшебник, знающий путь в чудесное царство. Шутник с полными карманами конфет. Добрый старик в пижаме. Все это про него. Он – последнее убежище от реальности и между тем самое простое, доступное каждому. Есть люди для которых он – единственный друг, каждый день спасающий их невиданными чудесами страны грез. У меня помимо Морфея есть еще Алексей Кумарин, наверное, мне повезло больше, чем им.
 Царство снов – своего рода Диснейленд, только чуть сюрреальнее. Как модель с подиума, выкрашенная в несколько раз усерднее и еще более яркими красками для привлечения внимания. Какому ребенку не хотелось хоть разок попасть в Диснейленд?

Открываю глаза. Смятые одеяла на незаправленных койках. Темная жижа за окном вместо неба. В палате никого нет, кроме меня и человека, которого я так и не знаю, как зовут. Комната будто кисельная, пространство и звук загустели, словно праздничный пудинг. Я встаю со своей кровати и «плыву» к человеку. Он все так же спит лицом к стене. Я касаюсь его плеча. Страх и любопытство. Неизвестность всегда вызывает во мне подобные чувства. Шепот: Кто он все-таки? Я с силой поворачиваю его лицом к себе. Не выходит. Не поддается. Он словно сделан из камня. Я не могу его перевернуть, как бы не пытался.
Да и черт с ним.
Выбегаю из палаты и напоследок оглядываюсь назад – койки стоят буквой «М», человек исчез. Его нет.
Дверь за моей спиной закрывается сама собой. Я в длинном черном коридоре, искореженном пламенем. Оно сожрало это место давным-давно.
Я не хотел бы сюда возвращаться.
Видимо именно так выглядит пищевод дракона при условии, что огонь идет прямиком из желудка. В конце тоннеля чернота, непробиваемая, тяжелая, неизвестная. Коридор – пищевод, палаты – ячейки, приспособленные для содержания внутренних органов. Буду продвигаться к пасти в поисках света.
Иду в темноту, рассматривая причудливые узоры на стенах, оставленные языками пламени, и заглядываю во все двери поочередно, мне важно ничего не пропустить. А огненная ящерица велика. Ощущение бесконечности, до которой легко можно дотянуться рукой. Противоречиво. Когда же, наконец, дракон откроет пасть? Слишком темно…
Я не хотел бы сюда возвращаться.
В первой палате алкоголик Гена. Водка. Он пьет ее залпом из бутылки. Под ногами валяются десятки других, уже пустых. Грязная майка вся пропиталась едким спиртом, по подбородку течет.
Агония. Это похоже на соревнования по поеданию на скорость в С.Ш.А.
- Сила воли. Главное – СИЛА ВОЛИ. Это все что нужно, - хрипит старик, давясь спиртным и шумно опустошая бутылку за бутылкой с такой скоростью, как будто от этого зависит его жизнь.
 Комната медленно наполняется алкоголем, превращаясь в водочный бассейн. Я не хочу на это смотреть.
 Стремительно бегу по коридору, съеденному огнем в надежде выбраться из этой «комнаты страха». Никогда не понимал что интересного в этом аттракционе.
 Мимо проносятся палаты, пестрые и мрачные, пустые и полные людей. Из некоторых слышатся крики, из других – лишь гробовая тишина. Начались деревья – по бокам вдоль стен стоят больничные стеклянные шкафы, внутри которых заперты поверженные лесные великаны. Бревна. Вековые дубы, буки, тополя, они теперь лишь инвалиды без крон и корней, жалкие обрубки своего былого величия.
Следующая комната. Она заставила меня резко затормозить и замереть, уставившись в ее недра. Только в этой палате горит свет. Свет в конце тоннеля.
 Мария. Это она.
 Алексей Кумарин сидит на стуле со связанными руками. Свет лампы над его головой освещает комнату как вертикальный прожектор, выхватывая из тьмы хилые бритоголовые фигуры. Допрос.
- Говори! – кричит кто-то их них. У моего друга заклеен рот, да он и не пытается что-либо сказать. Допрос без права на ответ. Он получает удар за ударом за свое молчание.
Мария стоит в стороне печальная и беспомощная. Она видит меня. Я ломлюсь внутрь, колочу в пустой дверной проем, в невидимую прозрачную стену, разбивая кулаки. Я также беспомощен как моя Мария. Морфей любит, когда его гости беспомощны. В царстве снов все не так, как в реальности, иногда даже трудно просто сделать шаг. Как будто снова вернулись чувство страха и вата в ногах.
Я продолжаю наносить удары. Они продолжают наносить удары.
- Это не выход, - шепчет Мария.
Я отворачиваюсь. На обгорелом потолке коридора впереди крупными буквами написано: «Пасть». Под надписью услужливо расположилась стрелочка.
Морфей подкинул мне новую шутку? Пора со всем этим покончить. Бегу вперед, следуя направлению стрелки. Я только что сделал выбор, и его правильность это всего лишь туман, который может в любую минуту рассеяться. Я понимаю это. Но выбор сделан.
Кстати: сзади начали лопаться стеклянные шкафы, бревна с грохотом вываливаются из своих неудобных прозрачных одежд, устремляясь за мной. Как будто кто-то рассыпал карандаши.
Новая надпись на потолке впереди: «Пасть (еще есть время повернуть назад)», и стрелка в том же направлении.
Я не останавливаюсь. Выбор уже сделан. Дракон откроет свою пасть и выпустит меня. Если, конечно, бревна не раздавят раньше.
Лицо Марии. Ее глаза. Слишком крупный план. Неожиданно. Я падаю. Темнота. В такой непроглядной тьме можно лететь вечность, и со временем перестаешь понимать, летишь ты или нет. Она бесконечна. Коридор остался где-то далеко наверху. Теперь все понятно.
Пасть. Пасть в черные глаза медсестры. Я упал в их карюю черноту. Глупо. Но это был мой выбор. Правильный или нет, я никогда не узнаю.
 Морфей и его чувство юмора… Я чувствую сквозь сон, как улыбаюсь.

          

ГЛАВА 7. Извини, что разбудил

Мои глаза открыты. Почему так? Видимо я проснулся. Странный был сон.
Кстати: Голова болит. Черт. Опять.
 Осматриваюсь, прихожу в рабочее состояние, возвращаюсь в реальность. По крайней мере, пытаюсь это сделать. Надеюсь, новый день будет лучше прежнего, или хотя бы лучше вчерашней ночи. Алексей сидит на своей кровати в позе лотоса и пристально смотрит на меня.
- Извини, что разбудил.
Я не уверен, что разбудил меня именно он. Да и не уверен, что ему стоит извиняться.
- Что сам проснулся? Я то думал, это все из-за того, что я карандаши громко рассыпал, - он указал на мою тумбочку, где разноцветной кучкой пестрели карандаши.
Карандаши. Бревна, подгоняющие меня в заведомо определенном направлении. Призраки прошлого, которые я обнаружил в своей тумбочке, когда попал в палату впервые. Кажется, сон лезет назад, размывая границы реальности. Голова болит.
- Что ты смотришь так?
Когда просыпаешься, ты еще не до конца осознаешь и чувствуешь реальный мир. Кажется, что все возможно. По-прежнему, как во сне. Нужно доказать себе обратное. Приспособиться заново.
- Понятно, короче. Ну, ты готов к уколам в мягкое место и прочим пренеприятным процедурам? Сегодня ж ЛЮСЯ придет, - Кумарин с улыбкой растянулся на койке, засунув руки под голову и вытянув ноги.
Люся. Опять. Ее смена слишком часто наступает. Не успеешь оглянуться и снова эта Люся. А потом всякие там процедуры. После Люси всегда остается боль. Несмотря на то, что уколы она делает постоянно, делать она их не умеет совсем. Зад становится полем для ее экспериментов, а ты можешь только надеяться, что очередная попытка вставить иголку, куда надо не превратиться во «вставить ее куда попало». 
Кстати: Люся похожа на доярку. В ее классическом представлении.
- Еще как похожа, - мурлычет и лыбится Кумарин.
В какой-то степени таковой она и является. Приходит каждые два дня и «доит наши мозги». Как доит их начальник на работе, или плохой сосед, или невежливая продавщица в магазине. Итог один – неприятный осадок на душе, притом что ничего, казалось бы, и не случилось. Хотя, может, я и перегибаю палку. Может это все оттого, что я не привык к постоянному человеческому общению.
- А где все? – я только сейчас понял, что как-то странно, что в палате только я и мой ночной компаньон.
- А? Да, кто куда разбрелись: кто умываться, кто подышать возле форточки, а кому и по-большому приспичило. Айда, тоже умываться.
Кумарин бодро вскочил с койки, подтянул широкие больничные штаны. Я тоже вылез из-под своего одеяла и одел тапки.
Я иду за Алексеем Кумариным. Снова. Опять.
Проходим металлический коридор – пищевод трансформера, только в другую сторону. Наш сортир – налево, а женский - … Я понятия не имею, где он, видимо, в противоположной части здания. Ох уж эти советские архитекторы и строители.
Открываю дверь.
Гена один в туалете. Хлещет водку. Так быстро, как будто от этого зависит его жизнь.
- Оба-на! – развеселился Кумарин.
Мне снова вспоминается сон, американские соревнования по поеданию на время.
- Давай, давай! Хоп-хоп-хоп! Глотай скорей, а то отнимут! – мой друг неистовствовал, оголяя свою неуравновешенность в очередной раз.
Кажется, на соревнованиях появился первый настоящий болельщик.
- Закрой дверь! А ну!
- Ладно, ладно, Спирт. Потом умоемся, - Кумарин захлопнул дверь. Ну, я же тебе говорил! Ха, что скажешь?
Я не знаю, что тут сказать. Действительно, видимо старик, и правда где-то достает алкоголь.
- Я был прав, мать твою!
- Ну, и?
- Что значит «ну, и»?! Ему хана, если только не одно обстоятельство!
Кумарин перешел на шепот.
- Какое?
- Если только он не делает что-то для них. В этой больнице можно получить больше, чем ты думаешь, гораздо больше. Но за все нужно платить, отдавать что-то взамен. Бартер. Понял, блин?
Прежде чем я успеваю что-либо ответить, из-за угла выруливает (данное слово наиболее подходит для описания его походки) Гюнтер и направляется в нашу сторону.
- Задержи его. Я пока еще не знаю, кто с ними, а кто нет, - с этими словами Алексей буквально рыбкой ныряет за дверь к алкоголику.
Кстати: я ведь с ним так и не успел поговорить о вчерашнем приключении. Что это все значило?
Расовая и национальная неприязнь явно не находятся в списке моих любимых тем для беседы.
Скинхэд приближается. Кажется, день снова пошел не по тому сценарию, который я бы предпочел.
Кстати: Головная боль так и не прошла, да еще и бинты чешутся.
Все, он начинает меня обходить, чтобы зайти в уборную. Делаю шаг, преграждая ему путь.
Видимо, настало все же время поговорить на национальные темы. Все-таки Алексей Кумарин был прав, когда извинился, что меня разбудил.
Между прочим, я его не нанимал своим будильником.
Когда речь идет о вещах интересных обоим собеседникам – все просто. Когда только одному – сложнее. А вот когда ни одному из них нет никакого дела до предмета разговора – то хорошо, что эта беседа вообще идет при условии, что это не бесцельные толки ни о чем. Хорошо, что собеседники сдерживают себя и не начинают рвать друг на друге волосы. Хорошо, что они сдерживают себя от попыток вырвать голосовые связки друг друга в страстном желании избавить себя от пустого трепа оппонента.
Гюнтер уже нахмурился.
Если подумать, когда мы хмуримся – это всего лишь лицевые мышцы тянут наши брови (волоски на надбровных дугах) друг к другу, собирая кожу над переносицей в небольшую «злую» складку. В теле вырабатываются какие-то там, хреновы вещества, за счет которых мы злимся, на простом человеческом языке. Внутренние винтики и болтики приходят в движение, взаимодействуют и… опля! Машина функционирует.
Бритоголовая «немецкая» машина говорит:
- Я че-то не понял…
Я тоже приятель, у меня тоже чувство, что я явно что-то недопонял во всей этой ситуации. О’кей. Пора и мне пускать в бой голосовые связки, пока еще не совсем поздно:
- Эээ, я тут спросить хотел… Ты что, действительно немец?



ГЛАВА 8. Тест на доверие

Алексей Кумарин и алкаш Гена наедине. Обстановка так и располагает к задушевному разговору. Выпивка же есть.
Глухо падает граненый стакан. Прямо на пол, укатывается под раковину. Даже не разбился, падение смягчили тапочки парня.
Секундная «гримаса недовольства» на его лице. Геннадий Михалыч продолжает пить.
Кумарин полез за стаканом. Собутыльническая повинность. Алко-пошлина. Отказываться поздно и глупо. Точнее глупо, а уж потом поздно.
Надписи. Вся стена возле трубы под раковиной и сама раковина, нижняя часть.
Выбор правилен в любом случае. Даже если он – ошибка… Жизни нет – есть лишь ее иллюзия в ожидании смерти… Семеро одного не ждут… Реальность - сон. Проснись!
Общие ничего не значащие фразы. Бредятина.
Буквы встречаются как письменные, так и печатные, переплетенные в одном слове. Они как будто перепрыгивают друг через друга с помощью своих надстрочных хвостиков, петелек и т.д., создавая собой чехарду хаоса.
Гена одним махом опрокидывает в себя склянку из-под аскорбиновой кислоты, желтых кисленьких шариков, на месте которых секунду назад была водка или, может быть, спирт, мирно плещущийся теперь в теле старика.
Бутылочки одна за другой оказываются пустыми в мусорном ведре.
- На, - пьяница протягивает Алексею пузырек толи из-под глазных капель, толи из-под чего-то еще. Дал, тот, что поменьше, жмот.
Пить или нет. Вопрос доверия. Вопрос личной безопасности. Вопрос субъективного восприятия реальности. Вопрос подверженности паранойе, либо психической уравновешенности. Вопрос. Большой вопрос.
Парень медлит. Старик вопросительно смотрит на него сквозь пелену хмеля, захлестнувшую сознание.
- Нет, я не буду.
- Чего ж пришел тогда? – не понимает алкоголик.
Затем неуклюже выхватывает собственноручно выданное гостю угощение и выливает себе в рот.
Большой вопрос решен. Хотя всегда есть недомолвки.
- Так просто. Руки помыть, - говорит Алексей Кумарин, после чего выходит в коридор. Выходит, открывая дверь от себя. Открывая дверь, со странной мыслью о том, что стакан упал только лишь потому, что не был никому нужен, не пригодился в процессе, не сыграл той ключевой роли, на которую был рассчитан, не оправдал надежд.
Гена – жалкий раб алкоголя хмыкает, медленно моргая, и осушает последнюю склянку, склянку из-под валидола.
Если у тебя есть маленький пузырек из-под валидола, наполненный этиловым спиртом – кажется, жизнь удалась на конкретный миг.
Насладись им до конца, высоси его не оставив себе даже капли на завтра, даже капли надежды или уверенности в завтрашнем дне.
 Теперь выныривай назад в суровую реальность.
Последний опустошенный сосуд летит в мусорное ведро.

Уже закрывая за собой дверь сортира, Геннадий Михалыч видит надпись, нацарапанную на боковой, отколотой части раковины:
Мария…



ГЛАВА 9. Обтянуто униформой

 - …нет – есть лишь ее иллюзия в кармане смерти». И еще «семеро одного не ждут», вроде.
Кумарин пересказал увиденное им в туалете. Я представил себе исписанную каким-то дурачком раковину. Бессмысленные письмена на бессмысленной повестке бессмысленного дня.
Кстати: Мы все лежим в палате, ждем процедур. Люся должна придти с минуты на минуту.
- Все?
- Больше вроде ничего не было написано, я, правда, не особо то смотрел. В любом случае можно будет еще сходить, - Алексей выглядел оживленным, но глаза иногда вдруг становились задумчивыми, затуманенными. – Не, я точно тебе говорю, это кто-то из нашей палаты.
- Почему из нашей? Кто?
- Хрен знает, - сразу на оба вопроса ответил Кумарин, если, конечно, это можно назвать ответом. – Просто думаю так.
Неудивительно.
- А Михалыч не с ними. Теперь я уверен, - мой друг перешел на шепот. – Он мужик нормальный, даже...
- Даже хороший?
- Да, он каждый день «хороший», даже в больнице. Вот это и странно. Спиртяру ему кто-то же дает! Но кто, если не они?!
Достал со своим «они», я даже толком не понимаю, кто такие эти «они». Ну и друга я себе выбрал. Впрочем, других все равно не было – видимо самые лучшие тогда как раз закончились, всех разобрали.
- Чего молчишь?
- А что говорить? – я пожал плечами.
- Например, варианты поставщиков алкоголя.
- Ну, может, Мария? Она точно не с ними, - я начал играть в его игру, правда, кажется, поторопился со своим ходом.
Кумарин как-то сразу посерьезнел.
- Нет, это не она, друг. Твоя медсестричка точно не причем.
- Почему?
- Уж поверь моей интуиции. Давай другой вариант.
Я не очень-то верю даже своей интуиции. Но, впрочем, ладно.
- Люська?
- Люська? Она точно с ними. Ну, или вообще ни с кем. Если она сжалилась над дедушкой – скорее всего это над ним сжалилось по какой-то причине «высшее руководство». Но это ВРЯД ЛИ, - Алексей хмыкнул.
 На нас то ли удивленно, то ли испуганно уставился Шурик. Я посмотрел на очкарика – тот увидел и сразу отвел взгляд.
- Короче, не знаю, может, я у него просто напрямую спрошу, - еще тише шепчет мой друг.
- И чего дальше делать предлагаешь?
Парень задумался. Несколько секунд он просто сидел, почесывая бинты на голове.
- Предлагаю проверять всех по очереди. Начнем с нашего очкарика. Откуда он книжки берет, например?
- Ну…
- Ладно, дойдем еще. А ты, кстати, как этого задержал? – друг, понизив голос, указал на бритоголового нациста, тот как раз зевал, широко разинув рот. Кумарин едва заметно расслабился перейдя на новую тему разговора, в глазах заплясали огоньки интереса и предвкушения хохота.
- Разговорил просто. Ну, про немцев. А потом ты вышел.
- Его? «Мистер Оратор» раз-го-во-рил «Гитлера»? Про немцев? Ха, вот зрелище, жалко я не видел, - Алексей ухмыльнулся, а потом не выдержал и расхохотался.
- Ну, сначала не особо получалось…
- И чего, немец он или «как мы думали»?
Я раскрыл рот, чтобы ответить, но не успел, дверь резко открылась –  медсестра вошла.
Но, увы, Люся, а не Мария, как я бы предпочел.
Вся палата мигом пришла в движение. Все начали что-то делать, как-то хлопотать: кто-то приподнялся на койке, кто-то сел, свесив ноги на тапочки, кто-то наоборот улегся, натянув одеяло до носа. Только один человек не шелохнулся – тот, что без имени и без лица. А он стабилен, с этим не поспоришь.
Кстати: Гюнтер само собой НЕ немец.
- А! Привет, мой пышный цветочек! А мы уж надеялись, ты никогда не придешь…
Это классический комментарий моего друга в адрес больничного персонала.
- Заткнись и разматывай башку, бинты менять пора. Остальные то же самое!
- Давай лучше ты поменяешь тон, крошка.
Шурик вылупился как идиот.
- Рудольф Иваныч узнает о твоем поведении. Непременно узнает, - медсестра сузила глаза от негодования.
- Ээ, мож начнем уж? – Гена первый размотал бинт, обнажив безобразную вмятину на черепе, прикрытую редкими слипшимися волосами.
- Может, ты рот закроешь?!
Мне явно не по душе манера поведения этой женщины.
Медсестра подошла к Геннадию Михалычу и стала грубо, взвинчено наматывать на его узкую черепушку, похожую на огрызок-сухофрукт, свежий пахучий бинт.
- Ты на очереди, шевелись уже.
Это она в адрес меланхолика, тот смирно сидит и молчит, уставившись в одну точку и подрагивая, бинт почти снял.
- Может, все-таки остынешь? У тебя месячные что ли? Как тебя в таком состоянии на работу пускают? – Алексей не спешит расставаться со своими бинтами, сидит, не снимает. Любит он подлить масла в огонь.
Люська что-то там бубнит, не оборачиваясь.
Ну, хоть, ты что-нибудь скажи, братан! – обратился Кумарин к скинхэду.
Тот только нахмурился и стал похож на бритую худую гориллу.
- А мне вообще *****.
Люська подходит к Кумарину. Тот лыбится, и прячась по самый нос под одеяло, показывает на меня. Девушка вздохнула и направилась в мою сторону.
Кажется, мне не уйти. На один череп раньше. Вот это сервис.
 Моя рана вдыхает свежий воздух, ее выпустили на прогулку, она даже немного пощипывает от радости, голова покрывается аккуратными дорожками ткани, наподобие мумии. Сижу согнувшись. Перед лицом жирный живот медсестры, вырисовывающийся под белым халатом.
Это как смена кожи. Как перерождение. Как возвращение в прошлое. Как новый прочный панцирь вместо старого.
Кумарин все что-то трындит, веселится и перетягивает одеяло.
Перед моими глазами безобразная вмятина в черепе алкоголика, хотя глаза закрыты.
Да, в больнице как-то привыкаешь к неприятным зрелищам. Дырки в черепах, засохшая кровь, пена у рта, дерьмо в одеяле, блевотина и многое другое. Не говоря уже о запахе больницы – смесь лекарств, фекалий и хлорки. Больные все как один похожи, особенно издалека. Как солдаты, только у них своя форма - белая замотанная голова. Или как те парни внизу, кто бы они ни были. Неужели я действительно видел то, что видел?
- Все, - медсестра, закончив перевязку, так хлопнула меня по голове, как будто перевязывала она ее так, в шутку. А может, это была оплеуха?
Кстати: Моя головная боль не только не прошла, но и разыгралась с большей силой. Извечный вопрос – лечат нас в больнице или калечат?
Она наклоняется, чтобы поправить бинты. Помады на ее губах. Такое впечатление, что она ее просто употребляла в пищу и вымазала рот в процессе.
Про запах больниц: это самая достоверная вещь. Если кто-то вчера обделал всю постель, это чувствуется, даже если сменить все белье. Истина не будет потеряна. Кажется, вчера это был Леонид Леонидыч. Запах несет информацию, даже если его источник уже не существует. Герой не будет забыт.
Пришло время уколов. Я уже вижу шприц в ее розовых руках. Блин.
- Давай, детка! – наглец Кумарин постарался максимально похабно спустить штаны. И ему это удалось. Еще как удалось.
Медсестра оценила, один укольчик  – и настроение пациента заметно испортилось.
К слову, Шурик вообще побаивается подобных процедур. Это сразу видно. Укрылся одеялом до носа. Но это его, конечно, не спасло, как в принципе всегда.
Леониду Леонидычу, кажется, совсем наплевать. С тем же успехом можно вонзать иголку в ампутированную конечность. Ни одна мышца на лице этого человека не дрогнет никогда.
Скинхэд как обычно повернулся к стенке, придерживая резинку приспущенных штанов. Внимание, укол. И как результат – долгая, громкая, и очень нецензурная тирада.
Человека без имени вообще никогда не трогают. Он видно на особых правах. 
Вот, очередь дошла и до меня. Я закрыл глаза. Люся отличается поразительным умением: когда она втыкает иглу тебе в ягодицу, тебе кажется, что она втыкает ее тебе в мозг.
 Кстати: лекарства - та еще дрянь, даже, вот, самый здоровый организм можно убить за считанные часы передозировкой тех или иных таблеток. Во всевозможных пропорциях и комбинациях. Существуют даже самые надежные из них.
Твою мать!
 Хреново было, но с этим покончено. Ну, наконец-то. Интересно, чем нас колют, может дело в препарате. Хотя, я сомневаюсь в этом.
Кстати: к этому дерьму так быстро привыкаешь! Раньше было больнее, теперь уже «нормально». Между прочим, в принципе, можно по чуть-чуть есть мышьяк или пить яд, постоянно повышая дозу, и в итоге будешь потреблять их килограммами и литрами и хоть бы хны. Главное все делать постепенно. Если очень хочется, конечно. Можно даже устраивать мышьячные вечеринки с друзьями или ночные посиделки у камина с бутылочкой яда.
 Далее медсестра сделала укол Гене и направила их с меланхоличным Леонидычем на клизму, а нас с Кумариным к главврачу. Рявкнула, чтобы отправлялись немедленно. Мы, потирая разболевшиеся части тела, поплелись к двери прочь от ненавистного белого халата.
Кстати: Все-таки она сильно смахивает на доярку.



ГЛАВА 10. Вопрос веры

Идти. Движение. Обычно это лучше, чем бездействие. По крайней мере, для меня это так.
Путь до кабинета главврача не самый протяженный из больничных маршрутов. Проходим по коридору вправо, затем мимо вахты с телефоном, на этот раз там сидит одна из медсестер, не знаю ее имени, она к нам никогда не заходит. Другое дело Мария. Впрочем, я ей уделяю слишком много внимания, как однажды сказал мне мой друг. Небезосновательно.
 Веселого настроения Кумарина как не бывало, оно улетучилось, как только исчез прямой зрительный контакт с Люськой. Так всегда и случалось. Я снова заметил это. Теперь Алексей опять стал подозрительным, параноидально настроенным чудаком.
К вопросу о психических отклонениях.
- Мы идем прямиком в логово неприятеля, чувак. Они закопошились, - мой друг заглядывает мне в лицо и слегка жестикулирует. – Значит, на нас кто-то все-таки настучал.
Я молчу.
Пересекаем рекреационное помещение нашего этажа, направляемся к лестнице.
- Времени у нас нет совсем.
- На что нет? – не выдержал я.
Кумарин молчит – мимо проходят двое больных.
- На побег, конечно! – шипит мой друг, когда те двое удалились на достаточное расстояние, удивленно поглядывая нам вслед.
Я опешил. Побег. Хм. Кто бы мог подумать, что до этого дойдет.
Продолжаем идти. Поднялись по лестнице. Проходим еще одну рекреацию, в конце которой виднеется заветная дверь.
Мой товарищ молчит, слегка улыбаясь. Дает мне время переварить новую, шокирующую информацию, довольный собой и моим удивлением.
- Бред. Зачем? Нас просто тут лечат. Мы же головы повредили.
Мы уже у двери. Местный Бог и Судья ждет.
Рот Алексея растянулся в неприятно хитрой улыбке:
- Как же ты получил свою черепно-мозговую?
Не помню. Я не помню.
- Не помнишь, вот именно.
- И что? Ну, не помню.
Так бывает, я же поэтому и здесь. Вообще, мало, что помню до попадания в палату. Я же все-таки мозги отбил себе. Остальные, настолько я понимаю, не в лучшем положении.
Кстати: Тело все еще болит от уколов, но все равно еще сильнее у меня болит голова.
Так бывает.
- Так бывает, - говорю уже вслух.
Алексей Кумарин только хмыкнул и постучал в дверь.
- Можно?
- По одному заходите, - раздался неожиданно хрипловатый голос Рудольфа Ивановича.
Кумарин вздохнул и резко потянул за ручку.

 Моя голова, почему она так болит?
Я закрываю глаза и, стиснув зубы, терплю.
 Болит и затылок, и темя одновременно. Это как при резком падении – разбиваешь и локоть, и колено сразу, и не понятно, где болит больше. И не ясно за что схватиться. Мы устроены так, что невольно фокусируемся на месте-источнике боли, так мы делаем себе еще больнее, но мы это делаем. Но когда источника два, вот тут появляется дилемма.
 Я терплю, прижавшись к стене.
Кстати: можно каждый раз причинять себе боль, постепенно повышая ее степень, может, получится как с мышьяком и ядом, и тогда уже пронзающая сознание и тело болевая дрель станет не более чем слегка бодрящей щекоткой. Главное все делать постепенно. Если очень хочется, конечно.
 Лучше чтобы мне не надо было туда заходить. Или нет, лучше Кумарину выйти немедленно, а мне зайти. Главврач как-нибудь поможет, он все-таки вроде как доктор.
Я сжимаю голову руками.
Ключевое слово, само собой, терпение, и еще, конечно, боль.
Интересно, а к боли быстро привыкаешь? Надеюсь, быстрее, чем к яду и мышьяку.
Я резко открываю глаза. Мария. Вот она. Стоит, опершись на стену, и смотрит на меня.
Содержание ее черных глаз:
Понимание
Компетентность
Осведомленность
и много всего менее разборчивого.
- Hola , - она говорит.
- Привет.
Почему на стенах появился дикий виноград и плющ? Почему воздух стал горячим и сухим? Почему мне кажется, что в ее волосах ярко красный пышный пион? Почему она снова говорит по-испански? Почему, наконец, мне кажется, что внутри моей головы в такт сердцебиению переваливается кактус, вонзаясь иголками в стенки моей коробки для мозга. Мексика снова стала близка и реальна, как хороший сон, когда тебе снится, что мечта у тебя в руках. Но ты начинаешь просыпаться, ты начинаешь понимать, что, увы, просто спишь. Твои глаза открываются – рука все еще сжата. Ты по-прежнему держишь мечту, которой нет.
- Тебе, пожалуй, не стоит туда заходить.
Я в больнице. Она медсестра. Я стараюсь отогнать наваждение прочь.
Кстати: И когда это мы перешли на «ты».
- Почему?
Не могу, ничего не выходит. Я в Мексике. Я - глупый гринго. Она – прекрасная сеньорита.
- У него настроение не очень хорошее сегодня.
Я молчу. Почему-то я ожидал другого ответа.
За спиной Марии возвышается древний храм майя.
- Я знаю, у тебя болит голова.
Молчу. Молчание – золото.
- Esto no es solo . (исп.)
Жду, что она достанет из-за спины свою папку с записями о крене наших пациентских мозгов, достанет ниоткуда, как в мультике. И поможет. Это была бы идеальная ситуация. Жду чуда.
Чуда не происходит. Их не бывает. Как не бывает и идеальных ситуаций. Она просто стоит, внимательно смотря на меня.
- Ты не найдешь там ответа. Ты веришь мне? – она говорит спокойно и плавно.
Вопрос веры. Верю. Не могу не верить. Но еще я верю своей головной боли. Боли я верил всегда, особенно после отцовских побоев.
Еще я верю себе. Я верю в шанс внести свою лепту в происходящее, повлиять на реальность. Обмануть себя, изобразив, что изменил сюжет своим действием.
- Я зайду все-таки.
Она не спрашивает почему. Я и сам не знаю. Думаю, это все кактус в моей голове.
- Хорошо, - она улыбается мимолетно и ненавязчиво. Она соглашается с моим решением, даже если оно ошибка.
Я отворачиваюсь от Марии, берусь за ручку двери. Тянуть мне не пришлось, это верно и в отношении времени и в отношении дверной ручки. Дверь открылась сама. Точнее кто-то приложил к ней силу с другой стороны, сделал из потенциальной энергии кинетическую. Это мой друг Алексей Кумарин.
- Я вышел! – в его фразе смешались радость и удивление.
Бросаю на него вопросительный взгляд из-под сдвинутых к переносице бровей.
- Мало кто выходит. Значит сегодня безопасно. Хотя кормить меня все равно не начнут. Кстати, запомни, если он слишком любезен, он уже задумал какую-то очередную пакость. Все, давай заходи, ты следующий, чувак.
- Следующий! – кричит Рудольф Иванович из кабинета.
Я следующий. 
- Что-то неважно ты выглядишь, друг. Башка болит?
- Как будто кактус в голове.
- Лучше в голове, чем в заднице, - ухмыльнулся Кумарин. – Жду тебя здесь.
Открывая дверь и делая шаг внутрь «их логова», я бросаю последний взгляд назад, в рекреационное помещение, туда, где стоит медсестра – плющ и виноград исчезли со стен. Моя кожа чувствует, что воздух снова сырой и прохладный. Мексика вновь растворилась в повседневности. Мария ушла. Ее уже нет там, где она стояла минуту назад.



ГЛАВА 11. Железобетонный человек

Слабый сладковатый запах алкоголя в воздухе, смешанный с рассеявшимся сигаретным дымом и свежим воздухом. Почти как дома. Алексей был прав, лучше кактус в голове, чем в заднице. Глаза главврача заставили меня задуматься об этом вопросе. Его взгляд буравит меня, режет, выжигает бессмысленные узоры на моем теле. Я даже забыл о головной боли, она просто ушла на второй план. Взгляд-лазер. Я даже не буду пытаться ему отвечать тем же. Только не ему. Он как будто сделан из железа и бетона. Человек-скала. Да, доктор помог мне, о своей боли я забыл. Вопрос лишь в том, какова цена этой помощи.
- Садитесь.
Я сажусь. Он обращается к бумагам на своем столе, морщась, просматривает их глазами-лазерами, неудовлетворенный одевает очки. Закончив, поднимает взгляд, смотрит на меня. Слегка улыбается.
- Как дела? Все устраивает?
Киваю.
Кстати: Он проветрил кабинет перед приемом, но делал это не более пары минут, в противном случае я бы не уловил дым и запах алкоголя.
Очки на крупном носу делают его образ более интеллигентным и хитрым. Но не мягким. Бог и Судья будет спасать и судить. А, может, не будет спасать.
- Все еще продолжаете дружить с Алексеем?
Он давит на каждый слово, как будто пытается выдавить из них саму сущность, пахучие эфирные масла, концентрированный, жидкий русский язык.
Вновь киваю.
- Да, - говорю.
- Ничего не хочешь мне рассказать?
Отвожу глаза, думаю, о чем это он. Разум стал каким-то скользким. Так, будто намазали мозговой центр солидолом. Не могу уцепиться ни за одну из мыслей, они одна за другой скользят мимо с радостным визгом. Как на ледяной горке. Вспомнилась школа – о наличии моего желания что-нибудь рассказать меня не раз спрашивала Надежда Петровна. Она часто задавала подобный вопрос. Чаще чем следовало. Мой классный руководитель. Помню. Лучше бы я помнил, как ударился головой.
 Надо вернуться в настоящее. Надо ответить на поставленный вопрос. Он ждет. Поднимаю глаза – так и есть. Так. Думать. А, ну да, голова. И еще Мексика: плющ на стенах, сомбреро, текилла и т.д. Но это слишком. Остается голова. Так и надо сказать – голова болит. Действительно, голова болит. Впрочем, всегда есть шанс, что вопрос риторический.
- Голова болит.
Он чуть больше улыбнулся. Уголки рта пошли еще выше, чем были до этого, голову наклонил чуть вперед, так, что часть его верхней губы оказалась теперь закрыта для меня массивным носом.
Кажется, вопрос был риторическим.
- Я тут наслышан о ваших ночных прогулках. Весело время провели?
Точно. Он был риторическим. Нас кто-то сдал. Значит в чем-то Кумарин все-таки прав.
- Да, ты не стесняйся, рассказывай, - ему плевать на мою головную боль – теперь она разыгралась с новой силой. Но глаза-лазеры сильнее, поэтому и мне есть, на что наплевать в данном случае. Объект наплевательского отношения – кактус в моей голове. Только такой объект я могу себе позволить в конкретный отрезок времени.
- Голова не болела пока ночью по больнице шастал, голубчик?
Молчу, смотрю под стол. Идеальная модель поведения виноватого. Увы.
Даже вина – понятие растяжимое. Где мое раскаяние? Где сожаление? Где чувство этой самой вины за содеянное? Все это видимо осталось в лесу, в прошлом, где-то до черепно-мозговой травмы.
- Ну, да ладно, друг мой. Теперь ведь тебе уже бесполезно объяснять, что ты видел. Скажем так, это далеко не то, что ты думаешь.
Ну, да. Те бритоголовые люди в ремнях. Интересно, что это? Вот. Уже думаю, как Кумарин.
- Они сложные пациенты. Временно изолированные из общих палат, - он как будто слышит, мои мысли и отвечает им. Видимо уловил их во взгляде. Надо почаще опускать глаза. Главврач умный и наблюдательный, великолепный коммуникационный тактик.
Временно изолированные из общих палат? Вопрос изоляции от общества всегда был для меня не простым и актуальным в силу того, что я жил в лесу.
 Одна оболочка, снаружи покрытая другой оболочкой, которая в свою очередь покрыта еще одной оболочкой. Вот мой дом.
Кстати: на столе у Рудольфа Ивановича пепельница полная окурков, стакан и бутылка какого-то коньяка, наверное. Не знаю. У отца, к примеру, в потреблении я кроме спирта и самогона ничего не видел.
- Вы поступили очень неблагоразумно…
Не знаю. Мое внимание постепенно начинает ускользать. Это как на школьных уроках – после первых 15 минут все слышишь как через вату. Все дело, наверное, в том, что он отвел глаза-лазеры в сторону – у меня как гора с плеч свалилась.
- … с Алексеем я уже поговорил…
Такой вкрадчивый, грамотный тон. Знал бы ты, что этот Алексей о тебе думает.
- … и вы оба подвергнетесь наказанию…
Судья начал судить. Параноидальная теория Кумарина возможно не так уж параноидальна. Все зависит от наказания, надеюсь, мы не станем «сложными» пациентами – это бы помешало нормально передвигаться. Не могу поверить, что я так думаю.
- … ты не понимаешь, что болен…
Все мы чем-то больны. Надеюсь, рассеянное внимание – моя единственная болезнь.
Я кашлянул.
- Можно идти? – говорю максимально скромно и вежливо – получается только какой-то хрип, слегка киваю назад на дверь.
Он замолчал. Наверное, я поспешил, нельзя так прерывать человека, особенно если он местный Бог и Судья.
- На, вот, от головы, -  быстро выцедил врач, после достал из верхнего ящика стола и протянул мне одну запакованную таблетку-капсулу. – Поможет. И чтоб потом обязательно к медсестре зашел, все, иди, - он и бровью не повел, Железобетонный человек просто непробиваем.
Второй раз меня просить не надо. Человек-скала остался позади, за дверью, глаза-лазеры ее на мое счастье не прожгли.
 Я в коридоре, снова ощущаю старый добрый запах больницы: моча + блевотина + лекарства + хлорка + еще много всего. Вернейшего компаньона нет, стою один в пустой рекреации. А он обещал ждать…
СТОП.

В другом конце здания возле стены стоят, застыв в 6-й позиции, белые больничные тапочки. Мария идет босая по одному из коридоров в своем нежно-голубом халатике. Ее волосы чуть развиваются, она идет быстро, но плавно при этом. Ее формы чуть подрагивают при каждом шаге, находясь под тканью медицинского халата - ее футляра. Она не встречает никого на своем пути. Футляр сковывает – поющей гитаре не нужна упаковка, как не нужна она и глубокочувственной картине. Настоящий шедевр не нуждается в футлярах и рамках. Больница вымерла, предоставив жизнь Марии. Ткань соскальзывает с ее гладкой, смуглой кожи. Свободна от лжи и лицемерия. Все просто и понятно. Скрывать нечего. Дальше она идет обнаженной.
Я знаю это.
Она подобна статуе – идеальное произведение искусства, глядя на нее можно ваять. Можно создать все что угодно. Она - муза. Она – сила, которая поднимает целые народы, сила, которая разжигает страсть в сердцах. И приносит смерть. Она убивает своей красотой.
Я знаю это.
Я слышу, как ее стопы плавно отлипают от затертого тапочками пациентов больничного пола, когда она делает очередной шаг. Я слышу, как шуршат ее черные волосы, касаясь бархатной кожи, рассыпаясь по спине и пояснице. Я слышу биение ее сердца. Я слышу ее дыхание.
Почему я знаю все это?
Мария заходит в уборную с буквой «М». Ей можно все. Для нее любая «М» значит «Мария».
СТОП. Я должен туда попасть, я должен поговорить с ней. Обязан. Я знаю это. Почему? Просто знаю. Странно. Но есть вещи, от которых просто нельзя уйти, их нужно сделать. К тому же даже Рудольф Иванович сказал, чтобы я зашел к медсестре. А он местный Бог и Судья.


ГЛАВА 12. «М» значит «Мария»

Последовательность событий иногда сбивается. И логическая, и временная. События. Они как карты тасуются в единой колоде. Кто знает, что выпадет через мгновение? Тройки не идут за двойками, король не сменяет даму в ожидании туза. Ты можешь в один миг либо вытащить счастливую карту, либо остаться ни с чем. За успехом совершенно обыденно может идти полный провал.
Разом закинул таблетку в рот. Эта гадость может меня убить, если верить моему лучшему другу, но мне не так уж и много надо от жизни, только добежать до двери. Бегу по металлическому коридору и жую, разгрызая неожиданно горькие части капсулы, запивая их собственной слюной, которой почти нет, когда она так нужна. Сумерки за окном. Но мне не нужны окна, чтобы это понять. Я не знаю, сколько прошло времени. Я потерял ему счет. Вчера за окном было то же самое. Временная последовательность событий иногда сбивается. Вчера, кажется, было так давно.
 Небо. Аквамарин, темнея, плавно переходит в ультрамарин – это лишь одна из ступеней в стремлении к крайней точке. Стремление к тьме. Белое и Черное. Два полюса. Добро и Зло. Максимальная яркость и ее отсутствие. Тьма. Мы все к ней стремимся. С самого рождения мы обречены. Неизвестно каким наш спектр будет в течение жизни, но мы точно знаем, каким он будет в конце нее. Любой цвет в итоге обращается в черный.
Я знаю, куда бежать, но разве это оправдание тому, что я бегу? Я просто следую внутреннему порыву, вместо того, чтобы вернуться в палату и лечь спать. Логично ли это? Что ж, логическая последовательность событий иногда сбивается.
 Телефонная вахта опять пустует. Эта больница совсем не то место, где нужен телефон. Здесь нужен только порядок и жесткая дисциплина, так бы сказал главврач Рудольф Иванович. Здесь нужно только оступиться, и назад пути нет, так бы сказал мой друг Алексей Кумарин.
Но это не важно. Важно в данный момент только найти медсестру, просто найти медсестру.
Дверь нашей палаты проносится мимо. Они все, должно быть, спят раз сейчас темно за окном. Хотя сумерки это не совсем темно. Сумерки – это лишь одна из темных ступеней лестницы в полную тьму.

Мария рассматривает надписи в туалете: «семеро одного не ждут», «Жизни нет – есть лишь ее иллюзия в ожидании смерти… Реальность – сон. Проснись!», «Выбор правилен в любом случае. Даже если он – ошибка…»
Ее стопы начинают мерзнуть – ледяной кафель забирает тепло ее тела.

Мне нужно поторопиться.

Даже металлические коридоры когда-нибудь заканчиваются, я уже вижу открытую дверь в конце «пищевода трансформера». Буква «М» смотрит прямо на меня, подсказывает мне, что я у цели. «М» значит «Мария», сейчас это кажется очевидным. Меня не покидает желание погрозить сонному старику-Морфею, это все его чувство юмора, но я не сплю. В очередной раз щипаю себя – я не сплю.
 Мои легкие воспламенились, как облитые бензином и подожженные куски мяса. «Кактус» переместился в бок. Я перестал бежать, невидимый барьер преодолен. Я просто не заметил, как порвал финишную ленточку. Теперь можно спокойно идти, охлаждая сгоревшие легкие глубокими вдохами\выдохами. Мой внутренний порыв привел меня сюда. Несмотря ни на что. Медленно подхожу к дверному проему, угол постепенно меняется, превращаясь в прямую линию, теперь проем ровно напротив:
 Мария. Ее обнаженная фигура. Она медленно поворачивается ко мне. Ее глаза. Путь окончен, песня спета. Концертный зал в таких случаях взрывается овациями, а певец отвешивает поклоны и собирает урожаи цветов.
 Она смотрит понимающе и нежно, но без подозрения или жадного, вульгарного, бесцеремонного интереса, как это делали все остальные. Это крах. Я ошибался. Все рушится, мои теории как башни-близнецы в Нью-Йорке. Я думал, что идеальных ситуаций не бывает. Оказалось, что я провел сам себя. Они есть. Вот, передо мной. Я растворяюсь в этой ситуации. Меня уже практически нет. Чувствую себя чем-то вроде кубика сахара в стакане теплого чая. Чувствую себя чем-то вроде горькой капсулы от головной боли у себя во рту.
Я, наконец, понял. Я был неправ изначально.
Я делаю шаг к ней. Дверь с буквой «М» закрывается за моей спиной.



ГЛАВА 13. Памятник Святому Рудольфу

Дует ветер. Прямо мне в лицо. Как будто стоишь перед вентилятором. Я чувствую, как воздух врезается мне в нос и, разбиваясь на две половины, скользит прочь по щекам. Но как такое может быть, не помню, чтобы засыпал на крышах или перед открытыми окнами…
Глаза медленно открываются под воздействием моей воли.
Это Алексей, его щеки раздулись от натуги в попытке создать нечто вроде пассата. Он резко отодвигается от меня и перестает дуть. Кумарин улыбается.
- Ну, ты даешь, старик! Как спалось? А я тебя ждал, ждал вчера, да и не дождался…
Мысль о крышах и вентиляторах кажется теперь по-детски наивной и смешной. Мировосприятие в состоянии сна, не более того.
Я киваю в знак того, что спалось мне нормально. Хотя, кого это на самом деле волнует?
- Хотя, кого это на самом деле волнует, - друг, посмеиваясь, хлопает меня по плечу. – Чувак, у тебя определенно прохудилась крыша…
Прохудилась? Может быть. Увы, я не могу определить степень повреждений и оценить нанесенный ущерб, если таковые имеются. Вопрос в том, может ли это хоть кто-нибудь другой. Тот, кто судит о чужой прохудившейся крыше – где гарантии, что его крыша в порядке? Возможно, его вывод – не что иное, как последствие того, что на верхнем этаже его собственного дома все время мокрый пол, а за окном, кстати, без конца льет дождь? Кто знает, может весь его дом нуждается в реставрации? Или сносе…
- …а, может, и поехала совсем!
Может. А, может, и нет. Но с чего он это взял?
- Шприцы.
- Что?
- Шприцы, - Кумарин изображает выдавливание жидкости через иглу. – Это предметы, которые здесь, в больнице, должны где-то быть, где-то храниться. Но даже не это важно, - он артистичен, когда вот так увлеченно жестикулирует. – Важно, то, что в них, то, что внутри – нас колют чем-то, и мы дуреем.
Ага. Точно. Не думал, что ты сам по себе такой дурной?
- Возможно ты до сих пор под действием, друг.
Если так, то и он тоже.
- Ты временно псих, твоя крыша пока что слетела. Заметь, все со временем становятся спокойнее и спокойнее, вон, на Шурика посмотри хотя бы. А лучше на скина. Вишь, спит, вон, какая спокойная морда.
Эх, Алексей… Каких оправданий мы только не ищем, чтобы уйти от правды, впрочем, я не лучше.
Я делаю усилие и одним рывком принимаю вертикальное положение. Правда, долго так сидеть я не намерен. Сегодня у меня не то настроение, чтобы терять время. Сегодня придет Мария.
- Почему из кабинета главврача не многие возвращаются?
- «Почему», ты спрашиваешь? Просто он гостеприимен, - Кумарин осклабился. – Даже слишком.
Слишком. Каждый из нас имеет субъективное понятие степени «слишком».
- Мне даже покурить на халяву удалось, прям у него в кабинете, - друг вытянул губы в довольной улыбке. – А вообще он просто отправляет бракованных болванчиков на переработку. Лишний сучок, Буратино? Тогда изволь умереть.
Сучки. Да. Мне это знакомо.
- Конечно, некоторые возвращаются, но это не часто, - Кумарин покачал головой. И улыбнулся. – Наверное, нам повезло, чувак.
Дверь палаты издает легкий скрип, открываясь. Мария?
 Я оборачиваюсь.
Это не она. Увы. Если честно, я только и думал, как бы вновь ее увидеть. Эта мысль заняла все свободное место в моей голове, постепенно даже захватывая то пространство, которое уже занято чем-нибудь другим. То, что произошло вчера в уборной с символической буквой «М»…
Это не она, в палату, поправляя очки, заходит Шурик. Разочарование. Где-то глубоко внутри меня.
… это явилось лишь логическим завершением нашего притяжения. Внутри меня что-то изменилось, когда я ее увидел впервые. С самого начала. Так должно было случиться. Это неотвратимый процесс. Притяжение нарастало, пока не произошло то, что произошло. Только вот, после этого откровения оно так и не пошло на убыль.
- Ты чего? Четырехглазых не видел никогда? – Кумарин слегка удивленно хихикает, когда я перевожу взгляд с Шурика на него. Кажется, я задумался. Наверное, я выгляжу ошалело.
- Ты выглядишь ошалело, - он лыбится.
- Задумался.
Очкарик, смущенно уставившись в пол, проходит мимо, к своей койке.
Алексей ржет:
- Ты похож на больного придурка, чувак! Ей богу!
Что-то я стал часто слышать, что болен – надо бы повнимательнее относиться к своему здоровью.
- Колись давай, в чем дело? Местный Бог и Судья тебе чего-нибудь сказал, что ли?
Мысленно отрицательно киваю. Молчать мне легко и приятно.
- Ну! – Кумарин с живым интересом уставился на меня. – Я ж вижу! – его глаза заблестели.
Я не намерен исповедоваться.
- Никак свою медсестричку завалил, братан? Или…
Откуда он узнал?!!
- А, вижу-вижу, сделал, значит, ее. Блин, ведь реально сделал? Да ты даже покраснел, чувак.
Его глаза теперь еще живее, они стали куда ярче блестеть, я увидел в них свое искаженное, выпуклое, сюрреальное отражение. Да, врать я никогда не умел.
- Мария…. – я только и смог, что проблеять ее имя, в попытке как-то оправдать себя в этой ситуации и увезти разговор в другое русло, но челюсть предательски свело, а ком в горле, возникший от неожиданной порции адреналина из-за разоблачения, перекрыл путь словам и дыханию.
Легкая неприязнь к себе, и внутренний голос теперь как-то тихо-тихо, но ядовито и неодобрительно шепчет: «трепло».
- Супер-Мария, надо же! И как это получилось, чувак?
Поздно, деваться некуда. Я пересказал общие детали, совокупность которых привела меня в мужской туалет, стараясь как можно меньше касаться самой Марии и интимных подробностей.
 Он хихикает. Сдерживается.
- Погоди, если я правильно понял, в сортире она была уже совершенно голая?
- Все, хватит! - не выдержал я, хотя ведь именно так все и было.
- Забей, веришь, нет, но я тоже так делал. Скинул с себя все и подмывался, когда был совсем не в себе. Ну, как только поступил сюда, мне Михалыч рассказывал. В начале все дурные, потом только до тебя доходит, где ты, кто ты и так далее.
Дурно пахнущий комментарий. Неприятно. Но почему я ничего такого, похожего на отвращение, не испытываю? Видимо я утратил свойственную многим людям дрожь при всем отвратном, причем утратил, кажется, давно, еще, когда в лесу ходил на куропаток и зайцев и видел порой их изуродованные отцовской пулей черепа и вывороченные кишки.
Да! Давай! Думай, о больнице, о жизни в лесу, о чем угодно, только не о том, что проболтался. Это ведь теперь последний лучик надежды в спасении от демонов прошлого.
Кстати: их легион пополнился отныне еще одним. Его зовут – «я – трепло».
 Больница – не простое место. Здесь сам не замечаешь, как мало-помалу привыкаешь к мерзким для глаз вещам. Как мясник привыкает к мясу, крови и потрохам. В итоге больница с ее изгаженными постелями и покалеченными людьми постепенно меняет человека.
  В любом случае, сам факт для меня что-то новенькое. Интересно, а я…
- Ты был на удивление смирный, - поспешно добавил Кумарин, мигом увидев немой вопрос в моем взгляде.
Молчим. Уже пару минут. Алексей отвел глаза, думает и иногда улыбается. Шурик сидит на койке, сгорбившись и подобрав колени, пришибленно читает какую-то книжонку, накрыв ноги одеялом.
 Лучший из моих друзей, посмеиваясь, хрипловато говорит:
- Ну, по крайней мере, это то, чего ты действительно хотел. Все-таки подкараулил свою любовь в туалете и… фить!
Я ничего не ответил.
Дверь опять скрипит. Может…
Я оборачиваюсь.
Нет, мумия-Леонидыч заходит, вытирая полотенцем шею, его глаза все так же не выражают вообще ничего. Медленно ковыляет к своей постели. Если, приложив капельку фантазии, внимательно присмотреться, у него сзади на спине окажется ключик – этот чудак точно заводной. Обычно, его завода хватает как раз на пять шагов до койки, после чего человек садится и выключается на долгие часы, пока невидимая рука вновь не приведет в движение его внутренние механизмы и не заставит шагать в уборную или столовую.
Кстати: интересно было бы проследить за его маршрутом – мне почему-то кажется, что Леонид Леонидыч частенько просто бесцельно ходит по больничному крылу вкруговую, создавая тем самым иллюзию жизнедеятельности.
Мария. Медсестра в голубом халатике. Она притягивает меня как магнит. Сила притяжения - думаю, в школе мне надо было внимательнее слушать на уроках физики, когда была эта тема.
Алексей Кумарин улыбается, встает. Подходя к двери, оборачивается:
- Только лучше не рассказывай главврачу об этом. Он вряд ли с юмором отнесется к сексу в своей больнице! Если Святой Рудольф это стерпит, то ему надо памятник поставить!
Шурик еще глубже уткнулся в книгу. Меланхоличная мумия Леонидыч никак не отреагировал.
Качая головой и посмеиваясь, мой друг выходит в коридор. Уже оттуда до меня доносится: «Ну, ты даешь, чувак, ты реальный псих», Кумарин вновь просовывает голову обратно в палату и заговорщицки мне подмигивает.



ГЛАВА 14. Звук тишины

Я лежу и смотрю в потолок. Тишина. Спать не получается. Надеюсь, что вот-вот в палату зайдет она, и бессмысленная серая жизнь озариться и примет яркий цвет. Но Марии все нет и нет.
Алексей испарился, я валяюсь и жду уже полчаса, его все нет. Куда он мог подеваться? Идти в больнице особо некуда, и мне в голову лезет только одна мысль. Нехорошая мысль. Его здесь нет, как и ее… Все, стоп, я знаю что это. Ревность и Подозрения. Ревность – не самое хорошее чувство, особенно если ты в больничной палате и у тебя нет перспектив даже на ближайший день. Я знаю, что это на самом деле – игра гормонов, тестостерон. Никаких страстей, драм и романтики. Химические реакции, не более того.
Мы с Шуриком одни в палате. Звук тишины, иногда разбавляемый еле слышным шелестом страниц, меня уже достал. Леонид Леонидыч, как ни в чем не бывало, вышел минут десять назад. Такое впечатление, что он запрограммирован на случайные маршруты по больнице, чтобы создать иллюзию осмысленной жизни. Бьюсь об заклад, если за ним проследить, выяснится, что он просто ходит кругами, стоп, я кажется, уже повторяюсь в своих мыслях...
 Шурик так и продолжает читать, изредка осторожно поглядывая в мою сторону поверх очков в черной роговой оправе. Я знаю. Чтобы знать это, мне даже не нужно смотреть на него. Я привык к таким взглядам, привык еще в школьное время – единственное время, когда я хоть как-то сталкивался с социумом. Лесной человек вызывал интерес. Любопытство. Это тоже не самое хорошее чувство.
Подхожу к парню. Присаживаюсь рядом.
- Что читаешь? – киваю на книгу. Может, я заговорил с ним ради выполнения параноидальных планов Кумарина и «выясняю с ними ли он» в данный момент, а, может, мне просто нечем заняться.
Он робко показывает обложку книжонки.
Я киваю. Пауза. Не знаю, о чем с ним говорить. Пауза затягивается.
- Можешь дать мне что-нибудь почитать?
 Несмелый кивок в ответ.
 - Ты всегда такой тихий? – и почему это мы готовы ляпнуть любую глупость, лишь бы занять чем-нибудь паузу, лишь бы избежать неловкого молчания…
Он потупился, опускает глаза, итак спрятанные за толстыми стеклами очков.
Жалость. Это чувство такое неожиданное и щемящее. Сквозное, как нож, мягко разделяющий внутренности, и скользящее к сердцу так быстро, плавно и едва заметно, что ты еще ничего не успел понять, а оно уже достигло пункта своего назначения. Ты воспринимаешь это чувство с опозданием, как персонаж мультфильма, который парит над пропастью, пока не поймет, что у него нет опоры, и не упадет. Падение и есть осознание.
Этот нескладный, серый, будто какой-то запыленный или вынутый из прошлого что ли человек. Он как старая выцветшая фотография из древнего чердачного сундука. Молодой ведь юноша, но его молодость закрыта, он не сияет здоровьем и красотой. Если бы возраст людей определялся по их цветовой гамме, я бы дал ему около пятидесяти пяти. Если бы мне надо было бы выбрать каждому цвет, то ему бы достался серый. Светлые волосы его тусклы, челка, запорошенная мельчайшими снежинками перхоти, зачесана на бок, очки почти идеально квадратные и полностью окаймлены черной пластмассой. Взгляд робкий и мимолетный, не обладающий каким-либо давлением, боящийся обнаружения своего существования. Весь его вид такой нелепо скромный и безобидный, такой неуместно пассивный и подавленный, что начинаешь казаться себе жестоким, резким, и корить себя за такую бессердечность.
- Подавленность и тихое поведение – следствие насмешек и издевательств, так написано во многих книгах, боюсь, это и обо мне, - неожиданно начинает Шурик, перед этим еле заметно вздохнув. То ли мне кажется, то ли действительно я уловил частичку решимости за стеклами его очков. Он будто собрался рискнуть и сказать мне что-то, не надеясь, что я пойму, но все-таки решил попробовать. – Людские нравы рождают таких, как я, но… - он не договорив, снова опускает пугливые глаза – наверное, это я слишком заинтересованно посмотрел в них. Мне нужно быть аккуратнее со взглядами в его адрес. – Они не понимают, что делают плохо, - он бормочет, уставившись вниз, на свое одеяло и изредка поправляет, постоянно съезжающие с переносицы очки. – Ведь, не так уж много и нужно для счастливой жизни, понимаете? Каждый любит что-то свое, я – книги. Так зачем их отнимать и рвать, топтать их, смеяться, - его слабенький, будто диетический голос задрожал, переходя в причитание. – Ведь последствия пагубны и безрадостны. Мы же, таким образом превращаем друг друга в диких зверей не способных на сострадание, милосердие, доброту, наконец! Понимаете? Они же портят и ломают. А созидание? Нет. Только разрушение и ничего другого! Почему им не оставить меня в покое? Почему не перестать обзывать и толкать меня? Я ведь никому ничего плохого не сделал… - тут он, почти перейдя на визг, резко прерывается и едва заметно вздрагивает с какой-то болезненно горячечной гримасой.
Как-то неожиданно было услышать такой монолог от Шурика. Чувствую себя так же нелепо и растеряно, как рассерженный мальчик, который замахнулся на котенка, а тот вдруг лизнул его кулак. Не знаю, что сказать. Я думаю, а пауза тянется. Шурик не говорит больше ни слова, сидит, опустив взгляд.
Укоряя себя, иду к койке, так и не сказав ему ничего. Наверное, это совсем не правильно, но иногда бывает так сложно подобрать слова, да к тому же из меня не важный успокоитель, и я далеко не красноречив со своей челюстью.
 Ключевые слова: Дрожь. Бессилие. Досада.
Последние несколько десятков минут лежу на кровати лицом к стенке, сознавая услышанное всем своим существом. Думаю, слова Шурика оказали на меня большее впечатление, чем он рассчитывал. Он думал, я не пойму, а я его понял. И прочувствовал. Несмотря на заметную наивность и простоту слов, в них была настоящая, неподдельная боль и переживания. Он жертва. Мне его жаль.
Я отвлекаюсь от своих мыслей и поворачиваю голову – Шурик стоит перед моей кроватью, держа в руках книгу.
- Вот, я… я думаю, это произведение будет Вам интересно, - заикаясь от нерешительности, он застенчиво протягивает потрепанное временем издание, выпущенное, видимо, еще при советском режиме:
«Униженные и Оскорбленные» Ф.М. Достоевский.
Снова неожиданность – я в принципе не ожидал действительно получить книгу, причем так скоро.
Привстаю и киваю ему, принимая дар. Я не говорю ни слова, но в душе горячо рад перспективе чтения  при полном наслаждении звуком тишины.



ГЛАВА 15. Восклицательный знак

Прошло пару часов, в течение которых я сполна насладился книгой, оставив позади прочитанными множество эмоций, чувств и впечатлений. Достоевский – величайший мастер, это понял даже такой лесной человек, как я.
За окном Солнце изменило немного свое положение, опустившись пониже, так, что оранжевые закатные лучи стали проникать в комнату, вновь делая видимой многочисленную пыль.
В палату входит Гюнтер. Окидывает презрительным взглядом Леонидыча и бодрыми шагами пересекает комнату поперек в направлении своей койки. По лицу и бритой голове стекают капли воды. Его кожа, будто мокрая резиновая перчатка – натянутая на угловатый жесткий костяной череп, так, что она плотно облегает его, и вперед, выделяясь на общем фоне, выдаются скрывающиеся под ней части-бугры, образовывая надбровные дуги, широкие скулы, подбородок, а в остальных местах, провисая, обнажает ушедшие внутрь щеки и впадины глаз. Глаза скинхэда пребывают, как правило, в двух состояниях: либо безразличный взгляд, наглость которого – не более чем закулисный персонаж, однако всегда готовый выбраться на сцену, по первой необходимости захватив с собой злобу и ненависть; либо, собственно, второй вариант – огонь, пламя свирепства, вспыхивающее по обыкновению после всякого загорелого, черноглазого, черноволосого и прочего южно-профильного человека, отразившегося в его глазах, тут уже и злоба, и ненависть пылают в безобразной радости хаоса, упиваясь собственной мерзостью и поджигая все остальные уголки души своего владельца.
Я знаю таких как он.
Нацист как всегда недобро посмотрел на меланхоличного Леонидыча. Его горящие грубой неприязнью глаза в сочетании с мокрой от недавнего умывания блестящей кожей наталкивают на мысль о том, что Леонидычу при случае, видимо, придется пройти и огонь и воду. С другой стороны, что такое огонь и вода для человека, который представляет собой ампутированный от жизненного процесса аппендикс.
Сидящий на своей койке с книгой Шурик торопливо отсаживается левее, ближе к койке Кумарина, но только максимально осторожно, максимально не демонстративно.
Скинхэд, дойдя до своего места, резко опускается на скомканное одеяло и, сгорбившись, энергично вытирает лицо и голову ладонями, растирая влагу. Проводит по макушке и затылку, с характерным шуршащим звуком задевая колючки, которые когда-то были его волосами.
Шурик слегка ежится, поправляя очки. Я замечаю это. Он измучен обидами и побоями, его можно понять.
Скинхэд тем временем растянулся на своем великосветском, мятом, скрипучем  ложе и, забрав ладони под затылок, ушел в свои нехитрые, прямые как стрелы мысли.

Прошел день. Да, именно так. Имеются в виду не сутки, а лишь их светлая часть. По ту сторону оконных стекол теперь темнота. Все кроме меня и Шурика сходили на обед. Мария так и не приходила. Не стоит лукавить, я только из-за того и не был в столовой, что ждал ее появления.
Алексей Кумарин тоже не приходил, он исчез. Может, сидит в чужой палате с кем-нибудь, правда, я не помню, чтобы такое бывало раньше. Надеюсь, он не обидится на то, что я не захватил на этот раз чего-нибудь съестного из собственной тарелки для утоления нужд его желудка. Впрочем, есть вероятность, что повариха сменила гнев на милость, и мой друг сегодня с увлечением уплетал в столовой гороховое пюре, пока я ждал в палате своего вожделенного психолога.
Сижу с книгой на своей неряшливо раскуроченной постели, если слово «постель» тут приемлемо и хоть мало-мальски применимо.
 Прочитал еще три главы, которые дали жизнь многим десяткам цепочек рассуждений в моей голове, подняв вечные вопросы.
Думаю, Шурик теперь увидел меня в несколько другом свете, и его раненная душа была приятно удивлена, когда мы с ним последние несколько часов увлеченно изучали классические фолианты, как равные в интеллектуальном порыве интереса к чтению коллеги.
Кстати: Я вдруг задумался, что, в сущности, мои мысли и мои слова сильно различаются по длине и насыщенности в пользу первых, а мои собеседники, получая лишь малую толику того, что я мог бы им сказать, никогда не узнают и не оценят истинного меня с моими фирменными эпитетами и оборотами. Ну, ничего тут не попишешь, да и ладно.
Я бегло осмотрел все пространство палаты. Считается, что люди не могут влиять друг на друга одними глазами, изменяя при этом ход мыслей и духовный настрой оппонента. Однако порой с этим тянет не согласиться, так как один единственный взгляд подчас может перевернуть и перерыть само существо чужого внутреннего мира.
Смотрю на Леонидыча. Его глаза как всегда неподвижны, он подобно слепому смотрит, но не видит, его взгляд по беспристрастности и безучастности похож на что-то природное: так смотрит на тебя дерево, небо или вода, например. В глазах этих не выражается вообще ничего кроме прямых количественных показателей вроде глубины, гаммы и яркости цветового спектра.
Шурик взял маленькое грязно-голубое полотенчико и вышел.
Леонид Леонидыч – жертва, давно забывшая сама, от чего пострадала. В нем уже нет ни ненависти, ни горя – ничего кроме пустоты. Неизвестно почему, но потерял он что-то очень важное, что-то такое, без чего он уже не в состоянии быть целым. Этот человек теперь, увы, лишь существует в качестве обрубка былого себя, так мне кажется.
В тишине почти пустой палаты слышно, как Гюнтер едва заметно храпит.
Меланхолик на данном этапе своей жизни на все смотрит, пронзая взглядом насквозь. Просто несчастный уже почти не помнит, как его фокусировать на отдельных объектах. На самом деле он уже не живет, хоть и жив. Он жив, но его жизнь, кажется, где-то далеко от стен палаты и данного времени. Она прошла, а тело этого человека – лишь ходячий кинопроектор, который без конца крутит один и тот же старый фильм для своего единственного зрителя. Жизнь Леонида Леонидыча внутри него самого, а его глаза – окна, через которые можно взглянуть на эту самую жизнь, как через окошечко киномеханика. Но заглядывать совсем не хочется. Пугает ощущение, будто кто-то может посмотреть на тебя в упор с той стороны и остановить твое дыхание взглядом бесцветных, давно ушедших в небытие забытого фильма глаз. Будто персонажи старого уже ненужного кино заметят тебя и остановят кинодейство, бессмысленно вонзив все взоры в саму твою душу с неизменной мимикой своей роли.
- Лесная чаща – ваш друг…
От неожиданности я чуть не выронил книгу. Холодный, бесчувственный голос окатил меня так, что по затылку пробежали мурашки.
Худое желтое лицо меланхолика по-прежнему ничего не выражает. Глаза смотрят сквозь меня. Голова подрагивает.
… друг, которого вы никогда не потеряете.
Он замолчал так же незаметно, как и начал. Его когда-то голубые, а ныне бледно-серые глаза на миг уменьшили дальность от космической недосягаемости до нескольких метров – расстояния до моего лица.
Ключевые слова: скованность, беспомощность, ледяной ужас.
Так смотрят деревья. Так смотрит небо. Так смотрит вода.
Мне все-таки пришлось заглянуть в глаза-окна.
- Но, ты, если хочешь, вали, конечно, – скинхэд сидит на койке, приподнявшись на локтях, и лениво смотрит в мою сторону. – Только далеко не уйдете вы.
Я молчу и смотрю то на одного, то на другого: меланхолик – настоящая восковая статуя, Гюнтер – спокойно продолжает:
- Этого ты не слушай, лес твой тебе ***** не поможет.
Я открываю рот, чтобы сказать хоть что-то, но тут дверь палаты резко открывается:
- Ну, блин, вообще! – взъерошенный Кумарин сверкает на меня полными радости глазами. – Задержался я, да, чувак? Но все путем, ты даже не поверишь! Я все окончательно понял! Ты обдумал все или нет?
Обдумал ли я? Признаться, у меня даже нет толком времени обдумать что-либо. Все слишком стремительно для такого темного лесного чучела, которое вообще-то редко видело больше одного человека вокруг себя. Каждый раз, когда я пытаюсь заговорить, кто-нибудь заходит в палату, прерывая меня, так как же и что мне надо говорить, чтобы этим «кто-нибудь» стала Мария? Впрочем, пока не о том. Да, вообще ВСЕ не о том, так как я сам тут лишний, я слишком медленный для социума, слишком погруженный в себя…
Алексей вопросительно смотрит, ожидая ответа. Он, будто желая прочесть мысли, вглядывается в мои глаза.
Ключевые слова: внимательность, любопытство, ожидание, нетерпение.
Кумарин все еще ждет. В тишине возникшей паузы слышно, как скинхэд беззаботно гнусавит себе под нос что-то про «белых героев». Обдумал я или нет?
Вздохнув, киваю.
- Ну, отлично, короче план такой…
После этой фразы до меня доходит, что сегодня многие разрозненные, порывистые рассказы и реплики Алексея Кумарина мне придется объединить и собрать в единый пазл. Ну, будем надеяться, что картинка сойдется, и я увижу, наконец, его глазами всю реальность целиком. Тем временем, прерываю возбужденно шепчущего друга и выталкиваю в коридор, плотно закрывая за нами дверь.
- Леонидыч и скин… - проверив, что никто не подслушивает, шепчу я. Мне даже как-то обидно, что мой компаньон тут треплется направо и налево, а я должен доигрывать за него его же роль параноика и выталкивать в коридор.
- Да с ними все понятно, они прикидывались, да? Теперь открылись? Тут ВСЕ прикидываются почти. Нельзя верить никому, даже паралитикам. Они тебя первые и ударят, да так, что мозги на стенку, - мой друг с трескоподобным шлепком стукнул кулаком о свою ладонь. - Короче, я договорился, с кем мог, выходим завтра утром и тогда уж к чертям всю эту палату, больницу и все остальное!
Я молча смотрю на него. Холодный пол коридора ест тепло моих стоп прямо сквозь тапочки.
- Ты что, разве еще не до конца понял, где мы?! – вспыхнувший от моего молчания, заговаривает Кумарин. - Да, мы, конечно, не совсем нормальные, но это не больница, чувак, здесь нам поломавшийся мозг не починят, здесь мы только и можем, что его остатки потерять! Эта лечебница – эксперимент над нами! Ла-бо-ра-то-ри-я! Клетка! А мы – лишь белесые крысы в ней!
- Клетка, говоришь?
- Что? А, ну, да, ну конечно, клетка! Клетка, чувак, из которой нам надо вырваться, если не хотим закончить, как те, что этажом ниже.
- Тихо, отбой же уже, не кричи. Кстати, о них…
- Да, забей, нет никого сейчас, - отмахивается друг на мои предостережения. - О них? А чего о них-то? Не понятно до сих пор? Они – неудавшийся эксперимент, бракованные болванчики. Аутсайдеры, вылетевшие из розыгрыша, - Алексей делает жест с опущенным вниз большим пальцем. – А, судя по всему, мы с тобой следующие претенденты на вылет: есть мне до сих пор не дают, Местное Божество знает о той нашей ночной вылазке, да и, ты говоришь, остальные, ну, по палате, тоже влезать в дела наши начали. Все, не хочу закончить как Славка Маврин!
- Кто? – я впервые слышу о Маврине.
- Друг мой был, до тебя еще. Всему меня научил, в чувство привел, можно сказать. Но теперь нет его, - в глазах Кумарина впервые промелькнула боль и досада. – Или среди тех молодцов он, что внизу лежат в ремнях.
Я молчу. Ключевые слова: анализ, собирание пазла, нерешительность.
Мой друг похож на персонажа картины «Охотники на привале» - он активно жестикулирует и пучит глаза, глядя на меня в упор и иногда подергивая головой от досадной непонятливости или недоверчивости собеседника. Между тем, несмотря на негативную окраску своего рассказа, говорит он с каким-то упоением и сильнейшей увлеченностью, от которой розовеет и брызжет слюной.
- А эти молодцы-то, между прочим, тоже не овечки на пастбище! Таким только волю дай – сразу порвут. Их только из клетки выпусти, тогда все! Местный божок на нас и так гонит! А эти его наемники…
- Тише!
- Им ведь при случае можно ремешки-то ослабить, друг! И тогда ночью, того и гляди, за нами придут, как это сделали в случае со Славкой.
- Пока что к нам приходят только Мария да Люська…
- Если есть те, кто приходят к тебе, найдутся и те, кто придут за тобой, - друг многозначительно поднимает брови, собирая кожу в складки на лбу.
- После всех этих слов тебе не страшно спать рядом с ними?
- А мне вообще, знаешь ли, страшно целыми днями, в том-то и дело. Ты – единственный тут здравомыслящий, хоть и с головой тоже, конечно, не дружишь. А остальные что? Да тут и поговорить-то толком не с кем! Леонидыч что ли нам собеседник? Как же! Маньячек сухопарый! Или скин этот, Гюнтер? Да он давно уже с ними, может, даже один из них изначально. Они все для нас угроза, нет, чувак, в таком гнилом месте мы свою жизнь заканчивать не будем, - Кумарин делает глубокий вдох, успокаивая свою разгоряченную натуру, после чего продолжает: - Ладно, линять надо, короче.
Кстати: не пойму никак, почему он их наемниками называет.
- Ну, в общем, рано-рано утром, до подъема еще, встаем и идем к заднему выходу, ну, которым никогда не пользуются, который для посетителей, в другом конце здания. Потом спокойно выходим, и в лес. Нас никто не остановит, я договорился.
Пауза. Не нравится мне это все, пазл собран, и то, что я вижу, мне не нравится. Это похоже на бред параноика, теперь всерьез похоже. Но, что самое неприятное – я этому бреду склонен верить кое-где, к тому же мне уже просто осточертело сидеть в четырех стенах, так что прогулка не будет лишней.
- Ну, а откуда ты знаешь, что те, с кем ты договорился, не одни из них? – тщательно произнося слова, чтобы друг меня понял, спрашиваю я.
- Ну, всегда есть риск. Неважно, в любом случае, это лучший вариант, что у нас есть. Ну, ты понял все? Действуем?
- А почему это ты сказал, что я с головой не дружу?
- Ну…
Вдруг я вижу в конце коридора Марию, ее темные волосы свисают на поясницу и ниже. Глаза прошивают пространство и обволакивают меня своей чернотой. Она ждет. Это она. Наконец-то. Я не слышу ни единого слова Кумарина, даже не знаю, говорит он, или нет, я вовсе не смотрю в его сторону. Моя медсестра поворачивается спиной как в замедленной съемке и, слегка взмахнув волосами, исчезает за углом.
- Ладно, понял, пойду умоюсь и приду, - я тороплюсь, к тому же повреждена челюсть - слова выходят их моего речевого центра недоделанными уродами. Если подумать, наверное, Алексей вообще ничего не понял из того, что я только что сказал.
Тем не менее, он внимательно слушает, после чего кивает.
- Ну, ты в деле?
Торопливо киваю. Если бы я сейчас не спешил, то обязательно остановился и усмехнулся бы тому, как криминально звучит его вопрос.
Он улыбается.
- Завтра великий день для нас, - с этими пафосными словами Кумарин скрывается за дверью палаты.



ГЛАВА 16. Лесной

Лес. Бледное утро начала мая, солнце улыбается через кроны лишь изредка. Хижина, одиноко стоящая среди толстых сосен. В ней, укрывшись одеялом и уткнувшись носом в настенный ковер, спит молоденький юноша. С ковра на него посматривают веселые «Охотники на привале», они иногда даже двигаются, потревоженные неловким сонным рывком руки или ноги паренька. Солнце то ложится на маленький деревянный стол, стоящий посреди комнаты, и далее на одеяло юноши, нагревая его, то исчезает вовсе, вновь погружая комнату в серость. О начале нового божьего дня говорит лишь ритмичный стук за окном.
Мужчина колит дрова на маленькой полянке перед домиком. Почва под его ногами вся сплошь покрыта щепками и поленьями. Он работает увлеченно, вкладываясь в каждый удар. У мужчины колючая рыжеватая щетина, какое-то будто помятое лицо и сильные жилистые руки. Движения четкие и эффективные. Из-под топора то и дела вылетают светлые пахучие кусочки древесины. Его рукава засучены, на голове грязная, потрепанная временем шляпа цвета хаки.
Мальчик. Он уже вышел из хижины. Он смотрит на отца. Молодое существо этого мира с чуть сонными утренними глазами. Мальчишка унаследовал от отца широкие ладони и скуластое лицо с крепкими надбровными дугами и подбородком, но есть в образе этого юноши и что-то совсем иное: что-то более изящное, интеллигентное. Его глаза. Ближе. Еще ближе. Вот: в них скрыто какое-то вдумчивое состояние вперемешку с быстрым и острым, своевременным анализом. Взгляд умный и сильный для каких-то полутора десятков лет жизни.
Лес затрещал, качаясь от свежего утреннего ветерка,  стремительно и легко несущегося к западу и попутно обнимающего сосны, домик и фигуры людей.
Мальчик спал относительно долго. Выходной. Сегодня работы нет, и дрова не надо везти в поселок. Если бы не этот факт, мальчик получил бы по шее за свою лень. Он понимает, что даже выходной не освобождает его от пары подзатыльников и что самое главное – от обязанности помогать отцу.
Мужчина не сразу обратил на сына внимание, сконцентрированный на своей работе.
- Ну, соблаговолил все-таки выйти? Помогать-то будешь батьке?
Юноша, чуть нахмурившись, опускает глаза и кивает. Отец продолжает:
- Сколько спать можно?
Еще одно палено падает расколотое пополам.
- Я уж вон, - потягиваясь, он обводит пространство вокруг широким жестом, - видишь, сколько наготовил!
- Да я не спал, это я книгу читал просто…
- Какую еще книгу?!
- Ну, там про Мексику, короче…
- Ты дурак что ли?! – мужик дал сыну оплеуху. – Мы и так целыми днями вкалываем, тебе время это для сна дается, а ты – читать! Да еще про какую-то там Мексику! Ты мне, сын, свежий нужен и отдохнувший, а ты вместо этого на книги силы тратишь, а потом как муха сонная в кузове сидишь – носом клюешь!
Паренек молчит. Веселый ветерок лижет его угрюмое лицо.
- Выживать-то нам надо, или нет?! Итак, еле концы с концами сводим! А жрать-то хочется, черт подери! Мы с тобой совсем другие по сравнению с городскими, нам бороться, сын, надо каждый день или сдохнем! Ты ЛЕСНОЙ! Так же как и я.
Мальчик кивает, он лесной, он отличается от довольных мальчишек из поселка, у которых есть все, даже коровы и куры.
- Мать померла, так ты за книжки ее вместо моего топора!
- Бать, ну, надо же хоть какое-никакое развлечение, - юнец делает робкую попытку отстоять свой интерес.
- Чего?! Какое тебе развлечение подавай?! Ишь чего! Помогать надо, не до развлечений!
Сын кивает.
- Так, ну, все, сына, чтоб такой ерунды не было больше, - отец сменил гнев на милость, одной рукой почесывая щетину, другой похлопал мальчика по спине.
- Понял, пап, не дурак.
- Ну, я уж надеюсь, а то, коли ты дурак, то, вроде как, и я, значит, не шибко умный.
Отец и сын посмеялись немного.
- Так, ты чтоб вот это все доколол и вон те я еще не успел, - мужчина указывает на бревна, лежащие в папоротнике. (Пора было приниматься за работу). – Их тоже сделай. А эти мы потом. Ну, а я пойду, что-нибудь на стол соображу, мамки-то нет у нас теперь. Ну, добро?
- Ага, - кивает мальчишка, принимая из отцовских рук топор.
- Ну, ладно, делай, есть я тебя позову.
   

 
ГЛАВА 17. Нежно-голубой больничный халатик
 
Кумарин совсем другой сегодня, пусть его слова похожи на бред сумасшедшего, но он уже не тот безмозглый шут, его голова соображает, и я чувствую, что кое-где лесному человеку за ним не угнаться. Смешливый задира, глупец и мразь – все это маска, упаковка для продукта, суть которого расходится с названием на упаковке. Все это не более чем ширма от обитателей больницы, а за ширмой совсем другой человек. Такие мысли проносятся в моей голове, пока я проношусь по коридору в погоне за призраком своей мечты в голубом халатике.
Мария. Она для меня больше, чем просто женщина. Гораздо больше. Она идеал, она совершенство. Увидев друг друга, мы сразу что-то почувствовали, что-то изменилось, мы осознали, что как ни крути, друг без друга нам уже не вынести тяжести жизни. Я, и так не сильно разговорчивый, вообще разучился связывать слова в предложения. Бывает так, что наш встроенный внутрь переводчик-интерпретатор ломается, и мысли, выходя изо рта, все никак не могут стать словами.
Продолжаю свой марафон по коридору, мой бег, наверное, откровенно глупо выглядит – я тороплюсь, но пытаюсь не шуметь. Как известно, две цели одновременно достичь бывает очень трудно, особенно если они имеют ряд противоречий между собой.
 Мария сразу поняла, что я не такой, как все остальные, что мне нужно не только ее тело, мне нужна вся она целиком, а взамен я отдаю свою душу без остатка, всю свою суть, свое нутро. Я делаю это добровольно, я в ее власти, я раб по собственному желанию. Она выбрала тот же путь, и он у нас теперь один на двоих, мы принадлежим друг другу. Мария, она пахнет манго и экзотическими цветами. Ее волосы издалека похожи на черную дыру, на ничто, грозящее поглотить все и всех. Они не просто черны, порой они уходят за рамки черного цвета. Как отличие черной вещи от полной черноты, в которой отсутствует что-либо вообще.
Я заворачиваю за угол. ЕЕ НЕТ.
Мария. Она умеет ходить тихо. Иногда мне кажется, точнее ночью, когда я лежу в палате и медленно засыпаю, мне думается, что она бы могла, бесшумно миновав  лесной ковер из иголок, открыть скрипучую дверь нашей хижины, пройти по старому трясущемуся полу, зайти ко мне в спальню и даже тихо и незаметно для меня сесть на мою постель.
Она бесшумна. Я понимаю, что она прошла здесь только по аромату манго и цветов. Пойду дальше по запаху. Возможно, я просто ошибся поворотом.
 Моя Мария, она любит свою работу, она помогает людям, она любит людей. Я не такой. Если откровенно, я боюсь их, их слишком много, а я совсем один. Медсестра почти всегда носит с собой папку. Там ее работа, там души больных, расписанные в подробностях.
 Заворачивая за очередной поворот коридора, первым, что я вижу, оказывается папка, потом и сама Мария. Вот она. Здесь. Стоит молча, спокойно, как ни в чем, ни бывало, будто вовсе не ночь за окном, будто мы должны тут быть и это в порядке вещей. Ничего не говорит, только глаза улыбаются.
Кстати: Мексика тоже уже здесь, а может это я уже в Мексике?
- Наконец-то, - с трудом выговариваю, сердце застучало так, что, подпрыгивая, бьет по кадыку, не давая сказать. К тому же от Марии я теряю дар речи. К тому же моя челюсть неправильно срослась.
- Si   , - она выглядит так, что, стоит ей оторвать ноги от пола, как она упадет вверх. – Я тоже соскучилась.
- Почему ты не пришла сегодня к нам в палату?
- У меня свободный график, - говорит Мария.
Я оглядываюсь по сторонам, не хотелось бы, чтобы нас заметили.
- No se preocupe  . Они не заметят нас, мы одни.
- Я собираюсь бежать отсюда.
Ее взгляд стал тяжелым как бетонная балка. Моя Мария.
- Ты еще не совсем здоров для выхода отсюда, я понимаю, тебе хочется, но Рудольф Иванович…
- Они все сговорились, даже внутри палаты, они не те, за кого себя выдают.
- Понимаю, но ты хотя бы поговори сначала с ним, - она пытается меня образумить, о, этот здравый смысл. Мария. Увы, похоже, я уже параноик, как и то, что я называю лучшим другом.
- Хорошо. Но это бесполезно. И вообще, от этих всех лекарств у меня только больше болит голова, я хочу домой. Ну, или хотя бы на воздух.
- Если ты убежишь, мы больше не увидимся, понимаешь? – сказав это, она только как-то плотнее сжала папку.
Я понимаю. Но она не права. Я вернусь в старую жизнь за ней, чтоб взять с собой в новую. Я найду ее.
- Кумарин договорился с персоналом, ты в курсе? Все пройдет гладко – мы туда и обратно, - зря я вру ей.
- Нет, не в курсе, - она опустила глаза. По стене скользнула черная тень лошади. – Но это ничего не меняет.
- Я вернусь за тобой.
- Ты не понимаешь…
- И ты. Эта больница для меня как клетка. Да, может, мне и надо подлечиться, но я хочу другого, голова и так заживет. А здесь оставаться не стоит, и даже не потому, что тут я в четырех стенах, как в лесу, - я что-то вдруг подумал, что «как в лесу» равно для меня выражению «как дома», однако «домой» что-то не хочется, как выясняется, - …а потому хотя бы, что тут все ложь, никто здесь не помогает, здесь отбывают срок.
Я говорю все это очень спокойно и по возможности тихо. Она стоит неподвижно, я вовсе не боюсь обидеть ее своими словами. Я слишком уверен, что Мария поймет меня в любом случае.
- Тут никто не верит в то, что делает. Все – фальшивка. Тут каждый претендует на нечто большее, на моральную часть, которой нет. Здесь НИЧЕГО нет. С меня хватит.
- Но и снаружи для тебя ничего нет, - Мария прислонилась к стене. Эта девушка никогда не оставит попыток меня образумить.
- Снаружи есть свобода, - я уйду и не буду частью этого всего. Голова пройдет. Я найду новый дом. Может, даже друзей.
- No , тебе надо оставаться здесь, так будет лучше для всех, особенно для тебя, - она давит на слово «особенно», - но ты все-таки сделаешь иначе, не так ли?
- Я найду тебя, даже в большом городе.
Ключевое слово: железная решимость.
Моя медсестра лишь чуть улыбается уголками губ:
- Тебе пора, обход идет, - в конце коридора на лестнице послышались неаккуратные, чуть шаркающие шаги.
Сейчас я уже тороплюсь. Мексика, почти сошедшая на нет во время разговора, теперь в ускоренном темпе сворачивается в смутную фантазию.
- Где мне тебя найти? Где ты живешь? – целуя ее, шепчу. Она игриво отталкивает меня, поцеловав, выглядывает из-за стены в коридор, торопясь не быть замеченной:
- Ты был прав – никому нельзя верить. И последнее – о нас никто не должен знать, ни при каких обстоятельствах не рассказывай о наших встречах, даже Алексею. Тебе туда, - медсестра указывает на безопасный путь, мгновенно испаряясь вон, как летучий газ, исчезая за углом.
Шаги. Шаги. Шаги. Кажется, они стучат у меня в висках.
- Ты нужна мне, Мария, - говорю ей, уже убегая к палате.
- Я знаю. Ты тоже мне нужен.
Все. Нежно-голубой больничный халатик нырнул в темноту. Шаги все ближе. Я несусь по «пищеводу трансформера» и при этом пытаюсь не шуметь. Глупо. Шум в моей голове. Шаги. Ветер, рождаемый быстрым перемещением материального тела, гуляющий по металлическому коридору. Надо как можно скорее унести отсюда ноги. Сейчас у меня новый пункт назначения – Палата.
Ворвавшись в «спасительное» помещение, как безумный гонец, останавливаюсь, переводя дух. Бок облепили воображаемые иглы – тот самый кактус видимо переместился туда из головы, оставив в ней только шум и боль пустого пространства.
Койки и пациенты, а может пациенты и койки. В окне чернота и на самом краешке сверху несколько блеклых звезд. Все спят. Или создают такую видимость – теперь уже наверняка не скажешь. Палата на этот раз кажется сюрреальной пародией на морг.
Скидываю тапки и оказываюсь под одеялом.
Шаги совсем близко.
 Только теперь, соприкоснувшись с подушкой, я ощущаю непомерную тяжесть физической и моральной усталости.
Кстати: больная голова тоже играет в этом свою роль, я думаю.
Любые мысли баюкают и качают сознание, как и любые звуки.
Шаги приблизились к палате вплотную.
 Уже на грани сна и реальности успеваю увидеть, как в палату заходит в усмерть пьяный дядя Гена. Точно, конечно! Его же кровать была пуста, когда я вошел. Его шаги. Это последняя моя хоть немного осознанная мысль на сегодня.
Шаги прекратили свое существование.
Я вовсю раскачиваюсь, будто в колыбели, бессознательно шепчу обрывки нашего разговора с медсестрой, мне кажется, мы с Марией продолжаем разговаривать, мы и не заканчивали по моим ощущениям. Я ловлю себя на подобии мысли, что не помню ее предыдущие реплики и не слышу настоящие. Пациенты качают меня и тихо что-то шипят, обступив мою колыбель со всех сторон. Они отправляют незадачливого сородича в новое плавание, моя колыбель поплыла в никуда, я почувствовал, как она мягко сошла с места. Толпа с перебинтованными головами. Они машут мне вслед.
Все смешалось.



ГЛАВА 18. Свинцовые тучи

Дождь. Паренек, живущий с отцом посреди леса, сидит в школе – маленьком, двухэтажном здании, в котором помимо лестницы всего четыре комнаты (одна со стареньким пианино), да еще туалет, который из-за маленьких размеров даже комнатой-то не назовешь.
Паренек в кабинете №3 на втором этаже. Капли ударяются о стекло со стороны улицы, отражаясь в чистых глазах мальчика, они будто штурмуют прозрачную стену, пытаясь попасть в теплое помещение.
 Комнаты служат классами для всех здешних детей: из поселка, да из дальних хуторов, если такие имеются. Парты средние, поэтому старшим ученикам порой за ними тесно, а младшие тянут шеи из-под них и не могут удобно положить руки. В каждом классе всего по четыре парты, плюс коричневая школьная доска, к которой вечно пристает мел, рассыпаясь и размазываясь кусочками.
Паренек из лесной хижины сидит один в классе и смотрит, как капли, с неистовством ударяясь в стекло прямо возле его лица, после, как мертвые сползают вниз, смешиваясь с общей массой воды, и перестают существовать. Он слушает, как они бьют в крышу, моют металл своими усилиями.
 Урок начнется через несколько минут. Дети из поселка (их всего восемь – самый большой поток), его одноклассники добираются все вместе. Они, наверное, сейчас громко разговаривают, весело смеются, торопятся и бегут под дырявыми зонтами, меся колошами грязь. Дорогу к школе совсем размыло, большие лужи грязного серо-коричневого цвета покрываются мурашками от бесконечных капель. Тихо вокруг, если не считать ровного шелеста дождя. Лес вдалеке стоит в тумане, пронизанный блестящими иглами, падающими из сизых туч. Паренек смотрит туда как волк в сторону дома. Холодно и промозгло.
Учительница давно на месте, у входа на первом этаже, дожидается своих питомцев. Вот, на столе, ее книги, мокрая сумка и повешенный сбоку на гвоздь старый серый мужской плащ. Издалека уже доносится смех, мальчик правильно думал, гурьба его сверстников спешит ко входу. Маленькое, узенькое здание школы, мокрое, замерзшее, такое одинокое посреди поля, одно под проливным дождем и свинцовыми небесами, оно торопится принять ребят и запахнуться от этой погоды.
Мальчик понимает, что надо бы знать тему урока и достать выполненное домашнее задание, но он также и понимает, что появляется в школе где-то раз в неделю в лучшем случае, а пока его тут нет, жизнь этих людей идет своим чередом без него.
Его одноклассники. Четыре мальчика и четыре девочки.
В пустом здании школы раздается топот. Все. На сегодня это все. Сегодня больше никто не придет. Паренек старшеклассник, а маленькие детишки – их занятия отменили из-за сильного дождя, точнее они сами их отменили, а если еще точнее, занятия отменили их родители. С минуты на минуту все прибегут, наполнят класс шумом, возбужденными разговорами и смехом. И начнется урок.

Учительница диктует что-то. Паренек умеет писать, и он пишет, как и остальные. Они почти не разговаривают с ним, разве что когда он просит ручку или тетрадь. Но мальчишка из леса почти никогда ничего не просит. Он просто молчит, отбывая время. У него в отличие от остальных два соседа по парте, а порой его сосед – учительница. Он сидит иногда рядом с ней за учительским столом. Но это редко, учительница не питает к нему каких-либо чувств, кроме равнодушия, если это вообще хоть чуть-чуть сродни чувствам. Так мальчику приходится теснить других ребят, от чего те не в восторге. Он как пятое колесо в автомобиле. Паренек всегда сидит в конце класса, придвинув стул к «чьей-нибудь» парте, и альтернатив тут, увы, нет.
Дождь за окном не стихает, и все новые и новые орды капель идут на штурм укрытия ребят. Методичный стук по стеклу постепенно вводит в состояние дрема. Учительница и ее монотонный рассказ усиливают эффект.

Перемена. Пареньку нравится девочка, та, что с карими глазами и аккуратным хвостиком темно русых волос. У нее интересный взгляд: умный и между тем будто обиженный или настороженный чем-то. Но так она смотрит не часто, в основном Машка, так ее зовут, смеется с подругами. И, как правило, над ним, по крайней мере, так юноше кажется. Вот, они сидят на лавке у стены, с живостью молодого нрава обсуждают будто что-то такое непонятное, неважное, какое-то бесцельное, серьезное только для них и совсем не мужское. Они заметили твердый мальчишеский взгляд. Девочки зашептались было, а потом:
- Чего ты пялишься на нас? – чуть шепеляво говорит полноватая девочка с румяными щеками и светленькими волосами.
Паренек отводит глаза, чтобы не досаждать, ему вовсе не хочется, чтобы его заметили или обратились к нему в словесной форме, просто собственная в какой-то степени излишняя задумчивость сыграла с ним неприятную шутку.
Остальные две Машкиных подружки хихикают, ожидая продолжения, ожидая от светленькой румяной девочки колкостей и обидных шуток, готовые в любой момент взорваться чуть ли не сатанинским хохотом, источник которого вовсе не затронутое чувство юмора, а желание унизить другого человека, подавить его, оказаться выше него, путем морального опущения его. Машка томно улыбается, смотря на паренька, а ее глаза хихикают вместе с подругами. Они ждут ответа. Но лесной человек молчит. Девочки ждут еще немного, а потом уходят, фыркая и хихикая. Последней, посмеиваясь, удаляется румяная девочка:
- Ну, ты и дубина лесная, - кривит губы юная ученица напоследок. Паренек не немой, его речевой центр в порядке, просто он скажет что-нибудь, когда ему будет что сказать. Да он, в общем-то, знает, что он таковой, каким его обозвали, знает это без чьих бы то ни было подсказок, но он также и знает всю полноту этого понятия, знает, что есть мир, огромный мир за пределами их ограниченной таежной жизни. Это он узнал в основном из книг, книги –  окна в другую жизнь, но они, увы, такие окна, в которые можно посмотреть, но нельзя влезть.

Уже вечер. Дождь почти сошел на нет, удары о крышу стали слабее и реже. Паренек отворил дверь хижины, впустив вместе с собой сырость и холод, запах озона и влажной травы. Отец сидит за деревянным столом. Стол широкий, устойчивый, будто крепкий, выносливый воин склонил могучую спину. На этой «спине» стоит бутылка самогона, купленная в поселке, и разная скромная снедь, совсем не подстать тем яствам, о которых мальчик узнавал иногда из книг. О, те странные блюда, у них такие витиеватые названия, что казалось, за одни только эти названия любой бы в мире отдал бы им свои предпочтения, поглотив не задумываясь.
 Мальчик вздохнул, поглядев на разорванную краюху ржаного хлеба на столе.
 Отец пьян. Его рыжеватая щетина у рта слегка вымазана некоторыми «блюдами» со стола.
- Вернулся уже? Ну, где шлялся?
- Гулял просто и… это…грибницы заодно проверил…
- Нету грибов еще! И проверять нечего, а если и появились, так нам щас не до грибов-то, - морщится отец и наливает еще, не поднимая глаз. – Да и откуда им взяться-то, разве что теперь, - он указывает ленивым жестом на мокрое окно.
Мальчик стоит, будто одна из сосен. Неловкость, конфузность, неуместность и в то же время безвыходность ситуации – все это не покидает его. Говорить с пьяным есть воистину борьба с мерзким чувством бессилия что-либо изменить, как-нибудь перевести состояние собеседника в другое русло, борьба с пониманием бессмысленности объяснений, дискуссий и прочего хлама, и остается только хиленькое, трясущееся чувство то ли жалости, то ли неприязни, которым по правилам здравого смысла можно пренебречь и отбросить за ненадобностью, непроходимой тупостью и неуместностью.
- Померла мать, - неожиданно меняет тему дровосек. – И нынче не так все, изменилось, черт подери, а назад не воротишь ничего уж. Все! Не выходит по-старому! Никак! – мужчина сжал кулаки, и вместе с ними сами собой сжались его скулы. - Паскудство, а не житье!
Юноша стоит молча, глядя на отца, который неаккуратными движениями задевает бутылку и столовые приборы, проливает содержимое своего стакана, после чего вновь доливает.
- А ты?! Ты-то чего? Чего из тебя выйдет? – резко поднимает он глаза на сына, который конфузится от этого взгляда, но конфузится лишь потому, что знает, так лучше для него, знает, что гнев пьяного родителя так скорее выйдет. Это прямо как в жестоком мире уроков и перемен, учительниц и ребятишек, пианино и парт – если не отвечаешь на нападки, людям быстро надоедает к тебе приставать и становишься для них глупой, неинтересной и бесполезной вещью.
- Дров опять ни туда свалил…, я пьяный думаешь, не соображу ни черта?! Не, я все соображаю и помню, молокосос, что я тебе сказал сделать, а?!
- Я побольше хотел наколоть, чтоб как лучше, - паренек на этот раз действительно смешался.
- Я решаю сколько надо, и куда чего надо! Не дорос еще, чтоб решать! – будто помятое лицо человека кажется диким из-за бешенного взгляда и рыжей щетины. Юноша уже понимает, что без побоев сегодня не обойдется, но беспокойство всерьез его одолевает лишь тогда, когда, чуть пятясь к комнате, мальчик вдруг замечает прислоненный к стене по правую руку от отца топор, обычно он оставлял его, не принося в дом.
- Куда собрался?! Стой! Пятишься, да? В жизни тоже так пятиться будешь? Твари все! И ты, сын, тоже такая же тварь, слабая и тупая!
Мальчик не в первый раз слышит от отца в свой адрес подобные слова, но, тем не менее, они ранят его. Каждый раз.
- Бать, я просто хотел, чтоб ты мной гордился, - сын пытается взять себя в руки, борясь с подступающими слезами обиды, которые, увы, могут душить сильнее любого из известных ему физических оппонентов. – Так ведь лучше бы…
- Тобой гордиться? Да ты без меня жить… выжить не можешь… паразит! Дармоед! – мужик вдруг как-то резко успокаивается, чуть затуманенный, будто в дымке взгляд падает на пол, по направлению к носам ботинок сына.
Мальчик привык к такому, гнев отцу надоедает рано или поздно, и он остывает. И это хорошо. Хоть что-то.
Но отец будто потух, он не двигается. Мальчик обращается к нему.
Молчание.
Испуг. Мальчик повторяет, но громче.
Опять без ответа.
Сын подбегает и потом, держа папу за плечи, поднимает его голову.
Слезы. Отец плачет. Они его задушили первым.
Эмоции застилают паренька, он даже отпрянул назад, будто пытаясь уменьшить давление на свое молодое сердце.
- Ты мне честно скажи, что ты делать будешь сейчас и в жизни своей вообще? – с какой-то отстраненной грустью говорит отец сыну.
Мальчик в неистовстве, не помня себя, кричит:
- Ну, прости, умоляю, я ж просто хотел, чтоб ты гордился! – после слезы заливают и его юное лицо.
- Нет, отвечай мне…
- Не знаю…
- Нет! Веди себя по-мужски! Не виляй! Мне тут помогать хочешь, или чего другое? Говори, как есть! Так и будешь паразитом или человеком станешь?!
Юноша, вытерев слезы, тихо произносит сквозь зубы:
- Я книги люблю. Писать да читать их буду.
Ладони мужчины превратились в кулаки, он, проворно, не по своему состоянию, вскочив, схватил топор. По барабанным перепонкам больно ударил, будто разрезав, не то рык, не то хрип.
Сын даже не шелохнулся, когда орудие тупой своей стороной быстро приблизилось к его лицу. Так близко топор он еще никогда не видел и никогда не увидит. Мальчику подумалось, что это ведь, по большому счету, первый раз, когда он сказал отцу не то, что тот хотел услышать.



ГЛАВА 19. Ночной колпак (про Морфея)

Все проясняется. Рано или поздно. Иначе не бывает никогда. Дело в том, что я, видимо, сплю, так как вокруг странный мир, такой же странный, как и реальный, но исключающий некоторые важные детали.
Вокруг абсолютная тьма, но присутствует четкое осознание того, где я нахожусь. Я в палате, все-таки там я заснул, значит, и проснуться должен там же. Железная логика, умник.
 Встаю с постели и направляюсь к включателю. Я уже хорошо знаком с местной гравитацией, поэтому не нервничаю из-за вязкости всего окружающего. Звуки, воздух, пространство, время – все будто кисель. Включаю свет – лампа не включилась, но за окном со скоростью света настал день. Хм. Щелк! Теперь опять темно – на улице глубокая безлунная ночь. А это весело! «Включаю» день, осматриваюсь, оказывается я не один, в палате со мной только тот человек без имени – загадка, мистер Икс, неопределенный пробел моего сознания. Как всегда в своем стиле – спит носом к стенке. Вопрос в том, был ли он тут, когда я щелкнул включателем в первый раз. Хороший вопрос и чертовски трудный.
Как бы там ни было, проплывая мимо, просто помню, что он не оборачивается, просто помню, что мне не узнать, кто он.
Кстати: забавный у него ночной колпак, такой старинный, с щеточкой-помпончиком на конце, выдержанный в спокойных пастельных тонах.
Ладно, я его игнорирую. Все. Дверь передо мной. Тяну…. Она заперта. Помню-помню, в царстве снов все иначе – я стучу.
Ключевое выражение: порой в жизни приходится постучать изнутри, чтобы тебе открыли снаружи.
А в коридоре, за дверью, тем временем, послышались шаркающие шаги.
«Морфей, открывай!», - весело думается мне безо всяких сомнений в собственной дееспособности. Я то и дело оборачиваюсь, любуясь  прорезанной моим телом и застывшей в пространстве дорожкой от койки до двери. Бросаю подозрительные взгляды на «человека без лица», не люблю, когда кто-то остается за спиной в роли спящего. У спящих есть одна плохая черта – они иногда неожиданно просыпаются. Как бы мне не хотелось чувствовать себя уверенно, я все равно подобен только что вылупившемуся птенцу.
Дверь медленно открывается с несвойственным резким скрипом:
- Ты кто? – я посчитал, что лучше устроить неожиданный блицкриг в отношении инициативы в разговоре с неизвестным.
- А кем ты хочешь, чтоб я был? – он улыбается, я вижу это, хоть и его лицо скрыто во тьме. Наверное, я определил это по малейшим изменениям в голосе, когда рот и мимические мышцы лица меняют свое положение в связи с улыбкой…
 Здорово, только это первое, что он сказал, а изменения (в голосе, например) возможны только при наличии первичного образца, так что вариант с изменениями отпадает, умник.
Он делает шаг в сторону от проема.
- Эй!
 Все, его нет, так я и думал. Опять штучки Морфея - мой блицкриг сорван, но война хоть и затянулась, но не окончилась. Я вбегаю в темноту, преследуя человека, которого нет. Но меня это не волнует. Во сне рассуждаешь иначе.
Кстати: вопросы о собственной дееспособности все еще не появились.
Стоп. Может это все-таки не сон? Или все-таки сон? Это не легко определить, когда спишь, хотя вдруг не спишь?
ХЛОП! И тьма обратилась в свет. Наверное, Морфей щелкнул включателем. Я в кабинете Рудольфа Ивановича. В его кресле из коричневой кожи сидит старик в ночном колпаке. У него хитрое лицо, такое постоянно играющее, глаза, вечно бегающие в поисках шутки, седая борода, похожая на щеточку его головного убора.
- Вот, знаешь, что все-таки здорово? – он начинает с сентиментального вздоха, - то, что ты из этого места вскоре уйдешь, и все это, - дед изображает жестом укол, - для тебя навсегда закончится, а вот мы с тобой еще не раз увидимся.
Традиционно храню молчание, в глубине души осознавая, что сплю. Однако, эта мысль слишком далеко, чтобы сказать этому притворщику, что он – всего лишь видение, и проснуться. Старик очень интересный, его лицо все время меняется, то вытягиваясь, то расплываясь, когда тот произносит слово. Его нос то прямой, то крючковатый, а порой раздувается и до картофелины.
- Знаешь, почему у меня с лицом такая беда?
Пожимаю плечами.
- Потому, - он неожиданно захихикал, обводя жестами, будто мазками свою физиономию, - что у меня нет лица, меня нет! – он смеется, - иногда не существует, приятель, даже того, что ты видишь собственными глазами, даже того, в существовании чего ты себя убедил.
Он смеется еще громче, комната ходит ходуном, меняя цвета.
- К чему ты все это говоришь?! - я кричу, так как смех перекрыл все, звуча в голове, подобно грому.
- Не стоит верить всему, что слышишь, умник!
Запомнил. Подумалось о Кумарине, он говорит то же самое. В голове уже пляшет радостная мысль, мысль, которая провозглашает: «Наконец-то! Все решилось! Не важно как, главное – со всем покончено и ничего, что прав оказался не ты!». Выходит, Алексей не умалишенный, выходит, он прав - больница – циничная площадка для экспериментов над невинными людьми. Выходит, все действительно врут на каждом шагу, выходит все в сговоре…
Эта мысль, конечно, ноет как потревоженная, наполовину затянувшаяся рана, ноет о том, что все, оказывается, абсурдно, опасно, непостижимо, но ноющая боль это самообман, обман собственного ликования.
- Нет, нет… не думаешь же ты, что это все на сегодня, - кричит на бегу Морфей. Бог сновидений пресекает мое желание проснуться, он бежит по моему лесу.
Да. Мы в лесу.
Я мчусь за ним, чувствуя неимоверную легкость – ликование еще не прошло. Я еще больше радуюсь, когда, посмотрев вниз так, чтобы и старик из обзора не выскочил, (я почему-то очень опасаюсь, что он исчезнет) обнаруживаю, что мои ноги не касаются земли, не доставая до нее нескольких сантиметров.
- Мы лесные духи? – почему-то спрашиваю, чуть не хохоча от восторга, при виде сосен проносящихся мимо с огромной скоростью.
Старик только довольно крякнул. Его колпак то и дело помпончиком задевает деревья. Я хотел еще что-то крикнуть, как вдруг веселый дедушка рявкнул, что мы «почти уже добежали». Я постарался поравняться с ним, от чего только почувствовал, как дернулись ноги под одеялом. Вот оно! Осенило! Теперь я точно знаю, что сплю!
Кстати: Я бы так не радовался, если бы знал, что через каких-то пару секунд это чувство куда-то испарится, и я, как ни в чем не бывало снова буду почти уверен в серьезности и реальности общения с божеством сновидений. 
Вдруг Морфей исчезает, и делает это, когда я меньше всего ожидаю.
Передо мной труп моего отца посреди небольшой поляны. Вот бутылка рядом, вот дерево, упавшее на него.
 Я будто врос в землю.
Смотрю вниз – так и есть. Морфей выходит из-за сосны, что поодаль:
- Испужался? Неожиданно, да? Да ты не серчай, просто без этого ведь никак! – его лицо, его интонация, его позы и жесты, даже стили поведения – все неуловимо, все деформируется каждую секунду. Вот, чей фоторобот просто невозможно составить. Мне даже почему-то кажется, что он использует лица тех, кто спит в данный момент для сокрытия собственного, если оно у него вообще есть. Пугающая мысль, хотя больше меня пугает, вонзая холодные иглы оцепенения в поясницу, вид и осознание папиной смерти.
Морфей ведет себя как детектив на месте преступления, с умным видом прохаживаясь возле тела и пряча замок скрепленных рук за спиной.
- Да… определенно…, - старик бормочет, осматривает бутылку и остекленевшие глаза мертвеца.
Я хочу провалиться на месте, но, увы, прочно скреплен узами почвы.
- Знаете, батенька, тут надо крепко разобраться, - Морфей в очередной раз сменил стиль поведения, - что можете мне тут разъяснить, а, голубчик?
- Он был пьян, - шепчу одними губами.
Я ведь почти стер из памяти эти события и, вот, опять – Морфей разбудил демонов прошлого, которые теперь с жадностью поедают меня, медленно смакуя боль, а я лишь пытаюсь управлять ситуацией и совладать с собой.
- Нет, нет, нет - старик замахал руками, будто ему сделали нелепое до смехотворности предложение, - не то говорите, юноша. Вот! – он с видом триумфатора проводит пальцем по так называемой линии среза упавшей сосны. У меня внутри что-то сломалось и ложь, разлетевшись на множество самостоятельных маленьких неправд, которые, впрочем, от своей самостоятельности не перестали быть абсолютно беспомощными, оголила кровоточащую истину. Старик понимающе кивнул:
- Да, да, придется вспомнить, дерево-то подрублено неправильно. Убийца сделал так, чтобы оно упало.
Я вдруг «отлип» от почвы и, покачнувшись, прильнул к одной из вековых хвойных громадин не в силах справиться с собой и вытолкнуть ком из глотки. В лесу стало медленно темнеть.
- Коварный план, коварный…, - качает головой старик, собирая «улики» прямо в ночной колпак. Его бормотания с каждым мгновением становятся неразборчивей и тише, и я уже не в силах разобрать слов.
Далее все потеряло хотя бы иллюзию осмысленности. Помню, что метался в каком-то забытье среди силуэтов, темных фигур и обрывков фраз. Проснулся я в слезах.



ГЛАВА 20. Словоизлияние в мозг

Утро показалось мне холодным, будто бы зимним, оно окунуло меня в свою хмурую серость, в невыносимую тяжесть тоски, безрадостность и даже безнадежность, словно передо мной начало последнего в моей жизни пути. Чувство необратимости конца витает где-то в окружающей смеси кислорода, азота и прочих «водородов», поднимаясь медленно и зловеще от пола к потолку подобно струйке дыма от сгоревшего дома, где кто-то когда-то был счастлив.
Легкое удивление. Все-таки не могу не удивиться тому, что бледная сероватая масса, составляющая квадрат неба, видимый из палатного оконца, так может влиять на состояние души человека. Впрочем, человеческая душа – потемки, даже если это душа твоя собственная.
В палате все спят, особенно «стараются» меланхолик и скинхэд. Вспоминаю, что «лес мне не поможет», вспоминаю, что «сегодня великий день для нас».
 Чувство дежавю вперемешку с рвотными позывами и осознанием бессмысленности существования в принципе.
В который уже раз я просыпаюсь в надоевшей до смерти палате, обители вонючей стерильности, фальшивого комфорта и невыразимой тоски по свободе. Нужна ли эта свобода? Собственная душа – потемки.
Мужчина без имени на привычном месте. Константа. Хоть что-то в этом мире является постоянной величиной. Сколько же я проспал?
В окно вдруг заглядывает солнце, как когда-то давно, в день прихода Марии в палату… Видна пыль, ее так много, что можно заключить в объятия. Представляется далекий образ Мексики, ее палящее солнце и пустынные сельвы.
 Обнимаю пыль.
 Я сумасшедший? Впрочем, может это естественно, ведь таким бессмысленным поступком я показываю, что мне приятны воспоминания о том дне, идет воспроизведение эмоций….
Да нет, я не в своей тарелке, это надо признать.
Стоп. Да и солнце не такое. Вот оно, я себя обманываю, делая это так мягко и сладко, что даже не замечаю. Я верю в образ, который к реальности не имеет отношения. Это солнце холодное, светло-желтое, как инкубаторный яичный желток, такое же безжизненное, болезненное, жалкое. Это такое солнце, которое освещает островки мусора и собачьих фекалий меж рваных кусков грязного снега по весне, когда та еще холодна и безобразна, как неоперившийся, голый птенец, или такое, какое осенью бросает свои слабые, предсмертные щупальца-лучи на покосившиеся, черные от дождя избы. Постаревшие немощные старики с прохудившейся крышей, эти избы когда-то принадлежали тем, кто теперь давно в земле. Нет, это солнце совсем другое, а такого, как в тот день прихода Марии уже никогда не будет, тех событий, того солнца, той пыли не существует, теперь все это только в моей голове, в моей памяти.
Посматриваю из-за плеча на «безымянного», все-таки стыдно быть замеченным за столь тупым занятием, как игра в «обнимашки» с невидимым объектом обожания. Это даже хуже, чем, если бы объект был видим.
Кстати: я тут уже около месяца и до сих пор НИ РАЗУ не видел лица «безымянного». Фантастика. Но у меня нет времени на него, и никогда не было, может, потом я и переверну его, разбужу и спрошу, как его зовут и кто он. Но тогда, чем же я лучше тех, кого считаю психами и параноиками?
 Светило, на миг переделало лица и силуэты спящих людей в бледно-желтые, чахоточные, но теперь ушло, и все стали такими, какими были – сине-серыми не то опухшими покойниками, не то бестелесными призраками. Кстати: Мне кажется,  или они мне правда тихонько подмигивают?   
Ладно, «константа» как всегда носом к стенке, значит все нормально, он не видел моего «обнимательного» позора. И на том спасибо.
Надо идти к Кумарину – эта мысль настойчиво покалывает в затылке. Я даже сажусь и чувствую, что подступает легкое волнение. Надо ему сказать, что я никуда не иду, что побег – дурная затея, что я дико извиняюсь…
 Но я обещал…. Нет, Мария мне дороже, она все, что у меня есть и даже больше. К тому же эти люди: Леонидыч, скинхэд Гюнтер, Геннадий Михалыч, да даже Шурик, и тем более этот, без имени - я уже не знаю, чего от них ожидать, я как пойманный зверь – надо вырваться от людей и бежать домой, в лес.
Сложность принятия решения. Сложность умственной деятельности. От осознания даже малой доли трудности выбора хочется схватить кувалду и разнести стены и весь мир вокруг, чтобы остался только ровный белый фон пустоты. Только я и Она. Руки в прямом смысле чешутся, кожа горит. Но есть в этом и кое-что приятное – не болит голова. Не болит СОВСЕМ. Она даже здоровее, чем до травмы, в ней ясность и уверенность. Прямые, как сосны уходящие в небо, мысли, пустота, заполненная мягкой медовой начинкой вместо мозгов. Не знаю, может, Люськины уколы творят чудеса – все-таки надо же чем-то платить за боль и варварское обращение с подпоясничной частью своего тела. Хотя, эта концепция полностью противоречит Кумаринской, параноидальной, да что тут говорить, после разговора с мумией и нацистом разве можно быть хоть в чем-то уверенным?
С этими мыслями, надев тапки, покидаю палату и оказываюсь в коридоре. Решение, наконец, принято – я попытаюсь во всем разобраться, надо поговорить с Марией снова, надо достичь компромисса души, разума, желаний, чувств и всего прочего. Надо собрать новый пазл.
В принципе, побег для меня дело не новое, я сбегал из дома раньше. Но в лесу бежать некуда. Я всегда возвращался назад. Сейчас немного по-другому: если я бегу, я не один. Эффект группы. Он намного сильнее, чем принято считать. Если человек в группе, все намного легче психологически, вокруг несколько человек, которые в равном с тобой положении. Я читал об этом. Сам я никогда не мог позволить себе такую роскошь, даже если бы и хотел. Теперь другое дело.
Иду по металлическому коридору.
Если же человек один, то надо приготовиться к тому, что в одиночку сложнее, отсутствие кого-нибудь, кто прикроет спину, отсутствие диалога, эти факторы давят иногда подобно тискам или челюстям бойцовой собаки.
Я уже прошел через вахту – опять пусто. Уж не знаю, случайность это или предприимчивость моего друга, но, тем не менее, все имеет вид подготовленности. Заворачиваю в холл - у назначенного места стоит Алексей Кумарин, нервно ковыряя заусенец.
- Чувак! – он как-то нервно дернулся.
- Я не иду, прости.
- Чего? – компаньон опешил.
Пауза.
Пауза затягивается.
Кумарин, мучительно осуждающе вздохнув, начинает:
 - Но это ж наш единственный шанс, ты разве еще не понял, что мы следующие претенденты на вылет?! И ты, кстати, знаешь, куда, ты видел, - он смотрит на пол. - Ряды наемников пополнятся нами! Ты этого, правда, так хочешь?! Может, для тебя это сюрприз, но я не хочу!
 Я смотрю, нахмурившись, наверное, я похож на Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери» - увы, но сломанная челюсть едва ли кого-то красит.
- Зачем тебе оставаться, а? Хочешь быть здоровым, так с этим тебе не сюда, лучше давай физкультуркой по утрам балуйся. Тебя тут не вылечат, чувак! – Алексей Кумарин говорит почти по слогам, чтобы лесной человек понял, - тебя тут прикончат, как и многих других до тебя, если, конечно, ты не считаешь жизнью участь тех бритоголовых мартышек, - он опять кивает на пол.
Мой собеседник бессильно облокачивается на подоконник. Заусенец оторван, ранка кровоточит. Кумарин зол, зол от бессилия, я вижу в нем то самое ощущение скорби от бесцельно потраченного времени, которое частенько испытывал я, поддаваясь мимолетной надежде быть понятым другими людьми. Я его понимаю. Но это никак не спасает от чувства вины перед другом – Она для меня важнее.
Ключевые слова: чувство вины и любовь.
- Дело в Марии…
- Дело в твоей башке, - устало грубит Алексей. – Любишь Марию и остаешься с ней, да? О, как это чудесно, как это романтично! Очнись, ты заблудился! Живешь в выдуманном мире и уже давно. Она, небось, в образе принцессы из сказки, а вокруг птички чирикают человечьими голосами, да? Страна молочных рек и кисельных берегов!
Вообще-то солнца, пыли и кактусов, но забавно, что он именно про сказку подумал – Мария наша Белоснежка, а мы семь ее уродливых, немощных гномов - тоже вариант.
Кстати: Птицы. Как давно я не видел их. А сколько всякой живности было в лесу! От летнего чириканья всей этой оравы лес наполнялся  жизнью, и существование казалось не таким одиноким. А как мы ходили с отцом на рябчиков… И что теперь? Будто я в футуристическом мире, где все птички вымерли, а на смену им пришли металлические коридоры и привинченные к полу столы…
- Неважно, - поморщился Кумарин, - Посмотри вокруг! Не только ты, Люди заблудились! Они разучились видеть суть вещей, хотя я не исключаю, что они могли этого никогда и не уметь.
Я оглядываюсь назад – лечебница будто вымерла или переехала, а нас забыли. Кричи во все горло, если угодно. Но я не рискую и не кричу. Птицы тоже не поют – видимо по той же причине.
- Эта больница как корабль, потерявший курс, а мы, мы даже не команда, мы просто пассажиры, глупые куклы, мясо, которое ничего не решает, которое отдает свою жизнь в руки других, таких же безмозглых кукол-повадырей. Честное слово, лучше бы мы были крысами, у них хоть хватает желания жизни, чтоб бежать с корабля. Люди разучились думать и анализировать!
Я просто слушаю и стараюсь отвлечься от шизофренического удушья, в глубине души слыша те же слова от своего лица.
- Все тут манекены и пустышки с нарисованными мордашками!
Почему-то вспомнились Меланхолик и вечно спящий Мистер Икс.
- Их поломал процесс жизнедеятельности, и единственное, что их ждет – участь быть растоптанными ради тупых экспериментов.
Может, он хотел сказать «тупиковых», думается мне.
- Тупиковых, точнее, - поправляется Кумарин, - и, увы, на редкость тупых!
Он часто повторяет мои мысли.
- Экспериментов, которые ни к чему не ведут кроме уничтожения экспериментального образца!
Какая милая у нас беседа.
- Эксперимент ради эксперимента, чувак! Смысла нет! Жизнь такова, что на вершине всего несколько жалких болезненно желтых сморщенных свечей, а остальное – мы, фарш, красное месиво из которого вылеплен постамент для них!
Мясной торт, - обычно мой друг повторяет мои мысли, теперь случилось наоборот – я озвучил его.
- Именно это я и хотел сказать, чувак!
Я знаю.
- Мы мясо!
Я знаю.
- Я просто хочу добраться до вершины, сбросить к чертям все свечки и раскатать торт в лепешку, понимаешь?
Киваю.
- Ты нужен мне, ты единственный, кто меня может понять!
У меня голова идет кругом.
Кстати: хорошо, что хоть не болит.
- Единственное, ради чего стоит жить – удовольствие, чувак! Просто удовольствие, мелкие человеческие радости: быть самому себе хозяином, любоваться природой, закатом, водой, есть, пить, спать, работать, не по принудиловке, а самому, за свою идею. Мелкие человеческие радости, чувак! Только они нам позволяют выдержать тяжесть жизни, чувствовать ее вкус.
Он замолкает и устало, с грустью смотрит на меня – изможденное лицо человека, уставшего от ежедневной борьбы. Он сделал все, что мог.
Я понимающе киваю ему.
Алексей Кумарин оправдал надежды. А я, я надежд не оправдал… Вопрос так и не решен – что даст побег? С другой стороны, остаться, значит подчиниться… Ради Марии. Ради Марии. Я ее никогда больше не увижу, если вот так просто сейчас убегу в никуда.
- Жди здесь, - мне необходимо найти Марию, это самое важное…
- Чувак! Посмотри на меня.
Я смотрю.
- Нет Марии.
- Что?
- Ты ведь ее бежишь искать?
Я киваю в ответ, иглы холода щекочут шею, в конце коридора зажужжало – это одна из ламп дневного освещения начала мигать.
 Приступ страха.
- Чувак, нет твоей Марии, ее не существует. Ты придумал ее.
Если вдруг возникает чувство скорби в связи с бесцельно потраченным временем, остается лишь сжать зубы и начать экстренный поиск целевой траты этого ресурса, либо можно просто попытаться отвлечься.
- Ее нет, чувак.
Если белое оказалось черным, закрой глаза, проверь, не стало ли черное внутри тебя белым. По-прежнему темно? Открывай глаза, теперь ты знаешь, что это не общемировая тенденция, просто ты ошибся в одном из случаев. И, может, эта ошибка состоит в неверном выборе советчика. Алексей Кумарин столько раз говорил о предательстве, указывал на заговоры, и теперь, наконец, он до меня достучался. Да! Все так, как он говорит, за одним исключением. Он с ними. Он с самого начала не был тем, кем является. Кумарин – ловушка на пути к Марии и свободе.
- Это все твоя голова, ты больной, - в его жестах доброжелательность, которая не вяжется со словами.
Нет, нет и нет! Я скорее поверю, что не существует Алексея Кумарина и я разговариваю с самим собой… Вдруг ледяная волна ударила по мне, окатив с головы до ног, я даже, кажется, перестал дышать.
Он едва заметно улыбается, глядя на меня, или мне это только кажется.
 Вспомнилось, как он читает мои мысли, всегда и везде читает и озвучивает их… как будто он их слышит, как будто это и его мысли… Вспоминаю, как ему не давали еды… как будто его не существует на свете… Вспоминаю, как он рассказывал небылицы о себе… как я всегда засыпал раньше него, а просыпался позже…
Что-то во мне сломалось, от этих слов, но стук в висках и собственный топот заглушили весь окружающий мир. Я бегу по коридору прочь.



ГЛАВА 21. Лазерная терапия.

 Я нанес тяжкий удар сам себе, я поставил себе же мат. Если Кумарин прав – Марии нет, но в противном случае нет Кумарина. И при любом раскладе я говорю с несуществующими людьми, и при любом раскладе я серьезно болен…
Рудольф Иванович сидит за столом, скрестив руки. Взгляд лазерных зрачков направлен в поверхность стола, лучи рикошетят от нее, уходя в потолок и стены. Я осторожно вхожу, возбужденность как-то сама собой спадает при виде этого человека в белом халате, в голове всплывают образы «наемников», ремней, стягивающих их худые тела, принуждающих их спины и бритые головы к беспощадно крепким объятиям с больничной койкой.
Уворачиваюсь, от рикошетящих лучей.
 Главврач каждый день навязывает такие «объятия», это в его власти, это его компетенция.
 По спине стекла капелька пота, не то холодная, не то горячая. Он смотрит на меня вопросительно. Но это продолжается только секунду.
- Садись.
Я опускаюсь в предложенное кресло как в ледяную воду, подходя боком, осторожно, предварительно трогая ногой одно из колесиков по аналогии с водной гладью. Сижу, уставившись в стол, и спокойно, без всякой трагичности горю, ежесекундно прожигаемый лазерным взглядом врача. Идут минуты, а может часы. В его кабинете пахнет текиллой, фруктами и немного сигаретным дымом, пахнет Мексикой, пахнет Марией. Я принюхиваюсь, и это моя ошибка.
- Ты чувствуешь какие-то запахи? – главврач все это время смотрел исключительно на меня, как рыбак на поплавок. Что ж, Рудольф Иванович дождался клева. Мне следует перечитать на досуге «Премудрого пескаря».
- Чем пахнет? – развивает он тему, увеличивая давление. Его белый халат обманчиво выдает себя за белый флаг, если смотреть боковым зрением.
- Ничем вроде, - сипло отзываюсь, а сам думаю, что здесь совсем недавно была она, может, даже сидела в этом же кресле. Что она тут делала? Насколько я правильно оцениваю наши отношения? А, может, она просто где-то рядом? За дверью?
- Хорошо, попытайся расслабиться. Как твоя голова? Беспокоит?
Он слишком любезен. «Если он слишком любезен, он уже задумал какую-то очередную пакость», - говорит обычно Кумарин, которого, впрочем, и вовсе может не быть на свете. Остальные тоже имеют свое специфическое мнение о главвраче…
Мотаю не беспокоящей меня больше головой.
… Шурик его боится, как и всех остальных, скинхэд только однажды, харкнув, заметил, что «раз Рудольф, значит еврей», Меланхолику и Геннадию Михалычу наплевать, седьмого «безликого» пациента я не считаю вовсе.
Тянется пауза. Местный Бог и Судья опять взялся удить. Мне и жарко и холодно одновременно – все его «лазеры». Надо как-то идти в атаку, надо начать разговор о том, что меня волнует. Но я не успеваю (видимо, лесной человек слишком медлителен для социума), главврач опять подсекает, и опля – я снова у него на крючке:
- О чем ты думаешь? – говорит он, почесывая крупный нос.
 Жест расслабленности, жест безразличия, казалось бы, но у него все наоборот, этот человек просто не может быть непринужденным и легким. Как и я не могу быть абсолютно не наблюдательным. Жест лжи налицо.
Тем временем, заданный вопрос придавил меня, хоть я и ни на секунду не забывал, что имею дело с железобетонным человеком. Беда только лишь в том, что,  если очень хочется выдержать его «атаку», нужны железобетонные нервы.
Кстати: у меня таких нет.
- О том, что в моей палате не все люди адекватны. Некоторые притворяются нормальными, некоторые ненормальными.
Он вглядывается в меня. Пристально. Тут два возможных пути: либо он меня читает, как открытую книгу (у которой, надеюсь, мелкий шрифт – отсюда его пристальность, которая равняется усилию, пусть небольшому, но это значит, что я уже не самый аутсайдерный аутсайдер), либо он ни слова не понял из-за моей сломанной челюсти, что тоже не маловероятно.
Ключевое слово: вглядывается. В случае главврача это куда более страшное слово, чем обычно.
Он ввинтился в меня, как клещ.
Кстати: интересно было бы устроить соревнование по «гляделкам» между главврачом и меланхоличной мумией Леонидычем – они достойные друг друга соперники. Сжигающее ледяное пламя Vs Безрадостная сквозная пустота. Все билеты проданы.
- Почему они так делают?
Почему? Этот вопрос давно меня мучит, однако, все ответы, которые я пытаюсь найти, сводятся к Кумаринским заговорам и интригам.
Я уже открываю рот, чтобы попытаться дать ответ, но главврач не дает мне этого сделать:
- Они сговорились, да? – кажется, в его голосе ироничные нотки, вроде бы даже одна щека доктора чуть приподнялась уголком рта, что может значить только одно – легкую ухмылку.
Бред, да? В принципе, мои слова могла бы подтвердить Мария, но я не хочу вмешивать ее в это.
- Кстати, кто такая Мария?
Медсестра. Стоп, он что, меня слышал?
- Сынок, сфокусируй внимание, - Рудольф Иванович говорит жестко и непоколебимо, будто дрессировщик, усаживая меня, как тигра перед огненным обручем, в который нужно будет прыгнуть через мгновение, - психика человека гораздо более хрупка, чем ты думаешь, у тебя ряд заболеваний, иногда ты говоришь свои мысли вслух.
Ах, вот оно что! В голове проносится цепочка случаев, когда Кумарин и прочие заканчивали мои не сказанные вслух фразы. 
- Опиши мне ее. Она ведь красивая, да?
Он еще спрашивает. Видит ее изо дня в день и все равно спрашивает. Стоп. Я, кажется, опять попался. Сам не замечаю, как играю в его игру. Или… О чем это я вообще?
- Угу, - описываю ее длинные черные волосы, ореховые глаза, улыбку.
Главврач делает паузу, опускает глаза. – А может ли существовать совершенство? Она ведь именно то, о чем ты всегда мечтал, она именно такая, разве нет? Хм… Что тебе в ней не нравится? Ответь.
Я понимаю, что не могу. Когда я молчу, это значит, что мне нечего сказать. Она идеальна. Стоп. Я вроде, о чем-то думал, нет?
Я молчу.   
- Вот. Она идеальна, молодой человек. Разве есть что-нибудь идеальное, разве Мария не утопия?
Ну вот, опять. Я убежал от Кумарина, чтобы попасть к «Святому» Рудольфу Ивановичу, который пытается меня убедить в том же самом. А если разговоры Кумарина о главвраче не более чем фарс, нужный, чтобы ввести меня в заблуждение? Это их театр на двоих, чтобы дурачить единственного зрителя. Все, теперь я узнал все, что хотел. Наплевать на лазерный взгляд, я должен бежать за Марией, я обязан увести ее отсюда немедленно, я…
СТОП. Я еще не закончил. Делаю над собой последнее усилие.
- Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос…
Он кивает.
- Алексей Кумарин существует?
Вопрос несколько озадачил его, как мне показалось, впрочем, это никак не отразилось на поведении железобетонного человека, может, только жар от взгляда на миг понизился, но ни одна мышца на лице не дрогнула.
- Да.
Рудольф Иванович достает какие-то папки, похожие на ее, из ящика своего дорогого стола.
- Вернемся лучше к Марии. Кто она? Чем занимается?
Его глаза все равно жгут, я не могу ответить отказом, я не могу сказать: «хватит меня дурачить, Вы сами знаете, Марию, ведь она у Вас работает».
- Она медсестра в этой лечебнице, точнее психотерапевт, ходит в голубом больничном халате, всегда с папкой, - чувствую себя участником поединка по армрестлингу, парнем которого вот-вот победят. Рудольф Иванович – местный Бог и Судья. Его воля через пару мгновений совсем подчинит мою. Знаю и чувствую это, но силы на исходе.
- Любопытно, - его лазеры смазались, затуманившись, главврач улыбнулся не скрывая, мне вдруг вспомнился недавний сон, там я тоже вроде беседовал с каким-то стариком. – Очень любопытно. Вот, что, скажи, видел ли ты в нашей больнице других медсестер?
Киваю:
- Люся, еще медсестра с короткой стрижкой на вахте, еще там одна…
- Расскажи, как они одеты?
- Ну, тоже в больничных халатах, - он слишком хитро смотрит на меня, мне это совсем не нравится, чувствую, я проиграл окончательно.
- Как у меня? – старик оттянул ворот своего халата.
- Угу.
- Белые то бишь?
- Белые.
- А у Марии?
Нет, я не хочу это слышать. Опять то же самое. Ледяные иглы впиваются в икры и бедра, через пупок вдеваются в брюхо, доходя до желудка.
Ключевые слова: боль, стужа, пустота.
- Голубой.
- Вот, - скрестил пальцы доктор, будто дойдя до очередной логической точки, будто закончив очередной логический абзац. - Наши сотрудники в белых халатах – это наша рабочая одежда, альтернатив быть не может. Голубых халатов у наших врачей нет.
Я в отчаянии начинаю блеять что-то вроде: «это ведь ничего не доказывает», но он не слушает.
- Вот, - главврач пододвигает стопку папок ко мне своим толстым пальцем. – Истории болезни твоих товарищей, тебе будет полезно ознакомиться.
Я чуть-чуть приподнял на него взгляд, как солдат, высунувшийся из окопа.
- Давай, не бойся.
Открываю первую папку. Гюнтер. Его фотография в углу. Но тут написано: «Кирилл Ганин», «…, бредовые идеи…» и что-то еще, целая строчка, но не все поддается чтению.
 Довольно толстая папка. Листаю. Текст. Текст. Текст. Я рад, что могу уткнуться в какое-никакое чтиво и не смотреть на врача.
 Тут сказано, что он считает себя, членом нац. группировки конца 20-го – начала 21 века… что имеет несколько маний…
Кстати: тут датированы записи врачей, свидетельствующие о его поведении, вот, например:
21.12.89. расистские высказывания, имитация националистских жестов и речевок.
Интересно, какое сегодня число…
- Ты прав, крайне интересный случай, - Рудольф Иванович немного откинулся на спинку кресла, вынудив меня вздрогнуть и прервать чтение.
Молча беру следующую папку. Геннадий Михайлович Потапов – «хроническая алкогольная зависимость, корсаковский психоз».
Да, тут нет никаких сюрпризов.
- Вот, папка Вериялова Саши, - говорит главврач, указывая на очередное «дело», - ознакомься, это самое для тебя необходимое.
Я открываю. Шурик… убил своих родителей. УБИЛ. РОДИТЕЛЕЙ. Далее идет кипа медицинских характеристик его неуравновешенности. Снимки с места преступления – женщина и мужчина в крови лежат на полу в неестественных позах. Копия суд.мед. экспертизы. Далее что-то о книжном фетише и его опасных предпосылках.
Путь капли пота, прокатившейся ранее по моей спине превратился в протоптанную дорожку – пот уже идет по ней целыми караванами.
Дальше папка Леонида Леонидыча. Я смотрю на фото и не узнаю в жизнерадостном лице сухую рассыпчатую мумию, лежащую со мной в одной палате. Однако инициалы «Л.Л.» настойчиво давят на мое зрение.
Глаза, его глаза голубые. Они почему-то не прошивают меня насквозь и не сковывают холодом.
 Но я уже не могу больше читать.
Мои веки закрываются. Рудольф Иванович что-то спрашивает. Я не слышу. Я вижу. Вижу трупы родителей Шурика, вижу свою тумбочку и книгу Достоевского на ней, вижу своего отца, лежащего раздавленным на земле… 
Мои руки дрожат. Мне кажется, я уже совсем ничего не соображаю. Последняя папка ребром падает на пол из моих рук, раскрываясь веером. Из папки вылетает старая фотография и оседает на полу.
 Мальчик, держащий в руках игрушечного трансформера. Алеша Кумарин. Я смотрю на фото, не отрываясь. Мальчик улыбается мне.
- В принципе достаточно, голубчик, с Вас, - местный Бог и Судья потянулся к папкам. – Думаю, Вам надо передохнуть. Сделаем пару процедур, режим строго постельный, - поправляя свой ремень на брюках, говорит Святой Рудольф – в моей голове яркой розой распускается воспоминание о закованных в ремни людях этажом ниже.
- А где папка седьмого пациента? – спрашиваю я, не в силах встать.
- Какого седьмого пациента?
Меня вырвало на пол дорогого кабинета.
- Сестра! – Местный Бог и Судья засуетился, выбегая в коридор, зовя на помощь тех, кто уберет все следы. Запах сильнее всего. Герой не будет забыт. Но главврачу очень надо, чтобы героя забыли. – Тряпку сюда!
Сквозь слезы и тошнотворные позывы я смотрю на пол, на фотографию маленького Алексея.
- Седьмой пациент - это твое чувство вины за убийство отца, чувак! – улыбаясь, шепчет мальчик с фотографии, пока огромная нога не закрывает его.
Это, пройдя по прошлому моего друга, вернулся в кабинет Железобетонный доктор.
- Вставай, сейчас придет сестра, - он берет меня за локоть и поднимает.
Ключевые слова: тошнота, жажда бегства.
Мне надо уходить. Немедленно.
Я отталкиваю врача и выбегаю из кабинета. Лазерные глаза лучом разбрызгивают лужу на полу и поджигают фотографию, но я этого уже не вижу. Я бегу.

На вахте звонит телефон. Но это не его нормальный звон, так пронзительно громко он, казалось бы, никогда не звонил. Аппарат вопит истошно, будто крик о помощи, будто сокрушенность потери.
 Мои ноги сдаются и отказываются нести своего хозяина.
Останавливаюсь.
Кстати: само собой на вахте нет медсестры с короткой стрижкой, как и нет вообще ни души.
Пусто. Телефон продолжает надрываться, и постепенно надрывается что-то внутри меня, как ткань, медленно, но верно расползающаяся на два лоскута под воздействием сильных рук.
Заложило уши.
Оглядываюсь назад – погони нет. Все будто застыло. Время остановилось. Так великолепно, что даже страшно дышать – боишься, что дыхание опять запустит невидимые часы, невидимые винтики снова заработают. Я решаю подойти к телефону.
Кстати: сдерживать дыхание не так просто, но я пытаюсь изо всех сил.
Иду. Нет воздуха, я добровольно установил себе вакуум. Оглядываюсь назад – мое тело вырезало дорожку в пространстве, словно палец в банке с гелем для волос.
Пневмопытка продолжается, изнутри давит маленький полый комок углекислого газа. В голове, у затылка начинает стучать.
Но я уже практически на месте. Вот. Я у телефона. Он по-прежнему звенит, хоть я и практически оглох.
Больше нет сил – я громко выдыхаю, но ничего не происходит – пространство все так же безмолвно, как будто кто-то отключил функцию жизнедеятельности, оставив просто декорации больничного крыла. Кажется, что мира за окнами больницы не существует.
Кстати: такое чувство не ново.
Поднимаю трубку:

- Давай, сынок! Ага. Держи рукоять, как я учил. Во, молодец, теперь пошло дело…

- Понял, пап, не дурак…

Ощущение, будто тот комок углекислого газа прыгнул обратно в глотку, и несмотря ни на что протискивается все дальше и дальше по пищеводу.
Нет. Не надо. Отец! Знаю. Я виноват. Это я сделал. Я виновен. Ох, папа, па…
Руки ослабели.
Телефонная трубка медленно летит на пол.
Невидимые тиски крепко взялись за мою голову. Демоны опять добрались до меня. Нет, я не хочу… Пожалуйста, нет…
Трубка медленно ударяется об пол и разлетается на несколько частей, но голоса не замолкают:
- Ну, а я пойду, что-нибудь на стол соображу, мамки-то нет у нас теперь. Ну, добро?
 провод натягивается - его спирали видоизменяются в прямую линию. Телефонный аппарат соскальзывает с края.
Боль достигла своего пика, наивысшей точки. Я зажмурил глаза.
Телефон разбился в дребезги. Пару кусочков пластмассы угодили мне на тапочки.
 ВСЕ. Все прошло, я снова могу слышать, голоса исчезли.
- Стой! Остановите его! Эй, сестра! – выбежал из своего кабинета главврач.
Ноги отлипли от пола. Я снова даю им нагрузку.
Ощущение, будто ими не двигали несколько лет.
Все, мне нечего тут делать. Я ослаблен, я боюсь забыть, кто я, я боюсь, что сотрется все, во что я верю, все, что мне дорого. Мария меня поймет, ведь я вернусь за ней. Мария, а ведь я люблю ее.
Бегу. Пять шагов. Десять. Двадцать пять. С размаху разбиваю локтем стекло. Боль. Но она ничто по сравнению с той болью, что у меня в голове.
Муравейник расшевелился, я слышу, как сзади из палат выходят люди. Я слышу их голоса, я слышу их шаги, я чувствую их запах.
Стекло не преграда, ведь оно показывает, а не скрывает, за ним всегда видна цель.
 Маленькие осколки сыплются мне на тапочки, когда я достаю «свою цель».
Пожарный топорик. Небольшой, с красной рукоятью.
Мне понадобится это, чтобы сохранить себя, чтобы не стать частью моря, а остаться самостоятельной каплей.
Прочь отсюда. Мимо проносятся двери палат, проносится и лестница. По руке сочится кровяная полоска, но это не важно. Прочь отсюда.

Отдышался и пришел в себя я только на улице. Обнаружил себя сидящим на ковре из хвойных иголок - забился в закуток между боковым крыльцом и стеной. Боль в руках – слишком сильно сжимаю топор. Надо собраться. Как больно.
Пробегаю к ребру здания и заглядываю за угол.
Наемники. Они повсюду. Все эти бритоголовые убийцы выползли из своей темной норы, чтобы вернуть меня. Я будто фишка в настольной игре, попавшая на поле «10 шагов назад».
С ними несколько врачей – внимательно следят, далеко не отходят.
Не выйдет. Я скорее умру, чем сдамся.
 Бежать. Прочь отсюда.
Выжидаю. Один из них проходит совсем рядом, и я вижу, как он безобразен своей истощенностью, худобой, иссиня белой кожей, бессмысленностью взгляда.
Нет. Им меня не заполучить.
Крадусь. Вон, совсем недалеко впереди плотный частокол сосен. Лес. Вспоминаю слова, Леонида Леонидыча, вспоминаю слова Гюнтера. Шепчу:
- Поможет. Лес мне поможет.
Я устал во всех смыслах, мои мысли разбегаются как черви из перевернутой рыбацкой банки. Но надо сделать последний рывок. Ради Марии. Бежать. Прочь отсюда. 
 


ЭПИЛОГ (Леший)

На ковре из хвойных игл сидит, прислонившись к большому фрагменту разрушенной стены, ЛЕШИЙ, его одежда протерта и сильно разодрана, за спиной измазанная глиной и грязью сумка, из которой торчит красного цвета рукоять, мозолистые широкие ладони Лешего изрезаны острыми ветками кустарников, рыжеватая борода торчит в разные стороны клочками, лицо грязное, будто какое-то помятое, надбровные дуги нависли, глаза чистые, но взгляд не сфокусирован.

Мария. Мария. Мария. Мария. Мария. Мария. Мария. Мария. Мария… Падение чего-то плотного на хвойный ковер совсем рядом вырвало меня из транса, шелест, отчетливые шаги - я слышу их! Наконец-то! Она здесь!
Удар ботинка в лицо, и последовавшая за ним, серия его близнецов-братьев убедила в ошибочности предположения – это НЕ Она.
Лежу на спине, из носа сочатся кровавые сопли.
- Кто такой?! – говорит один.
- Лесной.
- Леший! – хохотнул второй, поставив ногу на мою впалую грудь.

- Ну, чего?! Лес твой тебе ***** не помог! – Решка плюнул на лежащего человека. Бородач хрипел. Присмотревшись, Решка понял, что тип улыбается, но улыбка эта не была человеческой, она давно утратила этот облик, это был скорее звериный оскал, молния, разрезающая грозовое небо, несколько грязных желтых зубов, так резко отличающихся своей «белизной» от корки грязи на лице.
- Ма…Мария…

Ключевые слова: Безразличие и Безумие.
Можно одолеть любого.
Топор, прижатый моей спиной к земле, сам собой высвободился и лег в руку. Один враг, большой, рухнул, навсегда лишившись опоры. Второй, что пониже, побежал прочь, в чащу. Первый рыдает, держась за место, красящее его руки красным. Падение набок высокого и могучего состоялось. Это не моя работа, но я ее сделал. Моя работа проще - срубать сучки с поваленных деревьев. Поверженные лесные великаны. Когда-то их сила была несокрушимой, но все изменилось.
 Можно одолеть любого.
 Мой топор занесся высоко над поверженным великаном, он закрывается красными руками и отползает, «рисуя дорожку» за собой. Я делаю из поваленных деревьев бревна.
 Он завыл. Летящие в разные стороны сучки. Это то, что я умею. Топор совсем покраснел. 

Два трупа в тюремной одежде, на поляне горит костер. Леший обстругал тела подобно бревнам – отрубил все конечности и головы. Затем стал методично поджаривать на огне одно из туловищ. Второе туловище и две пары ног припрятал, а головы по очереди взял за волосы, после чего проделал те же манипуляции, что и с целыми телами – отрезал все выступающие части.

Леший верит, что Она вернется к нему, он не теряет надежду и не опускает руки.
 Пожар был несколько лет назад. Люди тогда покинули эти места. Огонь пожрал много деревьев и выжег землю. Леший тоже бежал от страшного огня, но затем вернулся за ней, обнаружив, что здание лечебницы мертво, как и деревья вокруг него – почерневший, закопченный корпус кое-где разрушился совсем, кое-где сильно просел и покосился, а первое, левое крыло и вовсе устояло почти в пригодном для жизни состоянии. Оно стало домом для Лешего. Леший знал, что люди быстро эвакуировались тогда, он чувствовал это в самом воздухе, чувствовал, что Мария не сгорела со всеми теми, кого он нашел обугленными в ремнях. Врачи не такие. Они где-то в мире.
 Леший искал ее повсюду, но тщетно. Он любит ее сильнее всего на свете.
Она для него больше, чем просто женщина. Гораздо больше. Она идеал, она совершенство. Ему нужна вся она целиком, а взамен он отдает свою душу без остатка, всю свою суть, свое нутро. Он делаю это добровольно, он в ее власти, он раб по собственному желанию. Она выбрала тот же путь, и он у них теперь один на двоих, они принадлежат друг другу. Так что он уверен, что она никогда бы не смогла бросить его, как и он никогда бы не смог бросить ее.
Вон.
За деревом!
Черные волосы, игриво взметнувшись в воздух, скрылись за вековой сосной.
- Мария!
Неописуемая радость, непонятно откуда взявшиеся силы, эйфория.
Леший уже на месте, трофеи забыты у костра, самодельная котомка с остатками мяса Толстого одиноко валяется там же, куда ее бросили предыдущие хозяева.
 За деревом никого нет.
 Слишком больно.
 Опять показалось, в который уже раз. Он может поклясться, что вчера она подглядывала за ним из-за деревьев и хихикала. Позавчера он видел следы ее нежных маленьких стоп на земле. Леший шел по следу весь день и всю ночь, но он привел его назад, на то же место.
Разочарование.
Боль в сердце.
Сжатые челюсти, борющегося с рыданиями человека - Боль в челюсти. 
Она умеет ходить тихо, она бесшумна, она неуловима. Зачем она играет с ним? А, может, ему просто померещилось, может, она далеко, за много километров? Неважно, он будет ждать столько, сколько понадобится, даже если его тело истлеет, а дух поднимется к самым кронам великих сосен.
Леший испробовал все. Он даже отыскал неблизкий путь в свою деревню, но ее там не нашел, люди не помогли ему, они только крестились и прятали детей в избы от него, шептались, говоря «отцеубийца». Он хотел попасть в крупный город, не важно как, не важно на каком транспорте, ведь она может быть там, но ему не дали этого сделать. Мужчины, многие из которых были его знакомыми по школьной скамье, его ровесниками, собрались все вместе и прогнали его из деревни. Пришлось вернуться назад в лес. Увидя их лица, Леший вспомнил, как получил свою черепно-мозговую травму, и кто помог ему попасть в лечебницу, но вскоре забыл за ненадобностью.

Темный, почерневший от пламени, искореженный взрывом металлический коридор первого крыла лечебницы. Видимо именно так выглядит пищевод дракона при условии, что огонь идет прямиком из желудка. Солнце светит в разбитые, косые окна палат, будто в пустые глазницы слепого, частично проникая в коридор. Соревнование между светом и тьмой идет несмотря ни на что. Желтые лучи освещают несметное количество пылинок, заполняющих все пространство бывшей больницы, включая легкие единственного живого существа.
 Леший стоит посреди «пищевода», нацарапывая топором «Мария» на обгорелой стене. В руке зажата обугленная, но еще узнаваемая буква «М» от двери мужского туалета, которого больше не существует. В воздухе пахнет текиллой и манго, в дальнем конце коридора по стене скользнула тень лошади…
Мария, любимая, ты рядом, я верю, я чувствую, я знаю…