Низвержение в пламя

                ДГ11а Низвержение в пламя

                Он оборачивается.
                - Домиарн! Ты меня напугал... – Улыбка, скрип стула, и он подходит ко мне, чтобы обнять. – Я думал, что ты в отъезде надолго.
                - Пусть все так и думают. – Я бросаю взгляд на его заваленный бумагами стол. И там, поверх всех остальных бумаг, лежит тот самый голос. Я вижу его.
                - Хм-мм... – Релемилл недовольно хмурится. – Да, от тебя ничего не утаишь. Я получил пару писем с угрозами. Не понимаю я этих людей, столько ненависти в душе.
                Я киваю, и маню его из комнаты в коридор.
                - Помните, когда я освободил вас из тюрьмы, и отдал вам все ваши рукописи, вы удивились, откуда они у меня?
                Настороженное лицо Линна смягчается приятными воспоминаниями.
                - Да, это загадка.
                - У нее простая отгадка. В ночь обыска я пришел сюда, и забрал их прежде, чем люди Пэра Таонура смогли их конфисковать. Лежали они вон на том столе, а я прокрался по коридору вот тут, и вылез вот в это окно. – Я открываю старый витраж, и он подается также легко, как и много лет назад. – Вот так! – Подтянувшись на подоконнике, я выпрыгиваю на улицу.
                - Домиарн, ты сошел с ума? – Линн недоуменно качает головой, и замечает печатку у меня на пальце. – У тебя новый перстень? Я такого раньше не видел.
                - Нет, я не сошел с ума. Давайте, отец Релемилл, вылезайте за мной. Представьте себе, что вы – маленький напуганный мальчик с во-от такой стопкой проповедей, убегающий от голосов во тьме, отблесков свечей, страха тьмы.
                - С тобой не соскучишься. – Линн вылезает из окна вслед за мной.
Прекрасно. Следят за входом, но не за периметром церкви. Никто не должен знать, что в церкви его уже нет.
                - А потом я побежал вот сюда. – Я иду по улице какое-то время, и открываю дверь в дом, который, я знаю, пустует уже очень давно. Здесь нам никто не должен помешать.
                - Ты побежал сюда? Зачем? Ты прятал здесь мои рукописи? – Релемилл не знает, смеяться ему, или попросить меня прекратить эту глупую игру.
Он заходит вслед за мной. Я внезапно оказываюсь прямо перед ним, и в полутьме видно страх, которого он не может скрыть, когда мои глаза начинают тлеть изнутри все усиливающимся лунным сиянием.
                - То, что я сейчас сделаю, я сделаю потому, что я вас очень люблю. Вы меня спасли. Вы указали мне путь к свету. Но я не могу остановить того, что случится с вами, и со всем тем, что вы так любите. Я могу только вмешаться.
                Он открывает рот, чтобы узнать, что это означает, и собираюсь ли я его убить, когда я обнимаю его крепко, и он медленно оседает на пол.
                Заперев дверь, я возвращаюсь в церковь тем же путем, одеваю висевший на крючке плащ Релемилла, и сажусь за его стул спиной к двери.
                Очень вовремя. Скрипит наружная дверь.
                - Кто там? – Спрашиваю я, но не очень громко, чтобы голос не выдал подмены.
                Шаги по каменному полу. Дверь моей комнаты открывается, но я не оборачиваюсь. Дверь закрывается, и звучит скрежет, который дает мне знать, что по полу протащили что-то тяжелое, чтобы припереть эту дверь снаружи.
                Грохот скамей в зале для служений, и затем сразу – треск быстро разгорающегося пламени, сквозь который доносится все тот же голос.
                - Отступник от истинной веры! Бог ненавидит таких, как ты! Сегодня я выполню его волю, и отправлю тебя к дьяволу!
                Я подбегаю к двери, и стучу в нее. В ответ доносится смех, и звук быстро удаляющихся шагов. Из-под двери начинает тянуть дымом, и я понимаю, что стена, отделяющая эту комнату от зала для служб, уже занялась пламенем.
                Все думают, что эта церковь – каменная. А правда состоит в том, что каменного в ней всего лишь две внешних стены и пол. Все остальное – дерево, крашеное под камень. Старая уловка хитрой на выдумки голытьбы с вечно дырявым городским бюджетом.
                Становится нечем дышать. Для человека, оказавшегося в горящем здании, единственная надежда умереть не самой мучительной смертью – это задохнуться в дыму. Моя проблема в том, что легкие мне не нужны. Они отключаются, как только система определяет, что туда попали копоть и продукты горения.
                Температура в комнате поднимается очень быстро. Когда стена, наконец, обрушится, мне будет некуда отскочить. Хотя, скорее всего, к этому моменту возможность отскочить станет несущественной.
                Ночь. Я сгорю прежде, чем пожар привлечет чье-то внимание. Но даже после этого толпа народу вокруг горящей церкви не поможет мне нисколько. Я слишком глубоко внутри. На это он и рассчитывал.
                Жар уже невыносим. Стена трещит, и на меня падают какие-то доски с гвоздями в них. Я инстинктивно выставляю руку, чтобы защититься, и неровно вбитый гвоздь выжигает у меня на ладони смешную белую полоску с полушляпкой наверху.
                Пламя врывается в комнату, а я смотрю на эту белую полоску на постепенно становящейся черной руке, до последнего сдерживая напор тела, кричащего мозгу о том, что боль уже невыносима. Где-то здесь я падаю на пол, и на меня валится оставшаяся часть стены.
 

                - Что вы говорите? А я думаю, что это просто случайность.
                - Дело здесь не в этом! Ваш сын погиб во время пожара!
                - Как вы об этом узнали?
                - Я нашел его тело. На пальце был перстень. Я узнал этот перстень.
                - Я надеюсь, вы понимаете, - лицо Мевилда Гидеалиса озаряет вежливая улыбка, - что в этом городе никто не будет плакать о Чернокнижнике. И также вам на заметку – он мне не сын. Моя жена была шлюха, она нагуляла исчадие ада, и логично, что теперь он, наконец, вернулся домой, и очень счастлив. И вы не переживайте. С финансирования мы вас не снимем. Конечно,  с этого дня вы будете говорить не всякую околесицу, а то, что я вам велю. До воскресенья два дня. Завтра придете за тем, что я вам напишу. Это и будете читать на проповеди. Вам все ясно? До свидания.
                Релемилл возвращается в свою разрушенную колыбель, переступает через обгоревшие обломки скамей, идет в свою бывшую комнату, садится прямо на пол, и плачет. Так долго, и так горько, как не плакал, даже когда его бросили в тюрьму.
                Он плачет, потому что все потерял? Или от унижения, которому только что подверг его мой отец? Или он плачет над телом грешника, который ни разу не взглянул ни на одну девушку, и всю жизнь провел с мужчинами?
                Периодически он открывает залитые слезами глаза, вглядывается в мое обгоревшее лицо, пытаясь различить черты, и касается этого самого перстня на моей руке. Вовремя мне подарили украшение из стали.
                А я стою у него за спиной, и глажу его, и шепчу слова утешения, которых он не слышит. Кошмар позади, и я очень рад. Я заплатил за все совершенное так и тогда, как хотел бы. Тот, кто принес священнику смерть, думая, что выполняет волю Бога, будет невероятно удивлен, увидев священника вышедшим из огня необожженным. А что до Чернокнижника, то папаша прав – здесь обо мне никто плакать не будет.
                И все бы хорошо, но я вдруг начинаю видеть Релемилла не сверху, а снизу. И осознаю, что лежу на той самой доске с гвоздями, что упала на меня первой. Только эти гвозди теперь остриями вверх, и больно впиваются в бок. Нет, только не это. Этого не может быть.
                Линн, продолжая рыдать, в очередной раз убирает руки от лица, вытирает ими заплаканные щеки, и смотрит на меня, чтобы только вскочить с криком ужаса, и налететь спиной на обгоревший стол сзади, потому что я смотрю на него, и ничего не могу с собой поделать.