Вход через выход

                Вход через выход.

  Ночью Арсения Матушкина в левую ладонь укусил комар, но догадался Арсений только к вечеру. А так – весь день тер и расчесывал руку в предвкушении неожиданных денег и бешеной прибыли, согласно примете, укоренившейся в сознании православного язычника.

  Верить страстно и самозабвенно во всякого рода приметы и чудеса его заставило то неприглядное финансовое положение, в которое он вогнал себя природной ленью и  фатальным страхом перед любыми переменами в жизни.

  Матушкин обреченно считал, что  жизнь он свою «просрал», но когда во сне видел кучи экскрементов, был с утра уверен, что богатства в форме дензнаков не обойдут его стороной.

  Он мог даже свечку в церкви поставить какому-нибудь великомученику ради того, чтобы эти добрые приметы исполнились.

  Очень ему хотелось поиметь от жизни как можно больше материальных благ, но  сильно не напрягаться, если уж он все равно «просрал» эту самую жизнь.

  Работать он не умел, потому что  работать не хотел, а работать не хотел, потому что чувство собственного достоинства не позволяло ему унижать себя физическим трудом, предположим – в сфере строительства.

  Тем не менее, при случае, а иногда и без повода Матушкин не забывал пожаловаться дома на то, что пашет как вол, носится по городу как Савраска без узды и к вечеру устает как собака. Тяжкий интеллектуальный труд изматывал его больше, чем размахивание кайлом или долбежка отбойным молотком.

  Он думал. Он много думал: где раздобыть денег на безбедное существование, у каких еще знакомых взять в долг и не вернуть, какой банк или финансово-кредитную структуру обвести вокруг пальца.

  Знакомым врал, что погружен в процесс реализации  величайшего своего проекта, что пока всех секретов он раскрыть не может – коммерческая тайна – и тут же в мельчайших подробностях раскрывал свою тайну, не преминув указать, что только его тонкому уму и вселенским знаниям подвластна разгадка, ну скажем, «философского камня».

  «Да, да! Того самого «философского камня»,  создание которого осталось несбыточной мечтой  алхимиков всех времен, включая Исаака Ньютона», - убеждал  Арсений.

  Матушкин охмурял так: сперва раскрывал секреты нехотя, будто их скидывал с барского плеча, а затем исповедовался взахлеб, кичась своими знаниями:
  «Философский камень – это обыкновенный геополимерный бетон. Секрет его производства прост. Размолол мрамор в пыль, добавил щелочь, влил воды, довел влажность до 64% и затем - лепи себе из него Колизеи или Храм Артемиды».
  На самом деле, его информированность вызывала большие сомнения. Химиком он был никаким, в строительстве разбирался не больше, чем в сопромате. И вообще, обо всей этой геополимерной треушине  вычитал в книжке Кеслера – автора, презирающего академические знания в угоду своим  фантазийным амбициям.
  Зыбка и по-маниловски неуклюжа была у Арсения идея использовать в производстве геополимерного бетона иловые (донные) осадки.

  Он смешил, он путался под ногами со своими прожектами  то у директора водоканала, то у начальника  Спецавтохозяйства. Но  был убежден, что краденные, пусть и хлипкие, идеи принесут Матушкину бешеную популярность и сумасшедшую прибыль от использования, изобретенного им материала и уже имеющего название «Арсематин».

  Хотя сам он слабо верил в дешевый и крепкий, как египетские пирамиды, геополимерный бетон, но каким-то невероятным способом сумел ловко навесить лапши на уши нескольким чиновникам из городской администрации и получить от них заверения в поддержке и продвижении материала на строительном рынке. А этих заверений Арсению было достаточно, чтобы время от времени занимать деньги у местных предпринимателей под гарантию того, что он обязательно  внесет их в свой проект как инвесторов.

  Не сложно догадаться, сколько нужно изворотливости, чтобы отжать немного денег у скупых и не глупых предпринимателей. Труднее представить, как он со своей природной ленью, завышенной самооценкой и полностью атрофированной способностью доводить любое дело до успешного завершения умудрялся брать займы и обводить вокруг пальца финансистов.

  «Давно что-то Вас не было видно, уважаемый Арсений Григорьевич», - обычно приветствовал при случайной встрече Матушкина очередной кредитор, намекая на то, что Арсению пора бы вспомнить о совести и вернуть долг.

  «Очень сильно был занят «Матарсами».

  « Мытарствами?»

«Матарсы – это такие приборы. Вспомните советское время. В вокзалах стояли газетные аппараты: бросил три копейки отжал рычаг и получил газету в руки… Вот, такие же механизмы, только на несколько порядков сложнее, мы совместно с немецкой фирмой внедряем в российский рынок», - пресекал на корню всяческие намеки  на матушкинскую непорядочность Арсений. 

- Мобильная типография? – желая показать свою осведомленность, говорил кредитор…

- Между прочим, о Вас я не забыл и уже внес Ваше имя в список учредителей компании  «Матарс-мастер».

  Кредитор расслаблялся, погружаясь в негу фантазий и подсчитывая будущие барыши, и совершенно у него вылетало из головы, что давал взаймы Матушкину  на другой проект – что-то связанное с заказом Мин. Обороны. Кажется, ранее речь шла о противолодочном передатчике низкочастотных звуковых волн, уничтожающих все живое под водой на глубине  300 метров.

  - Мы же серьезные люди, - пытался, скорее убедить себя предприниматель, снова кредитуя Матушкина, - и каждый строго выполняет свои обязательства.

  - Надежные партнеры никогда не забываются, - удивляясь тому, что очень легко и внепланово удавалось отжать денег у кредитора, признавался Матушкин.  В тот момент он  действительно так же искренне любил кредитора, как ненавидел его спустя месяц, поскольку деньги обычно занимал на месяц.

  Первую неделю после получения займа он заслуженно отдыхал, поправлял пошатнувшееся из-за поиска денег здоровье. Он еще продолжал испытывать нежные чувства к кредитору и даже лелеял мечту вернуть тому долг с процентами или подарить многомиллионный контракт, которого, в принципе, у Арсения не могло быть.

  Но параллельно тому, как проживались деньги, пропадали и нежные чувства и желание вообще возвращать долг.

  Спустя месяц он люто ненавидел кредитора, поскольку приходилось от того скрываться, отключать телефоны и стирать из памяти, как лучшего друга и надежнейшего партнера.

  «Где взять денег? У кого можно еще отжать?» - мысленно вопрошал Матушкин, стоя ночью перед иконой неизвестного ему святого великомученика, и нашептывал:

  - Господи, ищу Твоей помощи. Докажи мне, неверующему, что Ты есть. Прояви себя и успокой меня хорошей денежкой.

  Но деньги к Матушкину шли с неохотой. То ли молился он не той иконе, то ли Бог ни черта не разбирался в финансово- кредитных отношениях, то ли по причине старости страдал глухотой и повышенной подозрительностью к молившемуся на Него.
 
  Молитва, конечно, сильнее Бога, но приметы, пророческие сны, заговоренные вещи, гадание на картах и хиромантия отрабатывали эффективнее, с более высоким КПД и точным попаданием, чем эфемерная молитва. Поэтому-то чесоточный зуд ладони, по мнению Матушкина, сулил ему огромные  деньжища.

                ---------------------------------

  - Ты  очень часто не звони мне сегодня, - попросил он жену перед самым выходом из дома, - я сильно буду занят.

  - Почему? – спросила жена. Она всегда задавала сложные и неожиданные вопросы, на которые требовала короткие, но ясные ответы.

  «Что значит, почему?  Почему не звони? Почему сегодня, почему часто, почему мне, почему ты, почему занят, почему сильно, почему я или почему буду??? Жена в своем репертуаре. Нет, чтобы просто спросить: «Чем занят?» и не клинить ему мозги»

  Вообще-то Матушкин отличался немногословностью, разговаривая с женой, чтобы не быть уличенным во лжи и не давать лишний  повод цепляться  за его слова  и копить ей в себе обиды.

  Такое поведение выработалось у него с годами, хотя покоя в семейную жизнь не привнесло и не осадило  чрезмерное любопытство жены. Она по-прежнему хотела знать, чем он жил, где пропадал и в чем провинился  за время своего отсутствия.
 
 
  Короткие, односложные ответы – иногда в форме мычания или кислой улыбки – жена собирала скрупулезно; нанизывала  каждое слово на нить терпения, догадок и домыслов, и когда терпение лопалось, сыпала в лицо ему бисером всю потаенную Матушкиным правду.

  Страшно, стыдно и трепетно было выслушивать от жены о многих тайных мыслях и намерениях Арсения. Но еще ужаснее Арсению было сознавать, что бок о бок с ним жила вражина, которая и стала такой после того, как приспособилась легко читать его мысли, точно новогодние открытки, озвучивала и ставила их Матушкину в упрек. А этого делать было категорически нельзя.

  Да и вообще ничего нельзя было  жене. Можно было молчать, копить в себе догадки и обиды, и потом подавлять их в себе сознанием того, что муж – самый, самый,  лучше никого не было и не будет.

  «Матушкин – не лапоть какой-нибудь бездумный,  догадался однажды и утвердился в своей догадке, что жена избрала для себя такой беспроигрышный способ защиты.
  Можно, конечно, мужика изредка изводить слезами, терроризировать однообразными упреками, можно даже ревновать, чтобы потешить его самолюбие, но нельзя изо дня в день точить и кликушествовать подталкивая его к самоубийству.

  Отчаянный мужик никому не позволит играть у себя на нервах, а слабый и нерешительный никогда не наложит на себя руки, даже отчаявшись и примирившись с этой мыслью».

  Матушкин был субъектом нерешительным. Боялся жены, потому что она так хотела.

  - Почему именно сегодня не звонить? – будто у себя спросил Матушкин.

  «Потому что жить с тобой – сплошная мука! Тебе нужны только деньги от меня. Я тебя устраиваю лишь в качестве добытчика! Потому что мне все осточертело! Хочется даже не праздника, но хотя бы маленькой радости приносящей покой и удовлетворение! Потому что устал бояться и вздрагивать от твоих звонков, устал настороженно вслушиваться в интонации твоего голоса: не прознала ли о чем-нибудь еще, не собираешься ли уличать и требовать от меня оправданий?!» - вот как отчаянно Матушкин мечтал ответить.

  Но промямли, осунувшись:
 
  - На совещании буду. Звуковой сигнал отключу. Извини.

  Хотел сказать напоследок: «Извините!» - уколоть «официозом», намекнуть на то, что их отношения друг к другу отдалились на расстояние «Вы», но опять испугался. Ведь следом начнет допекать звонками: «Почему так холодно попрощался? Почему все время пытается унизить ее? Почему перестал любить или хотя бы говорить об этом? Почему вынуждает ее рыдать в трубку? Почему?...»

  «Потому что искал счастья, а нарвался на нее! Потому что хотел эгоизма вдвоем, а получил непреодолимые испытания одиночеством».

  С точки зрения Матушкина, обиженного нищенским существованием, семейная жизнь была самой мерзкой формой жизни. Унизительной, и подавляющей свободу и независимость человека с божьей печатью на лице.  Превращающей его в сатанинского выродка.

  Все прекрасное, романтическое, чистое Матушкин променял, как доктор Фауст, на усмирение похоти и ложное чувство ответственности перед той, которая дала ему возможность усмирить эту похоть.

   - Жены превращают мужей в чудовищ и сами становятся похожими на мужей. Мужья отвоевывают у жен мизерную независимость, добровольно отдавая самое дорогое – свободу. Как глупо устроен мир! – рассуждал Матушкин в сторожке, на автостоянке.

  Арсений постоянно наведывался в сторожку, чтобы перекинуться парой слов со сторожем. Тот когда-то был начальником цеха на металлургическом. Завод закрыли, после сокращения долго мыкался, искал работу соответствующую статусу, опыту и знаниям, но согласился на место сторожа, да и то - по большому блату.

  Сторож был говорлив, ненавидел нынешнюю Власть, смеялся над выкрутасами президента и так же, как Матушкин побаивался своей жены. Так что, общие темы имелись, было о чем поговорить.

  - Так глупо устроены мы, - пытался Матушкин расшифровать мысль , которая прихватила его по дороге к автостоянке: - Мы ведь наивно считаем, что выбирая себе жену, обретаем в ее лице друга. На самом же деле, заключаем договор с бесовской силой. Нас всю жизнь жены ломают и затачивают наши мозги под свою философию удовольствий. Она льстит: «Я, мол, за тобой, как за каменной стеной!», а подразумевает только то, что с великим усердием, с потерей здоровья и молодости она выстроила своими руками эту стену. Как ей тяжело постоянно быть на стороже, воспитывать и направлять на путь истинный своего нерадивого муженька.

  Мужики все одинаковые, выглядят как строительный мусор, а вот возвести из него хоть что-то стоящее и приятное глазу -  прерогатива и заслуга жены.
 
  А эти постоянные колкие намеки: «У подруги новая норковая шуба, сережки с брюликами, эх! Муж хорошо зарабатывает».

  «Не зарабатывает, - говорю, - а хорошо ворует. Скоро его посадят».

  «Не посадят, -  едко отвечает она. – Кто хорошо научился  воровать, тот сам кого хочешь посадит».

  Без выходных живу и терзаюсь под спудом намеков, упреков, требований, истерик и жесткого контроля жены. Беда. Я же понимаю, что постепенно превращаюсь в гнусное существо, озлобленное на весь свет.

  - Наверно, надо набраться храбрости и начать постепенно учиться говорить правду? – задумался сторож. – Вот я, всю жизнь говорю правду прямо в лицо своей жене Лиде.

  - А какой в этом толк? – пожал плечами Арсений.

  - И – правда, толку мало. Зато скандалю по другим поводам, - задумался еще глубже сторож, - хотя в знаменателе количество скандалов нисколько не меньше, чем у вас.

  - Именно. Я вру, потому что сопротивляюсь нажиму жены. Она пытается нагнуть меня, а я своим враньем сдерживаю ее натиск.
 
  Каждый добропорядочный семьянин защищается, как умеет. Вы говорите своей жене правду для того, чтобы перевалить часть ваших проблем на нее, а я вру потому, что знаю: жена никогда  никаких  проблем не решит и, если попытается решить, то сделает только хуже. Потом  взвалит их обратно на меня, да еще назовет неудачником и малодушным тупицей, не разбирающимся абсолютно в житейских вопросах.

  Кем я стал? Ужасно, ужасно. Стал тем, кого еще двадцать лет назад ненавидел больше всего.

  - Мы все стали теми, кого ненавидели в молодости, - успел вставить несколько слов сторож.

  - Я живу с женой полжизни. А, если год брать за три, как при горячем стаже или  при ведении боевых действиях в горячих точках, то – столько не живут. Но, оказывается, я ничего о ней не знаю.

  Она говорит, что уже давно мне не верит. Не верит, значит - не любит. Вера – это ведь основная составляющая любви. Без веры нет любви, - Матушкину вдруг стало тоскливо от того, что он терял время попусту.

  У сторожа явно не проглядывалось большого желания с утра напрягать свои мозги.
  Обычно, с узкопрофильных  воспоминаний о прошлой своей работе начальником цеха, где он выпуск детали №2473351 дробь 812 волевым решением довел до рекордных показателей, бывший передовик плавно переходил к глубоким  философским раздумьям.

 И тогда можно было ожидать от него печальной мудрости:

  «Широкой душе и во Вселенной будет тесно, как в гробу, а мелкой душонке и в гробу покажется просторно, как одинокому насекомому в бескрайней пустыне», - выдавал сторож обычно очередной перл, хотя в загробную жизнь не верил и Бога воспринимал, как космическую темную энергию, воплощенную в темную материю.

  В этот раз равнодушие и отчужденность почувствовал Матушкин. Не виделось в стороже ни малейшего проявления сочувствия.

  Арсений допил кофе и, не поблагодарив за приют, молча вышел из сторожки и направился к своей машине.

  Следом приплыла тропическая жара. Солнце накалило кожаные кресла в машине. Кондиционер Матушкин включать не стал, но открыл все окна, ожидая прохладного сквозняка. Закурил и долго сидел уставившись в зеркало заднего вида.

  Вышел из будки сторож и стал заносить в тетрадь номера занятых  на стоянке боксов.

  Матушкину захотелось вспомнить его фамилию. У сторожа была смешная фамилия: Шашушушкин? Шашумяшкин? Шамушушкин?...

  И, хотя уже мучился навязчивой идеей – во что бы то ни стало узнать фамилию сторожа - спросить его почему-то стеснялся.

  Между тем сторож подошел к Крузеру Матушкина, аккуратно внес в тетрадь номер бокса и пошел дальше. Но внезапно что-то вспомнив, вернулся и сказал в окно, точно в пустоту:
 
  - Не хотел докучать своими соображениями про ад и рай, но вы задавали вопрос, и я должен ответить: мы ведь сами виноваты в том, что живем в аду. Каждый из нас, ведомый бесом, сам себе и вокруг себя создает ад. Гнездовье ада…

  Спор Матушкину заводить не хотелось, но выслушал он сторожа внимательно и тактично, точно юноша, воспитанный на традициях шестидесятников.

  Вдруг вспомнил, как в году 77-ом он, сидя на скамье  привокзальной площади, спросил разрешения закурить у соседствующей с ним старушки. Та от неожиданности обронила челюсть и долго не хотела верить, что Арсений   спросил разрешения не из желания похохмить  или приколоться над старушкой, а просто понаблюдать за реакцией, и из уважения – такого провинциального атавизма.

  Но после того, как совместными усилиями они отыскали челюсть и вставили ее на место, старушка разговорилась. Оказалось, что когда-то она работала в секретариате у Ленина. Много раз встречалась и говорила с Вождем Мирового Пролетариата, поэтому поведение Матушкина и показалось ей не только аморальным, но и диким буржуазным пережитком.

  «Может быть, у сторожа попросить в долг тысяч шесть?» - прервал свои воспоминания наглой мыслью  Арсений и нервно потер ладонью руль. «Деньги не большие, но жене очень нужно, срочно! Где хочешь раздобудь. Нужда не приемлет совести – хоть какие, но деньги. И покойное соседство с женой временно  обеспечено. Не будет ежеминутно докучать, где Матушкин намеревается заработать, занять, украсть, обмануть, смошенничать, отжать денег еще?»


Сторож с потешной фамилией – не Роман Абрамович.  Шесть тысяч для него  - деньги солидные.  Потому что заработаны они честным путем, по правилам, установленным еще Советской Властью: «От каждого - по способностям, каждому – по труду».

  Правда, оставленная в наследие способность, – обманывать, красть, жульничать, мошенничать, вымогать… - у всех, практически, одинаковая, но не все сумели стать Абрамовичами, чтобы ворочать миллиардами.

  Спросим, чем  Матушкин или тот же сторож хуже какого-нибудь сопливого олигарха? Ничем. Мозги у всех работают одинаково – на выживание среди равных. Цель у всех одна – возможности  разные…

  На одиннадцать была назначена встреча в японском ресторане директором одного крохотного заводика, выпускавшего  трансформаторы…

  Этот переполненный здоровьем и единственной заботой о собственном педикюре толстяк, хлебал суп мису, точно тюлю, в коротких перерывах успевал рассказать о всех азиатских странах, в которых он побывал. Потом, наглотавшись роллов, будто невзначай вспомнил о «ничтожных» проблемах в своем бизнесе, но быстро вернулся к обсуждению традиций японской кухни: блеснув эрудицией, упомянул, что суп в Японии, вообще-то, подают на десерт.

  Матушкин участливо глядел директору в рот, не перебивал,  давая  возможность  выговориться.
  Проблем-то, конечно, больших не было – утверждал директор. Ну, там попытка рейдерского захвата: кто-то заводик перекупить хотел, кто-то из чиновников зуб имел на директора. Ну, еще:  со странной аудиторской проверкой из налоговой пожаловали двое, пригрозили штрафом в 15 миллионов рублей и уголовным наказанием – за фирмы-однодневки, созданные директором и через которые он отмывал деньги. То, да се, в общем, стандартный набор претензий. Кстати, знаком Арсений с теми двумя «подосланцами» из налоговой? Нет? И – ладно, бог им судья. Посидят еще недельку в его бухгалтерии, попьют чайку и отстанут. Чист директор перед законом и спит спокойно.

  Матушкин привычно выжидал, больше следя за мимикой толстяка, чем вслушиваясь в похвальбу о знакомствах директора с чиновниками из высшего эшелона власти. Наконец дождался. Толстяк упомянул одну знаковую фамилию и в глазах его отразился искренний испуг.

  Чиновник сильно интересовался бизнесом толстяка. Даже  будучи на отдыхе в Доминикане вспоминал и регулярно позванивал своим ищейкам: как там продвигаются дела, не посадили еще директора?

  Директор знал об этих звонках и разговорах доподлинно. У него тоже были хорошо прикормленные двойные агенты в стане противника…

  Матушкин молчал, неторопливо сочиняя ответ, который должен быть простым и доходчивым, чтобы директор сразу понял, что Арсений – очень серьезный наемник. Он не только ставит верный диагноз, но еще и лечит таких скупых, мелочных, но деловых и сильно напуганных хозяев жизни.

  - Лечение будет проходить очень болезненно. Значительно болезненнее самой болезни, - почему-то сказал Матушкин и ничего не стал объяснять, поскольку сам еще не знал, как привязать сказанное - к проблемам, тревожащим директора.

  Ресторан не располагал к доверительной беседе. Только конченный идиот мог в стенах общепита заключать серьезные сделки.

  Принятие пищи – сугубо интимное дело, может быть, интимнее, чем мастурбация, где тоже главный орган – уши: «Слышащий – да услышит вовремя!»

  Каждый из нас – есть то, что он может есть и как он умеет есть. Даже беглым взглядом по тому, как пережевывает и заглатывает  пищу, не составляет труда  определить все его,  упрятанные в недра мозгов слабости, гнилостные привычки, заложенные дурным воспитанием.

  Жевавший громко, чавкавший, плевавшийся кусками маринованного имбиря, хлюпавший горячий суп директор «читался» просто,  был весь как на ладони.

  Вот, притормозил вдруг изнуряющий процесс поедания роллов и уставился на Матушкина такими мертвыми глазами, что Арсению стало неуютно. Он подумал: «Лучше бы страдалец выпустил газы за столом, выглядело бы более аппетитно, чем такой остекленевший взгляд с запахом разложения. У скупердяя деньги будет трудно отжать».

  Сложность в том, что директор утвердился мыслью: «все вокруг него только и думают, как бы его, несчастного, облапошить, обокрасть, разорить. Никому нельзя доверять, и со всеми надо держать ухо востро».

  Что абсолютно  правильно. Но жить под гнетом подозрений тяжело. Можно никому не верить, но Матушкину надо верить всегда. Матушкин – это отдушина, это верный друг и надежный товарищ. Кому еще, как не Арсению, можно довериться?  Матушкин готов пойти навстречу и помочь за относительно небольшую сумму решить все проблемы директора. Тем более, что он уже потратил время и деньги на «разработку» толстяка-директора.

  Случайно узнав от знакомых, что в городе процветает маленький заводик по производству стационарных трансформаторов, Матушкин сразу подсчитал авантаж и кинулся в налоговую к сотоварищам, где поделился своим гениально простым планом захвата очередной собственности с дальнейшим акционированием.

«Надо только слегка подыграть Арсению, - просил он, - пустить слух о рейдерах, напугать внезапной аудиторской проверкой, позвонить несколько раз домой директору с угрозами… В общем, продемонстрировать стандартный набор страшилок и заставить совершать барчука нелепейшие поступки. Остальное Матушкин возьмет на себя.

  Благо, что директор – не какой-нибудь нацмен с кавказско-азиатским перманентным чувством мести, а обычный русский лох, правда, слегка уже тронутый «пандемией кидалова».

 Но это уж, как заведено: только русский предприниматель заражен убежденностью того, что все вокруг коварней и хитрей его. Зато он умней и изворотливее, потому богаче. И, если он кого-то обманул, коварно обхитрил, облапошил невзначай, то сделал это по причине своего большого ума, тонкого расчета, широких знаний и из чисто человеческих побуждений – защитить свой капитал от разного рода прохиндеев.  Всем своим поступкам он заблаговременно подготовил оправдания.
   
  - Мне хочется, чтобы Вы поняли, что вариантов решения Вашей проблемы может быть тысячи, но верное решение – лишь одно, осторожно начал Матушкин охмурять директора: - Как Вы смотрите на то, чтобы Ваше предприятие продать через программу инвестирования. Предположим, некий зарубежный капиталист готов вложить в развитие Вашего производства частные инвестиции в размере рыночной стоимости завода. Вы, в свою очередь, готовите закладные  документы, не возвращаете деньги, но с потрохами передаете банку через полгода завод?..

  - Вы знаете, в какие деньги мне обойдется банковская гарантия? – выдал себя толстяк-директор.
 
  «Не такой он простой»,- успел подумать Матушкин прежде, чем пугающий звонок просверлил голову.

  Он открыл глаза. Звенел телефон.  Было без десяти одиннадцать. Ломило шею как всегда, после сна в машине.

  Вышел из будки сторож и стал заносить в тетрадь номера занятых на стоянке боксов.

  Матушкин приложил мобильный телефон к уху:

  - Я же просил: не звони мне каждые пять минут, - с сожалением тихо произнес он.

  - Какие пять минут? Два часа прошло! Скажи мне, что происходит? Опять мимо денег? Не надо было обещать! Я вчера еще говорила Лукьяновым, что деньги вернем сегодня. Ты же гарантировал, что отдадим вовремя? Что я теперь им скажу? – выдала жена стандартный набор упреков, чтоб следом оглоушить Матушкина плачем, переходящим в истерический вой: - Опять спал! Уходишь из дома и дрыхнешь в машине. Совесть у тебя есть? Что ты меня все время обманываешь? Ответь мне! Ты слышишь?!

  Слышал Матушкин, но слабо. Трубка уже лежала в пассажирском кресле.

  - Да, слышу, -наклонился он к трубке и отключил ее.

  Тут же раздался повторный звонок:

  - Бу-бу-бу, трым-трым-трым, негодяй, тыг-дык, дыг-дык.

  - Перезвони позже, я сейчас занят, - стараясь не сорваться в крик, процедил зло Арсений и опять отключил мобильник.

  На одиннадцать дня Матушкину была назначена встреча в японском ресторане  директором одного крохотного заводика, выпускавшего трансформаторные подстанции.

  Матушкин отключил питание в телефоне, положил его в ящик для перчаток, извлек оттуда упаковки и баночки с таблетками, все впихнул в карманы брюк, закрыл окна и, выйдя из машины, включил сигнализацию.

  Ключи он передал сторожу и, ничего не объясняя, – да и сторож ничему не удивлялся и ни о чем не спрашивал, - покинул автостоянку привычной  верблюжьей поступью.

  Через час жена должна начать его поиски; через два – она обзвонит всех знакомых; через три – догадается и пойдет на автостоянку, чтобы в машине обнаружить отключенный мобильник; через четыре – подключит к поискам детей, всех друзей и милицию; через пять – временно успокоится и впадет в ступор.

  Итак, Матушкин ушел из дома! Наверно, навсегда! Если не перехватят по пути.

 Когда она объявит розыск, Арсений уже будет далеко. Как можно дальше от жены. Достала! Достала! Достала!

  Мелькнул в воображении отрывок из телепередачи «Жди меня». Вся  семья сидит в первом ряду с его фотокарточкой: «Папа, если ты видишь, позвони! Дай о себе знать! Мы тебя любим!»

  «Его нет, и никогда он больше не отяготит  семью своим присутствием.

  А дети в чем виноваты?

  Дети уже взрослые. Поймут.

  Большая удача – исчезнуть бесследно. Так, чтобы сразу забыли и больше не вспоминали. Л.Н. Толстой – «Живой труп». Оставленная одежда на берегу и – все. Так надо уходить – никому не причиняя зла. И по-новому, с чистого листа начинать жить».

                ----------------------------

  Не имея еще определенной цели, но уже томимый горестными предчувствиями перемен, Матушкин бродил по дворам, обходя центральные улицы, присаживаясь на скамейки возле подъездов: долго курил и вновь кружил недалеко от дома. Возле дома меньше всего  должны были искать Арсения.

  Набрел на летнее кафе, которого раньше не видел или не замечал. Спрятался в тени полога и позволил себе расслабиться чашкой кофе и бутылкой минералки.

  За соседним столиком щебетали две молодые особы, смачивая яркие клювики пивом из горла.

  Матушкин прислушался.  Тянулся досужий разговор о мужьях с вплетением отборного мата и привычным пересчетом домашнего рогатого скота.

  Та, что сидела спиной к Матушкину, по окончании каждого сказанного предложения странно подергивала плечом, будто кто-то незримый щипал ее. А фразы она не проговаривала, но выдыхала строго урезанными порциями:

  - Уехал… паразит… опять в командировку.. знаю я… эти команди… ровки… нажрется и отсыпается… дома дел невпроворот… самой… все приходится делать… наверное… там уже… бабу какую-нибудь… себе завел…

  - Не тебе бы жаловаться, марамойка, - игриво перечила подруга в цветастом сарафане и похожая на Аксинью из «Тихого Дона»: - Твой деньги домой привозит, а у моего крышу окончательно покосило. Фирму забросил, с напарником поссорился, на работу не ходит, спит  до полудня. Я подозреваю, что и работы-то у него давно нет. Мы стремительно падаем в бездну. Денег назанимали, кредитов набрали. Чем рассчитываться и, главное – когда? Одному богу известно. Лучше бы он любовницу завел, а деньги домой носил, чем вот так – вгонять ленью своей всю семью в гроб.

 И ничем его, скотину, не проймешь: ни слезами, ни криками, ни мольбами.

  Раньше я могла положиться на него. Нет денег – обязательно раздобудет, голодными не оставит. А сейчас на него полагаться нечего. Но на кого мне еще полагаться? Мне так страшно стало жить, что, не поверишь, иногда думаю: лучше бы он сдох. Да и мне жить с ним не очень-то хочется. Тяжело быть женой неудачника.

  - Твой… не гуляет… по бабам.

  - Еще бы он по бабам гулял! В его-то положении. На баб деньги нужны, а у него мелочи и на общественный туалет едва хватает. Надо эту мелочь еще хорошенько поскрести.


  Арсений неосознанно нащупал в кармане портмоне. Тема разговора оказалась близка ему.

  Все тетки очень похожи. Одинаково обучаются болеть, притворяться, во всех находят виноватых и  во всем – логику событий.  И, в отличие от мужчин, умудряются оставаться капризными и нарочито эгоистичными натурами. От первого осознанного в пеленках крика « Дай!», до зрелого и продуманного напоминания «Ты мне должен» женская психика претерпевает качественные изменения, но эготизм остается незыблемо примитивным: «Дай еще! Дай! Отдайся весь! Что осталось – отдай немедленно. Но ты, все равно, остался еще должником!»

  «Чем меньше женщину мы больше,               
Тем больше  меньше она  нам».

Не следует мужику возвращаться туда, где его присутствие причиняет боль близким людям, - вдруг по-женски нашел оправдание своему поступку Матушкин.
 
  - Приходит… под утро ко мне… будит, - выдыхала та, которая сидела к Арсению спиной, - баню… говорит, затопил… иди, спинку тебе потру… разбудил, козел, и смылся… опять куда-то… я повертелась… чувствую – больше не усну… ну, думаю, скотина, домогался-домогался…заслужил…накинула халат, спустилась со второго этажа… он дрыхнет себе спокойно, гад… со всего размаха долбанула ему по башке… ладонь отшибла… кричу; «Дурак, что ли?! Кто в два часа ночи баню топит?»… и пошла… села на крыльце, смеюсь себе в ладошку…  он – следом, глаза на выкате: «Почему, - говорит, - дурак?.. – удивляется: Какую еще баню?»… я ржу-не могу, потому что… когда еще лупила его, уже поняла, что все мне приснилось… никакую баню он не топил… и не будил меня… да, приснилось,…  но урок ему на всю жизнь… пусть знает. Что ночью баню не топят… и спинку не предлагают потереть… если уж тереть, то в другом месте, - пиво она пила по-мужицки – вливала в рот, а не засасывала губами  горлышко бутылки.

  Матушкину стало интересно услышать версию противной стороны, то есть мужа. Разговоры о разладах в других семьях его успокаивали.
 
  «Не одинок Арсений в этом мире, где чистую, непорочную  дружбу с женщиной  нужно постоянно крепить половым актом. Все равно, все грызутся и стервозничают.

  Все семьи счастливы одинаково, и каждая семья несчастлива по-своему… одинаково. Толстой в этом хорошо разобрался  прежде, чем швырнуть под поезд мадам Каренину.  Разобрался и ушел из дома в последний путь. И Софочку не желал видеть перед смертью, не подпускал к себе. Все мозги она ему высосала через член за долгое совместное привыкание, притирание  друг к другу. Счастливая семья – смирившиеся супруги. Надо уметь терпеть друг друга. Нетерпение – такой же грех, как гордыня. Нетерпение приводит к унынию».

  И опять Матушкин впал в прострацию. Мысли начали расплываться в стороны – не собрать, не сосредоточиться.
 
  Вдруг опять слово «эготизм» пробилось сквозь вязкую тоску. Почему, эготизм? Какое отношение эготизм имеет к тому, что он сегодня набрался смелости и решил окончательно порвать с женой?

  «Нельзя же было  упрямо и постоянно изводить ей Арсения, капать ему на мозги, доводить до нервного срыва, до такого помешательства, что он готов совершить какой-нибудь отчаянный поступок – лишь бы не видеть ее, не слышать ее истерик.

  Силился представить будущее с ней, но видел  темную бездну, в которую неминуемо должен очень скоро свалиться. Вокруг жены витала, клубилась,  обманчиво притягивая, какая-то беда в красивой обертке. Нельзя же так, нельзя! А продолжать жить с ней –  испытывать муки и копить в себе отчаяние. Почему он боится быть без нее?

  Жена постоянно требовала от Арсения, чтобы он говорил только правду, но  сама страшилась услышать хотя бы тысячную долю Его правды.

  - Хочешь знать правду, дорогуша? – бубнил он себе под нос, набираясь смелости:

 - Правда такова… - и замолкал в растерянности.   Вот сейчас бы он всю правду ей сказал… или не сказал.

  Жена мастерски владела приемами нанесения предупредительных ударов. Ее женское почти животное предчувствие постоянно надвигающейся  опасности, ее маниакальная слежка за «героями мыльных опер», «Дома –2»  и прочими телевизионными шутами взбили  и круто замесили в ее голове хирургический салат из мозгов.

  Во всех деяниях Арсения жена обнаруживала детективную подоплеку, во взгляде – злой умысел, в словах – плохо скрываемую насмешку над ней  и нескрываемое желание довести ее до истерики, а затем и – до «психушки».
 
  - Хочешь знать правду, дорогуша? Вот тебе – правда!.. – легко и безбоязненно признавался Матушкин теперь, нашептывая себе о себе в третьем лице: - Матушкин свою жизнь просрал. Незаметно,  не желая этого, и она ему сильно помогла.

  Еще? Прими еще!  Все доброе, порядочное, живое, душевное, искреннее, что пыталось мучительно в нем прорасти, как молодые побеги, она растаптывала, заливала ядом и бетоном. Проделывала методично, веря, что – во благо, потому что семья складывалась по ее прихотливым законам, а не по его – как она считала – наивным представлениям и видением мира в розовом цвете.
   
  Жена кроме близких родственников никого не признавала. Все остальные были для нее чужими, завистливыми и злобными людьми. И это представление было более реалистичным, чем телячья преданность Матушкина друзьям. Как оказалось, бывшим и вычеркнутым из его жизни друзьям…

                ----------------------------------------------
 
  Неохотно темнело небо. Розовая  строчка горизонта прогибалась в матовой дымке. Тепло покидало притихшее тело земли. Еще движение, и мир, утратив контрастность, превратится в одну  липкую и бесцветную массу.

  Ночь принесет с собой страх, потому что она сравнима со смертью – та же тягучая и бесцветная масса, оплывающая со всех сторон.
 
  Смерть индивидуальна. Ночь в полной мере дает ощущение одиночества. Смерть и ночь – сестры страха. Но только в одиночестве можно познать  любовь, и только в одиночестве можно преодолеть страх смерти.

  Если дать волю воображению, то можно ощутить вращение земли, услышать ее скрип и трение о космическую темную материю, ее внутренние толчки и сокращения, точно у беременной женщины во время схваток.

  Матушкин напряженно вслушивался, силился распознать в привычном шорохе ветра космические звуки пророчеств. Но ничего не слышал и не ощущал.
 
  Пришла ночь и заглянула Матушкину в глаза. В них был холод.  И ночь вглядывалась в Матушкина, точно в свое отражение.

  « С виду – теплокровный, - удивилась ночь, - а душа подает признаки жизни лишь при температурном режиме какого-нибудь пресмыкающегося или насекомого».

  - Древние египтяне славились успехами в познании главной науки, - отвечал Матушкин, - которой они посвящали всю свою жизнь. И ради той, величайшей науки существовали все другие науки, без которых изучение Великой науки теряло всякий смысл, как и без Великой науки изучение всех других наук теряло всякий смысл.

  Также и жизнь теряла всякий смысл, потому что главной задачей Великой науки жизни было познание смерти. Постепенное привыкание к ней – до чувства крайней необходимости ее постоянного присутствия рядом, то есть на расстоянии губ Господа от лица Адама, когда Он вдыхал в его прах душу. Из праха, в смысле, из дерьма вышел человек, дерьмом прожил и в дерьмо вернулся, чтобы звучать гордо в устах потомков.

  Вот и мне выпала необходимость познать Великую науку. А времени – в обрез!
  «Что же ты меня дразнишь?» - ласкала, гладила и снова заглядывала в глаза Матушкину обворожительная ночь.

  - Не дразню, но боюсь. Боюсь, что не успею смириться с твоей сестрой. Боюсь неизвестности, пустоты боюсь и холода. Боюсь потерять…

  «Тебе не привыкать», - и легкий порыв ветра от взмаха ее крыла положил пластиковый стакан на бок, так нежно, словно спать уложил, начертав на детском дворовом столике дугу из лимонной воды.

  - Не балуйся, - пожурил Матушкин ночь и поставил стакан на место: - Не привык я к потерям. Всю жизнь теряю, а привыкнуть не могу.

  «Для того и жизнь, чтобы терять, Больше потеряешь, быстрее обретешь», - ночь спряталась в ветке сирени.

  Матушкин сразу вспомнил и негромко продекламировал:

 - Как ветки ломали, с размаху
 Запутали сонную птаху
В ветвях ее шумных и грузных
Забился испуганный узник.
Сирень помирает со смеха:
- Куда  ты, любезный, заехал?!
Ему ж, оглушенному зеленью
Одно щебетанье – утеха.

«Красиво : «забился испуганный узник», - повторила ночь.

  - Жди, я сейчас, - сказал Матушкин, решительно встал и направился в дежурную аптеку.

  Вернулся он очень скоро. Высыпал на столик  купленные в аптеке таблетки, достал из кармана еще  упаковку и баночку пилюль; посчитал; удовлетворенно кивнул головой; открутил крышку у бутыли с лимонадом и прямо из горлышка стал запивать таблетки. Сперва – по одной, затем, махнув рукой, принялся таблетки заталкивать в рот горстями.

  - Ну, вот и все, - сказал он, сделав последний глоток из бутыли и выбросив ее в кусты, - у нас еще есть немного времени , чтобы поболтать беспредметно и ни о чем. А потом я отвечу на все вопросы.

  «Некогда в пустую молоть языком, - решила ночь, - займись делом. В кассе ж/д вокзала на твое имя оставлен билет. Выкупи его и поезжай. Ты еще успеешь».

  Таблетки подействовали на Матушкина как-то странно. Он-то рассчитывал, что быстро уснет,  убьет свой мозг и никогда больше не вернется в эту жизнь, которую просрал. Так просто и так обыденно просрал, как и откупился от нее.

 И чтобы больше не было страха перед неизвестностью, исчезло чувство вины перед близкими и возникла неудержимая потребность – точно спазмы желудка перед закрытым холодильником – опровергнуть или подтвердить одну услышанную Матушкиным версию:

Что человек просыпается как обычно утром, завтракает, идет на работу, возвращается, делает какие-то мелкие дела, договаривается по телефону о деловых встречах, идет на футбольный матч, расстраивается по пустякам, живет в обычном своем ритме. Но внезапно и совершенно случайно обнаруживает свой портрет в траурной рамке. И тогда он начинает прислушиваться и внимательнее вглядываться в лица своих близких, постепенно приходя к открытию, что не все так обыденно и привычно в доме, как было раньше…

  А вскоре узнает, что его еще месяц назад похоронили на Южном кладбище. Тогда его охватывает… нет, не страх и не обида,.. его охватывает  радость и успокоение за то, что  родным его кончина не причинила ожидаемых страданий и боли. Никто из них не почувствовал огромной утраты. Это – правда. Жизнь не стоит того, чтобы из-за ее утраты смертельно переживать.


  «Мы с рождения начинаем терять жизнь. ( Матушкин – не исключение). Сперва – незаметно, потом, как снежный ком с горы – набирая массу и кинетическую энергию, чтобы ударившись, раскрошиться в пыль, потерять массу, но укрепиться энергией».

                --------------------------------

  Редкие прохожие удивляли Матушкина. Над головой у них светились нимбы так ярко, что слепили глаза. От света лица прохожих трудно было разглядеть, свет стирал черты и выражения на лицах, будто загонял их в тень и раздражал зелеными  пятнами.

  Такое же свечение стекало по их одеждам. Прохожие копировали  новогодние елки, мигающие светом гирлянд…

 
  Внезапно  захватило воспоминание. Должно быть – неспроста. Вот так же, четверть века назад :

  «- Скрываться ни от кого не надо, - убеждала Зоя скорее себя, чем Матушкина.
 Они еще не были расписаны, но вела она себя так, будто супружеский стаж перевалил у них уже за второй десяток: - Бесполезно! Ты слышал, что я сказала, Арсений? Повтори!

  - Бесполезно ты слышал что я сказала.  Арсений повторил.

  - Гнусно повторил. Не искренне. Чувствую сердцем. А разоблачать не хочу, потому что скандалить не хочу. Утомил ты меня, Арсений. Повтори!

  - Повторять не устану… комсомольское сердце в груди… старость меня дома не застанет, я – в дороге, я – в пути, - вместо этого проникновенно спел Арсений.

  - Фигляр. Свисток смоленый.

  - Жил-был фигляр. Но не хотел он быть фигляром, а хотел просто жить, - Арсений снова уставился в окно. Часы на здании вокзала показывали без пяти двенадцать.

 По перону прошли два подозрительных типа, вернулись и синхронно повернули головы в сторону Арсения. «Как на параде», - подумал Арсений и отдал им честь, прикрыв предупредительно свою макушку ладонью. «Не к пустой голове приложено, хотя и ладонь пустой голове – не помеха.

  Жил-был фигляр, но звали его так по недомыслию. На самом деле был он свистком смоленым. Носил костюм с чужого плеча и пропах больницей. У свистка смоленого под боком источала яд невеста. Она была одета в короткую серую юбку с разрезом до паха, в шелковый батник, и пропахла насквозь им, свистком смоленым.

  Они сидели вдвоем в купе и надеялись, что поедут без попутчиков на нижних полках и смогут себе позволить всякие вольности. Но с каких конкретно вольностей начать, Арсений не успел придумать.

  В купе протиснулся мужчина с дорожной сумкой, перекинутой через плечо; отодвинул по-хозяйски пакет с продуктами, который Зоя не успела запихнуть под столик; оглядел укоризненно с головы до ног Арсения; сбросил с плеча сумку; в обратном порядке, то есть с ног до головы, начал изучать Зою и тут же замер. Даже дышать перестал. Разрез на юбке ввел его в ступор.

  Мужчине на вид было около пятидесяти, может  и старше. Тронутые слегка сединой виски подсказывали, что бес в ребро проник давно и обосновался там прочно.

  Он пытался глазами проехаться по разрезу юбки вглубь и отвоевать воображением еще кусочек женской плоти, а дальше – может быть, Зоя случайно пошевелит ногой или перекинет ногу на ногу – и тогда ему откроется краешек ее трусиков. Мужчина был готов к акту визуального изнасилования. Абсолютно игнорируя присутствие Арсения, его покашливания и прочие неуклюжие попытки – обратить внимание на то, что рядом с Зоей находится не абы кто, а жених: в некотором смысле,  собственник тех ног, в которые вперился глазами великовозрастный страдалец. Возбудился мужик не на шутку.

  Арсений кривил рот, рисуя на лице злорадную ухмылку, и поглядывал на Зою. Но читал на ее лице не законное возмущение наглым поведением великовозрастного страдальца, и даже не смущение от того, что вот так безнаказанно можно любоваться ногами и не стесняясь ее, громко глотать слюну, но прочитал Арсений на лице невесты  кокетство. Такое, вроде бы безобидное кокетство, морально выдержанное ни к чему ее не обязывающее и не сулящее попутчику ни продолжения, ни взаимности.

  Но Зое явно нравилось то, как мужчина взглядом раздевал ее, гладил ноги, мечтательно целовал бедра и пах. И если бы он нечаянно коснулся ее, то Зоя, наверно, вздрогнув, покрылась бы вся мурашками от волнения.

  Слегка забытые ощущения самки – царицы, когда незнакомец при виде ее красоты, готов был упасть в ноги и объясниться в холопской преданности. Вероятно, Зоя сравнивала незнакомого страдальца с женихом в  части страстного желания овладеть ею. И сравнение было, конечно, не в пользу Арсения, которому последнее время все чаще приходилось напоминать, что ради него Зоя пожертвовала всем: карьерой, работой, друзьями… Даже родители  значили для нее меньше, чем Арсений.

  Арсений сказал ей еще в марте: «Если хочешь быть любимой, то надо самой научиться любить слепо, без страховки, отдаться любви без остатка».

  Она, дура, поверила, и с тех пор постоянно требовала взаимности, чуть ли не силой заставляла его признаваться в любви, вымогала и клянчила, щипцами вытягивала из него нежные слова, со скандалами отвоевывала право быть для него несравненной, самой красивой и единственно-привлекательной женщиной.

  Зная, как «Отче наш», что женщины любят ушами, Арсений намеренно все более скупился на признания ей в любви, преданности и раболепного обожания. В этом виделся Зое коварный умысел,  желание Арсения обидеть , ущипнуть больнее, заставить ее задуматься о том, что в их стремительно холодеющих отношениях виновата прежде всего она.

  Что же, Арсений теперь мог убедиться, что она еще очень привлекательная особа. Мужики, пусть пожилые, поедали еще ее глазами и кончали носом. А она оставалась верна ему одному. И надо быть полным идиотом, чтобы не понимать, какой волшебный подарок поимел Арсений. Заслуживает ли он ее, сможет ли, как обещал, всю жизнь носить ее на руках, мыть посуду и… впрочем,  свои трусики она могла бы постирать и сама.

    
   
  Дальше Арсений терпеть не мог.  Он хотел вывести из купе Зою и в лицо ей зло сказать: «Может, тебя оставить с мужиком наедине? Вроде бы я здесь лишний. Скорее всего, у вас что-нибудь получится. Удачной охоты!» Пусть она знает свое место. И вообще, интересно, как она себя поведет? Но из-за хронической трусости – сам не понимал, почему всегда пасовал перед Зоей – поступил иначе.

  Он попросил Зою выйти на минуту из купе, задвинул за ней дверь и сказал озабоченному переростку:

  - Я тебя разочарую.  Там, куда ты вперился шарами, тоже самое, что у всех баб на планете. Разница не значительная. А если хочешь мастурбировать, лучше ступай к  бригадиру поезда. Он и чаем напоит, и даст себя по коленке погладить.

  Мужик не сводил глаз с места,  на котором только что сидела Зоя.

  - Я что-то неясное сказал? – все больше распалялся Арсений. – Или ты ждешь, когда я достану из чемодана овечьи ножницы? С вами, страдальцами, разговор короткий: чик! – и из всех страстей единственной останется страсть  исполнения фальцетом гимна Советскому Союзу.

  - Вы – мне? Я Вас чем-то обидел? – будто встряхнувшись, наконец ответил попутчик и поднял голову.

  Арсений обнаружил  отрешенный взгляд в мутных и печальных глазах. Так смотрят люди, глубоко погруженные в свои печали. Смотрят, не видя ничего вокруг себя.

  - Извините, я не расслышал. Повторите, пожалуйста, - выдохнул попутчик и вновь опустил голову: - Я еду недалеко. Не долго осталось терпеть. Вы не обращайте на меня внимания и не злитесь. Скоро. Совсем скоро…

 - Что значит, скоро? Вы говорите так, будто помирать собрались, - вдруг успокоился Арсений и непроизвольно начал обращаться к мужчине в уважительной форме: - Можете гарантировать, что до своей станции дотяните уж как-нибудь? Моей невесте неуютно будет ехать с трупом в одном купе.

  - Вот, теперь я вижу, что вокруг вас просветлела и насытилась яркими красками аура.

  - Простите, что просветлело?

  - Аура. Как бы вам объяснить: жизненная энергия, точно защитный слой земли – из воздушной смеси.  Она меняет свои цвета в зависимости от вашего настроения, а плотность – от душевного состояния.

  - И вы ее видите? – усмехнулся Арсений.

  - В том-то и беда, что, в основном, только ее и вижу. Вы не смейтесь над инвалидом. Так получилось. Я ведь, практически, слепой, слабо реагирую на свет, но отлично вижу все, что исходит из души и отражается на вашем лице.

  - Как в анекдоте? – спросил Арсений и тут же  пересказал анекдот про слепого, попавшего в женское отделение бани, где тетка попросила слепого потереть ей спину, если уж он ни черта не видит, а потом: «Что ты делаешь, слепой? Ты же меня ТОГО -  ЕШЬ, как говорили древние славяне в поговорке «Не поваляешь, не поешь» - а не трешь мне спину». А слепой отвечает: «Ой, а я-то и не вижу!»

  Арсений окончательно успокоился. Слепой инвалид опасности не представлял. Тем более, какие-то ауры застили попутчику глаза, а Зоя во всю эту хиромантию никогда не верила. Поднимала на смех любого, кто вдруг обнаруживал в себе необычные способности, связанные с оккультизмом, мистицизмом, пророчествами, телепатией, экстрасенсорикой, прочей хренью, которые противоречили единственно правильному учению Марксизма-Ленинизма.

  Он раздвинул дверь и крикнул в проем:

  - Зоя, иди сюда скорее! Это такой интересный фрукт! Ты черт-те что втемяшила себе в голову, а он – обычный знахарь-электрик. Ноги с оголенными проводами путает и напряжение в электросети по цвету определяет.

  В это время состав дернулся, и за окном медленно проплыли два подозрительных типа. Арсений снова отдал им честь строго по уставу,  опустив на макушку ладонь левой руки.

  - Ты еще не переоделся? – спросила Зоя с наигранной строгостью, затем обратилась к попутчику: - Вы не могли бы минуту в коридоре постоять, пока мы переодеваемся, - задвинула за ним дверь и тут же накинулась на Арсения:

  - Что за спектакль ты здесь устраиваешь? Какие провода? Какая мастурбация? Какое банно-прачечное предприятие с голыми бабами? Почему ты позоришь меня?

  - Подслушивала? Подслу-у-шивала.. – удовлетворенно пропел Арсений.

  - На весь вагон кричал. Чего там подслушивать? Не глухие.  Стыдно мне за тебя и обидно, что никак не повзрослеешь.

  - Сам не рад, - согласился Арсений, - с гимном я, конечно, перегнул. Надо было предложить к исполнению что-нибудь попроще. Например, любую песню советских композиторов в минорной тональности.

  - Свисток смоленый. Ребенок. Жизнь тебя ни чему не учит, - но видно было, что Зоя сменила гнев на милость. Не хотела попусту тратиться на нравоучения, и вообще, ей льстило, что Арсений ревнует. Хоть какое-то, но чувство. Пусть со вкусом недоверия, но настоянное на любви.


  Проехали узловую станцию, где Арсений порывался купить фирменные чебуреки с минтаем. Зоя категорически была против. Вяло заспорили. Арсений обожал привокзальную выпечку – под бутылку лимонада. Вкуснее ничего нет.

Зоя настаивала, что сначала надо съесть то, что она в дорогу наготовила и горбатилась из-за этого полночи: курицу вареную, которая прежде в морозилке месяц тряслась от холода и до посинения ждала своего звездного  исхода; котлеты из рубленного вместе с будками мяса; вареные яйца, по размеру которых можно было понять, что при Социализме куры больше рвать себе задницы не хотели; колбасу полу-копченую «Салями» - а «Салями» потому, что две недели вялилась под потолком. Мыши на кухне выстраивались рядами, как бурундуки вставали на задние лапки и тревожно внюхивались,  но от соседей сверху прогрызть ход в бетонном перекрытии так и не додумались. Но подсохнув, колбаса почему-то стала издавать специфический запах не кастрированного кабана.

  Нанюхался Арсений еще дома Зоиных деликатесов. Поход в вагон-ресторан – под строжайшим запретом. Деньги надо было экономить.

  Упрятав в основание челюсти – под мочки ушей – отборный мат, Арсений съел кусок курицы и остальное предложил попутчику.

  - Я мяса не ем, - скромно отказался тот.

  - Я тоже такое мясо... – начал Арсений, но взглянув на Зою, тут же поправился, - раньше никогда не ел. Очень вкусное мясо. Я бы сказал, вкуснейшее мясо, как гусь в яблоках и утка в апельсинах.

  - Я вообще мясо в пищу не употребляю в любом виде.

  - Что ты пристал к человеку? Может, он – вегетарианец? – вмешалась Зоя. Ешь быстрее и не разговаривай, а то прокиснет, жалко будет выбрасывать.
И кое-что до Москвы довести не успеем.

  - Кое-что  - успеем, - заверил Арсений Зою, - у меня в поезде всегда были проблемы со «стулом». Не могу по большому сходить. Так что, довезем как-нибудь, - и опять, поймав на себе недобрый взгляд Зои, поспешил исправиться: - А вообще-то я обычно в поезде с незнакомцами разговариваю о высоких материях. О Шопенгауре, Лао-Дзы, о Рерихе не говорю в свете последних постановлений партии и правительства, ЦК ВЦСПС и под строгим их контролем, - незаметно Арсений дернул головой в сторону Зои.

 Но, вспомнив, что попутчик овладел каким-то особым зрением пресмыкающегося, и видит  тусклый нимб, сильно потраченный молью, вместо головы собеседника, Арсений напряг мышцы живота, стиснул зубы и погнал силой воли кровь в мозг – пусть попутчика ослепит яркая вспышка обузданной внутриутробной энергии Арсения!

  - Я волнуюсь, когда речь заходит  о решении задач, поставленных Продовольственной программой, особенно в области качества советского овса, пропущенного через лошадь, - процедил сквозь зубы он, едва Зоя вышла из купе с мусором, завернутым ею аккуратно в полиэтиленовый пакет и, прихватив заодно мыло и полотенце.

  - А вы не волнуйтесь, - подыграл попутчик Арсению: - Этой Продовольственной программой КПСС впервые призналась народу в своей беспомощности. Они там, наверху, считают, что повинную голову и меч не сечет… Еще как сечет! Родимые пятна уже на голове появились – потенциальные злокачественные образования. Надо срочно удалять, пока метастазы не распространились по всему организму.

  - Да вы еще и оракул?
 
  - В некотором роде. Про Вангу  слышали? – спросил попутчик.

  - Болгарская прорицательница? Слепой легче сосредоточиться. Она бардака этого вокруг себя не видит, - между делом поделился своими знаниями Арсений: - Говорят, ей сахар вагонами везут.  Скоро начнут осваивать новые земли -  под  посадку сахарной свеклы -  в Тамбовской и Воронежской областях?

  - И здесь вы правы. Будут перебои в стране с сахаром. Уже через года два – будут.

  - Ванга сказала? – спросил Арсений. – Или вражеский голос Войновича нашептал?

  - Напрасно вы рисуетесь передо мной. Я так же, как и вы, уже имел душещипательную беседу в Комитете Глубинного Бурения. Вы же читали в газетах про дело о сыроедении? А я мясо не ем – делайте выводы.

  - Считайте, что уже сделал, - Арсений насторожился, - только о вас я в КГБ ничего не слышал. Не уточните: с какой стороны вы глядели там в тюремный глазок, когда меня допрашивали? Уж очень мне ваше лицо знакомо.

  - Перестаньте паясничать. Мне нужно вам сказать что-то очень важное.

  - Да ну?

  - Ну да!

  - Не бай кума…

  - У самой муж пьяница, - договорил попутчик: - Так ваша бабушка говорила. А еще: «Доедывай, Ванька. Блевать вместе пойдем».

  - Эти сведения вы почерпнули из материалов  дела о сыроедении? Теперь я понял, почему вы мне неприятны, даже омерзительны, - внезапно осенило Арсения: - Потому что вы очень похожи на меня. Мы стебаемся одинаково, разговариваем на одной волне и оба слепо верим в то, что мы, зрячие, не видим никого вокруг и никому не верим.

  - А еще: мы оба наказаны любовью. Вот этим важным открытием я и хотел поделиться. Вы самый счастливый человек. Вас она любит, а вы не дорожите  каждым мгновеньем, прожитым с ней…

  - Стоп, дядя! Это – запретная тема. У вас свое наказание, а у меня свои заморочки. Ко мне  в душу с подобными проповедями не стучитесь, пожалуйста. Не открою!.. – подыскивал Арсений слова злее, оскорбительнее.

  Но вошла Зоя, повесила на крючок полотенце, взяла чистое с полки, кинула на плечо Арсения, прислушалась к голосам, доносившимся из тамбура, и распорядилась:

  - Сходи в туалет, пока нет очереди.

  - С какой целью?

  - В тамбуре мужики обсуждают Ельцина. Говорят о том, что порядок в Москве наводит – очень хочет Горбачеву услужить. И по поводу лимитчиков им что-то известно. Я слышала краем уха.

  Для Зои – самая больная тема. Сестра с мужем и ребенком жили в общежитии, занимали крохотную комнатушку. Заканчивали они институт и готовились на вылет куда-нибудь в Воронеж. Ельцин распорядился, чтобы  всю лимиту гнал поганой метлой. Москвичи, якобы, задыхались от гостей столицы.

  - Как ты себе это представляешь? – огрызнулся Арсений. – Я должен подойти к группе агрессивно настроенных граждан и спросить: «Кто тут Ельцин?  Позвольте, я ему всю харю расцарапаю за угнетенных лимитчиков?»

  - Их всего двое. А будет трое: ты, Кудин и еще один, - уточнила Зоя.

  - Тогда, понятно. У нас на Руси без третьего не начинают. Даже политику разливают на троих. Так привычно и удобно, а главное – трудно догадаться, кто на кого быстрее донесет.

  Зоя наклонилась к Арсению:

  - Будешь препираться – не донесешь. Не успеешь. Иди в туалет. Быстро, - прошептала она на ухо и поправила на плече Арсения полотенце.

                --------------------------

  Двери  купе и тамбура были чуть приоткрыты. Арсений, переминаясь с ноги на ногу  где-то в середине коридора, пытался одновременно вслушиваться в сплетни о Ельцине и бормотание, доносившееся из купе.

  - Бу, бу-бу-бу, - монотонно тянул попутчик, и затем по слогам едва различимо произнес: - Чет-верть… двадцать пять (или - «усыпить все-таки»?)

  - Это невозможно! – четко слышалось возмущение Зои.

  - Бу-бу… надо… булюбила, бу…

  «Все-таки домогается, слепошарый козел, - догадался Арсений. – А что Зоя? Почему не реагирует? Почему звона пощечины не слышно? Может, она уже эрагирует, а не реагирует?»

  - Ельцин еще в Свердловске шороху навел – всех секретарей райкомов поснимал, - успевал Арсений одновременно  воспринять и запомнить высказывания, доносившиеся из тамбура.

  - Это противоречит завкому при родах, - говорила Зоя. (Или – «Это против лечения завкома при родах?»).

  Надо бы Арсению успокоиться, но он судорожно вспоминал завкома, листал, шерудил в мозгах, как в картотеке.

  Наконец, нашел.

 Четко проступила картинка, а на ней в полный рост – зам. секретаря парткома Ираида Зиновьевна Яблочкова, больная от безделья и частых перееданий  женщина, и сильно истерзанная подозрениями на то, что неизлечимо больна.

 У Ираиды Зиновьевны  огромный живот – источник всех ее недомоганий, но  в беременности заместительницу секретаря парткома трудно было заподозрить, поскольку три года подряд ее уже пытались по возрасту проводить на пенсию.

 Однако, она не сдавалась и места своего никому не хотела уступать, потому что  не могла себя представить отторгнутой от безделья, за которое  выписывали хорошую зарплату, отдельный паек, насильно отправляли в курортные зоны черноморского побережья и в санатории Кавказских Минеральных Вод – по профсоюзным путевкам.

  Нет, Ираида Зиновьевна совсем была не против лечения, – это не про нее, - а на девятом месяце тройню в себе носила уже лет десять-двенадцать…

  - … после проверки застрелился секретарь райкома. Чистку Ельцин проводит как при Сталине. Дешевый авторитет у народа зарабатывает.

  - … бу-бу-бу, виноват, - подозрительно  роптал или оправдывался слепой попутчик.

  - … точно известно, Раиса Максимовна недолюбливает Ельцина. Снимет она его с должности секретаря горкома. Баба ушлая и образованная. Она знает, что один валюнтарист тоже побывал секретарем горкома. И что из этого вышло? Куда подевались Маленков с Берией?...

  - … бу-бу-бу.

  - Догадаться было не сложно, - вдруг донесся голос Зои, - куда сложнее представить, что такое возможно.

  Разговаривала Зоя с попутчиком, как со старым приятелем. А может… Ей же нравились пожилые, солидные дяденьки. Не скрывала.

  И в подтверждение его догадки Зоя произнесла страшную фразу:

  - Любишь так же сильно, как любил всегда? Узнаю тебя. Помнишь, обещал всю жизнь на руках носить? Вот я, бери и неси!

«И этот обещал?» – возмутился Арсений и на цыпочках стал подкрадываться к купе.

  « А Зоя, Зоя! Тварь бесстыжая, закрылась с любовником. Как Арсений сразу не догадался? Оставил одних: жамкайтесь, сколько хотите, лишь бы в радость вам было. Арсений еще и рога свои подставил - есть за что подержаться»

  Подкрадываясь к своей невесте ,  помнится, увидел,  как в соседнем купе, упираясь из последних сил, хилый мужичишко пытался приподнять дородную - в центнер весом - тетку.

  Все сразу же понял Арсений, обмяк и успокоился. Потоптался возле соседнего купе, решив окончательно успокоиться и лишний раз посмеяться над своей чрезмерной подозрительностью, и спросил у дородной тетки:

  - Не знаете, кто победил на выборах в палату конгресса США в прошлом году?

  - Шел бы ты лучше ленинским курсом, товарищ. Не видишь, муж пристраивается к изнеженной плоти.  У нас - перерыв на любовь, - голосом очень похожим на Зоин пропела дородная дама, поерзала на руках мужа и крепче обхватила того за шею.

  - Бу-бу-бу, дверь, твою так, пока я не сдох, - предсмертным хрипом обозначился ее муж.

  - Открыть по шире? – исчезая из проема, подбодрил смертничка Арсений.

  В следующее мгновенье он уже радостный проник в свое купе.

  Зоя сидела одна и черкала ручкой по газетному листу – разгадывала кроссворд.

  - А где наш попутчик? – удивился Арсений.

  Оторвав взгляд от кроссворда, Зоя с не меньшим удивлением оглядела  Арсения:

  - Не поняла, - сказала Зоя, - он же за тобой следом вышел?

  - Наверное, в ресторан направился - мясо пожевать, - предположил Арсений.

  На самом деле, продолжала в нем еще кипеть ревность. Порывался уколоть Зою, заставить ее паниковать неожиданным вопросом. Например: «Ты мне ничего не хочешь рассказать о нашем попутчике?» Но, не подобрав нужной тональности для озвучивания  вопроса, испугался, что Зоя могла понять его правильно, разгадать  как легкий кроссворд и в очередной раз  посмеяться над ним.

  Поэтому решил начать издалека и крайне осторожно:

  - Зоя! Слышишь меня, Зоя?

  - Чего тебе?

  - Механический  о-орган - восемь букв?

  - Отстань!

  - Ты же умная. Не в укор будет сказано. Все кроссворды с лета отгадываешь.

  - В том смысле, что умная женщина, признав себя умной, сразу становится полной дурой? Из восьми букв, говоришь?  Шар-ман-ка.

  - Как догадалась?

  - У тебя, Арсений, всегда были проблемы с ударениями в словах: пальцАми, ножницАми, магАзин, дОговор… Догадаться не сложно. Механический орган – это шарманка, а механический Орган – это у тебя протез вместо головы.

  - Жаль, что ты еще не готова к серьезной диспуксии.

  - О чем ты, милый? Без любопытства, но из приличия спросила Зоя, зная о его еще одной дурной склонности - коверкать слова.

  - О нас. Например, я о тебе так мало знаю. О твоем прошлом вообще ничего не известно, - произнес Арсений нежно. Старался подчеркнуть, что не ревнует к бывшим ухажерам, но знать ему о них было очень важно.

  Зоя отложила газету в сторону:

  - Опять ревность жить мешает? Разве мы не договаривались? Я же от тебя не требую, чтобы ты рассказывал о своих прошлых похождениях? И тебе не должно быть никакого дела до моего прошлого, - сказала, будто сильно сожалея о том, что однажды имела неосторожность открыться ему: - Тема закрыта! Можешь считать, что никого у меня не было. Я тебя полюбила, и, если тебе  этого признания недостаточно, то можешь сейчас же уйти.

 Я не хочу, чтобы ты терзал меня своими подозрениями всю жизнь. Я перед тобой ни в чем не виновата. Не зачем мне просить прощения, врать, изворачиваться, как обычно делаешь ты…


  -Да мне нафиг ничего не нужно, - уже прикусил язык Арсений. Очень опасной была собеседницей Зоя. Всегда - настороже и всегда готова была подловить его на слове. Таковы принципы ее самообороны. Если ее любят, считала она, то должны бояться.

 Такой теленок, как Арсений, победив в себе страх, легко мог любовь променять на мнимую свободу, в  которой он ни черта не смыслил. А кто его еще научит жизни, если родители не сумели? Без мамки, без мудрого учителя он давно бы пропал, спился от одиночества, впал в депрессию и закончил суицидом.

  - Зоя, прости. Погорячился. Я же только хотел поделиться своими соображениями. Мне показалось, что этого мужика, попутчика, я уже видел, то есть знаю, то есть видел, но не помню, где.

  - Ну, а я здесь при чем? Видел, но не знаешь, знаешь, но не видел… Ранний склероз? Хочешь попИсать, но не знаешь – чем?

  Арсений заметил, как Зоя покраснела. Упоминание о попутчике опять смутило ее.

  «Дождусь удобного случая, - подумал Арсений. – Все-таки Зоя была неравнодушна к пожилым самцам, страдающим сатириазисом».

  До Казани Арсений успел выспаться. Зоя несколько раз откладывала в сторону кроссворды, сидела тихо, закрыв глаза, будто ждала возвращения попутчика.
 
  Сосед так и не вернулся. Его дорожная сумка валялась в ногах у Арсения. Уже возле Канаша Арсений предложил заглянуть в сумку, и если денег не обнаружат, передать ее бригадиру состава.

  Кроме кипы листов, с набитыми на них жирными строчками машинописного текста, в сумке больше ничего не оказалось.

  Арсений потом высказывал свое недоумение по поводу того, что подозрительный гражданин попутчик даже зубную щетку с собой в командировку не захватил – только мятые листы бумаги. Верно, большие проблемы у него были со «стулом», а туалетной бумаги днем с огнем не сыскать.

  - Он ушел из дома. Бросил семью, - предположила Зоя и тут же упрекнула Арсения: - Ты ведь тоже порывался уйти от меня. Помнишь? И сумки у вас похожие… Никому мы сдавать ее не будем. Оставим здесь. Без нас разберутся, кому надо. Рукописи несчастье приносят. Лучше их не трогать.
 
  Смеркалось. Необычайно долго смеркалось. Поезд гнался за серебряной кромкой остывшего неба, убегал от чернильного пятна ночи, растекшегося за спиной.

  Включили радио и выключили кондиционер. Медленно набирал силу голос диктора, колдовски превращая бессвязные всхлипы и отхаркивающий кашель в полноценные и понятные слова:

  - Сверх плана… утвердили… товарищ Лигачев…

  Ну, конечно, без сообщений об очередных победах в битвах за урожай, и при отсутствии информации о том, что Политбюро ЦК КПСС кого-то безымянного все-таки утвердило на должность кандидата в члены Политбюро, заснуть крепким, здоровым сном было просто невозможно. Все прогрессивное человечество мучила тревога: «Как там наши ребята из агропромышленного комплекса? Если шли ожесточенные бои, то должны быть и павшие смертью храбрых на полях сражений за урожай. И, хотя о потерях не принято было сообщать в официальной прессе, но догадаться мог каждый – они велики, число их росло с каждым годом, судя по прилавкам магазинов.

  Смеркалось. Ярче горели семафоры и подгоняли скорый поезд. Плывшие за окном поля затрещали цикадами. Пойманной птицей бился в шторке ветер.

  Распластавшись на верхней полке, Арсений долго не мог определиться, что ему сделать в первую очередь: сходить в туалет или выпить чаю.

  Вдруг померкло совсем. Непривычно тихо и скромно, без сновидений и удушающего храпа Арсений ушел в ночь, основательно забыв  весь тот идиотский и ничем не примечательный день, чтобы детально вспомнить его спустя лишь четверть века.

  Среди ночи проснулась Зоя. Долго смотрела на вялую ручонку Арсения, свисавшую с верхней полки, потом поднялась, поправила на нем пододеяльник, хотела уложить его хилую рученку ему на грудь, но, передумав, погладила, прижала его ладонь к своей щеке и, замерев, простояла так очень долго, точно скрипачка на сольном концерте.

  - Никому не отдам, - шептала она и сильнее прижимала его ладонь к своей щеке…


                Часть 2.


  Матушкин получил билет в кассе,  и там же  ему передали дорожную сумку, которую он повесил через плечо, не удосужившись взглянуть  внутрь. Поскольку уже знал содержимое сумки. Четверть века сумка провалялась в гараже. Рукописи в ней наполовину истлели и превратились от сырости в слипшийся, вонючий комок.

  Двигаясь по перрону Матушкин столкнулся с двумя темными "сущностями", которых напугал тем, что, приложив ладонь к макушке, другой рукой, отдал им честь и строевым шагом проследовал к своему вагону.

  Он протиснулся в купе, по-хозяйски отодвинул пластиковый пакет – в нем брякнула посуда – посмотрел на молодого человека, но вдруг понял, что не может разглядеть черты его лица. Или свет слепил, или так резко упало зрение?

  Тогда он перекинул взгляд на женщину, привычно начав беглый осмотр с ног и… обомлел.

  Завороженный, вглядывался в припухшие колени, точеные, как у атласной кобылицы, бедра, до немоты знакомое родимое пятнышко, проступавшее в фривольном разрезе серой юбки на правой ноге. Глядел - и оторваться не мог. Захлестывала давно забытая похоть, чувства собственника и тревожные догадки. Прошло мгновенье, и Матушкин был почти уверен. Он даже сказал себе: «Не может быть!».  И продолжал бессовестно ощупывать взглядом красивые ножки… своей жены.

  Нет, нет, конечно, ножки не той истеричной, превратившей себя в бесформенную массу особы, которая довела Матушкина до суицида, а той,- еще молодой, привлекательной, зазывавшей своим видом, взглядом, походкой, аристократическим поворотом головы, изысканной манерой держаться  и держать похотливых самцов на расстоянии,-  Зои, Зоиньки, «комсомолки и просто красавицы».

  Маленькое темное зернышко, едва заметное под нежной кожей возле коленки, давно превратилось в чернильную сетку из закупоренных вен, и вены, точно мертвые ветки проросли, изъели, изуродовали показную красоту и статность ее ног.

  О высоком подъеме маленькой стопы теперь жена говорила с сожалением – трудно, почти невозможно подобрать обувь. Именно, обувь, а не  легкие босоножки, хрустальные туфельки и сапожки на высоченных шпильках. Обувь, удобную и теплую обувь – «Прощай молодость» - для больных, изуродованных ног, которые она прятала в брюки или спортивные шаровары.

  От былой красоты не осталось ровным счетом ничего.

  Матушкин любовался ногами своей невесты Зои и процесс узнавания возбуждал его. Когда-то, кажется еще вчера – а на самом деле четверть века назад – он имел законное право собственника на пользование этим телом по своему усмотрению.

  Процесс узнавания мог проходить и взаимно. Матушкин боялся поднять голову и поглядеть в глаза жены. Выдать себя боялся, передать свое волнение Зое.

  Ее невозможно было обмануть  даже в самой немыслимой ситуации, потому что  уже тогда их чувства так сильно переплелись, стянулись в один неразъемный узел, что время, казалось, не должно было стать помехой.

  Матушкин смотрел на ноги жены,  вспоминая в мельчайших деталях эту совместную поездку в Москву, и в глубине души уже смущенно посмеивался над поведением Арсения, то есть себя самого, посмеивался над своей неприкрытой ревностью и нелепыми попытками как-то отвлечь внимание пожилого маньяка от ног Зои. А пожилой Матушкин решив позлить себя молодого, еще пристальней уставился на ноги, и даже челюсть отвесил, едва заметно облизнувшись.

  Шутка, отпущенная Господом – а в небесной канцелярии каким-то головотяпом в ангельских одеждах переданная вниз по инстанции, как распоряжение к немедленному исполнению  - была оценена Матушкиным по достоинству.

  Перед собою, молодым, он мог предстать Богом. Выправить свою судьбу, предупредить обо всех подстерегавших опасностях, подтолкнуть дельным советом к правильному выбору - чем, собственно, всю жизнь занималась его жена, ущемляя мужскую гордость Арсения и доводя его порой до бешенства.

  Начал бы «Бог» с мелких советов: закупить сахара три мешка, подсказать, где легче всего можно купить авторезину для «Жигулей» отца…

  Господи, да без мизерных советов и шагу нельзя ступить, а посчитать их – пальцев на руках не хватит.  Сколько ценных вещиц можно было заполучить в собственность, чтобы потом - по жизни- они преследовали Матушкина ненужным хламом?

  А сколько открытий чудных за четверть века приготовил просвещенья дух и внедрил в капитализированный быт?

   Да, пожалуй, немного. Интернет и – все. Остальные изобретения появились  благодаря традиционной человеческой лени, которая является, как известно, двигателем научно-технического прогресса.  Лень и нежелание напрягать мозги или производить лишние телодвижения вынудили человечество изобрести письменность, колесо, самолет, а так же мобильный телефон, мобильный компьютер, мобильный кинотеатр, мобильную еду, мобильные отношения в бесконечной сексуальной революции, мобильную информацию и мобильное существование.

  Тем не менее, за 25 лет так круто взлетело благосостояние, что падение нравов и морали за нижнюю отметку животной страсти и скотского сосуществования общество приняло смиренно и лишь немного стыдливо, точно голодный студент, запинывающий за угол недоеденный батон хлеба – чтобы там с ним и покончить без свидетелей.

  Вот какие идиотские мысли заполнили в те минуты мозги Матушкина. А еще: «Как просто можно превратить в олигарха Арсения, если он исполнит советы и распоряжения старого и странного попутчика. И не надо впредь мучиться неопределенностью. Седой дядька, как Ванга, нагадает молодому с величайшей точностью. Все предсказания попадут в цель. И быть молодому пожизненным везунчиком».

  Но, вдруг попросив Зою оставить их одних, Арсений, переполненный ревностью, накинулся на самого себя, не ведая, что между ними всего лишь тонкая грань, шириной в одну стадию умирания.

  Матушкин пытался защищаться,   намекал  юному, но еще такому чужому самому себе на то, что они давно не просто знакомые, а крепко повязанные одной пуповиной самые близкие родственники; что перед молодым сидит, если не «Бог», то  божий посланник, который знает обо всех его проблемах и готов вместе с собой исправить все ошибки, начать жизнь с чистого листа; что такой сказочный шанс выпадает единицам – знать пошагово свое будущее… И еще… «Да, Господи, этим «еще» несть числа. Всего не охватить, не уложиться в короткий промежуток времени.

  Да и не верил молодой Арсений Матушкину – умудренному опытом и раздавленному жизнью.

  Очень хотелось сказать молодому о главном. И, вроде бы, начал правильно, но не заметил, как быстро перекинулся на нравоучение. А этого категорически нельзя было делать.

  Арсений заподозрил в Матушкине сексота, хорошо информированного «комитетчика». Самый важный в жизни  разговор был сведен к мелочным выяснениям и непонятным обидам, к пустой болтовне вокруг романа, сотворенного в тот год молодым Арсением. Рукопись не стоила того, чтобы Матушкин тратил драгоценные минуты на ее критику. Надо было сразу признаться, что рукопись пролежала в гараже четверть века. Он ни разу не глянул на нее за 25 лет, и вот теперь, неизвестно почему, в кассе Матушкину  навязали  ее в нагрузку к билету.

  Надо было прекратить пустую болтовню и говорить, говорить, торопиться сказать главное.

  Нет же, втемяшилась в башку какая-то хрень, и Матушкин пустился во все тяжкие – высмеивал собственную бесталанность. Да так увлекся, что чуть было не получил по физиономии самого себя, Арсения.


  А потом вошла Зоя. Повесила полотенце на плечо Арсения и отравила его в тамбур подслушивать очень важный, якобы, для нее разговор курильщиков о Ельцине.

  На самом деле Матушкин предвидел уже все вопросы, которыми Зоя исхлещет его, как только молодой  покинет купе.
 
  Он ниже опустил голову, вжался, словно провинившийся первоклассник, приготовившийся к тому, что родители будут его сильно ругать и воспитывать от души посредством мелкого рукоприкладства.

  Понес какую-то околесицу  про то, что ему приятно было говорить с женихом Зои, что редко встречал таких умных и воспитанных собеседников, как Арсений, что… вообще, они показались Матушкину идеальной парой…

  - Арсений, скажи мне, это – ты? – резко оборвала она Матушкина.

  Он бросил на нее быстрый, испуганный взгляд. Замолчал, набираясь смелости. Затем передумал и решил сказать, что не знает никакого Арсения, но вместо этого проблеял:

  - Да-а-а, - и добил окончательно  жену шокирующей подробностью: - Только мне уже – за пятьдесят, солнышко мое.

  Солнышком он называл жену тогда, когда, чувствуя себя виноватым, готовился просить у нее прощения.
 
  А виноват Матушкин был всегда и, если не виноват, то хотя бы всегда должен был чувствовать за собой вину.  Это постоянное чувство вины за собой жена воспитывала в нем  годами, чтобы легко прощать Матушкину, надуманные ею обиды и просто для профилактики – чтобы не расслаблялся в семейной жизни.

  Был он, естественно, виноват и в том, что открылся ей:
 
  - Да, солнышко мое, это -  я, спустя четверть века.

  - Не-воз-мож-но!

  - Тем не менее, Зоя, это – я.  И в тамбуре тоже – я.

  - Это противоречит природе, - тихо произнесла Зоя, будто  пытаясь себя разубедить.

  - Противоречит известной тебе природе, - подсказал Матушкин: - Я всегда говорил, что чудес не бывает и сейчас убежден в этом. Просто, все сложилось так, что я должен был оказаться именно здесь и именно сейчас. Для чего? Сам не знаю. Может, чтобы рассказать  правду о себе.

  Всегда было тяжело говорить тебе правду, потому что ты боялась ее услышать. А еще: очень тяжело чувствовать себя виноватым, не зная – за что. За то, что со мной случилось? За то, что ты догадалась – не знаю, как тебе это удалось – я тоже виноват?

  Я теперь другой, совершенно другой человек. Не тот мальчик, что стоит сейчас возле тамбура, как буриданов осел, и кипит одним желанием – немедленно оказаться здесь, чтобы  подхлестнуть свою ревность, причинить себе боль, истязаясь подозрениями . Но и одновременно боится твоего гнева, боится ослушаться тебя, не выполнить твоего распоряжения - узнать о Ельцине подробности, которые тебе так необходимо было знать, что ты сразу и забыла для чего выпроводила меня из купе.

  - Не уводи разговор в сторону. У тебя всегда были проблемы с логикой.  Ты так и не научился  кратко и четко излагать свои мысли.

  Все-таки  крепко в ней прижились повадки чиновника из  административно-командного сектора. Матушкин вспомнил, как долго и старательно вытравливал из нее этот атавизм, пока не догадался, что ее намеренная грубость – это способ самообороны слабой, беззащитной, изрядно напуганной одиночеством женщины.

  - Я думаю, что у нас немного времени. Хочу услышать от тебя, Арсений, самое важное: мы – вместе? То есть… Ну, ты меня понял… Только не ври, скажи, как есть. Обещаю, что  рыдать по тебе не стану.

  - Да, солнце мое, мы дожили до серебряной свадьбы.

  - А дальше?

  - Дальше?  Я люблю тебя также сильно, как любил всегда. Хотя с тобой мне трудно, но без тебя просто невозможно.

  - А дети?  Скоро я стану матерью? Сколько у нас будет детей?

  - Все будет так, как мы задумали. Однажды ты скажешь: «У красивых родителей не могут быть некрасивые дети…

  - Значит, любишь, как любил всегда? – переспросила Зоя и тут же отомстила Матушкину за то, что он признался, как ему было тяжело с ней прожить более четверти века: - Опять не узнаю тебя. Ты ли это? Помнишь, обещал, что всю жизнь  будешь меня носить на руках? Вот – я, перед тобой, бери и неси, -  предложила Зоя и одарила Матушкина обворожительной улыбкой.

  - Извини, мне надо скрыться… ненадолго. Не люблю сцен ревности у фонтана. Ты говоришь слишком громко. Я уже вижу, как возвращаюсь в купе, переполненный пионерскими чувствами ревности и массой вопросов. Не обижай меня, пожалуйста! Не давай повода молодому сопляку ревновать тебя к старому импотенту.
 
  Кстати, я ведь так ничего и не знаю о тебе. Все еще мучаюсь догадками и буйными фантазиями: как ты жила до меня, с кем? А главное: какой злой умысел преследовала и кому хотела мной отомстить за себя?

  Матушкин тихо выскользнул из купе и, обнаружив перед собой спину Арсения, то есть самого себя, - разглядывавшего, как в соседском купе малахольный мужичок с ноготок тягал дородную бабищу, стараясь уместить ее на руках и не упасть, - развернулся и крадучись перебрался в соседний вагон.

  Откровение, ниспосланное Артемию Матушкину, не огорчило и не обрадовало его. Скорее, он испытывал чувство неловкости, что ли?  Или мелочной обидой на жену за то, что она все эти годы знала  и скрывала от него.  А, если могла утаивать такую огромную, «кричащую» тайну, что  тогда говорить о мелких секретах. Вероятно, их накопилось у нее столько, что  и не счесть.

  Войдя в соседний вагон, Матушкин  увидел и узнал в абрисе мягкого свечения отца.  Он шел по коридору навстречу,  держа в руках стакан  и заварочный чайник.

  - Что ты творишь? – спросил отец. – Тебе здесь не место! Уходи, возвращайся!

  На его крики вышли из купе теща с  тестем. Тесть сказал Арсению:

  - И – правда, нечего тебе здесь делать. Шел бы ты домой. Там тебя еще ждут.

  Схватил за шиворот Арсения, вывел в тамбур, открыл дверь вагона и вышвырнул Матушкина в кромешную тьму…


  А потом наступило утро.
 
  Остывшее за ночь небо, просело под тяжестью влаги и сбросило на землю росу. Бесновались воробьи в кустах акации. И так же, как две тысячи лет назад – когда подносили гвозди палачам, приколачивавшим одного известного парня к дереву – кричали: «Жив, жив, жив, еще жив!»

  Бдительный дворник, скупой на слова, пытался объяснить младшему лейтенанту, почему он посмел вызвать Патрульную Постовую Службу:

  - Он всю детскую площадку обосрал, облевал и умер. Я вызвал, а он –вот какой, возьмите его за рубль пять копеек! – не умер, только изгадил всю площадку и зырит теперь на меня, как затравленный пес.

  - Гражданин, с вами все в порядке?  Документы какие-нибудь имеются? – потребовал младший лейтенант.

  - Все  в порядке. Паспорт, водительское удостоверение… Я домой возвращаюсь. Вон он, мой дом, в ста метрах. А за фекалии – извините! Хотя, говорят, это - к деньгам.

  Невероятно зудела почесухой  ладонь левой руки.