Мама

      Мама слегла, когда ей пошёл девяносто третий годок. И не то, что бы мы не ожидали этого. Такой возраст. Опять же, всю жизнь на ногах. Работа, заботы, радости, переживания, снова работа. И так до последнего дня, до последнего вздоха. Без жалоб, без стонов, без больничных, без «ахов», без «охов».
Мы не смогли припомнить, чтобы она когда-нибудь болела. Лежала бы на кровати с компрессом на голове, с градусником под мышкой и чтобы на прикроватном столике вместо книг таблетки, порошки и прочая аптечная ерунда.
Чай с малиной, мята, зверобой, берёзовые почки, сосновые побеги, мёд с пасеки от дяди Лёши, травы, отвары, настои, соки - это да. Без этого никак.
Свои сборы, свои заготовки. И всё с единственной целью: не пустить в дом  «никаку холеру» - ни простуду,  ни грипп, ни ангину, ни «всяку всячину».
А самое главное, – улыбка на красивом мамином лице, улыбка и ни одного дня для себя. Для нас старалась, для людей, для детишек. Изо дня в день любимое занятие – кому-то подсобить, помочь, приласкать, обогреть. Бесконечное и такое желанное – «надо».
Мы, конечно же, советовали нашим родителям, наперебой старались с вескими доводами:
   - Отдыхайте, мамочка. Отдыхайте, папочка. Что вы такие беспокойные, на самом-то деле? Работа, мол, не волк … - и прочее.
На что отец и мама отвечали:
   - Обошли наше поколение этим самым - «отдыхайте». Для вас его приберегли, для детей, для внуков. Вот, вы и отдыхайте. Мы-то приучены работе радоваться.
Есть работа. Слава Богу! Значит, с хлебушком, значит, поживём ещё, не помрём с голоду. Горе не захлестнёт петлёй окаянной, стороной обойдёт и в этот раз.
Таких, как они, теперь уж не встретить запросто. Их по окраинам искать надобно - от городов, от столиц подальше. Там искать, куда нынешние порядки не дотянулись. Где старые традиции чтут, где дедовским укладом продолжают жить, где работа на первом месте. 
Хочется верить, что остались такие люди. Наши люди, русские. Они с молитвой встают, с молитвой ложатся, с Верой в наш Мир приходят и уходят, передав свою Веру детям своим и внукам.    
   … Истории моих родителей схожи, как две капли украинской крови. Оба из кулаков. С такими же несчастными погнали их этапом в Сибирь. За пару коровёнок, за козу, да петуха с курями, за десяток гусей и десяток уток.
Гнали, как врагов, штыками кололи, издевались, … предателями называли.
 - За что?
 - За то, что руки в мозолях?
 - За то, что спины сгорбились от непосильной работы?
 - За что?
Добрая половина не дошла. По кюветам, да в чистом поле закопали. Мы и закопали. Полёживают себе бедолаги на чужбине. Ни могилы тебе, ни креста на той могиле. Дети, в основном, старики и кто послабей. Умирали тихо с горючей слезой в чистых глазах. И  те умирали, у кого сердца без родной Украины биться не пожелали.
  ... А мамочка за три недели до того, как уйти, вдруг, вспомнила всё самое, самое важное в своей жизни. Проснулась, как-то с ясными очами, и заговорила. Память к ней вернулась и что-то ещё ...
Я потом поняла, прощала она всех обидчиков, и сама же у них прощение просила. За то просила, что так долго обиду в себе несла. С каждым в отдельности разговаривала. Вспоминала до мельчайших подробностей то, что волновало её, по ночам будило, покоя не давало долгие годы.
  ... Соколик-то мой ясный (это она о папе) как-то по весне объявил мне: - «Василисушка моя ненаглядная, прости меня – помирать я собрался. Прости, что оставляю тебя одну одинёшеньку на всем Белом свете. Детки помогут, конечно, они у нас добрые выросли. Слава Богу. Но у них своя жизнь. Тяжело тебе придётся без Соколика своего. Не обессудь – пора мне. Пришло и моё время. Неделю тот же сон вижу. По другую сторону стою, тебя поджидаю, далеко не отхожу с того места. Нас там много таких. Ждём вас. Отказываемся по одиночке шагать. Там тоже с понятием – разрешают подождать. Я дождусь».
    - Я поняла. Он ведь такой был – что скажет, то и сделает. Через месяц простились.
Полежал мой Соколик недельку на спине, полежал, потом жаловаться давай – не привычный бока-то давить.
А в воскресенье заулыбался, распрямился весь. Лицо просветлело, меня обнял, поцеловал и ушёл.
Я на него любуюсь, молодым вижу, и знаю, уверена в нём - ждать будет, дождётся. Обещал. Куда мы по отдельности-то?
    … Сокол мой ясный, иду. Уже скоро. Сама истосковалась. Плохо без тебя. Душа замирает, как к тебе просится. Поди букетик из ромашек в руке держит. Я его какой день во сне с этим букетиком вижу. Не завяли бы цветочки.
    … И тут мама рассказала мне эту историю. Дело было в тридцать седьмом году. Мама медсестрой работала в госпитале. Тогда эпидемия за эпидемией разгуливали по Земле. Народ, как косой выкашивало.
     «В госпитале сутками дежурили. Да чего там – неделями жили без выходных. Об отгулах и не заикались. Домой сбегаешь на пару часиков ребятишек попроведать, покушать приготовить на скорую руку, бельишко простирнуть и бегом назад, к больным.
Люди по разному к своим обязанностям относились. Положено отдыхать ночью. Кто-то и отдыхает. Это правильно. Иначе не выдержать такого напряжения. Хоть часок, а прикорнуть надо, силёнки восстановить.
А у меня характер беспокойный отродясь. Вот, я с этими шприцами, обвешанная, как новогодняя ёлка гирляндами, всю ночь и мечусь от одного больного к другому.
К концу смены ни рук, ни ног не чувствую. Хоть саму под капельницу укладывай.
Заполошная была, наивная. Думала так – остановлюсь на минутку и всё – погаснет солнышко, погибнет Мир, не наступит счастливое завтра.
Смешно?
А мне нравилось незаменимой быть, нужной всем позарез. 
      Заведующим хирургическим отделением в те годы был профессор Нодельман. Строгий мужчина, своенравный, жёсткий и не всегда справедливый. Не замечал таких как мы. Презирал он нас, что ли? Наверное были причины. А может сам в страхе жил? Боялся чего? Не скажу, - время такое было.
Как-то вызывает он меня к себе. А я в таком состоянии - (хоть саму под капельницу). И требует принести историю болезни какого-то больного. Я иду в регистратуру. Перерыла всё на десять рядов - нет такой истории!
Захожу к нему в кабинет – так, мол, и так – нет истории.
Он губы скривил, сквозь меня смотрит, - потом почти шёпотом: «Барахло ты, а не медсестра». И отвернулся, будто меня нет вовсе.
У меня ноги подломились. Такая обида захлестнула, сердце сдавило тисками. Я чуть было там и не померла от горя.
      И всё, – с того дня на работу я ни ногой, - больше не вышла. Ко мне и посыльные приходили, и коллеги. Уговаривали, предупреждали. Время-то страшное, - тридцать седьмой заканчивался.
Тогда ведь не разбирались особо. Поступил сигнал – в два счёта за колючкой окажешься. А то и к стенке прислонят. Сколько народу извели, подумать страшно. 
А я ни в какую! Характер. Дурёха была. Могла, только так на лесоповал угодить.
Позже мне рассказывали, что Нодельман несколько раз отправлял посыльного и всегда с одним наказом: «Чтоб сию минуту на работу явилась эта … - медсестра».
      Трудновато обходиться без заполошных. Их так-то и незаметно, когда они по всей ночи со шприцами, да пилюлями носятся. Без них туговато. Нормальные на таких условиях долго не задерживаются. Нормальным нормальные условия подавай.    
Потом уж мне справку выправили добрые люди. Больничный лист заполнили, как полагается. В кадрах увольнение оформили по собственному желанию.
А у меня это его - «Барахло ты, а не медсестра» - отметину выжгло на сердце не заживающую. Будто калёным железом прикоснулись. Нет-нет, да заноет, закровоточит, болью отзовется, обидой ли … Память! От неё не укрыться.
Убить можно словом, а уж покалечить и подавно. Он меня ранил, тяжело ранил ... Нодельман этот. 
    … Я в детский сад медсестрой устроилась. Пятьдесят лет с детишками прожила бок о бок. Ни одной инфекции не пропустила в родной садик. Доставалось от мня и нянечкам нерадивым, и воспитателям за халатность. Где форточку забудут прикрыть, где нарочно откроют (душно мол), да мало ли.
А я тут, как тут. Заполошная, от меня не спрячешься. В кабинете не сидела сиднем.
Утром детишек встречаю, температурку всем измерю, ноготки осмотрю, язычок, у кого горлышко, под маячку загляну.
И родителям перепадало от меня. Внушение тут же сделаю, если ребёнок не ухожен или грубость услышу с их стороны.
Дверь в медпункт не закрывалась. Руку на пульсе держала, как говорится.
Отметило меня наше государство - наградили Орденом Трудовой Славы.
За профессионализм, за трудовую доблесть, за характер мой беспокойный, за то, что никаких карантинов не пережил наш детский садик.
Получается, ошибся Нодельман, не прав оказался. Обидел меня незаслуженно в тридцать седьмом».
     "Соколик-то мой больше десяти лет меня поджидает. Он тоже у меня из заполошных. Характер у него отцовский. Из дуба его выстругали, а уж крылья соколиные он сам отрастил. Тесно ему на Земле было, вот он и летал, - и летает за облаками.
      Спал по три, а то и по два часа в сутки. Не успеет через порог переступить – уже посыльный в дверь стучит:
 - Яковишин, на выход, паровозы стоят!
В 4 – 5 утра вернётся, а к восьми снова на работу, на свой Паровозовагонный спешит.
Начальником цеха работал. Четыре класса образования, а его в начальники. Своим умом догонял науки. Книжки охапками перечитывал. Не проходило недели, чтобы он где-то не улучшил, что-то не усовершенствовал.
Заслуженный рационализатор и изобретатель он у меня. Все его изобретения и рацпредложения живыми рождались, не пылились на полках. Грамотные люди из комиссий так и говорили:
    - Не знаком Яковишин с науками, потому и изобретения его на свет живыми появляются.
Живут и здравствуют его придумки по сей день.      
    … Утром над городом по три гудка гудели. Каждый на своё предприятие  зазывал. Если в доме «Ходики» остановятся, мама дверь распахнет и прислушивается.
«На ТЭЦ гудит - 7.00 часов, на фабрике, значит 7.30, на Паровозовагонном затянул – 7-45» 
    … Так и жили … Гудел гудок над страной, приглашал на работу, для каждого свою мелодию исполнял.      
      Помню мы папочке на день рождения электрическую бритву подарили. Вот уж он рад радёшенек был. Ухаживал за ней, протирал тщательно, тряпочкой бархатной оборачивал.
А когда уж лежал, и только молча поглядывал на нас, … - прощался, да молился. За нас молился, за себя, за все годы старался. С Боженькой секретничал.
      Гляжу на папу, а он лежит тихо, смотрит далеко, губами шевелит, а голоса нет.
Я наклонюсь над ним, а папочка улыбнётся и шепнёт мне:
    - Бритва … бритва …
Я её ему в руку вложу, он и успокоится, заснёт с улыбкой на устах. Рука подрагивает, он улыбается. Спокойный такой. Непривычно его таким видеть.
А когда папа умер, я бритву в бархатную тряпочку обернула и ему в гроб положила. Он так и умер с улыбкой. Папка наш …
Мама мне тогда ещё сказала:
    - Да ты зачем, доча, её папе отдаёшь? Она ему там без надобности.
Но я на своём настояла, не захотела папочку обижать. Он ведь не от жадности о бритве помнил. Он волновался, что «угробят» совершенный механизм по халатности и недосмотру.
Такой вот у меня папка был.
Мечтал, что все люди когда-нибудь научатся быть ответственными за всё на свете.
      Последний месяц мы провели с мамой вдвоём. Заходили родственники, из детского садика приходили проведать коллеги по работе, да и так, – забегали старые знакомые.
Но вечера были наши с мамой. Она ослабела за последние денёчки, всё больше спала. И тоже улыбалась во сне, как папка. Наверное, с ним разговаривала, оба радовались, что скоро увидятся и пойдут дальше.
    - Куда?
    - Да, откуда ж мне знать - Куда?
Папочка наверняка знает, проводит мамочку. Я верю, что любимые никогда не расстаются. Они сквозь все жизни вместе идут. И смерть им, как жизнь, только по другую сторону жизни.   
      Я всё боялась, как бы мамочка с кровати без моей помощи не выбралась, да  не покалечилась ненароком.
В магазин ухожу, обязательно кровать креслами подопру так, чтобы и щелки не оставить. Но мамочка не была бы моей мамочкой, если бы её вот так, запросто можно было запереть.
Прихожу как-то из соседнего гастронома, забегаю в спальню, а мамы нет на месте. Я туда, я сюда … , потом в ванную заглянула, а она вся кровью перепачканная сидит на полу и руку бинтует.
Я её тихонько к кровати проводила, бинт убрала, а под ним рана резаная и косточки виднеются.
Боже мой! Я к телефону – так, мол, и так – травма, такой возраст, врача на дом. Срочно!
Уговорила кое-как «скорую». Прибыли, правда, быстро. Укол поставили, обработали, как полагается, швы наложили, объяснили, что, да как дальше.
    - Что произошло?
    - Я и сама толком не разобралась. Поняла только, что руку мамочка покалечила папиным охотничьим ножом.
    - Где она его раздобыла?
    - Да там и раздобыла, куда сама от нас припрятала. Подальше от деток, подальше от внучат.
Купила я в аптеке лекарства по рецепту и давай маму лечить. Подошло время швы снимать. Я звоню в поликлинику, снова объясняю: – травма, такой возраст, врача на дом.
      И ни в какую! Дозвонилась до заведующего хирургическим отделением. Голос раздражительный в трубке:
    - Нодельман у телефона. Говорите. Не ответил, обрубил будто:
    - Что мне ваш возраст? - ваши проблемы, не мои. Такси закажите, я вам не такси. Я один, а вас вон сколько, и каждый со своими болячками и проблемами.
Я чуть не плачу. Плачу, какое там - чуть.
    - Не спустить мне мамочку с пятого этажа. Она и не ходит сама практически. Да, вы поймите, она ведь тоже медицинский работник, как и вы. У неё стаж больше пятидесяти лет, она наградами правительственными отмечена. Сама заикаюсь, слова горло царапают.
А он снова рубит:
    - Ваши проблемы, не морочьте мне голову.
      Куда я только не звонила. И только, когда обратилась в Совет Ветеранов, всё переменилось моментально.
Мама в Совете Ветеранов была на особом счету. Уважали её  ветераны. Она ведь столько лет с ними дружила по-настоящему. Навещала больных, в гости заходила, как к лучшим друзьям. Они и были лучшими.
Кому укол, другому капельницу, третьему таблетки, а часто - просто поговорить, повспоминать былые времена, поддержать человека, когда тому совсем невмоготу становилось. У нас это «невмоготу» на каждом шагу глаза режет.
У людей по-разному судьбы складываются. Бывает так – жил, всем нужен был, хлопотал без передыху, помогал каждому нуждающемуся.
А состарился. Сам не заметил, когда жизнь у края остановилась. И всё!
Один-одинёшенек полёживает на своём диване такой дедуля. Деньки подгоняет, - спешит, переживает, что задержался сверх положенного.
Всем всё раздал, что мог. Для себя только диван и оставил. Опостылел диван, да и сам себе опостылел. Лишним себя чувствует, ненужным. Такие вот мысли у ветеранов.
А кто поддержит? Хорошо, если есть кому. Да только некогда на стариков время тратить.
А мамочка к таким ветеранам в первую очередь. Помогала хорошим людям последние денёчки с надеждой на лучшую долю дожить. Чтоб уходили не одинокими, не сиротами.
Не у всех получалось в один день да на небо. В одиночестве приходилось век доживать. Родной без родного, любимый без любимого. Парит твой ненаглядный по небу, на тебя любуется, успокаивает, как может, поддержать пытается.
А мы на Земле не всё понимаем. Далеко до любимого, да и шум вокруг. Не расслышать его слов. Обрывки фраз только, да во сне поговорим. Верим, что дождётся, верим, что встретимся. Без неё никак! - без Веры.
Тяжело в одиночестве время коротать, сомневаться начинаешь, сил никаких на терпение. И такая тоска навалится. Один-одинёшенек на проклятом диване. Слёзы душат, обида, - боль когтями сердце рвёт.
Тут и постучит мамочка в дверь. Она  умела развеять и страхи, и сомнения. Веру в добро возвращала людям, в то, что дождётся любимая, встретит любимый. Слова пересказывала, которые из-за шума не расслышать.
Как такое забудешь? Такое не забывается. Такое люди помнят.
      Переговорила я с председателем Совета Ветеранов, а минут через пять звонок:
    - Говорит заведующий хирургическим отделением - Нодельман. Какие проблемы, уважаемая?
Я снова всё по порядку: травма, столько лет, никакой возможности, врача  на дом.
    - Хорошо. Ждите. Выезжаем.
Отчеканил знакомый голос.
Я воды тёплой в тазик налила. Маму аккуратно губкой протёрла с мылом душистым земляничным. Любила мама запах земляники. Она гребешок мне в руку суёт, мол, причесаться надобно, чтобы Нодельмана встретить во всеоружии.
Я причесала. Волосы у мамы богатые, кудри тяжёлые на плечи ложатся. И седеть она начала поздно. Всё смеялась, да шутила:
    - По ночам  подкрашиваю. Рано встаю, поздно ложусь, всё успеваю, и ещё время остаётся.
Потом повязали голову красивой косынкой, цвета небесного, переоделись во всё нарядное.
Я и не подозревала, что мамочка поняла, кто к нам едет. У меня эта фамилия (Нодельман) в одно ухо влетела, а в другое вылетела. Я только потом сообразила, почему мама так разволновалась. И кто такой этот Нодельман вспомнила.
      И вот, – звонок в дверь. Я растерялась - тазик с мыльной водой за изголовье кровати убрала. Спрятала, с глаз долой. К кроватке стул пододвинула, маму повыше усадила, а за спину подушки подложила пуховые.
Открываю дверь. Заходит мужчина (доктор) и девушка (медсестра). Мужчина плащ мне на руки бросил и зашагал вглубь квартиры. Я вдогонку кричу: 
    - По коридору, направо …
Медсестра тоже мне курточку подаёт. Я пока вещи развешала, - захожу в мамину спальню, а доктор в изголовье пристроился, на спинку кровати облокотился, с мамой разговаривает.
А медсестра уже швы снимает. Мама улыбается, а сама к голосу прислушивается Нодельмана. Потом в пол оборота обернулась и говорит:
    - А вы, юноша, на дедушку очень похожи. Не зря говорят – яблоко от яблони. Вы ведь и не приехали бы ко мне. Зачем? Столько лет старушке. Кому она пожалуется? Какой с вас спрос?
А бабуля-то знаменитой оказалась. Так, что вы, доктор Нодельман, на будущее - повнимательней будьте, поосторожней как-то, что ли. Так ведь можно не успеть с соломкой. Не угадать, куда её постелить и когда.
      Я онемела. Глаза - то на маму, - то на доктора перевожу, а понять ничего не могу. У доктора тоже столбняк приключился, дар речи потерял. Потом неловко так, назад попятился. А там таз с мыльной водой. Я рукой машу, предупредить пытаюсь, а голоса нет. Он и сел со всего маху в мой тазик с земляничным мылом.
Ему бы замереть - так нет же - он встать попытался сразу. Ситуацию под контроль взять, что ли. Да, так неуклюже, что вместе с тазиком и стулом наклонился - сначала на одну сторону, потом на другую, потом назад. В таком положении и замер на несколько секунд. Ноги пола не касаются, вода из таза в штаны впитывается, глаза из орбит выпирают. Мы на него уставились и тоже замерли. Ждём.
Вода видать впиталась в штаны, равновесие перетянуло доктора дальше - назад. Он и полетел через спинку стула. Грохот, крик …
Я не нашлась, чем подсобить и брякнула первое, что с языка слетело:
    - Доктор, а вы обмочились, по-моему …
И рот ладошкой прикрыла. На маму смотрю, а у неё слёзы на глазах, и смеётся мамочка, как раньше смеялась – весело смеётся. Руку перевязаную другой рукой придерживает, будто баюкает.
Доктор, наконец, вскочил на ноги, а тазик сзади прилип, как банка лечебная. Он его отрывает, а тот ни в какую. Кое-как справился и к дверям вприпрыжку.
А мама ему вслед:
    - Дедушка ваш попроворней был. Он на людях в тазики задницей не садился. Я это точно знаю. Дома другое дело, но об этом нам неизвестно.
Поаккуратней, молодой человек, повнимательней. Спасибо вам большое, что уделили внимание старушке. Теперь и помирать не грех, со спокойной совестью.
Простила я вашего дедушку, совсем простила. Вы мне помогли в этом деле. Дай бог вам здоровья. Не держите зла, юноша. Прощайте.
      Я эту историю родственникам рассказала. А зять (младшей сестрёнки муж), он у неё смешливый. Палец покажи, – он уж готов, - со стула на пол укатиться.
Мамочку отпевать должны были утром. Вот, мы ноченьку с ней и разговаривали. Прощались. Вспоминали жизнь мамину, доброту её, характер беспокойный.
Когда дошла до того места, когда тазик к Нодельману приклеился, то не только зять, а вся родня со смеху покатилась.
Ночь глубокая, мамочка под образами лежит, у нас траур - плакать надобно, а мы всей роднёй в хохот до слёз.
Я давай успокаивать зятя, а он ни в какую. Нервы ещё у всех …
    - Что соседи-то подумают?
Порадовались мы за нашу мамочку, от души порадовались. С лёгким сердцем она к папе ушла. Царствие Небесное моим мамочке и папочке. Царствие Небесное ...

2012 г. Зима.