Новогодние штучки

Новогодние праздники на Севере, как и по всему бывшему Советскому Союзу, начинаются с “ноябрьских”: отмечают сначала Великую победу пролетариата 1917 года, а потом праздничная эйфория, замешанная на необоснованном предчувствии чуда, длится все оставшиеся два месяца, вплоть до заветного хлопка пористой пробки, вылетающей из холодненькой бутылки “Советского шампанского”.

Моя “северная эпопея” началась именно накануне тех чудесных дней, когда похмелье от “ноябрьских” праздников плавно переходит в проводы старого года. Жирные немецкие тараканы от осенних ранних морозов попрятались в мягких щелях замызганных сидений аэропорта Уренгой. На одном из этих сидений мне пришлось провести около суток, пока, дождавшись окончания погодной истерики, за пассажирами не прилетел похожий на стрекозу Ан-2, который должен был доставить меня в конечный пункт назначения, куда-то прямо на Полярный Круг.

Целый час нас болтало над тундрой, которая была сверху похожа примерно на то же самое, что вскоре начали извергать из себя в болтавшемся из стороны сторону самолете маленькие дети и взрослые дяди, перебравшие накануне “огненной воды”.

Но поднебесный кошмар вскоре закончился, и я чувствовал себя, как после экзекуции на центрифуге. Аэропорт назначения оказался маленьким деревянным зданьицем, в котором также ожидали “борта” сонные люди, укутанные в меха, и шуршали в теплом углу их маленькие рыжие братья по разуму.

Редакция новой районной газеты располагалась в новом “бамовском” доме, собранном из сэндвич панелей почти на самом берегу широкой северной реки с кокетливо-многозначным названием Таз. Редактор встретил меня приветливо:

- Да, мы Вас ждем на работу. Где вы будете жить?

- Понятия не имею! Я полагал, что если меня пригласили сюда, то жилищный вопрос решен…

- Ну, ладно, Вы перекантуйтесь где-нибудь до завтра, а мы пока что-нибудь придумаем. Завтра можете приходить на работу к 9 часам.

И я отправился обратно в аэропорт, где можно было "перекантоваться", не умерев от переохлаждения.Одна беда:там всю ночь кутили закончившие вахту и ожидавшие отлета на родину похожие на цыган молдаване. Они пили водку и галдели на своем занятном языке, напоминавшем искалеченный итальянский. Под утро я проснулся от истошного женского вопля и отборного русского мата. Двое горячих южных парней лупили друг друга ногами и руками, а один даже пустил в ход кухонный нож. Нож отобрали, и уморившиеся от чрезмерных возлияний драчуны забылись, открыв рты и раскинув мозолистые руки, выглядывающие из рукавов, забрызганных кровью. Милицию и врачей никто из молдаван не вызвал. Предпочли разобраться по-семейному.

Не выспавшийся после бурной ночи, потерявший всякое представление, зачем вообще прилетел на этот край земли, я поплелся в редакцию. Ее шеф к моему приходу уже успел переговорить с работниками райкома КПСС, а те, в свою очередь, с бытовой службой нефтегазоразведочной экспедиции, в результате чего мне было обещано уютное койко-место в общежитии.

Начались рабочие будни. Первую же корреспонденцию я сделал о работе местного автохозяйства. Материал редактору понравился, и, в общем, я довольно быстро втянулся в газетную рутину.

Моим соседом по комнате в общежитии оказался коллега-журналист, заведующий экономическим отделом редакции. Он тоже недавно приехал, потому мы с ним первые недели оказались соседями. Семен Михайлович оказался мужчиной преклонных лет, небольшого росточка, с окладистой бородкой и добрыми, всегда готовыми к улыбке, глазами, которые проглядывали сквозь толстые роговые очки. Я почему-то сразу к нему стал относиться, по собственной младой неразумности, не очень-то почтительно. А поводом к этому была неистребимая склонность соседа к графоманству. Так как гонорар нам платили не за талант и мастерство, а за строчки, которыми надо было заполнять еженедельную газету, Семен Михайлович просто оказался находкой для газеты. Он составлял список всех больших и маленьких предприятий и учреждений района и по кругу, без всякого информационного повода, описывал в деталях их работу. Он мог о работе того же районного узла связи сделать серию “портянок”, развернутых корреспонденций, посвященных технологическим тонкостям трудовых будней каждого участка. Читать это было невыразимо скучно. Но райком был доволен, герои корреспонденций – тоже, так что редактору  ничего не оставалось делать, как изображать, что и он доволен.

Но главная страсть Семёна Михайловича была все-таки в другом. Он был сентиментальным и всю жизнь изливал на бумагу свои чувства в рифмованном виде. Стихи были плохие, зато человек, их писавший, казался безобидным и даже добрым. Последнего я не хотел замечать и оказался по отношению к Семену Михайловичу несправедливо безжалостным. Он читал мне свои любовные стихи, и не только читал, но и публиковал их в “Литературной страничке”, теша свое графоманское тщеславие, а я однажды не вытерпел и сочинил на некоторые из них пародии. И не только сочинил, но и попросил Семена Михайловича опубликовать одну из них в моем “УТЮГе”. Он не выглядел обидевшимся и дал свое согласие на публикацию. Видимо, он не совсем вчитался в то, что я натворил.

МЕЛОДИЯ ПОЛЕЙ

Источник 1

“У Малой Бичи
Бьют ключи.
Они словно в юность стучатся.
Сидят сорок лет, как грачи.
Им не летать, не подняться.
Я памятью давней пройдусь
По улицам милым поселка.
Осталась, как поле, лишь грусть.
Не надо кричать, перепелка!
Падает с веток малина,
И песни другие звенят.
Не выйдет с улыбкой Марина,
Не встретит, как прежде, меня”.

Источник 2

“Вот дождуся я лета,
Прилечу без привета,
Только верить бы, Света,
Что ты любишь меня…”


Продукт переработки этих двух источников:


"Жизнь моя – не малина,
Расстаемся с Мариной,
В огороде – резина,
А в душе – самосвал.
Не ходить мне ногами,
Не махать мне ушами,
Я тут памятью давней
По полям проскакал.
На опушке ручьишки
Замочили штанишки,
То ли тяпнули лишку,
То ли в юность стучат.
Мне теперь не подняться.
Может, с Ниной остаться?
Нет, напрасно стараться:
Не исправить бича.
Лучше лета дождуся
И к Марусе вернуся,
Сероглазая Дуся,
Что сказали врачи?
Прилетел. И – с приветом!
Улыбается Света,
А из Киева дядька
Перепелкой кричит."

 
Зная Семена Михайловича и его стихи, вся редакция и типография прочитали пародию еще в гранках. А после выхода публикации в свет, смеялся уже весь район. Семен Михайлович, наконец, осознал, какого джина из бутылки он выпустил, какую змею пригрел на своей груди. И на какое-то время он перестал со мной разговаривать, да и потом наши отношения уже никогда не были такими дружескими, как в самом начале знакомства.

А ведь все начиналось так романтично. Он во мне видел молодого малоопытного человека, который, по его представлению, вполне годился на роль ученика. Он делился своим жизненным опытом, проявляя оптимизм в любых условиях. Из общежития нам с ним вскоре пришлось съехать. Нас на время, до приезда какого-нибудь высокого начальства, поселили в райкомовскую гостиницу.

В гостинице были две спальни, холл, устланный коврами, кухня и баня-сауна. В общем, эдакий охотничий домик для номенклатуры в самом центре райцентра. После коммунальных скитаний наша новая жизнь показалась нам райской. Мы потели каждый день в сауне, готовили не на какой-нибудь общей кухне, а пользовались просторным холодильником, четырехкомфорочной плитой, духовкой и посудой несколько лучшего качества, чем обычно. А по вечерам смотрели передачи по настоящему цветному телевизору.

Но у гостиницы было два маленьких недостатка. Ее стены промерзали, а под полом скреблись мыши. Север не хотел считаться с тем, какие гости здесь могли быть. Он нагло напоминал о хрупкости человеческой жизни вообще и самого обустроенного быта, в частности. Однажды ночью одна маленькая мышка очень замерзла и решила согреться у меня в кровати. Во сне мне привиделось, как кто-то нежно целует меня в губы. Но в этой нежности таилось нечто подозрительное. Я проснулся в темноте и почувствовал, как какая-то тварь склевывает с моих губ останки бутерброда, приговоренного накануне вечером. Меня прошиб холодный пот и я брезгливо смахнул хвостатую мерзость с лица. Мышь отлетела куда-то в угол. Я включил свет, схватил в руку ботинок. Но мышь испуганно притихла и не подавала признаков своего никчемного существования. Уняв дрожь в коленях, я снова забрался в постель и задремал. Но не успел погрузиться в сон, как на полу оглушительно зашуршал целлофановый пакет, брошенный накануне после похода в магазин за колбасой.

- Ах ты, гадина! – воскликнул я и запустил ботинок в пакет.

Наступила тишина, и я снова попытался заснуть, решив, что утром выброшу пакет и поставлю мышеловку. Но не успел я распустить слюни, как хвостатая тварь снова зашебуршала в злосчастном пакете. Разгневанный не на шутку, я бросился к выключателю, а потом к пакету. Мышь заметалась в пакете в поисках  выхода. Но я перекрыл ей путь к отступлению, издав победный вопль. Зажав пакет с пленницей, я вынес его из спальни, включил свет в туалете, и, вытряхнув мышь в унитаз, дернул за веревку сливного бачка. Дрожа от возбуждения, снова улегся и попытался убедить себя в том, что я совершил не акт убийства живой твари, а обычную дезодорацию. Только я успокоился и стал проваливаться в забытье, как из холла раздались истошные крики Семена Михайловича. С бешено колотящимся сердцем я вскочил и открыл дверь. Мой сосед в одних трусах метался по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого.

- Семен Михайлович, что случилось?

Но в ответ слышалось какое-то полусонное мычание:

- Оно… Там…Прыгнуло. Где…Ага, вот!

- Что прыгнуло?

- Там…Я смыл, а оно…Прыгнуло!

Тут я понял, что заброшенная мной в унитаз мышь не утонула, а решился выбраться из холодной воды как раз в “подходящий” момент.

- Не беспокойтесь, это всего лишь мышь. Пойдемте посмотрим! Да оставьте Вы утюг в покое!

Мы пробрались в туалет и заглянули в унитаз. Там, дрожа от холода шевелила усиками маленькая непотопляемая мышка. Почувствовав наше внимание, она снова попыталась вскарабкаться по скользкой стенке наверх. Но ее слабые прыжки ни к чему не привели. Мышь была обречена.

- Да, Семен Михайлович, вот Вам и Оно. Что будем делать? Жалко же убивать тварь.

В Семене Михайловиче вновь проснулся оптимизм. Он дернул шнур еще раз и под клокочущий шум смывающейся воды, заметил:

- Ничего, уж лучше меня замучает совесть, чем хватит столбняк. Я чуть инфаркт не получил, когда эта мокрая тварь напала на мою задницу. Посмотри, она утонула?

- Кажется, да.

- Тогда пошли спать!

После истории с мышкой нас из райкомовской гостиницы попросили, так как ждали из областного комитета КПСС какого-то второго или третьего секретаря. Нам пришлось переехать прямо в редакцию. Семен Михайлович доставал по вечерам из-за шкафа раскладушку и устраивался прямо рядом с письменным столом, рядом с кипой своих бессмертных творений. У меня раскладушки не было, также как и письменного стола. Я работал за обычным обеденным столом с типичной коричневой полировкой. Его длины вполне хватало, чтобы две трети моего туловища могло нормально отдохнуть до утра. По утрам иногда заходил редактор, и если я еще спал, сурово выговаривал:

- Иван Владимирович! Вы опять опаздываете на работу! 9 часов утра, а Вы все еще спите.

На что я возражал:

- Нет, я не опоздал. Я просто вчера задержался на рабочем месте, и до сих пор думаю, как лучше начать мою новую статью.

- Но Вы же не думаете, а спите!

- Это я просто медленно моргаю….

Редактор шуток не понимал, а если понимал, то скрывал это за холодной чопорностью и занудством.

Семен Михайлович вставал рано, поэтому ему никогда не влетало за опоздание. Я обвинил его в конформизме и вредительстве.

- Семен Михайлович! Ну, зачем Вы утопили мышку? Надо было дождаться, когда она вцепится в ж…, то есть зад этого партийного босса, из-за которого мы тут прозябаем. Он бы сбежал, а нас бы снова пустили в райкомовский рай.

Семен Михайлович философски заметил:

- Настоящий поэт должен быть гоним и нищ. В этом есть своя романтика и свой глубокий смысл.

- Идите Вы со своей романтикой, убийца грызунов! Вы, как белый человек, на раскладушке спите, а я на столе, как покойник…

- Зачем же так мрачно? Скорее, как жареный молочный поросенок…Тебя же рано или поздно все равно сожрут за твои антисоветские мысли и шуточки.

Однажды нам взбрело в голову вставать совсем рано, часов так в 6 или 7 и делать пробежку по посёлку, а потом обливаться холодной водой. К пробежкам подключилась половина редакции. Однако идея вести здоровый образ жизни с треском провалилась, когда все, кроме нас с Семеном Михайловичем, ушли на больничный с жестокой ангиной.

- Странно, - заметил как-то я после очередной пробежки, - мы, наверное, как-то не так бегаем или дышим. Надо упражнения какие-нибудь для дыхания делать, чтобы не простывать.

Я набрал побольше воздуха и задумчиво плюнул вверх, попробовав воплотить в жизнь идею первого упражнения. Через пару секунд об пол звякнула льдинка. Семен Михайлович посмотрел на термометр:

- Ух ты, минус пятьдесят пять!

И мне сразу стало понятно, в чем странность нашей физкультурной затеи. В это утро мы решили бросить бегать, а тем более – обливаться. Да и водопроводные трубы вскоре перемерзли, также как и канализация.

Семен Михайлович между прочим снова заметил:

- Ты напрасно плюёшь вверх. Вся беда в том, что когда плюешь вверх, ты рискуешь получить назад на свою голову уже не плевок, а кусок льда. И чем выше плюешь – тем холоднее и тяжелее результат. Надо физику учить!

- Семен Михайлович, Ваши рассуждения кажутся мне подозрительными. Что Вы имеете ввиду?

- Я имею в виду физику. Лучше залезть повыше, чтобы оттуда плевать вниз. Это приятней и безопасней…

Вскоре вопросы замерзшей канализации и водопровода стали волновать коллектив редакции больше, чем решения 19 партийной конференции. И этого уже почти никто не скрывал. В туалетах редакции творилось что-то невообразимое. Согласно законам физики фекальные воды не просто замерзли, а замерзли с расширением своего объема, в результате чего из унитазов полезли сталагматические монстры. Бедные люди стали пользоваться деревянным туалетом на улице, доставшимся в наследство от строителей. Однако снегопады замели деревянную кабинку по самую крышу. Поэтому пришлось пробить сквозь сугроб пологую траншею. Снежные ступеньки, ведущие вниз, часто оледеневали, так что каждый нуждающийся мог запросто поскользнуться и таким образом, сидя или лежа, влететь на заветное очко. Однажды я взял ломик, чтобы привести ступеньки в порядок. Промерзший металл обжигал руки даже сквозь рукавицы. Накануне ночью столбик термометра опустился до минус пятидесяти восьми. Дышать было почти невозможно. Я зачем-то схватил лом в обе руки и стукнул его об колено. К моему изумлению, лом переломился на две части, как сухая палка.

Свойствам северного мороза я удивился еще раз, когда поехал накануне Нового Года за елкой. Хорошую густую ель в лесотундре найти непросто, и мы проехали от поселка километров 50 на юг, чтобы найти подходящий лесок. Сойдя с накатанного зимника, я по грудь провалился в пушистый сугроб. Метров сто мне пришлось идти, пробивая себе дорогу в снегу. Но мое упорство было вознаграждено. Я нашел симпатичную густую елочку. Хватил ее топором и сразу взвыл от досады. Елка рассыпалась на мелкие составные части, словно хрустальная. Видимо, от мороза все ее соки и смолы настолько замерзли, что она превратилась в стеклянную мумию. Пришлось мне тащиться за ножовкой и искать новое деревце, которое я осторожно спилил и, чуть дыша, понес к грузовику. Конечно, по дороге большинство веток отломилось. Я потом вернулся за ними, и целый вечер у меня было увлекательное занятие – привязывать оттаявшие лапы к стволу и маскировать инвалидность елки серебристым “дождем” и мишурой.

Предновогодний декабрь 1986 года даже по меркам Крайнего Севера выдался исключительно холодным. В этом холоде из-за прозрачности воздуха звезды казались как будто вымытыми. Всполохи северного сияния отражали далекие солнечные катаклизмы. Но эти холодные звезды и это сияние казались мне более близкими и понятными вещами, чем то, что происходило на Большой Земле, где летел в тартарары привычный для многих мир, взрывались трубопроводы, атомные электростанции, тонули подводные лодки, исчезали с полок магазинов самые простые вещи, матери получали цинковые гробы из Афганистана, а беспомощная власть вещала про какой-то социализм с человеческим лицом, про исполнение решений очередного “исторического” Пленума.

Я спал на столе, ел какие-то консервы, тоскуя по жене и маленькой дочери, оставшимся на Урале. Но, несмотря на это, жизнь казалось наполненной веселой романтикой и приключениями. В ней не было ни Бога, ни черта. Все вокруг пропиталось ложью и гниением, и только северный ветер продувал до костей, чтобы ложь становилось смешной и лишней, а гниль просто замерзала перед лицом непонятно прозрачного неба, в котором все же кто-то был, кто-то наблюдал за нами. За нашим мучительным выбором дальнейшего пути, за нашими надеждами и снами.