Письма прошедшего времени. Письмо четырнадцатое

Коте Нодия-Кебиджу и Аркадию Гайдару посвящается

Синяя кружка

   Эта история началась тридцать четыре года назад, а может, и все тридцать четыре с половиной. Если бы не Борис, она не произошла бы вовсе. Но раз уж случилась, слушай... Мне было почти семь. То есть я был значительно старше тебя и заметно моложе себя сегодняшнего. Я прекрасно проводил время на детской площадке, бегая по стройке, лазая по крышам гаражей. Мы переехали в новый дом, только через год мне светила школа, поэтому и новая комната, и двор, и друзья – все пахло перспективой.

   Я наслаждался последними теплыми деньками того далекого лета. Уже желтеюшими листьями берез, запахом мазута, который шел от нагретых солнцем шпал, редкими серебряными паутинками, что носились в воздухе, и размышлял: успею ли сегодня сгонять на котлован, пока не заметит мама и пока, соответственно, мне не влетит, или все-таки нет?

   Разумеется, в тот момент, когда ничто не предвещало горя, дверь подъезда напротив распахнулась. Из нее выбежал мальчик. Белобрысый, ладно скроенный, одетый в немыслимо модные синие джинсы и обутый в невероятный для того времени «Адидас». От мальчика вкусно пахло клубничным бублигумом. Небрежно, профессионально, очень по-ковбойски, эдак отстраненно-невозмутимо, он надувал и со смаком лопал жувачные пузыри. При этом наглец был выше и, пожалуй, старше меня. Позже выяснится - на Целый Год! В довершение ко всем неприятностям, через два дня он собирался идти во второй класс!

   По сравнению с моими добитыми за лето сандалями, загадочного цвета майкой и нелепыми, не по размеру большими шортами, мальчик выглядел Вандербильтом-младшим, посещающим рабочие кварталы в благотворительных целях.

   Давно не приходилось мне испытывать столько унижений за одну единицу времени. Не долго думая, я отвернулся. В руке у меня, слава богу, оказалась отличная палка-сабля, и я что есть мочи заколотил по железной каруселине поблизости, вкладывая в каждый удар злобу и классовую ненависть. Двор наполнился гулким бу-бу-бу.

 - Привет, скучаешь, я Борис, – сказал обьект моей злости, улыбнулся и протянул руку, – дай, я!

   От неожиданности я опешил и безропотно отдал ему мой последний довод в вечном мальчишеском споре крутых яиц «кто круче» - мою саблю. Бу-бу!- в последний раз прогудела карусель, и палка сломалась.

 - Всё,– с некоторым сожалением констатировал Борис,- хочешь? - и он вынул из кармана джинсов маленький блок бубли-гума. Идиотский вопрос! Молча, я стал вытягивать из блока пластинку.

 - Бери целый! – он щедро протянул мне блок. Я посмотрел на него с недоверием, как на больного или умалишенного.- Бери, бери – у меня дома еще есть, батя вчера с моря пришел!               

 - Новенький? Давно переехали? – задал вопрос Борька. Я мычал, пытаясь разжевать пластинку и надуть пузырь.

 - Нет, это не так, смотри, – и Бориска ловко продемонстрировал недоступное мне из-за отсутствия практики искусство. Он надул большой, с пол-лица, пузырь, слегка проколол его, спустил воздух, и, когда шар уменьшился, ловко, со щелчком раздавил его. Я вздохнул.

 - Ничего, научишься, я тоже долго не умел, – подбодрил меня Борис, - сгоняем на котлован? – спросил он, так и не дождавшись моих ответов.

 - Айда! – откликнулся я, и мы побежали. Пока мы бежали, выяснилось и про год разницы в возрасте, и про школу, и что папа у Борьки не просто моряк, а целый капитан дальнего плавания. Что у него есть старший брат, который, если надо, то ого-го за Борьку и еще товарищей приведет. Что он собирает солдатиков, которые хранятся дома в большой коробке. Там есть зеленые немецкие меченосцы, пешие и на конях, красные русские витязи и пушка, стреляющая половинками карандашей. И что, если я захочу, мы можем поиграть вместе, только, чур, я буду за немцев.

   Так мы прибежали на котлован. Собственно, котлованом в городе называли старый карьер. Когда песок вывезли, осталась глина, а дождь сделал карьер котлованом. Потом кто-то запустил туда рыбу. Та пережила одну зиму, другую, размножилась. И уж никто не вспомнит сейчас, как и почему образовалась в котловане мель. Но место было удивительное.

   Представьте, что получится, если гладкую поверхность стола залить водой на глубину полметра, если не меньше. Идеальная площадка для детворы: долго-долго можно идти, не боясь попасть в ямку и нахлебаться. Иногда на мель заплывала рыба. Тогда из подручных средств, в основном маек, сооружалась импровизированная сеть и устраивалась охота. В большинстве случаев безрезультатная. Рыба шугалась, уходила на глубину. Зато в случае успеха счастливчик становился легендой двора на неделю. С ним хотели дружить, перед ним заискивали, к нему прислушивались. Вскоре удача отдавалась следующему, и так все лето.

   Рядом, по соседству, рос еще один котлован. То есть пока карьер. Там гремел цепью и вгрызался в землю большой желтый экскаватор. Он насыпал песок в огромные самосвалы. Те кряхтели, приседали, выпускали из труб едкую, до рези в глазах, и черную, как кипящий асфальт, струю, газуя, буксовали и уезжали прочь, в город, на какую-нибудь стройку. В тот день мы прибежали на котлован первыми. Солнце стояло августовское, пронзительное, но уже без жары. Вода за ночь отстоялась так, что на дне было видно каждую песчинку.

 - Окунь. Смотри. Огроменный! – зажав мне рукой рот, чтобы я не заорал, громко прошептал на ухо Борька. И вправду, в метре от берега плавал монстр. Казалось, он был величиной с локоть, а может больше. Приглядевшись, мы сообразили, что окунь какой-то квелый. Бок у него был изрядно потрепан. Не иначе щука, решили мы. Упускать такой случай было нельзя. Чтобы не испугать рыбину, Борька разделся прямо на дороге. Не в новеньких же джинсах в воду лезть. Попадет. Мне же было все равно. Вот когда в первый раз я почувствовал свое превосходство.

   Скинув майку, растянув ее словно сетку, я был готов к охоте на зверя. После недолгого совещания мы решили брать окуня в клещи. Я отдал Борьке свои шорты, оставшись в трусах. Подходили к рыбине издали, метров с пятнадцати. Шли осторожно, цаплями поднимая ноги. Раздраженно оглядывались на шум самосвалов. Нам казалось, что даже бабочки громко хлопают крыльями. Наконец кольцо сузилось. За это время окунь еще больше подплыл к берегу, сам отрезав себе путь к спасению. Боясь, чего уж там скрывать, облажаться, я кивнул Борису:
 - Начинай!

   Он сунулся к рыбе первым. Окунь, испуганный тенью моих штанов, рванул из последних сил в другую сторону, как раз ко мне. И я не оплошал! До сих пор не знаю, как получилось, но мне удалось накрыть окушару майкой. Он забился у меня в руках. Трепетно, как бьется птица, мечтающая улететь. Я вырвал майку из воды и вместе с окунем бросил ее далеко на берег. Борька смотрел на меня с восхищением. Я был герой. Знай наших! Это Вам не бублигум у папки воровать. Это Рыба!

   Развернув на берегу майку, мы зачарованно рассматривали окуня. Во-первых он был всё-таки меньше локтя, во-вторых, без сомнений, его грызла щука. Но главное, это был Мой Улов. Наступала вторая часть «марлезонского балета»: мне предстояло до дна испить чашу славы, вкусить триумф, взойти на пьедестал. Мне хотелось это сделать небребрежно, с достоинством титулованной особы. Так, как на моем месте повел бы себя принц крови.
   Кое-как выжав и натянув на себя мокрые шорты с майкой, нанизав окуня на ветку мы помчались к пункту предполагаемых торжеств, во двор. На месте, где полчаса назад лежала аккуратная стопка Борькиной одежды, виднелся след Камаза. По всей видимости, водитель заехал не туда и долго разворачивался на одном месте, выезжая. Это мы поняли потом, а первые пять минут просто тупо смотрели на землю. Где Борька и разглядел задник своих  расплющеных кросовок. Еще через пять минут мы извлекли на поверхность две синие тряпочки: одна из них раньше называлась джинсами, другая футболкой.

   Борька побелел и так тихо произнёс «меня убьют», что я сразу поверил. Сегодня дальнейшее вспоминать забавно. Я снял с себя майку и придумал сказать, что мы ловили окуня, а я нечаянно все утопил. Поразительно, нет бы завернуть, что пришли старшие ребята, не с нашего двора, все утопили, испугались, отдали нам окуня и убежали. Нет. Даже не пришло в голову. Тогда это называлось «пионерская честность». А я думаю, что не пионерская, а обыкновенная, человеческая: если и врать, то в меру, а без меры - это какой-то Геббельс или современное ТВ получается.

   Окунь, я и Борька, одетый в мою мокрую майку, вошли во двор.
 - Мама, мама!– жалобно промяукал Боря. На балкон в халате вышла миленькая, крашенная по тогдашней моде хной, женщина. Я подумал, симпатичная. Борька толкнул меня локтем, и я с места, двум смертям не бывать, а одной не миновать, выпалил:                - Тётя Рая, мы ловили окуня, и я нечаянно утопил его одежду! Борина мама минуту не двигалась с места. Удивлённым, непонимающим взглядом она разглядывала то меня, то Бориса. Потом совсем развернулась и скрылась в комнате. Борька даже удивленно пожал плечами. Еще через минуту его мама вышла к нам во двор.

 - Снимай – сказала она Боре и сама стянула с него мою футболку.

 - Что это? – выкручивая ее, спросила она, обращаясь к нам обоим.

 - Вот, - я с некоторой гордостью протянул ей окуня, – мы поймали, и я нечаянно утопил его одежду.

 - И кроссовки?– уточнила она, автоматически взяв рыбу.

 - Да, нечаянно. Они стояли на самом обрыве, – храбро моргая, доложил я.

 - Обрыве-е, – следом протянула она и вдруг резко, без перехода ударила меня по лицу окунем, а потом добавила по спине скрученной в жгут майкой. - На обрыве! Люди добрые, что же это делается?!. – завыла, запричитала она пронзительным и высоким голосом.

 - Мама, не надо, не бей, он нечаянно!– заплакал-закричал вслед Борис.

 - Нечаянно? А ты куда смотрел, паразит?! – и следующий шлепок достался Борьке.

Дальнейшее я помню плохо. Помню, бегал, чтобы меня не поймали, вокруг карусели. Потом на шум во двор выбежала мама. Помню крики, обрывки фраз: «пятьдесят валютных рублев было на мальчике», «ворье»,   «да что же это делается» - и опять что-то про добрых людей. У меня началась истерика, и, когда мама поймала меня, я просто клацал зубами, рыдал и повторял одно слово: «не-ча-ян-но», «не-ча-ян-но»! Я нечаянно!

   Все на свете проходит, прошло и это. Что на меня наговорили, не помню. Мама со мной на эту тему больше не общалась, но, судя по тому, что давно запланированную покупку нового дивана отложили на два месяца, какие-то деньги пришлось возвращать. Еще меня примерно наказали и не выпускали во двор две недели. Да, признаться, я и сам побаивался.

   Меж тем наступило первое сентября. Боря пошел в школу, а я в детский сад. Мы не виделись. Затем прилетели белые мухи и начался самый светлый зимний месяц – декабрь. В воздухе пахло сказкой, в квартире елкой и подарками. Я лежал под только что украшенной хвойной красавицей и размышлял: что мне достанется на день рождения? Хотелось чего-то необычного, совсем неожиданного. Елка приветливо моргала разноцветными огоньками. В комнате стоял полумрак, было тепло и тихо. Казалось, еще немного и сверху прямо мне в руки на своем зонтике спустится Оле-Лукойе.

   Тут зазвонил звонок, я бросился открывать дверь: « Ура, мама!» - но на пороге стоял Борька. В руках у него был сверток. Мы оба молчали. Потом Боря протянул мне сверток и сказал: «Это тебе,- помолчал и добавил, - спасибо!» И ушел. Я снял обертку. Под ней была невероятной красоты большая кружка. Из прозрачного толстого темно-синего стекла. По боку кружки белоснежной чайкой неслась на всех парусах в неведомую даль, к таинственным островам и неизвестным континентам, бригантина. Я долго любовался ею. Смотрел сквозь нее на свет и на разные предметы. С каждой минутой кружка мне нравилась все больше и больше. Я был благодарен Борьке.

   У кружки сложилась длинная и счастливая судьба. Мы росли вместе. Это была Моя Кружка, и никто не смел из нее пить. Может, только мама. Да и то - воду, или когда я не видел. Мы закончили с кружкой детский сад и прошли начальную школу. Она уцелела в пионерских походах. Из нее в первый раз я напился дешевого вина, на школьном огоньке в восьмом классе, у нас дома. С ней я сдал экзамены в школе и поступил в вуз.

   Потом на некоторое время наши пути с кружкой разошлись. Я уехал в большой город, а кружка осталась с мамой. И, наверное, напоминала ей обо мне. Когда я приезжал, то пил чай из Моей Кружки. Я недоучился. Пошел работать. В кого-то влюблялся, кого-то бросал. Бросали меня. Наконец я обрел дом, семью. И в один прекрасный день перевёз Мою Кружку в свой новый дом. Но здесь у меня образовалась совсем другая жизнь и не все признавали мое право на Кружку. А я любил этих своих всех и прощал всё.

   Я думаю, Кружке это не нравилось. Да и кому понравится перестать быть единственной? Артем ( Артем, Котя, это мой сын) разбил Кружку. Просто, буднично, между делом. Она разлетелась по всей комнате на тысячи мелких синих шариков, освобожденная бригантина выпорхнула из стеклянного плена, а по столу морем растёкся чай. В этот момент так стало жалко: себя, Кружку, детство, пьяную юность, толстого мента  Борьку в Елабуге, маму. Потом я посмотрел на Артема. Ну, и черт с ней, с кружкой! Помрем - что, кружки после себя оставим? Нет. Быть может, память?
   Ничего нет эфемерней человеческой памяти, Котя, и нет ничего крепче.
   
Не забывай маму, плотно кушай, опять твой, д.Вадим.

30. September 2008 00:32