Последний выстрел

               
            

                рассказ


Оттопав ещё верных пять километров по снежной целине речки Лемьи, я стоял в устье знакомой протоки. Правда, зимой протоку я не узнавал.
Вечерело. Конечно, на «Пашшоре» зимний день короток. Как ни говори, здесь припечорская лесотундра. С буровой, где я работал, вышел, когда только начинало светать. И весь световой день в дороге. Позади у меня было километров пятнадцать – двадцать снежной целины, да вот эти восемь поворотов русла Лемьи. А кто эти повороты считал? Упарился я. Помню, когда уточнял у Щаёчка о зимовье, тот твердил мне, что отсчитывай от Круглого восемь поворотов по руслу, и всё – найдёшь!
В охотничью избушку я попал летом, случайно. От Круглого озера тогда спиннингом облавливал речку Лемью, зная, что выхвачу с каждого омутка одну, а то и две щучки. Хватали они, как бешеные. Наверно, Женька -«Щаёчек» потому и называл щук «собаками».
Во всю ивановскую жал декабрь. Жутковато вспотевшему телу после многокилометровой ходьбы на лыжах по целине, когда оно остывает на морозе. Мороз забирается во все углы твоей одежды. И ничего нельзя поделать. Надо постоянно находиться в движении, или – сразу в тепло.
Я шарил взглядом по берегу протоки, где должна быть избушка. Её не было. Одни только увалы снега. Но тут сообразил, что летом-то избушку заметил с берегового песочка, не с воды. Сейчас же стоял на льду протоки. Тени деревьев сливались в сплошную синеву по снегу. Деревья подступали к самой береговой кромке. Под лыжами хрустко уминался наст. От носков широких лыж вятского производства по ходу движения по сторонам лыжни разбрасывалась снежная мороха. Мороз жал. Было слышно, как потрескивали в лесу деревья.
Я ощутил внутри себя некоторое беспокойство. Поправил плотнее рюкзак на спине, ружьё. Кромка моей шапки заиндевела по овалу лица. Обернулся назад. По протоке до впадения её в русло Лемьи было метров сто. Да, надо ещё пройти, ошибаться я просто не мог: впереди была долгая печорская ночь. Замшелые ели на берегу увязли по колено в снегу. Ели молчали: верно, хранили тайны этих мест. Дальше, вдоль протоки по берегу, шли мелкие сопки, можно даже сказать, большие холмы. Там, к горизонту, рьяным росчерком пластались остатки вечерней зари. Сопочки, чёрная грива леса, калинового цвета крохотулечка зари. Воображение  увлеклось этой картиной природы.
Вдруг из леса, да какое там, толком-то ведь и не видал, откуда – на росчерке зари показался силуэт глухаря. Я впился в него. Чёрный силуэт птицы, словно таинственный призрак древности, один, как я сейчас, на протоке речки. Сколько читал об этой птице, об охоте на неё?! И вот она, рядом. Даже, кажется, почувствовал, как опахнуло стылым воздухом от взмаха крыльев. Мгновение – и птица пересекла протоку, скрылась в чаще леса. Лыжи обо что-то стукнулись. У меня радостно ёкнуло сердечко. Мелькнула догадка. Конечно! Это был железный лом. Его оставили работяги с буровой, когда в последний раз были здесь.   
Я скинул лыжи. Надо быстрее затопить печку. Может, ещё придётся заготавливать дрова. Да чайку поставить! С такими мыслями взбежал по береговому склону, цепляясь за ветки ивняка. Метрах в десяти от меня стояла избушка.
Была глубокая ночь. Тишина… Позади заготовка дров на обогрев. Под нары напихал нарезанные двуручной пилой сушины ёлки. Хорошо… Лежу на жердевых нарах. Не спится… Времени не знаю. Да и зачем оно мне? Словно позади и впереди – Вечность. Есть когда подумать. Кругом такая суета. Люди, люди… Ритмы двадцатого сумасшедшего века.
На буровой остались двое вышкомонтажников из бригады, дежурные. Остальные на отгулах в Печоре. Будут встречать Новый год, 1978 год. Вот будет гулевание! Напьются – до умру. Вышкари! А на буровой? Да… Целый бидон забодяжили. Может, выгонят, а то и так бражонкой расхлещут. Как пойдёт. Новый год! 
Целых восемь дней отгулов от этого тяжёлого труда. На ветру, на морозе, копай землю под столбы, затем монтируй трубы, сваривай электросваркой, делай короба, «мост» перед буровой вышкой. Как вспомнишь?! А тут целых восемь дней отгулов… Благодать. Я с наслаждением потягивался на нарах, разомлев в тёплой избушке.
В щели бревенчатого настила крыши вызрела крупная звезда. И ещё, ещё… Звёзды дрожали – мерцали. Дрёмы у меня как не бывало. Я сел на нары. Обдало теплом. Железная печка была красная. Свет от неё тускло освещал тёмные углы зимовья. Это была охотничья избушка, но не та,  о которых часто печатается в журнале «Охота». Здесь был очень низкий полок, потолок был и крышей. Окно в четыре растопыренные пятерни ладони. Женька -«Щаёчек» говорил, что ребята с буровой кое-где здесь подладили. Только не очень-то заметен их ремонт.
Избушка старая. Вечером, запалив огонь в печке, почувствовав, как пошло тепло, я обследовал жилище. На нижней балке, под нарами, было вырезано – «1934 год». Вырез еле видно. Кто здесь обитал в те далёкие годы? Что за человек, какие люди? Охотник? Комяк или русский? Может, избушка служила верным пристанищем беглому каторжанину? Вопросы лезли в голову. Но кто может дать ответ?.. Давно, кроме лихих людей с буровой, здесь никого не бывало. Ещё раз заглянул под нары, на балку.
Перед глазами вдруг появилась картина перетаскивания буровой вышки. В том-то и заключается наша основная работа: с отработанной буровой перетаскиваем вышку на другое место, куда определили геологи. Затем ведём монтаж конструкций – необходимых по технологической цепочке при проходке скважины на новом месте. Волокут вышку, ставят на новое место за несколько километров от старого. Это самый ответственный момент в работе. Конечно, опасный: лесотундра – не шоссе. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать мощных тракторов собираются по округе с буровых. Тянут одну вышку. А вышка за пятьдесят метров высотой.
Я поднялся с нар. Жарко. Разделся по пояс. Полегчало. Вот когда чайку-то хорошо глотнуть! Налил чаёчку в кружку. Хорошо… «Щаёчек!» – так говорит мой приятель с буровой. Его и прозвали – Щаёчек. Все передние зубы этого мужичка были съедены. Женька давно работал по разным буровым в бригадах вышкомонтажной печорской конторы. Рыбак, охотник. Правда, на буровых в последнее время не разрешают иметь ружья. По пьянке постреливают друг в друга. Да, Женька… Где он сейчас? Лихой русский человек. А Алик Жихов – вологодский?! Из славного древнерусского города Вологды. Ну, как попадёт Алик в Печоре в вытрезвитель? А он обязательно попадёт! Так у него там всю месячную зарплату выгребут. Глядишь, на попутном вертолёте через три дня Алик на буровой. Ну, что? Привет, Алик! Ладно, хоть выгоняют под утро из вытрезвителя. Что с него возьмёшь? Ну, да и это благо. Выпустили! А на буровой накормят.
Чаёк у меня заварен купеческий. Кружка теплит ладони. Устроившись в бригаду вышкомонтажников в Печоре, я недоумевал: почему в бригаде у всех работяг клички? Как у собак. И мне, наверное, дали… Интересно, какую? В бригадах люди обычно держатся долго – основной костяк. В тяжёлых условиях труда люди тянутся друг к другу, но осторожно. В нашей бригаде, где я стал недавно работать, мало, кто держится. Из-за бригадира. Он, бригадир, потенциальный хам. Родился, верно, таким. А на буровой – бригадир – и царь, и бог. Рассказать о нём, так…
Пора спать. Чего раздумывать-то?! На нарах лежать жестковато, хотя и подстелил под себя полушубок. В потолочной щели мерцали густые звёзды… Так и заснул… Проснулся от холода. Дрова в «буржуйке» прогорали. Избушку выстудило: всего-то тепла – пока калёна печка. Тепло свистит прямо в трубу. Задвижки ведь нету. Накинув полушубок, напялив валенки, вскочил с нар. Разжёг в печке огонь. На столе, на кружке, которую поставил вверх дном, растаявший кусок стеарина. Заснул я, не затушив свечу… Умаялся…
    
Свет из окна чистой струйкой пересекал моё тёмное лесное пристанище. В печке загудел огонь. Разгорелась сушина. Поставив на печку чайник, высочил на волю.
Мать честная! Солнце, словно только и ждало меня. Яркими лучами, золотившими округу, оно хлестнуло по глазам. Я невольно зажмурился, понемногу обвыкся. Зимовье по самую крышу стояло в снегу. Как я заметил его вчера в темноте?! Замшелые громадные ели подступали к старому срубу зимовья. Участок перед избушкой вытоптан, разбросаны чурки еловой сушины, кругом опилки. Это моя вчерашняя работа. Чувство удовлетворения пришло ко мне. Кругом яркий свет. Снег, солнце! С крыши зимовья шёл глубокий след куницы, след короткий – неспешный, свежий. Кружила возле избушки.
Судя по солнцу, стоявшему над лесом, было где-то часов одиннадцать. Пожевав бутербродов, запив чаем, вышел на охоту.
Светло на душе: то ли от яркого солнца, то ли от звонкого снега, то ли от сознания, что вот живёшь в этом мире, на земле, и никому с детства, с рождения, сколько себя помнишь, не сделал ничего плохого. В стылой белизне берёз, захоровевших ивняков, ясного неба, душа моя ликовала! Широкий след от лыж оставался на снегу. Не закружить бы. Места незнакомые. Вспомнилась подружка из Печоры. Да, хорошо всё же, что подарила мне такие лыжи. Знает! Такие охотничьи… Глубокий снег нипочём. Вот приеду на следующие отгулы в Печору да закачусь к ней в Красный Яг! Да ещё и с дичью?!
Прохожу редкие берёзки. Перед ними только что пробирался сквозь густые заросли ивняка. Ветки ивняка мороженые, то и гляди, чтобы не хлестнули по глазам. Приходится выставлять вперёд руки. С прутьев слетают снежинки. Забавные своими узорами, они искрятся на солнце. Заросли лозы на свету – жёлтые, коричневые, рыжие. Ну, вот, впереди – шиповник. Его мне только не хватало! Шипы  цепляются за одежду. А ядрёные ягоды шиповника крупными кровяными каплями! Надо шиповник обходить стороной. От солнца, снега слепит глаза. Кругом следы зверья. Мелкая пара горностаевых, а вот и след куницы. Надо поставить на неё капканы. Э, да тут целый табунок куропаток пасся! То-то я слышал заполошный шум крыльев: спугнул куропаток. На снегу цепочкой в три лепестка – чёрточки от лапок белой куропатки. Их много: чёрточек. Бывает, едешь на тракторе по лесотундре и видишь, как они перебегают целыми табунками через дорогу.
Я остановился. Распахнул полушубок. Надо было надеть фуфайку, в которой пришёл с буровой. Запарился.
Хруст снега под лыжами прекратился. От меня валил пар. Впереди была сопочка, такая круглая, как курган. Возле неё березняк. Постой, что это? С рассуждениями своими совсем забылся. Да это же глухарь! Точно!
За снежной пустынью, в березняке, на корявой берёзе сидел глухарь. Он спокойно склёвывал с ветвей берёзовые почки. Я так и присел в снег. Не знаю, от ослепляющего солнца или ещё от чего, но птица не видела меня. Вот она перестала клевать мёрзлые почки. Насторожилась… Благородная, непугливая. Птица прислушивалась. Я распластался на снегу. Не дышу… Скинул лыжи. Глухарь снова принялся клевать почки. Я, пригибаясь, как когда-то в детстве на грядках с турнепсом за железнодорожной больницей, куда мы делали набеги с ватагой ребятишек, иду по глубокому снегу. Близко, перед лицом, снег. Он очень холодит дыхание. Кристаллики снега отражением от солнечного света колют в глаза. Жарко. Скинул полушубок. Остался в свитере. Ружьё обжигает ладони. Морозяко! Большой палец ткнул предохранитель моей одностволки. Нет, надо ещё вперёд… Далековато до глухаря. Сердце колотилось. Но интуиция держала… Спокойно… Ещё шаг, ещё шаг… Хватит. Быстрей стреляй! Куда уж ближе?! Надо стрелять. Улетит же!   
Глухарь склёвывал мёрзлые почки. Словно меня и не было. Нет, вот насторожился. Я видел близко древнюю птицу. Умирают народы, нарождаются новые, а глухарь живёт и живёт – не умирает вид. Что-то вложил в него Бог.
Птица была мне как подарок судьбы, чтобы потом вспоминать её до конца жизни.
Звук выстрела потряс воздух. Эхо от выстрела разлетелось по всем сторонам света и затихло, утонуло где-то вдали. Глухарь снопом упал с берёзы, ткнулся в снег. Я побежал к нему, проваливаясь в толщу снега.
Мой глухарь встрепенулся и побежал от меня. Его левое крыло волочилось, оставляя на снегу чирки от растопыренных перьев. Убежит ведь! Перезарядил ружьё. Выстрелил. Промазал. Я – вслед за глухарём. Глухарь вдруг развернулся и пошёл на меня. Отступать ему было некуда. Я так и присел от неожиданности. Птица смело шла на меня. Хвост её выправился, поднялся веером, грудь налилась чернью, словно воронёной сталью. Иссиня-чёрный отлив с зелёной оторочкой, надбровные дуги набухли кровью. Я попятился назад. Перезарядил одностволку. Птица волочила крыло по снегу и шла на меня. Белый мощный клюв цокал. Птица шипела. Тогда я выстрелил в упор.

1979 г.
                г. Печора