Еда

«Приняла смерть жившая в разгар лета и воплощающая зло женщина, которая убила пчелу.»
Акутагава Рюноскэ

- Знаешь, я всегда относился к жизни так… - начал Макар, но вдруг замялся и поскреб румяную щеку вилкой.
- Как? – с набитым ртом спросил Ян.
- Как путь к чему-то… К счастью. Да, пожалуй, к счастью. Не то чтобы даже путь как движение в примитивной кинематике, вот, помнишь, было в задачнике по физике: «Человек идет по краю вращающейся платформы…»? Это не то.
- Конечно, не то! – чуть не подавился Ян, - Физику я не люблю, я гуманитарий. У нас еще физичка такая была, старая, неопрятная, кудахтала как курица. Мешок с требухой. Чуть двойку мне в четверти не поставила. Ну, я её и…
- Того?!
- Фу! Фу-фу-фу! Чего городишь, я в школе еще не Того, да и не тыры-пыры  даже. Восьмой класс. «Айвенго», все такое. Да и отвратная она была, воняла. Просто матом обругал. К директору водили.
- Я вот сначала Того, - деликатно подцепил первый кусок Макар,- а только потом тыры-пыры попробовал.
- Оригинально. И не брезговал? Я вот после Того как будто на новый уровень вышел. Левел ап. О дурацкой возне и думать забыл.
- Да нет, я же по любви, к тому же поздно… - пожал узкими плечами Макар, - и, вообще, ты ничего не понял, отвлек только меня.
- Да что тебя понимать, для тебя счастье представлялось чем-то, куда нужно прийти, войти, открыть дверь? Ты снаружи, оно внутри?
- С привратником у ворот.
- И этот привратник ты сам, ага. Кафкианство какое-то. Пык-мык. Мык-пык. Ты неправильно позиционируешь себя и неверное представляешь эту… кинематику. Счастье не открыть снаружи. Двери счастья открываются изнутри. Это вообще банальная механика. Эпюры.
- Не понял.
- Еще бы, тебе до Кьеркегора еще расти и расти. Кушать и кушать. Он-то ведь тоже наш человек. Давай выпьем за него.
Чокнулись алюминиевыми банками «Балтики».
- Ножку?
- Грудку, с вашего позволения…
- Да-да…
- М-м-м, а неплохо.
Прервались ненадолго, закурили.
- А все-таки, - протянул захмелевший Ян, - о счастье он не досказал, утаил. Вот, взять наш случай. У нас, конечно, счастье открывается изнутри, как положено. Но другим-то при этом мы его открываем именно что снаружи.
- Так если Кьеркегор наш, то этих-то он, наверное, и за людей не считал?
- Чушь! Если их за людей не считать, то кто мы такие получаемся?!
- Какая разница?
- Как это какая?! Нам в нашем деле без уважения к человеку никак нельзя. Если мы людей за пустое место считать будем, то смысл теряется. Какие же мы тогда людоеды? Мы ничегонееды получаемся. Пустожоры.
- А сами мы люди?
- Еще какие. Только детерминированные кулинарией.
- Чего-то прет тебя, как после того раза с доцентом.
- Да, пробирает. Со вкусом девка. Уважаю такую Еду.
- Я тут фотографа недавно… - начал Макар.
- Ай, не говори! – раздраженно махнул на него вилкой Ян, - кто нынче фотографов не едал? Их сейчас столько, что их только вегетарианец не пробовал. Хотя, они те еще овощи.
Посмеялись. Достали кетчуп.
- Да не скажи, - возразил Макар, поливая ребрышки, - есть в некоторых что-то эдакое. Тоже ведь люди искусства, как-никак.
- Да ну, фаст-фуд. Я бы, разве что, только Бодрийяра навернул.
За окном стемнело, с той стороны холодный дождик робко почесывает подслеповатые окна. Тоскливый октябрь катится в свою последнюю ночь, поскуливая ветром. Скользят по мокрому асфальту ночные таксисты – кентавры новой эры. Торопятся домой припозднившиеся люди, ежась от прикосновения чутких пальцев слепой ночи. А кому-то некуда торопиться, единственная монета, оставшаяся у них - это хитрый пятак луны. Но на него не купить тепла. И еды. Но порядочные люди всегда ужинают.
- Хорошо идет.
- И пиво хорошее, нашенское.
Горит уютный свет, сыто урчит батарея. Макар с удовлетворенной усталостью потягивается, зевает, аккуратно прикрыв рот.
- Иногда мне становится тревожно, - говорит он, задумчиво щурясь на лампочку, - правильно ли мы поступаем?
- Радуйся, чем сильнее ты тревожишься, тем более ты человечен. А вообще-то… Не заморачивайся! Что тревога, что правда твоего поля ягоды, и только твоего. Хочешь – кушай, хочешь - сапогом дави. А Еда пусть свои тревоги и правды производит, нас не касающиеся.
- А вот спорт…
- Нервное это занятие и трудное. Спортсмены для кулинарии не пригодны. Они, конечно, быстрее, выше и сильнее, но не вкуснее, - Ян задумчиво покрутил вилку в пальцах, - хотя, я когда-то болел за «Манчестер Юнайтед». Времен Дуайта Йорка еще.
 - А, может, Ницше имел в виду… - начал Макар, прищурившись и глядя на тусклую лампочку сквозь зубья вилки, будто бы прицеливаясь.
- Нет! Я знаю, ты сейчас начнешь о сверхчеловеках. Так вот, ничего такого сверхчеловеческого в этом нет. И снизчеловеческого тоже. Хватит метафизических исканий и смысловой шелухи! – ладонь с вилкой хлопнула по столу, - мы просто занимаемся людоеством. И это не хуже, чем преподавать русский язык и литературу в общеобразовательной школе.
- Что вообще может быть хуже, чем преподавать русский язык и литературу?
- Быть бедным грузчиком-евреем из Клинцов.
- А я как-то одну из Унечи… - закатил глаза Макар, экстатически упиваясь воспоминаниями, - ах, моя рыжая терпсихора! Как она танцевала, как смущалась, как пошкваркивала!
- Оттанцевалась, стрекоза, - хрипло хохотнул Ян.
- А то как же. Зато я как Вахтанг Чабукиани ходил с пол-года. А потом отпустило, пережил-переварил. Но до сих пор тоскую, знаешь ли…
- Ну ты Немирович-Данченко, я шалею. Не жестковата была?
- Идеально, если заправочку правильную выбрать.
- Ну, за изыски и за взыскательность!
Банка лениво целует алюминиевую сестру. Они еще полны и драгоценны, но очень скоро им суждено отправиться в угол, скомкано-униженными, опустошенными. Таков ваш жребий, сестры. При всей нашей любви.
Ночь  вступает в свои права, становясь третьим, скромным гостем на трапезе. Робко садится на узенький подоконник, с интересом распахивает бездонные глаза, прислушиваясь. Пьяный полуночный разговор всегда чарующ и неповторим. Теряя смысл, он приобретает оттенок мистического откровения, теряя нить, он вспыхивает очарованием ризомы. Это разутые души идущие по лезвию оккамовской бритвы. И Рабиндранат Тагор с небес (или что там у индусов положено хорошему человеку после смерти, хрен их знает) подвывает хмельной песне, занюхивая выпивку бородой.

      Я понял, братья, счастье лишь
                одном:
         Пьянеть и - в пекло головой!

- Слушай, а ты вообще как с этой познакомился? – кивает Макар на остатки роскошного ужина, от которого остался только только кочан головы, обрамленный паклей из остатков волос и чудесным образом сохранивший еще полутон былой привлекательности. Из полузакрытых осклизлых раковин век выкатывался грязный жемчуг голубых глаз.
- Да как часто случается, - ковыряя в зубах вилкой, благодушно объяснил Ян, - на выставке. Этого, как это, Фросанова что ли…
- Изысканна!
- И скромна. И я сказал то, что положено сказать, и взял ее под руку и повел. В жизнь, в любовь.
- На кухню…
- Но она любила! И видела! Долгие годы, дети, внуки, старость. Пока я разделывал ее, знаешь что она пела? «Спи, моя радость, усни»! Она нянчила моего ребенка... – Ян поднял внезапно посветлевший взгляд к потолку, - И я был так счастлив…
- Угу, - промямлил Макар, с пьяной старательностью выковыривая вилкой левый глаз, - ирреальная семейственность это пик наслаждения, - и утробно урча сожрал дрожащий комок.
Голова на блюде вдруг горгонически вздыбила волосы, распахнула правый глаз и застывше-кровавую яму, раззявила пасть, выплюнула яблоко, и возопила:
- Лучшие годы! Козел! Лучшие годы! Лучшие годы! Лучшие годы! Лучшие годы! ЛУЧШИЕ ГОДЫ!!! ШИТИТЕР!!! ШИТИТЕР!!! ШИТИТЕР!!!
Ян ловкими пальцами выдрал правый глаз.
- Любовь слепа, - жуя, пояснил он – и, однако ж, какая потрясающая самокритика.
- Серьезная барышня, - протянул Макар.
- Еще бы, - усмехнулся Ян, - она знала английский.
- Лондон ис зэ кэпитал оф Грэйт Британ…
- Энд Нозен Айрланд.