Человек культуры

               
           Размышления о романе А.Домбровского «Вояж приговоренного»

   Двадцать лет назад в одном из номеров только что созданного журнала «Брега Тавриды» был опубликован роман Анатолия Домбровского «Вояж приговоренного».  По словам Галины Домбровской, жены и соратницы писателя, Анатолий Иванович  долго бился над заглавием. Название придумала именно она. Судя по всему, содержание романа оказалось столь емким и многообразным, что автор не сразу мог определиться: что же  является стержневой темой?
     Любопытно, что писатель поступил с текстом романа примерно так же, как Чехов с пьесой «Леший»: на ее основе была написана пьеса «Дядя Ваня», в которой сохранился круг действующих лиц, однако главный акцент с темы спасения русских лесов был перенесен на тему спасения русского человека  как такового. В голодные девяностые годы Домбровский воспользовался фабулой романа для спешного выполнения заказа на детектив «Бегство» (иного тогда не читали, а кушать-то было надо!). В заявке издательству он был обозначен как  «Последняя четверть луны»: украинские националисты задумали сорвать встречу президентов Украины и России, для чего готовили взрыв на российском боевом корабле в Севастополе.
      Автор сильно переживал по поводу безденежья, из-за которого  ему пришлось, что называется, наступить на собственное горло. В течении трех месяцев они с женой «гнали» детективный сюжет, чтобы уложиться в сроки, указанные издательством. Как рассказывала Галина Сергеевна, он считал, что серьезный писатель не имеет права морочить читателя глупостями. Когда книга вышла, Домбровский решил вообще скрыть этот  факт от собратьев по перу. На экземпляре детектива, преподнесенного жене, он написал:

          «Вояж» испорчен этим «Бегством»,
Чтоб жизнь поправить хоть чуть-чуть, -
А впрочем, прочитав все это,
Забрось скорее и забудь!

Галочке любимой:
как страдали,
как гнали,
как торопились, едва не умерли – будь
проклято то, что нас
к этому понуждало! –
но спаслись!...».

 Надпись была сделана 9 августа 1997 года.
 
                * * *
     Принято считать, что писатель «отражает» жизнь, выбирая из нее, как камешки на пляже, то красивый пейзаж, то звонкую фразу, то запомнившееся лицо. На самом деле, взяв в руки перо, писатель черпает не из окружающего мира, а из рудника собственной души. Как ни странно, этот рудник оказывается намного богаче, чем окружающая реальность. Тут  и непосредственные наблюдения, и живые впечатления, и представления памяти о том, чего уже давно нет, и сновидения, и варианты поведения, и загляды вперед, и много еще чего…
     Вот и в романе Домбровского присутствует пласт того, что не вписывается в разряд явлений  житейской  прозы. Еще в начале повествования нас поражает картина, наполненная символическими видениями: герою снится – или бредится – картина предстоящей «складчины» по случаю отплытия. Здесь фигурируют персонажи в символических белых одеждах; здесь появляется отрицательный персонаж, фамилия которого иронически произведена от известного исторического палача Малюты Скуратова -  Любатов. Именно он  был «злым гением» писателя Куницына: он пустил в  ход  эпитеты вроде «задрипанный  мыслитель», «вшивый  диссидент», «безответственный  писака», после которых  вдруг начали кромсать его книги,  не выпускали за рубеж,  устраивали в  доме обыски, подсылали стукачей…
    С ним в компании – человек с «говорящим» отчеством – Януарьевич…Третий назван как полковник Харонов. Эту фамилию и расшифровывать не стоит… Один играет роль председателя трибунала, другой – роль прокурора, который приговаривает всех участников вечеринки к казни через расстреляние. А уж сценаристом явился  полковник, который   знает все обо всех. Он же должен заняться  расстрелянием…Читатель помнит, что печально знаменитый сталинский генеральный прокурор Вышинский тоже был «Януарьевич». Это видение как две капли воды воспроизводится в последующем эпизоде пирушки, которая, по замыслу авторов сценария, должна закончиться массовым расстрелом и складированием трупов в корабельном холодильнике… Ассоциации совершенно очевидные. Повторяемость эпизодов несет важную смысловую функцию: она воспроизводит картину сталинского прошлого – перенося ее в будущее. Именно так видят будущее страны идейные противники главного героя романа.
     Об этом я думал, читая роман Домбровского. Он написан в те времена, когда русcкий мир только что перевернулся и вокруг плавали обломки прежнего мироустройства. Самое прочное, самое весомое, самое значимое пошло на дно, а сверху кружилась мешанина пошлости и делячества: дерьмо не тонет… Эта мешанина не отстоялась и до сих пор, потому и кажется злободневным то, что волновало писателя два десятилетия тому назад. И сейчас профессора-филологи вдруг становятся чиновниками… Как профессора они боготворят Пушкина, а как казенные чиновники - противятся установке памятника поэту в насквозь русском городе Севастополе…Дескать, Пушкин тут не бывал… И сейчас банкиры вдруг становятся председателями писательских организаций, а бывшие премьеры становятся обитателями тюремных камер… Жены мафиозных вожаков становятся министрами… Все это происходит на фоне непрерывной цепи природных и техногенных катастроф. В наше ли время думать о душе, о судьбе, о творчестве, о любви? Что делать? Куда грести?
       Формально роман Домбровского можно отнести к разряду романов-путешествий. В нем описывается круиз по странам Средиземноморья, в котором собрались люди разного звания, имущественного положения, чиновники и рабочие, мужчины и женщины, старые и молодые. Впереди у них – совместные развлечения на борту теплохода, знакомство с памятниками истории и культуры Греции, Италии, Египта. Впереди – увлекательный шопинг на базарах Каира и Стамбула. В сущности, состав круиза – слепок с физиономии нашего общества. Фабула путешествия выписана с большим мастерством. Повествователь сам неоднократно любовался греческим Парфеноном и египетскими пирамидами. Образно, с глубоким знанием мифологии и истории, он рассказывает спутникам о великих памятниках прошлого.
     И даже то, что было невозможно увидеть за сеткой дождя, всплывало в памяти, вызывая глубокие философские размышления и эмоциональную рефлексию. Характерный пример: «…Он не увидит Гиссарлык, шлимановскую Трою, откуда Агамемнон вывез Кассандру, сестру Париса, предсказавшую гибель себе и Агамемнону. Но зато через два-три дня побывает в Микенах, постоит у Львиных ворот, где по приказу Клитемнестры был убит Агамемнон, посидит на камнях его могилы … Куницын бывал в Микенах и прежде. Там камни, словно магнит, притягивают к себе ноги, едва ступишь на них, и руки – едва прикоснешься к ним, к этим камням, потому что они, как тяжелую руду, хранят в себе ушедшее время. Кто чувствует его, тот тяжелеет на этих камнях и замирает от парализующей мысли о бренности бытия…». 
     Иногда прошлое становится укором и уроком настоящему…Вот туристы осматривают Коринфский канал, и Куницын вспоминает исторические и легендарные события, связанные с этим местом: здесь  Тесей, сын Эгея, убил Синида, который  привязывал людей к согнутым соснам, чтобы сосны разрывали тела; Возле Мегары Тесей убил Скирона, который заставлял прохожих мыть ему ноги и при этом сталкивал их со скалы в море; он же убил и Прокруста, который  растягивал  или обрубал людей, если они не умещались на ложе; он убил Перефета и отнял у  него громадную дубинку, которой  тот загонял людей в землю, как гвозди…
- Для чего он их убивал? – спросили писателя.
- А чтобы стать героем, - отвечал Куницын. – Раньше, чтобы стать героем, надо было  убить массу негодяев…
   Вот группа осматривает древний  театр: «врезанный в  склон лесистой горы,  предстал во всем  своем величии – покоритель времени, свидетель тысячелетий, обладатель  священных камней, в которые  тонкой вибрацией вошли и затаились  голоса ушедших поколений. К этим камням,  шершавым и прохладным,  стоило прикоснуться, чтобы подарить  им часть своего живого тела,  присовокупить его к  их  вечной памяти, напомнить о жизни тем, кто  там, в  темноте и холоде,  послать им свою любовь…».
    Куницын, стоя у  стены перед входом,   подумал, что Поликлет, создатель театра с  фантастической акустикой (звук монеты, упавшей  на камень в   центре подиума, отчетливо слышен на самых последних рядах), тоже  некогда стоял здесь… «Поликлет тоже стоял здесь, прислонясь спиной к  камням,  и смотрел на благодатную долину,  огражденную от бесконечности  белыми меловыми вершинами… Там неспешно живет природа, впереди у которой – вечность. Теперь надо сделать несколько шагов вдоль стены, выйти из тени – и взору откроется  орхестра и уходящий от нее вверх  лучами каменный  театрон: обращенный к долине, он искусно и точно рассчитан,  в нем соединены достоинства глаза и уха. Такому искусству  могут позавидовать даже боги.  А человек? Пусть человек знает,  какие великие силы  скрыты в  нем  и ждут освобождения…».
    Какая   прекрасная перекличка  между прошлым и настоящим! Каким укором современному  архитектурному убожеству служит построенный   две тысячи лет назад  театр. Как он органичен в  окружающей природе!
   Девушка в  середине орхестры зажгла  спичку, задула ее и сказала шепотом:  «Жё т`эм, жё  вуз-эм…». В ответ раздались аплодисменты. Шепот означал: я  люблю тебя…
    Куницын приставил  ладони ко рту и прокричал: «Я люблю тебя, Элени!   
И вдруг он видит, как  кто-то в верхних рядах амфитеатра  помахал газетной. «Это ты, Элени? – спросил он.
«Конечно, я - закричала в  ответ Елена. – Поднимайся же скорее!».
    Так необычно на развалинах древнего театра, где игрались  великие   представления о любви,  герой встречается со своей возлюбленной… Так становится очевидным:  жизнь в культуре – это не просто встреча настоящего с прошлым, но и встреча  любящих сердец…
    … Один из чиновных туристов по имени Исидор Исидорович, стоя  среди  говорящих камней древних Микен, произносит:
- Зачем нас  сюда привезли? Какие-то развалины, будто у  нас нет таких развалин... Хоть бы  что-нибудь стоящее,  а  то так, одни камни.  Такие деньги заплатили,   а нам показывают чепуху…
    Отношение к прошлому становится лакмусовой бумажкой, на которой проявляется сущность человека. Для героя романа Олега  Владимировича Куницына, от  имени  которого и ведется повествование, - эти памятники не что иное, как вершина творческого духа человечества, как воплощение непреходящей красоты. Для его оппонентов – это просто груды камней. В столкновении мнений обнажается главный нерв романа: что есть прошлое? что есть настоящее и будущее? Идейные столкновения в конечном счете вливаются в преступление: герой получает удар по голове, его бесчувственное тело сбрасывают в море…
    Антиподы писателя – как раз те обломки прошлого, которые кружатся на поверхности. Главный из них, Любатов – квинтэссенция чиновничьей мудрости и человеческой подлости.  В споре с Куницыным обнажается его «теория» жизни.
«- Начнем с выяснения некоторых теоретических позиций, - предложил Любатов. – Например, с того, что такое власть в нашей стране и кому она должна принадлежать.
- По-моему, это не предмет для дискуссии: власть должна находиться в руках умных и честных людей».
   Писатель опирается здесь на идеи о разумном государстве, которое развивали еще мудрецы древности.
«- Чепуха! Детский лепет! – бурно возразил Любатов. - умные, честные, справедливые, совестливые, скромные… Человеческие качества, обозначаемые словами, - из области благих пожеланий. То есть, за этими словами – пшик!».
          По утверждению Любатова, власть должна принадлежать чиновникам. Чиновничество -  такой же класс, как рабочие и крестьяне. У каждого класса – свой продукт производства. Чиновничество производит отношения, продиктованные его  собственными интересами. Нельзя требовать от чиновника отношений, опирающихся на такие эфемерные понятия, как совесть, справедливость, честь. Такие требования – маниловщина.
      «Паршивая  была ваша власть, -  отвечал Куницын. – обжорство, пьянство, воровство,  коррупция…Хорошо еще, что не вернули тридцать восьмой год… а ведь могли бы …».  И далее: «… о какой-либо справедливости … по отношению к вам не может быть и речи. Вы ненавидите народ, а пуще всего интеллигенцию которая мешает вам спокойно надувать несчастный народ, вы презираете его, боитесь, оболваниваете, … повергая во всеобщую слепоту и невежество… Будучи дерьмом, вы все превращаете в дерьмо…».
           Но особенно интересно сопоставление их видения прошлого, настоящего и будущего. Может быть, это главный нерв не только спора героев, но и всей современной нашей жизни. Настоящее – главное звено в этой цепи: тут наши идеалы, наши воля и разум. По мнению Любатова, настоящее на девяносто девять процентов из ста состоит из прошлого. Потому все нынешние демократические преобразования – только пена. Все вернется на круги своя, власть снова попадет в руки чиновников… Куницын думает иначе. Одна единица – это прошлое, а сто одна - будущее. Доля прошлого в будущем - ничтожна. Главную часть суммы составляет сотня, а сотня – это настоящее.
          Характерно, что Любатов, по сути, не верит в  будущее: «Разгадка будущего – в прошлом … разве человечество когда-либо отказывалось от применения изобретенного оружия? Изобрели топор – били по голове топором, изобрели стрелу – всаживали в грудь стрелу, изобрели меч – рубили мечом, изобрели ружье – убивали из ружья, из пулемета, из пушки … травили газом,  жгли напалмом. Наконец – Хиросима и Нагасаки… Разгадка – будущего в прошлом. Заглядывая в него, мы получаем однозначный ответ: наше время – время конца, время исчерпания всех ресурсов жизни».
           Спор Куницына и Любатова ведут уже многие поколения людей… Кто-то идет вперед, повернув голову назад, кто-то,  напротив, устремлен только в грядущее, не чуя  под собой   почвы… В сущности, тот и другой взгляд на мир служил и служит оправданием и жестокости фашистских режимов, и маниловской мечтательности коммунизма. Позиция Куницына однозначна: только настоящее наполнено реальной жизнью и действием, и потому настоящее – главное звено в жизни человека и человечества. И тем не менее… Два десятилетия прошло после, казалось бы, окончательного краха прежней системы. Чиновник-то жив! До сих пор Украина бьется в тенетах чиновничьего своеволия. 
         Надо сказать, что личные  отношения писателя Куницына со временем лишены однозначности... Был момент, когда ему пришла мысль о том, что в какой-то точке он перешагнул из реального мира в воображаемый... От этой мысли, разумеется,  ему стало тревожно и холодно. Речь идет об эпизоде встречи с директором круиза Анастасом Гургеновичем, человеком, понимающим значение культуры в жизни. Его слова о поведении человека в тяжелые минуты можно считать эталоном мужественности. Он предполагает, что после получения  телеграммы о разводе  несчастный Куницын может решиться на самое крайнее. «Если тебя обидели, не хнычь…Если ты замерз, не дрожи и не скули, как пес, а зажги себя и согрей целый мир».
       Находясь в состоянии тревоги, Куницын не понимает, в каком мире он сейчас находится. Он пытается  анализировать ситуацию. Записка от Анастаса лежит в кармане - это реальность. Разговор же в каюте вызывает опасения, не возникла ли некая пауза в его реальном бытии. Только что на столе стоял коньяк и бананы в вазе. Через некоторое мгновение ваза исчезла, а бананы оказались на жестяном подносе… Этот эпизод можно рассматривать либо как психологическую аберрацию в сознании героя, вызванную драматическими  переживаниями, либо как утверждение реальной сложности времени.
      Особенно явственно вопрос о сущности времени и отношении человека со временем возникает, когда герои оказываются возле египетских пирамид. «…Мы посидим рядом, посмотрим на светящиеся пирамиды и на звезды. – говорит Елена Куницыну... – Ты почувствуешь, что такое вечность. Я хочу это чувствовать, держась за твою руку. Ведь в вечность мы унесемся вместе, милый. Да?».
         «Хеопс – властитель горизонтов» - прочитали экскурсанты на костяной статуэтке... И тем не менее за пять тысяч лет из пирамиды, которая строилась как вечное пристанище фараоновой души, украдено почти все. Созерцание пирамиды вызывает у Куницына чувство грусти.
          «- Почему?
          - Не знаю. Может быть, потому, что и мы не вырвались за пределы бессмысленного бытия… Древние рассчитывали на нас, надеялись хоть в мумиях, хоть в камне дойти до наших дней… до всемогущества и бессмертия человека. А мы толпимся у подножия этих гигантских пирамид и… знаем лишь то, что надежды их были напрасны: нет ни могущества, ни бессмертия, ни величия. Где-то прервалась нить времен, и мы – как пришельцы…».
           Кое-кто из туристов считает, что надо разобрать все эти пирамиды, распилить на кирпичи и построить из них дома… Ученые, которые крутятся вокруг пирамид, дескать, зря едет народный хлеб… Другим же приближение вечности обнажает ничтожество их бытия: «Тошно другое: шахер-махер, базар, шмотки, курс доллара…Сколько же можно?».
            Мир боится времени, а время боится пирамид...
            «- И я их боюсь, - сказала Елена… - Это старые грозные боги. Наша жизнь короче их любого самого короткого слова, и поэтому мы никогда не узнаем, о чем они говорят. Не боюсь горы, боюсь пирамиды. Из горы бьют родники, на ней растут травы и деревья. Пирамиды – угрюмы и источают страх… Наша опора – только любовь. И только теперь, и только на этой земле… Поцелуй меня, время останавливается, и жизнь становится длинней ровно на один поцелуй».
             Так, пробираясь сквозь лабиринты времен, герои приходят к самой важной, самой необходимой для живого человека мысли: именно любовь есть преодоление времени... Другой столь же значимый вывод возникает после знакомства с текстом, начертанным на папирусе древним писцом. В этот текст стоит вдуматься: «Имена мудрых писцов, живших, когда кончилась на земле время богов, и предсказавших будущее, остались на веки, хотя сам писцы умерли. Они не возвели себе медных пирамид и железных надгробий. Не осталось и их детей, но дошли до нас их писания, которые они сложили… Гробницы, воздвигнутые для них, разрушились, умерли жрецы…   
      Но увековечили они свои имена прекрасными писаниями. Память о создавших такое сохранится на веки… Полезнее книга расписного надгробия, полезнее она, чем прочно построенные часовни. Книга заменяет писцам заупокойные храмы и пирамиды, и останутся имена мудрых писцов в на устах потомков, словно в некрополе. Умер человек, стало прахом тело его, и все близкие покинули землю. Но писание его остаются в памяти и в устах живущих. Книга полезнее просторного дома, лучше дворца богатого, лучше надгробия в храме. Мудрецы предсказывали будущее – и все, написанное ими, сбывалось… Они ушли, но не забыты их имена…».
             Итак, любовь и творчество – две непреходящих ценности, которые превыше времени…
                * * *
         Любопытно, что в ходе острых споров с  Куницыным в голове Любатова рождается «блестящий сюжет», который он намерен подарить писателю. Вот, волею случая два человека-антипода оказались на одном судне… Один придумывает коварный план – остаться в зарубежном порту, а на судне оставляет улики. Как будто, тот, другой человек, убил его и бросил за борт… Как ни    странно, это перекликается с  тайной идее  Куницына об уходе из жизни…
    «- Ну и кто же из нас останется в зарубежном порту?- спросил Куницын. – Вы или я?
- А это уже дело вашей фантазии, - ответил Любатов».
           Действительно, развитие сюжета – это прерогатива писателя. В сюжете мы находим и падение бесчувственного тела за борт, и попытку одного из персонажей остаться за границей… И мастерство писателя заключается в том, чтобы сделать эти события предметом увлекательной интриги. Не последнюю роль в этом играет и любовный сюжет. Он завязан на  лирических отношениях писателя Куницына с  «Еленой Прекрасной» - гречанке-переводчице;  они познакомились на одном из мероприятий по защите мира во всем  мире. Их встречи в Греции, а потом в  Египте и Италии попытались использовать для дискредитации писателя. Составилась  кампания подлецов, которые решили «застукать»  Куницина на аморалке. В прежние времена для уничтожения  репутации  (а частенько и самой жизни) надо было показать, что человек уклонился от линии партии. Мораль также была в ходу: если человек изменил жене – значит, он может изменить и Родине. Любатов с сотоварищи сначала провоцирует Куницына ложным сигналом об эвакуации с корабля в надежде, что писатель проявит позорную трусость. Потом к Елене подсылают человека с требованием отдать рукопись, которую ей якобы передал Куницын. Передача рукописей с возможными обличениями против советской власти за границу в прежние времена приравнивалась к измене Родины. И, наконец, у гостиничных номеров, где проживали влюбленные, устанавливают засаду, чтобы застукать их «на горяченьком». Но любовь выше всех подлостей. Именно любовь становится той соломинкой, за которую уцепился утопающий Куницын. Именно тогда, когда герой, выползающий из горячечного бреда, остается на- едине с любимой женщиной в вечном городе Риме, автор и обрывает нить повествования. Что будет дальше? Смерть героя? Возращение на Родину? Эмиграция? Роман завершен, а жизнь – продолжается…   
      Вчитываясь в текст, обнаруживаешь серьезную философскую подкладку романа. Пейзажи средиземноморских городов, впечатляющие морские пейзажи перемежаются с размышлениями героя, с ожесточенными спорами о самом главном в человеческом бытии: о жизни и смерти, о любви и ненависти, о прошлом и будущем, о красоте, добре и зле. Характерна фигура главного героя – известного писателя Куницына. Это тип, восходящий к генерации персонажей, занимающих в мировой литературе особое место – это так называемый «человек культуры». Не надо смешивать его с  «культурным  героем», каковыми были персонажи мифов прошлого -  Гильгамеш, Прометей… Они подарили человечеству  ремесла, искусства, огонь…
     Несомненно, что в образе Куницына очень много личного, биографического от самого автора, Анатолия Ивановича Домбровского. Выпускник философского факультета ленинградского университета, он прославился как создатель серии романов о драматической судьбе гениальных мыслителей античности – Демокрите, Платоне, Сократе, Аристотеле… Сам он в роли председателя крымского писательского сообщества проделал огромную работу по сохранению и развитию современной культуры. Многие  черточки личной судьбы Домбровского проскальзывают в  судьбе Куницына: он тоже не был избалован роскошью и не  видел в  ней   цели жизни. «Сносное жилье получил только два года назад, а до того скитался  по частным квартирам, по коммуналкам. И в денежных делах преуспел  не так давно – избавился от хронического безденежья,  от унизительных долгов,  от отупляющей беготни за рублем…».    
       По натуре своей он был  сродни гениальным творцам прошлого – Микеланджело, Леонарду да Винчи, Михаилу Ломоносову. Их отличал универсальный интерес к миру и универсальные способности в сфере науки, искусства, техники. К примеру, Домбровский писал и философские  романы, и остросюжетные детективы, и повести для детей, и критические статьи, и яркие стихотворения. Был он и незаурядным художником, написал даже  картину «Домик командира» к  неосуществленному роману «Последняя четверть луны».
        Так что же понимают под «человеком культуры»? В конце восьмидесятых годов в Москве вышла книга «Образ «человека культуры». М:, Наука, 1988) русского философа В.Кругликова на эту тему. Подозреваю, что как философ, Домбровский не прошел мимо нее, поскольку сам был погружен в философскую стихию.
        Итак, «человек культуры». Искусство показало, что возможно создать такой образ человека, который выражает основное содержание культуры. Этому способствует прежде всего пересечение в  тексте литературного произведения и философии, и искусства; оно было характерно для античной, средневековой, а также современной культуры. Появилась так называемая «интеллектуальная проза». К типу интеллектуального романа относят сочинения Томаса Манна, Германа Гесса, Марселя Пруста, Джойса, Ф.Достоевского, Андрея Белого и других. Стилистика и поэтика «романов культуры» примечательна тем, что абстрактно-логические построения обретают здесь чувственную форму. Роман культуры зарождается на стыке образа и символа, образа и метафоры, образа и знака. Герой романа – это не абстракция, а индивид, вобравший в себя все духовное содержание эпохи. Человек здесь – зримое выражение гуманизма, воплощение возможностей в преодолении трагичности бытия. Все движение в романе завязывается вокруг конкретного героя с его индивидуальной судьбой. В средневековой литературе – это образ Дон Кихота, в русской литературе Х1Х века – это князь Ипполит Мышкин («Идиот» Достоевского), в литературе ХХ века – это прежде всего Йозеф Кнехт, герой романа «Игра в бисер» Германа Гессе.      
      Предшественники Кругликова определяют роман культуры как жанр, в котором возникает особый творческий метод, синтезирующий принципы художественного и философского мышления (Философские проблемы взаимодействия литературы и культуры. Новосибирск, 1986).        Эстетическая доминанта романа культуры обнаруживается также в типе «романа творения» - об универсальных творцах, чьи  мысли воплощались в   слове, камне, музыке, художественных полотнах.  (Бочкарева Н.С. Роман о художнике как «роман творения»: генезис и поэтика. Пермь, 2000).
   Антона Павловича Чехова, нашего ялтинского земляка, несомненно, можно отнести к  категории творцов. Культура, искусство, философский  взгляд на  жизнь составляли  доминанту его личности. Еще в  юности он стал разделять людей на «воспитанных» и «невоспитанных». Первые отличаются  гуманным отношением к  окружающим, способны переживать чужую боль как  глубоко личную. Как человека культуры его отличал всеобъемлющий  гуманизм:  по примеру Христа,  он помогал больным, бедным и заключенным, строил школы и санатории…И беспримерное путешествие  писателя на Сахалин, остров  каторжников, -  пример  человеколюбия высшей  пробы…
     Как раскрыть глубинную сущность духовного облика такого героя? Конечно, через его реальные отношения с фундаментальными общечеловеческими ценностями – истиной, красотой, добром. Особенность средневекового героя в том, что «добро» он должен был добывать активными действиями, «деяниями», в которых постоянно требовалось проявлять храбрость и милосердие (образы  рыцарей). Увы, многие нравственные идеи, нормы поведения нынешний человек получает в уже готовом виде. Ему нет нужды в становлении и обновлении. Это человек массовой культуры.   
      «Человек культуры», в отличии от него, постоянно прибывает в активной позиции к ценностям культуры. Он творчески относится и социальным структурам бытия. Культура для него – не просто рамки, не просто форма, но и само бытие. Естественно, ему свойственна способность глубоко, внутренне переживать кризисного состояния культуры. Родоначальником такого типа людей называют Дон Кихота – «самого фантастического из людей». Современный «человек культуры», разумеется, лишен смешных сторон; скорее, он трагичен, поскольку воплощает в себе трагизм современной культуры. По Ф.Шеллингу, культуры развиваются либо от конечного  к бесконечности (как греческая), либо от бесконечности к конечному. Именно такая судьба сложилась у культуры советского общества. Общество распалось, и обломки прошлого периодически всплывают и мешают нам двигаться вперед…
     Героев романа Домбровского можно разделить на две категории. В одной из них – люди культуры: к ним  относятся писатель Куницын,  профессор медицины Кайданов, переводчица-гречанка Елена. Строй их мыслей и чувствований определяется причастностью к золотой цепи культуры, которая берет начало в глубоком прошлом и теряется где-то в далеком будущем. Конечно же, человек культуры – это прежде всего интеллектуал. Ему свойствен образ мыслей, который не замыкается на борьбе за насущный кусок хлеба, за место под солнцем. Его речь отражает внутреннее благородство души, устремленной к правде, справедливости и любви. По этому признаку легко отличить человека культуры от обывателя, погруженного в житейскую суету. Взять хотя бы отношения к памятникам истории, в которых мещанин видит скучную груду камней, и к традиционному развлечению наших туристов – шопингу на базарах в Каире и Стамбуле. Это даже не шопинг, а нечто, именуемое в романе ироническим словом «шахер-махер».
      Вот в Порт-Саиде руководитель круиза инструктирует туристов:
«- Японскую радиотехнику покупайте в Порт-Саиде, дешевле нигде не будет. Деньги для приобретения кожаных изделий оставьте до Стамбула. Всякую мелочь – лезвия для бритв, фотокамеры… часы, украшения для женщин, шампуни, чулки , колготки и лифчики берите здесь… И не забывайте, что «шахер-махер» унижает достоинство туриста!».
      Далее идет ироническое описание торжища, которое началось сразу за воротами порта: «из сумок пассажиров теплохода в сумки нагловатых местных мальчишек стали перекочевывать расписные деревянные ложки, матрешки, сигареты, карандаши, туалетное мыло, черно-белая фотопленка, значки, открытки… Мальчишки побаивались полицейских, пассажиры не боялись никого...
       Одесса-базар  хорошо! – выкрикивали  по-русски мальчишки.- Смотри сюда!... Добро, добро! – и предлагали свой не хитрый товар: чулки, веера, зажигалки, бижутерию…».
        Повествователь, живописуя «шахер-махер», не случайно обращает внимание на мальчишек. Его ассоциативная мысль остановилась сначала на ослике, который тащил на себе целый стог кукурузных стеблей, от  чего был похож на движущийся шалаш... А далее он видит жалкие глинобитные лачуги феллахов, кровли которых состояли из веток, стеблей и кусков мешковины. Возле лачуги в пыли и грязи возились дети… «Пока в мире есть несчастные дети, - подумал Куницын, - этому миру нечем похвастаться». Он вспомнил, что его детство тоже прошло среди  нищеты, пыли и грязи, легших печальной тенью на всю его судьбу – тенью вынужденного невежества, из которого он выкарабкивается и по сей день, и потерянного времени… «То, что сейчас занимает умы мудрецов, станет со временем забавой для детей». Мысль эту высказал некогда то ли Платон, то ли Сократ, то ли Аристотель. Суть ее в том, что дети должны начинать с тех истин, на которых остановились отцы, мудрость древних – азбука ныне живущих. Он же, Куницын, продирался к элементарной мудрости ценою многих лет. Никакой жизни не хватит, чтобы стать человеком, если начать ее у помойной лужи возле нищенской лачуги…».
       Я не случайно привел этот отрывок. Стихия «шахер-махера» соседствует с картинами постыдной нищеты, в которой растут дети феллахов. Куницын судит о них, опираясь на мудрость «людей культуры» прошлого. В его сознании всплывают картины собственного нищего детства. Так картина постыдного «шахера-махера» теряет статус бытовой зарисовки и обретает объем благодаря погружению в мир  истории и собственного детства.
         Особенность мысли и слова «человека культуры» особенно зримо проявилось в русской литературе 18 века. Положительные герои сатир Кантемира и комедий Фонвизина говорят языком высоким, ибо размышляют о высоких началах жизни. Поэтому они кажутся, может быть, несколько отвлеченными и «ходульными» на фоне окружающей  толпы Скотининых. Низменные герои говорят, как правило, языком уличной толпы, их поступки и жесты, отражающие низменные натуры, делают их не такими плоскими, какими представляются Правдины и Милоны. Так было, между прочим, и в советской литературе: положительный герой, который нес идеи справедливости в их коммунистической ипостаси, выглядел рядом с живописными негодяями несколько схематично и блекло. На это намекает дама из чиновничьей толпы «с  лицом вполне председательским» - Вера Павловна. Ее не трогают произведения, которые «открывают»  человека, заставляют задуматься о жизни. «Вы думаете, что человека все еще надо открывать?  Он уже открыт… Киношники и писатели  в ы д у м ы в а ю т   человека. …И потому все  ваше искусство – выдумка, - Вера Павловна посмотрела  на Куницына  с  той снисходительной улыбкой,  с какой мы смотрим на людей наивных,  если не глупых…».
     Разумеется, это касалось бы и героя романа «Вояж приговоренного», если б не одно обстоятельство: «человек культуры» показан не просто как говорящая машина, изрекающая   «вечные истины»,  но как живой и страдающий человек ХХ века.
           Мы помним трагедию целой плеяды выдающихся мыслителей, которых посадили на пароход и вышвырнули за пределы «социалистического рая». Писатель и философ Куницын также посетил сей мир в его минуты роковые… Распад великой державы означал и гибель мировоззренческих, творческих устоев для многих «людей культуры». Куницын осознает, что его романы о великих мыслителях прошлого среди нынешнего «шахер-махера» никому не нужны. Идеи гуманистической культуры, воплощением которых были образы Платона, Сократа, Аристотеля, в эпоху чистогана оказались невостребованными. Глубокий идейный творческий кризис наложился на личную драму писателя – распад семьи… Вояж по Средиземному морю - попытка Куницына произвести полные расчеты с жизнью. Писатель  втайне помышляет о «толстовском уходе» - о бегстве в никуда… Этим определяется глубокий трагизм бытия «человека культуры» в нынешнюю эпоху. Обстоятельства складываются так, что душа Куницына разрывается между безысходностью своего  бытового и творческого бытия - и вспыхнувшей любовью к гречанке-переводчице Елене. Идейный конфликт с людьми, олицетворявшими реликтовое сознание «развитого социализма», перерос в уголовщину: «прокурор» Филипп Януарьевич и его сообщники, которых на родине ждал суд за хищение в крупном размере, сбрасывают Куницына в море…
                * * *
        Со времен замечательного русского литературоведа М.М.Бахтина принято считать, что, создавая литературное произведение, автор помещает своих героев в определенные пространственно-временные рамки. Это взаимосвязь времени и пространства получило название хронотоп. У каждого писателя, у каждой литературной эпохи – свои представления о художественном мире, в котором живут их герои. К примеру, провинциально мещанский городок с его затхлым бытом – чрезвычайно распространенное место развития событий в русских романах Х1Х века. Такой городок – его можно встретить  у Гоголя, Тургенева, Островского, Щедрина, Чехова, Горького и других – место циклического, замкнутого на себя времени: оно лишено исторического хода, оно движется по кругу. Круг дня, круг года, круг всей жизни… Изо дня в день повторяются те же бытовые действия, те же разговоры… В  чеховской пьесе «Три сестры» об этом сказано: люди  «…едят, пьют, спят и чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами…». В пьесе «Чайка» писатель дополнил этот  перечень  замечательной фразой: а в  это время  складываются и разбиваются их судьбы…
        Роман культуры дает иную модель художественного времени и пространства. Герой Германа Гессе переживает три разных жизни в разном обличии, в разные эпохи. В романе Домбровского «Падение к подножию пирамид» пространство ограничено рамками  крымской степи, прилегающей к маяку на Тарханкуте. Однако художественное время охватывает бытие племен и народов от времен тавров и скифов – вплоть до трагического распада великой державы в начале девяностых годов двадцатого века.
     Роман Домбровского «Вояж приговоренного», главное действующее лицо которого безусловно относится к типу людей культуры, так же имеет свой оригинальный хронотоп. Если в традиционно бытовом романе «здесь и сейчас» обычно обозначает привязку к узкому «локусу» (герой сейчас сидит на кухне и жарит картошку), то у Домбровского в романе культуры узкое пространство корабельной каюты не служит препятствием для бытия героя в необъятном пространстве культуры, для перемещения его мысли из далекого античного прошлого в свое голодное детство, а потом - и в сиюминутную реальность.
       Ситуация путешествия позволяет этой «капсуле времени» перемещаться то в эпоху Аристотеля, то во времена строительства пирамид, то в Рим  императора Нерона. На таком огромном  историко-культурном   пространстве ставятся и разрешаются основные вопросы  бытия. Очевидно, что так называемый «открытый финал» также раздвигает рамки романа. Герой, которого сбросили с теплохода, выживает, однако находится на грани между жизнью и смертью. Что его ждет – мы не знаем… В этом роман Домбровского смыкается со знаменитым пушкинским Евгением Онегиным. Поздние произведения Чехова («Три сестры», «Вишневый сад», «Невеста») также оставляют героев на перепутье…   
         
                * * *
    Писатель Куницын  отправился в  дальнее путешествие с  той  же  мыслью, что и Толстой покидал Ясную поляну…В ходе разбирательства по поводу исчезновения Куницына профессор Кайданов написал: «Психологическое состояние, в котором находился последние дни И.В.Куницин, можно назвать сложным … Некоторую психологическую подавленность я наблюдал в нем и прежде… Сужу об этом по разговорам, которые время от времени он вел со мной. Темой их были смерть, смысл жизни … творческий кризис, психологическое состояние людей, приговоренных неизлечимой болезнью к смерти. Впрочем, разговоры велись в теоретическом плане…».
          И вот судьба  дала Куницыну шанс  расквитаться с  жизнью… Оглушенный  ударом по голове, он падает в    осеннюю  средиземноморскую   воду. Описание последующих событий дает основание причислить роман Домбровского к разряду психологических. Что чувствует, как протекает душевная жизнь человека, оказавшегося на грани смерти? Традиционный психологизм, как кажется, не давал автору в полной мере раскрыть трагическую глубину обреченного сознания. Домбровский мастерски передает всю сложность и противоречивость этого потока сознания.
           «Куницын долго не понимал, что с ним происходит. Ощущения были, как во сне, алогичные и бредовые. Все это время он выкарабкивался из какой-то жидкости, не понимая, где верх и где низ, в кромешной и беззвучной тьме. Не хватало воздуха, не было опоры. Руки и ноги действовали самостоятельно, в силу какой-то собственной воли и памяти. А там, где был он, все происходило бессмысленно: кружение, удушье, снова кружение, рвота, чьи-то удары в грудь, в спину, опять кружение, опять удушье и никакого просвета ни в мыслях, ни в пространстве. Первым осознанным чувством стало чувство опасности. И тогда его воля объединилась с волей тела. Он понял, что надо держаться на поверхности жидкости, которая засасывала его, черная и холодная. Тогда же он ощутил боль в голове – пульсирующее жжение. По давней привычке пловца, - это была мышечная память, а не осознанное действие, - перевернулся на спину. Пульсирующее жжение в голове ослабло, и он увидел свет – белый туман, из которого тут же высветилась еще более белая фигура…».
            Реальность и бред, память мышц и первое осознание опасности – все причудливо переплелось в возвращающемся сознании. Знаком волевого импульса желания жить стала белая фигура шахтера Хижняка, одного из участников круиза, который вместе с  писателем  открыто презирал  чиновную тусовку. Вот его колоритная  речь:
        - Не лежи на воде, как дохлая рыба, хрен тебе в шапку, - сказал он Куницыну. – Поднимайся и иди за мной!
        - Как идти? – спросил Куницын. – По воде?
        - Можно и по воде, - ответил Хижняк. – Другие же идут и ничего».
  Куницын пытается встать - и снова проваливается в черную пучину. Когда он всплыл, Хижняка и других белых фигур уже не было… Сознание постепенно выползало из бреда, к Куницыну стали возвращаться приметы реальности. Он увидел над собой звезды. К нему вернулась память. Вспомнил, что произошло на теплоходе. Удивился, что жив. Ужаснулся: один в море, ранен, и вокруг, кроме звезд, никаких огней…
         Мы помним, что разочарованный герой мечтал свести счеты с жизнью. Сейчас же, ощутив дыхание смерти, он инстинктивно делает все, чтоб спастись. Куницын стаскивает с себя рубаху. Для чего? Чтобы остановить кровь из раны… И чтобы его легче было обнаружить в луче прожектора. Появится ли помощь? Он верил и не верил, но оставлял шанс судьбе, которую прогневил. Грешные желания сбываются: он хотел умереть, и вот она, его смерть, черная холодная вода… «Ты этого хотел… Дьявол в просьбах не отказывает: он не Бог». Сознание подсказывает возможные варианты событий, и эти мысли, может быть, еще страшней реальности. Возможно, его не найдут, и тогда  неизбежно сумасшествие. «Кому нужна будет его безумная душа? Во что ей вновь воплотиться, в какое ужасное существо?».
        Автор мастерски передает в слове сложнейшую диалектику чувств и мыслей погибающего человека. Он желал своей смерти. Теперь он жаждет жизни. И что же станет соломинкой, за которую хватается утопающий? Мысль о любимой женщине…
         Прочитав эти строки, осознаешь специфику повествования в романе: автор не ограничивается фиксацией внешних событий. Самое главное для него внутри человека: его мысли о жизни, о культуре, о непреходящей ценности бытия. В диалектику драматических переживаний вплетаются и эпизоды борьбы за жизнь, и мысли о смерти, доселе глубоко запрятанные в подсознание. Они всплывают в форме сновидений. «Однажды он видел сон, о котором никому не рассказывал: две комнаты, соединенные дверью; первая – просторная и светлая… вторая – маленькая и темная… Он находится во второй комнате у стола, перебирает бумаги, дверь в первую открыта, там никого нет; и вдруг он слышит шаги, четкие, не торопливые… Шаги приближаются; его охватывает ужас: он понимает, что это приближается       е г о смерть … Он умер в том сне от ужаса…».
         Герой утратил чувство времени, однако через четыре часа его поднимают на возвратившийся теплоход. На руках его несет тот самый шахтер Хижняк, который виделся ему в предсмертном бреду…   

* * *
   Внимательное  чтение   показывает, что  и по охвату жизненных событий, и по широте географического пространства, и по  характеру героя, и по  остроте конфликта, и по  философской проблематике, и по  густому замесу  лирических мотивов роман культуры крымского писателя Анатолия  Домбровского выходит далеко за рамки  «местной» литературы. Вывод может быть только один: в  лице Домбровского крымская  проза  встала на  один уровень с самой передовой  мировой литературой.
      Кто продолжит эту эстафету?