Непридуманные глупости

"Жизнь состоит преимущественно из естественных глупостей, - остальные приходится выдумывать"
Источник: Интернет.

Самой естественной глупостью стало мое появление на свет, она очень любила его, а он любил водку, это была ее первая глупость в большой взрослой жизни, о которой она могла бы сожалеть миллион раз, но так ни разу и не пожалела. Потому что была молода и влюблена, потому что видела в нем мир так непохожий на все остальное, до ломоты в зубах знакомое и уже набившее оскомину. Потому что он стал для нее родителем, учителем, любовником и по большому счету способом дышать в неизвестность.

Они были разными, они были такими разными, что шансов на то что бы встретиться было меньше чем один на миллион. В его доме подавали варенье в розеточках, и поедали его в послеобеденную жару серебряными ложечками, доставшимися по наследству от прабабушки, с ароматным чаем. В ее доме варенье было исключительно горячим варевом в не эмалированном тазу, оно подолгу там варилось и соединяло в себе бог знает что, сниспосланое творцом в огород ее родителей.  Оно варилось долго, от этого в и не без того жаркий август дом погружался в липкий тягучий запах жженого сахара и малины. Чай всегда стоял на печи и тоже содержанием был больше похож на древесный настой знахарок, чем на чай в привычном понимании слова.

В его семье говорили о политике и литературе, шутили изысканными оборотами и очень любили тонкую иронию, как по отношению к себе, так и к ближнему. Дом был полон книг диссидентского содержания и почти в каждом поколении его семьи имелись «политические» о них вспоминали с придыханием и вполголоса.

В ее семье были бабушки и дедушки, люди с секретами, но по большей части бытового содержания и потому никак ее не привлекавшими. Они переселенцы из хлебородных краев Украины привезли не только многочисленный скарб и говор, но и множество традиций землепашества и скотоводства. Все это было таким неподходящим, и чужим в горных местностях Дальнего востока и тем более Владивостока, где близость к границам Китая и Японии определяла жителей как людей свободных взглядов и таких же свободных нравов. Все изменило появление здесь коммунистических заветов и переселенцев, которые изо всех сил пытались взрастить в недружелюбных каменистых почвах Приморья коммунизм, исполняя заветы Великого кормчего.

Тем не менее, у нее был тонкий слух, мелодичные руки и шикарные длинные волосы, а он был худощав и напуган, его пугала история его предков, расстояния, которые теперь разделяли его с домом и собственно все то, что могло ждать его впереди. Как у всякого диссидента, у него была масса обоснованных сомнений в лучезарности будущего, которое они строили теперь уже вдвоем.

Она играла на фортепьяно, он рассказывал ей увлекательные повествования из Российской истории и Зарубежной.

Он любил выпить, был душой компании благодаря открытости и щедрости натуры, она любила его и больше никого на свете. Они много путешествовали. Все вокруг сиюминутно становилось общим, друзья увлечения интересы, она не могла без него, она принимала все, что он предлагал, и это становилось для нее своим мгновенно. Она не размышляла, а подходит ли ей это - из его рук все казалось подходящим и, более того, настолько привлекательным, что как она жила до этого было уже совершенно не понятно.

Так была определена неизбежность самой первой естественной глупости в моей жизни - появление на свет. Они долго хотели меня, потом долго сомневались, но как уже было сказано ни разу не пожалели или пожалели, но ввиду того что необходимость хранить семейные тайны крепко засели у нее в голове еще ребенком, мне об этом доподлинно не известно по сей день.

Был июль и жара, она перестала играть на инструменте и носила тяжелые сумки с провизией, по старой семейной традиции. Его встречи с друзьями и диссидентские посиделки все чаще походили на чистой воды вакханалии. В конце концов, она сама пришла в роддом и через несколько часов родила меня. Он пришел на следующее утро счастливый и пьяный, с помидорами в сетке. От переизбытка чувств он упал прямо пред роддомом и женщины смотрели и смеялись. А она, она плакала, от ощущения необратимости и удушливого страха перед всем тем, что происходило там за окном ее жизни, она знала все это с детства, она думала, что так и должно быть.

Она выписалась из больницы, и жизнь завертелась: работа, ребенок, учеба по ночам, он спал, он был мертвецки пьян, и спал там, докуда мог дойти. Нужно быть ей благодарной, в такой ситуации она спокойно могла бы придушить меня подушкой в одну из мучительных бессонных ночей и ни кто бы ее не осудил. Но я была спокойным ребенком, а она очень правильной, честной и еще комсомолкой!

Так я осталась и даже росла на радость окружающим. Всем хотелось услышать мое первое «му-у-у-у» и благоговейно хлопать в ладоши.

Они были странными эти двое, мне казалось большой нелепостью, что меня отдали им, и каждый раз, когда кто-нибудь из них забирал меня из сада, я в тайне надеялась, что однажды меня им не отдадут, ну или на худой конец перепутают и отдадут кому-нибудь еще. Однажды так и произошло, никто не пришел забрать меня в тот день, вечерело и наша уютная комната наполненная игрушками с большим шерстяным ковром в центре и аквариумом, в котором периодически менялись постояльцы, опустела, сначала был закат, потом совсем стемнело и включили свет. Мне не хотелось уходить, я любила, когда за окном было темно и включали свет, здесь было уютно и спокойно, здесь я была «большой» и никому не принадлежала. Меня забрала воспитатель. Боже, как я об этом когда-то мечтала! Но мои ожидания были жестоко обмануты уже, впрочем, не впервые в тот день.

Она не жила, как представлялось мне тогда, в большой квартире с абажуром, круглым столом, покрытым скатертью с мамой и кошкой. Жила она в обыкновенной общаге, где огромный длинный коридор освещался тусклым светом одной единственной лампочки на этаже, из комнат пахло плесенью и вареной картошкой. Внутрь меня не пустили, и я бродила по длинным деревянным шпалам, окрашенным в синий и уже изрядно под ободравшимся и местами прогнившим, коими был пол в этом странном, но привлекательном месте. Потом была долгая дорога домой, ухажер мой спасительницы, вызвался отвести меня, дабы спасти хотя бы часть романтического вечера запланированного им накануне. Он довел меня до калитки и ретировался. Я была обижена, и решила не возвращаться к ним никогда.

Но когда ты мал, выбора большого у тебя нет, ни кто не спрашивает, где ты хочешь спать и что будешь есть, каждый свято верит, что он знает, как будет для тебя лучше, и приходится повиноваться.

Иногда в дверь нашего сада входили не они а «тетенька» и тогда случался праздник. Тетенька – а точнее родная тетка моего отца. Была красивой пышной женщиной с вьющимися светлыми волосами и глазами излучавшими счастье и любовь. Возможно, я помню ее такой, потому что когда родилась я, она только вышла замуж, за приятного во всех смыслах, очень тонкого и начитанного капитана и была безмерно счастлива рядом с этим мужчиной. Тогда мы шли в парк или к морю, она кормила меня мороженным. В кафе были высокие столы, теперь такие лишь в привокзальных питейнях, на ножке стола был предусмотрительно сконструирован крючок, и я болталась с мороженным между ногами, сумками и юбками в полной эйфории.
Она всегда обращалась ко мне как к взрослой и советовалась, что мы будем есть, что смотреть и куда пойдем. Это, пожалуй, мне нравилось больше всего, так же как и брильянты дореволюционной эпохи, которые она хранила в маленькой шкатулочке, временами доставала и примеряла на меня, «когда ты выйдешь замуж, говорила она, я подарю тебе вот эти». Она рассказывала о войне и о своем отце, который оставил их с матерью и был расстрелян как враг народа, через несколько месяцев после этого. Она рассказывала, какой изящной и спокойной была ее мать, пережившая все тяготы революции, войны, голода и гонений на евреев. Рассказывала о своем детстве и развеселой, залихватской молодости, и тогда мне казалось она такая же как я, только большая.

В доме у нее было красиво, пахло духами, свет источала хрустальная люстра, предусмотрительно размещенная над маленьким журнальным столиком, на котором вечерами появлялись карты, она раскладывала пасьянс, а я как завороженная бродила по крохотной квартирке, разглядывая сокровища, которыми был наполнен каждый уголок.

Здесь был китовый ус, масса старых книг, фотографии экзотических стран, дорогая посуда и хрусталь, всегда остро заточенные карандаши на письменном столе у окна, где она принимала учеников, стол был заполнен учебниками по алгебре и геометрии и тетрадями, здесь, была пишущая машинка и бинокль. Самый настоящий капитанский, из него можно было разглядеть птиц, ютившихся под козырьком дома напротив, всех, в подробностях, лапки, клюв, каждое перышко, как если бы они были прямо на ладони, а если смотреть с другой стороны, то сидевшие на соседнем диване удалялись так далеко, что до них пришлось бы идти наверное год.

Она варила суп в крошечной кастрюльке и подавала на стол, с серебряными ложками и белым хлебом, она кормила его, своего капитана, заботливо с нежностью, каждое ее движение было словно под музыку, красивую мелодию. Этот танец был завораживающим танцем любви взрослой женщины, обретшей наконец счастье в руках своего мужчины, почувствовавшей наполненность после долгих лет ожидания. В маленьком аккуратном халатике она плавными движениями перемещалась по кухне, собирая крошки хлеба и наливая суп.

Затем был чай с вареньем, ах какое это было варенье, прозрачное, в меру сладкое, сказка - а не варенье!
Таким варенье может быть лишь, когда тебе пять и ты ребенок перестройки, и к своим пяти не пробовал ничего слаще бананов из гуманитарной помощи, которые принесет с работы папа вечером и сгущенного молока из жестяной банки. Когда самым большим лакомством до сего времени для тебя был белый хлеб с маслом посыпанный сахаром, который необходимо запасти впрок и идти гулять, потому что непременно придется делиться.

Ах, да! Еще газировка «Буратино». «Буратино» - был источником радости и наслаждения. Выпросив у бабушки несколько копеек, можно было самостоятельно отправиться в магазин, и, преодолев дорогу и недюжее смущение, протянуть монетки в мокрой ладошке продавцу, и получить заветную бутылочку, холодную, с металлической крышечкой и жизнерадостно улыбающимся Буратино на маленькой этикетке. Потом, заправски, как настоящее «пивные рыцари», что денно и нощно толклись у магазина, открыть бутылку об угол здания прямо на выходе и отпить глоток.

Буратино тоже приходилось делиться, как из под земли рядом появлялись старшие товарищи, а если и нет, то наслаждение от Буратино в одиночку, нужно честно признать было неполным, а вот принести и всем двором распить его с ребятами передавая запотевшую скользкую бутылку от одного к другому, это и было счастье и гордость за себя и свой вклад в дело намечающейся дружбы.

Вообще, когда тебе пять жизнь ощущается кардинально иначе, чем когда тебе тридцать. Еще многое тебе неведомо, ощущение тотальной безопасности и собственной значимости в этом мире непоколебимо. И это не та значимость, которая нарастает на искореженные тяжелым жизненным опытом души взрослых и выпячивает их в самых неподходящих местах, часто нелепо и даже грустно. А простая значимость тебя живого существа, равного со всеми остальными, кто наполняет твой мир: паука, живущего за бабушкиным сараем, кошки мурки, соседа Кольки из двора напротив, мамы, папы и плюшевого медведя. Все эти вещи одинаково значимые вместе с тобой составляют мир. И им не тесно, потому что как папа может конкурировать с пауком!? И без папы и без паука жизнь представляется маловозможной.

Это уже потом взрослые поучают, «помогают» расставлять приоритеты или, того хуже, заставляют делать выбор между мамой и папой выбор которого в принципе нет и сделать его по сути невозможно, да и не нужно никому. Просто эти «большие дети» поссорились и стали делить свои игрушки и тебя заодно. Это такой глупый урок все делить!

Они все время пугают тебя с единственным благородным намерением обучить тебя жизни. Они пугают и предостерегают, прогнозируют и манипулируют, что бы доказать свою правоту, а все от того, что они смотрят на тебя и им кажется ты такой же как они, и они непременно должны спасти второго себя – то есть тебя от прошлых горестей. Им кажется, ты от этого станешь лучше умнее и здоровее, а ты только болеешь и начинаешь пугаться собственной тени. Перестаешь доверять своему лучшему другу Кольке, с которым ловил лягушек в луже возле забора прошлым летом и начинаешь думать, что это он, прохвост, завладел твоими машинками непременно намеренно, потому что папа у него пьяньчужка, а мама вообще не понятно где.

Ты делишься своими тайнами теперь с медведем, потому что большие не поймут, а Кольке ты больше не доверяешь. А еще ты начинаешь думать, что играть и радоваться опасно и даже вовсе неприлично, потому что у папы мигрень, а мама много работает и хочет побыть в тишине и только тебя так и подмывает, реализовать экспедицию на антресоль в поисках сокровищ ну и может быть пары тройки конфет. И вообще когда ты веселишься, то непременно случается, что-нибудь плохое и эта закономерность очевидна, потому что веселишься ты всегда, а плохое происходит довольно часто учитывая несуразность, по причине которой ты вообще появился на свет.

Ты лезешь на забор, конечно же без цели порвать штаны и насолить тем самым маме, а просто потому, что там гигантский паук с мохнатыми ножками и его непременно нужно рассмотреть поближе, и ты лезешь, а там гвоздь, и штаны таки порваны, и гвоздь больно оцарапал коленку, и это вообще ерунда потому что паука ты рассмотрел и даже потрогал палкой, он собрал свои мохнатые ноги и претворился мертвым, а когда понял что это бесполезно, и ты будешь продолжать тыкать, ретировался, пока ты возился с гвоздем. Но ты приходишь домой, и мама говорит, я же тебе говорила, если лазать по заборам непременно порвешь штаны и оцарапаешься и становится даже обидно от такого непонимания важности паука, и ты вспоминаешь про оцарапанную коленку и начинаешь плакать, и она утешает тебя и уговаривает больше не ходить за сарай.

Вообще, ты быстро начинаешь понимать ценности большого мира и это не паук и не сплав в ручье возле колодца на импровизированных лодках – листьях, нет, это чистые руки и целые штаны и что бы маме было не стыдно. А ей все время за тебя бывает стыдно, потому что это очень весело прятаться в угле, а потом выскочить от туда как чертик из табакерки бабушки и напугать прохожих, или возиться в луже и добывать там глину, а потом делать из нее уродцев и сушить их на солнце на свежевыкрашенном подоконнике, потому что куда еще поставишь такую красоту!

Но они так убедительно говорят, что начинаешь думать, что ты и вправду какой-то никчемный человек, коли не можешь постоять пять минут во дворе и не запачкаться, или есть арбуз и не хлюпать сочной мякотью. Ведь так вкуснее всего, впиваться губами в красное сочное тело арбуза и выпивать из него сок до последней капли, причмокивая и даже урча. Ты начинаешь догадываться, что что-то с тобой в глобальном смысле не так раз ты уже пятый раз падаешь в одном и том же месте на кочке и прямо в лужу.

А потом, что-нибудь плохое случается, ну знаете, плохое не просто плохое, а жуткое, от чего все внутри затвердевает и начинает болеть, будто тебя кто-то стукнул в живот и ты теперь не можешь дышать, а только согнулся крючком и замер. Когда он куда-то уходит, и как-то впервые, наверное, ласково по-доброму треплет тебя за щеку на прощанье, а она курит и плачет на кухне, и ты понимаешь - Это все ТЫ! И сомнений быть не может. Ведь это ты в тайне от мамы продолжал бегать за сарай смотреть паука, это ты на прошлой неделе разбил бабушкину любимую вазу и осколки смыл в унитаз, это ты все время падаешь, болеешь, пачкаешься, и вообще, никчемный человек, и правильно Колька сказал, что не хочет с тобой дружить, кто ж захочет?! Ты бы и сам не стал.

Нет, конечно, их можно понять, их жизнь не сахар, глупый начальник, денег не хватает и отпуск так не скоро, ну ты же не просил тебя рожать! Но ты делишь все это с ними поровну, как честный человек,  потому что делиться это по-честному.
Их должно быть учили, что за счастье нужно бороться, и счастье это труд. Они думают счастье быть не собой, а быть как Мариночка, дочка Валерии Петровны из бухгалтерии. Но какое же это счастье, если ты уже не ты? Конечно, это весело побыть немного кем-нибудь еще кроме себя, например лягушкой, лягушкой быть весело, можно прыгать и издавать странные истошные звуки, эмитирующие ква-ква, смешно складывать ноги за уши и попытаться поймать ртом муху. Но точно не Мариночка. У нее пахнет изо рта и еще она все время бренчит гаммы на пианино, не умеет лазить по заборам и не любит пауков. Разве это счастье!?

Счастье оно совершенно простое, проснуться утром, потянуться и что есть мочи заорать: «Я проснулся!» Ну что бы уж наверняка все знали, что ты вернулся в мир ото сна и готов к новым приключениям. А потом, лежать и смотреть в окно, а там цветет сирень, и ветки стучат прямо в окна, усыпанные маленькими фиолетовыми цветами. И чувствовать, как в доме пахнет кислым тестом, а это значит, на обед будут пирожки, и ты попросишь бабушку, и она сделает с яблоками специально для тебя. На столе будут стоять тазики полные золотистой ароматной сдобы, накрытые хрустящими белоснежными полотенцами.

А впереди огромный день и столько дел, ночью должна была окотиться кошка, и ты обещал Кольке показать котят, и в баке перед домом завелись головастики, а еще непременно нужно сегодня обскакать в «резиночку» соседскую длинноногую девочку, что бы не задавалась.
А дни такие длинные, солнечные и теплые, наполненные событиями, потому что все вокруг событие для тебя. Когда ты ростом не больше забора в палисаднике, видно мир, как он есть первозданный простой и невероятно наполненный непостижимый и понятный одновременно, когда вырастаешь, почему-то видишь только забор.

Стрекозы в парке, кузнечики в траве, облака огромные на все, сколько можно видеть небо, а видеть его можно всегда и оно разное и глазеть на него можно бесконечно. И возможно ты не так уж много видел, но тебе все еще доступно понимание простых законов, если наступить на кузнечика он больше не будет прыгать как раньше, трясти крылышками и стрекотать, потирая лапки у тебя под окном в вечерний час, и если ткнуть палкой в собаку ей будет больно, потому что Колька ткнул в тебя палкой на прошлой неделе, и вы даже подрались, и не разговаривали целых два часа, пока мама уговаривала тебя поспать после обеда.

Вообще мысль о сне противна как таковая. Ты лежишь в кровати ворочаешься, комкаешь простыню, подушка уже мокрая, солнце светит ярко и кажется, пока ты тут, прошла уже целая вечность, и как там Колька, вдруг он без тебя полез на сопку и теперь рассматривает маленьких как муравьи людей в низу и смеется или громко кричит, на всю вселенную, - без тебя. И ты первым делом бежишь к нему после освобождения и кидаешь маленькие камешки в окно его спальни и видишь его измученное послеобеденным сном лицо и тебе хорошо, потому что на сопке он не был, и теперь можно туда смело отправляться, и ни кто вас не хватиться до самого заката.

Да, дружба. Ты не думаешь, что Колька друг, это вообще имя для странных взрослых, приходящих в дом, чтобы съесть все вкусное, что было бережно припасено, заранее, потом громко хохотать и пить, потом танцевать и вроде весело, но потом как-то не очень и еще остается гора посуды. А потом мама долго ругается с папой и они ложатся спать. В общем, нет, Колька не друг. Просто он - Колька и без него вообще совсем плохо. И когда он уезжает к бабушке в деревню на пару недель, это кажется вечностью. И ты бредешь грустный по дороге к дому, где вы так весело еще вчера вдвоем навернулись на великах и смеялись, и прикладывали подорожник к оцарапанным коленкам. А теперь ты бредешь и решительно ничего не чувствуешь, только грустно и чего-то сильно не хватает и можно конечно пойти к длинноногой девочке из дома напротив, но отчего-то не хочется. От чего-то, кажется, что Колька узнает и будет неловко, как будто даже стыдно.

Потому что это ваше с Колькой место, там, на вершине сопки, вы открыли его позапрошлым летом, когда совершали альпинистское восхождение, стащив из гаража у папы толстый трос, обвязав им пояс и связав друг друга. Вы ползли мимо соседских огородов, это, кстати сказать, было самое опасное из вашего приключения, а потом карабкались по «отвесным скалам» и были вознаграждены, людьми – муравьями, роящимися в низу и истошными криками наманер Тарзана. Ну вот, и это ваше место, как-то оно стало совсем вашим и вести туда длинноногую девочку совсем как-то нее хочется. Ты знаешь точно, Колька бы не повел.
Конечно, с ней можно покидать мяч, и попрыгать в скакалку или мелками на худой конец рисовать на бабушкином сарае рожицы. Только врядли она поймет, как это весело запулить мяч в голову противнику, а потом подробно выспрашивать какой формы он видит звездочки, или возиться на траве, пытаясь как можно больше репейников напихать друг другу в голову, а потом вытаскивать их пол вечера из волос и считать у кого больше, и потом, там, на сарае, уже нацарапано ржавым гвоздем «Колька дурак», и это откровение крепче слов, это признание нерушимости той связи, что связывает тебя и Кольку с тех пор как вы дрались по-настоящему за этим самым сараем до крови. И кажется Колька расквасил тебе нос, по-настоящему. А потом он искал в темноте подорожник, что бы остановить кровь. Это то, что вы делали вместе, как взрослые от начала до конца, от драки и до подорожника, ни кто не побежал жаловаться маме, и не стал грозиться отцом танкистом. Просто ты был зол и нацарапал, и Колька вмазал тебе за дело. Ну и когда вмазал, сразу успокоился, и пошел искать подорожник, потому что ему не хочется, что бы тут совсем кровью истек. С кем тогда будет ходить в разведку в огород к соседке Нюре.

И ты смотришь на конопатого Кольку, на его обожженные солнцем кудри и курносый нос, смотришь в хитрющие с легким прищуром от уходящего за горизонт солнца глаза и тебе хорошо и радостно на душе. И вдруг откуда-то в голову попадает эта мысль, что без Кольки бы ты жить точно не смог, потому что сердце так ни радуется, когда ты видишь кого-то еще, пусть даже такого же конопатого.

И ты все еще веришь себе, веришь всей душой, без сомнений. Ты точно знаешь, что маринованные грибы – это жуткая гадость, бабушка добрая, ты любишь мороженное и сказку про Вини пуха на диафильмах, которые мама изредка крутит тебе перед сном на единственной в твоей комнате побеленной стене, с которой был специально снят ковер и которая ничем больше не занята даже твоими шедевральными каракулями, кои развешены по всему дому, включая холодильник. Все это ясно и просто, как то, что будет ночь, а за ней день и мама никогда не умрет, и небо голубое и ты это ты, а не Мариночка. Эти вещи в которых ты прежде никогда не сомневался, какие могут быть сомнения, они вдруг неожиданно для тебя начинают меняться.

Тебе покупают новую курточку и ботинки, мама приносит рюкзак и начинает как-то странно с тобой разговаривать, последний раз она так с тобой разговаривала а после отвела к стоматологу, где огромная женщина величиной наверное с шкаф гигантскими щипцами вырывала тебе зуб, долго и больно. Но с тебя заранее было взято слово, что плакать ты не будешь, а слово нужно держать. И ты держал и не плакал.

В такой ситуации совершенно естественно предупредить маму, что к стоматологу ты больше не пойдешь, пусть даже не рассчитывает. А она достает из шкафа тот самый рюкзак и говорит что, к стоматологу идти не надо, а идете вы в школу, где будет много ребят и можно будет весело провести время.

Это такая еще одна взрослая глупость врать, они не понимают, они думают, что разговаривают с тобой на твоем языке и объясняют необъяснимое, что бы ты понял. Но ты то понимаешь, ты все понимаешь. Понимаешь, почему мама плачет по ночам в комнате, почему папа кричит, тебе страшно, ты зажмуриваешься и втягиваешь голову, и ты все понимаешь. Они «объясняют» тебе, что мама плакала, потому что ударилась, но ты то знаешь, что это не так, иначе был бы синяк и она не может так часто ударяться снова и снова почти каждую ночь. А папа кричит, потому что волнуется за тебя и хочет как лучше, но ты то знаешь, что когда ты волнуешься за своего паука ты просто приносишь ему муху и все.
Кажется, так просто сказать правду, ты вырос и настало время для тебя двигаться дальше пора идти в школу и это нужно попробовать, и узнать на что еще ты способен, ты готов, и у тебя получится. Все же понятно, зачем врать про новых друзей и веселье, зачем мне новые друзья, когда есть Колька и нам и без школы очень весело.

Они боятся, ты не поймешь. Боятся, будешь сопротивляться и устроишь истерику в школьном дворе на первой линейке и им опять будет стыдно. Конечно, именно так поступает человек, который понимает, что его жестоко обманули те, кому он безраздельно верил, попав в самую жару в центр разгоряченной толпы людей, бегущих куда-то с испуганными вытянутыми лицами. На тебе впервые одетая белая рубашка и пиджак, за спиной тяжелющий рюкзак, на ногах гольфы и новые ботинки явно трут. Это ощущение с тех пор еще не раз посетит тебя - манекена в витрине ГУМа, но то первое было самым ужасным, неожиданным, несправедливым и неизбежным. Но ты же опять пообещал, с облегчением вздохнув, что к стоматологу идти не надо. А это хуже в миллион раз. Все кажется тебе дурацким, и хочется вернуться к Кольке и к пауку. Но тебя уже выдернули из баночки, в которой любовно растили на подоконнике, укрывая в холодную погоду, поливая в жару, и выставляя первыми хрупкими листочками к солнцу. Выдернули, без объявления войны, воткнули в грунт, как делает бабушка с укропом по весне, когда он, наконец, проклюнется после долгой спячки, и оставили. Ты видел этот укроп каждую весну - кто-то прижился, некоторые погибли так и не успев расправить корни, кого-то задавил сорняк, другие стали огромными бадылками и их скормили кроликам.
И когда все успокаивается и ты смиряешься с неизбежным, уже какое-то время ходишь в школу, и даже успеваешь завести пару новых интересных знакомств ты даже не замечаешь как мысленно начинаешь уговаривать себя также как делала когда-то мама, что все не так уж и плохо, что паук никуда не денется и все останется по-прежнему, только теперь ты ходишь в школу и этому так сильно хочется верить, что ты веришь и не думаешь о плохом. Так естественно случается еще одна глупость – врать самому себе.

Как думаете, почему большинство взрослых не помнят какими они были маленькими? Их отучили, отучили смотреть на листья и радоваться их сочному яркому свету, отучили поднимать голову и помнить, что ты живешь в огромном мире, который ты так мечтал посмотреть, но и так и не увидел… зато научили, что разговаривать нужно тихо, и обращаться ко всем на Вы, нужно молчать когда говорит кто-то из старших, нужно сидеть смирно 5 часов и смотреть в одну точку. Нужно аккуратно, с напряжением до дрожи в коленках пить чай и не хлюпать, тихо проходить мимо кабинета директора и желательно не попасться ему на глаза, потому что твоя рубашечка сегодня так себе не первой свежести и вообще ты забыл фартук.. Научили стоять, опустив голову и слушать, как взрослые на тебя орут, они вообще часто орут, видимо с возрастом слух становится хуже, и ты вздрагиваешь, от каждого восклика, и вообще ты теперь часто вздрагиваешь, раньше ты и не думал, что в жизни столько вещей, которых стоит бояться. Теперь их много, когда открывается дверь в класс нужно замереть и затаить дыхание, и почувствовать как в тебя обдает волной страха пробежавшей по всему коридору и ворвавшейся в класс вместе с директрисой. Нужно боятся контрольной, потому что если ты делаешь ошибку, это не значит, что тебе нужно все снова объяснить, нет, это значит, что ты тупой и учительница непременно скажет об этом, когда будет озвучивать оценки, она тяжело вздохнет назовет твою фамилию и скажет, опять два и весь класс захихикает, ну кроме тех «гениев» которые как и ты, ничего не смыслит в арифметике. И вот если бы так сказал про тебя Вовка за соседней партой, то ты точно стукнул бы его этим самым учебником арифметики по голове, но она же не Вовка, и стукнуть ее не получится.. и ты злишься... Идешь домой понурый и пинаешь камни. А делает она так с завидной регулярностью и тебе все меньше хочется ее видеть, ни то что контрольные ей писать.

И подходя к горбатому усыпанному маленькими косыми домиками перевалу, с которого видна школа и ребята, веселящиеся во дворе, внутри вдруг появляется ощущение, что туда тебе не надо, куда-то непременно надо, но не туда. И ты впервые в жизни принимаешь решение, ну как взрослый. Ты с минуту сомневаешься, а потом, разворачиваешься и бредешь в другую сторону, от школы, учительницы и контрольных, от ребят, от унижений, от страха, туда, где тебе хорошо и спокойно, например, в поликлинику. Там женщина регистратор в очках похожих на бинокли пристально смотрит на тебя, а ты изо всех сил стараешься показать, как сильно болит у тебя живот и что тебе непременно нужно к врачу. Затем мягкими теплыми ладонями молодая женщина терапевт, а вернее Вера Николаевна ощупывает тебе живот и заключает, что тебе можно остаться дома и попить теплого чая, в конце она дает тебе витаминину и провожает до выхода. Вера Николаевна, женщина мечта, и ты счастлив идти туда хоть каждый день и даже терпеть все эти бессмысленные процедуры, что бы она мягкой рукой провела тебе по спине и сказала, не болей. Но ходить туда каждый день ты не можешь, а то положат в больницу, а там все совсем по-другому и тебе туда вообще не хочется.

И ты почти каждый день теперь принимаешь это решение и с каждым разом оно дается тебе все легче и ты уже почти забыл, что такое контрольная и проводишь целыми днями на лавочке перед поликлиникой.

Вообще, контрольная какое то странное слово, ни совсем не понятно, что они контролируют?
Кажется, что они тебя все время оценивают, как пиджачок в примерочной, оценивают, оценивают и ты уже не ты и даже на Мариночка, ты ярлычок с оценкой, не самой надо сказать высокой. И тебе прям обидно и думаешь я вам всем покажу. Но как-то никак не складывается показать. И Вовка уже обзывается совершенно на законных основаниях, ведь если у тебя все время ничего не получается, значит ты и впрямь Дурак. Еще она сравнивает тебя все время, и ты впервые в жизни начинаешь понимать, как это когда есть лучше и хуже, ну до этого ведь все было важным одинаково, а теперь есть хуже, а есть лучше. И те кто лучше, они вроде как счастливее, и ты тоже хочешь быть лучше, ну потому, что хочется быть счастливее тоже.

И хотя быть счастливым до этого тебе удавалось гораздо лучше, теперь ты вынужден играть по новым правилам, в которых не так-то просто до этого самого счастья добраться. Вообще взрослые странные даже немного глупые в вопросах счастья, они разучаются быть счастливыми, что бы потом искать его, это счастье всю жизнь и не найти.
Они учатся вместо счастья себя по-разному радовать, едой, сигаретой, кофе, фильмами, дорогой выпивкой и путешествиями, кто-то покупает, кто-то продает.
Они все время чего-то ищут, а это что-то все время с ними, но они разучились видеть огромный мир и видят только забор.

Они забывают о законах вселенной и отрывают крылья бабочкам, думая, что так им станет чуточку легче переносить собственные, страдания, они чувствуют себя манекеном в ГУМе ни с самым высоким ценником на ярлычке. Они смотрят теперь уже по восемь часов в одну точку и отпрашиваются в туалет, они спрашивают разрешения, на то что бы жить, дышать, гулять, есть и пить. Тебе было душно от всего этого когда-то, когда-то ты остро чувствовал, что не можешь так жить, но ты обещал и жил, а потом как-то привык, и чтобы уже совсем не загрустить стал придумывать как себя развлечь пока ты все это делаешь, и особо в голову ничего не приходило, и ты решил найти себе цель ведь у всех она есть и у тебя теперь будет, но ты думал, думал, а цель так и не находилась.

И ты научился прятаться, качественно, что бы никто не видел, не нашел, не подумал, что ты там, под пиджачком. Потому что слушать все это было решительно невозможно, а сделать с этим ты ничего не мог.

Ты научился обманывать изворачиваться, притворяться больным и слабым, Дурак тебя больше не обижает, ты его даже не замечаешь, ты живешь себе тихо, тихо, будто спишь, спишь и видишь сны про паука, и про Кольку, которых оставил там тогда за сараем, про кошку Мурку, про бабушку с пирожками. Теперь ты ешь много пирожков, и не от того, что это самые лучшие пирожки на земле, или ты голоден как волк, а потому, что ты помнишь, как было прекрасно лежать и чувствовать запах кислого теста, и ты ешь один за одним и еще, но запаха нет, а только прогорклый вкус разочарования, и от этого совсем грустно, и ты думаешь, да ладно, съем тогда еще один.

Ходишь по магазинам, ходишь с прозрачными глазами, совершенно пустыми, или наполненными одержимостью и страхом, потому что, то что ты там ищешь, в этом магазине не продается, и вообще ни в каких магазинах нет продается, - ты настоящий честный человечный, прямой.. без страхов и дергающегося глаза, остался там, в мире который ты теперь не видишь, а видишь только забор.

И теперь ты тоже кричишь, потому что слух с возрастом и правда портится, ты слышишь цифры, и буквы, ты слушаешь много музыки, вокруг все время что-то звучит и ты этого даже не замечаешь, столько людей вокруг, но ты их больше не слышишь, слух будто отключился, ты не слышишь своего сердца, не слышишь слов любви, только буквы. Ты научился многое помнить, когда Наполеон напал на Россию, сколько людей населяет Китай, как свести дебет с кредитом, но ты забыл, как быть собой, и любить паука и Кольку.
И что-то в тебе все чаще портится и ломается, гнется и ржавеет, ты чувствуешь, как мерзко сосет под ложечкой от страха, все чаще ты ощущаешь, это чувство, когда тебя ударили в живот и нечем дышать. Что-то подкатывает к горлу, но ты уже даже не понимаешь что это и почему, просто мерзко и тебя будто все время растаскивает по кускам. Все меньше хочется возвращаться домой, потому что в твоем обустроенном жилье нет почти ничего о тебе, все по моде, обои в цвет штор, но ни в чем в этих четырех стенах нет тебя и вроде красиво и мило, но домой не хочется. Там пусто, там телевизор и кот, проводишь с ноутбуком на животе большую часть свободного времени и в каждой комнате твоего жилища, что-то звучит, что бы не слышать себя. А ты там, измученный и обезображенный, тихо нашептываешь, - зачем, зачем, ты живешь, что ты здесь делаешь, для чего пришел?
И можно сходить в кино и в модный ресторан, на открытие фешенебельного салона, поплясать и выпить, смеяться с друзьями, но не долго, потому что, на самом, деле оттуда хочется бежать, бежать так далеко как вообще возможно, так что бы ветер в лицо, и пятки чтоб горели от скорости, ты давно забросил свое тело и из спорта теперь только анонс спортивных теленовостей в воскресенье. Хочется внезапно вновь почувствовать его, как тогда когда ты мог сосиской болтаться на турникете часами, и тебя не беспокоило давление и грыжа, ничего тебе не мешало, ловко цепляясь за турникет, перебираться сквозь огненную лаву на другой конец детской площадки, прыгать с кочки на кочку, и ни разу не наступить на швы брусчатки, которой была умощена дорога в парке.

Начинаешь верить шаманам, ходить в церковь и надеяться изо всех сил, что это ну хоть как-то поможет. Что-то же должно непременно поменяться, но нет, ничего  к чертям не меняется, а становится только хуже, и если раньше ты думал, что не высыпаешься из-за работы и тяжелого графика, то теперь лежа на теплом песочке уже неделю, ты понимаешь, не отпускает! Перезагрузка возможна только после сильного возлияния до полной отключки, и все равно ты просыпаешься с больной головой разбитым телом, раздувшимся как после мощной битвы лицом, и все помнишь! Хотел бы забыть, хотел бы не думать, но помнишь и думаешь эту одну и ту же мысль снова и снова как заезженная пластинка она крутится у тебя в голове, на смену этой может прийти другая, но в сути своей ничего не меняется, пластинка крутится, как только ты открываешь глаза, и до последнего момента, когда сознание, наконец, покидает тебя и больше не нужно бороться.

Все что на секунду приносит облегчение становится моментально зависимостью. И этого хочется все больше и в угоду этому ты начинаешь отдавать все что есть, готов своей жизнью расплатиться за то, что приносит хотя бы намек на облегчение. А потом это что-то радость приносить перестает, а жизнь твоя уже заложена, и перекредитоваться уже не получится.

Так ты вползаешь на вершину тридцатилетия, вроде умный и успешный, в костюме от брендовых модельеров, ты летаешь по миру и как будто мечта исполнилась и мир ты посмотрел. Вот только что ты видел, разве видел ты как китайские ребятишки в городке на севере Китая плещутся в реке Хуанхе, слышал как звенит прозрачной тишиной утро в горах Шаолиня, разве замешивал ты сыр вместе с французскими старушками в сыроварне на юге Франции, ходил босиком по травам, вдыхая аромат жизни. Нет, не думаю, аэропорт, лучший отель, горничная, с хорошей попой. Такси, пара экзотических местечек, бар, бар, такси Аэропорт.
Можно конечно завести семью и детей, говорят, есть куда приходить, тебя
встречают и любят. Но если быть честным, ты не чувствуешь, что ты можешь что-то принести им, а создать семью, что бы было кому вилять хвостом, и приносить в зубах тапочки, после возвращения из ненавистного мира, это жестоко даже по отношению к собаке. Поэтому у тебя жирный кот, ему все равно, есть ты или нет, главное что бы кормили, и он даже потрется об ноги по возвращении, ну что бы ты совсем не разочаровался в полезности его здесь существования.

Тебе нечего дать совсем, ни друзьям, ни любимым, ты пуст, а тебя трясут, как грушу, уговаривая расщедриться на близость, но это невозможно, внутри пустота, а пустота не способна на близость.

Не осталось чувств, а лишь рефлексы и реакции. Реакции у тебя хорошие и лучший твой друг - это голова, с ней ты в ладу, вместе вы команда, и вы двигаетесь к новым и новым целям, в попытке завоевать новую и новую вершину и укрепиться на старых, и тут отсутствие чувств, даже кстати. И ты совершенно не понимаешь, чего от тебя хотят, когда друг детства звонит тебе из Штатов и рассказывает, как у него жизнь, первая мысль дать денег. И потом когда ты ее осознаешь становится дурно, потому что денег в ваших отношениях никогда не было, но сейчас слушать его ты не можешь, ты не понимаешь о чем он говорит и кажется что он настолько чужой, что миллион китайцев наверно сейчас роднее чем Колька. Ты не смотришь людям в глаза, нет не потому, что боишься себя выдать, ты в совершенстве освоил науку владеть собой в любой ситуации, а потому что иногда у них там, в глазах, можно увидеть чувства, а ты к ним вообще не готов, ты уже забыл, что это такое, и что с этим делать. Все плотно упаковано и погребено как ядерные отходы в саркофаге твоей души. От туда иногда фонит: сомнениями: а так ли я живу, а почему я ничего не чувствую уже так давно, совсем ничего. Иногда оттуда веет теплом и добротой и даже, щедростью, и тогда хочется сделать что-то хорошее, дать конфетку малышу в песочнице, пожалеть брошенную собаку и отвезти ее в клинику, дать денег, пусть лечат, что-то человечное сочится из под этого кокона чувств, но все отвыкло все в тебе отвыкло уже давно от теплых потоков, и эти тонкие струйки человечности стекающие по стенам саркофага кажутся невыносимыми болезненными, жгучими. Ты не способен их пережить, не говоря уже о том, что не способен любить, так как когда-то любил своего паука, не оглядываясь, без границ, условий и претензий, просто потому что он есть такой с мохнатыми лапами и тебе не нужно было, что бы он тебя понимал, не нужно было, чтобы у паука ноги были подлиннее, а грудь побольше. Ты не хотел от него новую машину свежую с самбуфером, тебе не нужно было, чтобы он слушал твой поток мыслей по вечерам, и ходил с тобой на презентации. Он просто был, жил там за сараем, с мохнатыми ногами, и совершенно особое место в твоем сердце принадлежало только ему. Ты приносил ему мух, просто потому что тебе хотелось. Разглядывал длинные мохнатые ноги, и он был прекрасен для тебя.

Временами жизнь подкидывает то, что вдруг заставляет остановиться.
Смерть близкого друга, который просто так решил и вышел из окна своей квартиры головой вниз, и он звонил тебе накануне, разговаривал с тобой и даже кажется просил прощения, но ты не понимал, в буквах ты не слышал слов, даже сейчас силясь вспомнить, что он говорил в те минуты, ты не можешь, ты помнишь лишь звук его голоса, звук уходящей жизни.. это так странно, впервые минуты ты чувствуешь сильный гнев, как он мог решиться на такое, взял и решил, а ты остался со своей невыносимостью.. со своей болью, и ты проснешься завтра и понесешь ее дальше в жизнь каменной глыбой в груди...
а он, он больше не понесет...
и вы дружили то лишь потому, что чувствовали эту глыбу одинаково, и казалось, нести их вместе легче, но вот он отстал, затерялся в толпе и совсем исчез из виду, а потом ты просыпаешься ночью от звонка, в динамик телефона слышишь какие-то слова, и ты понимаешь, что его больше нет.. и потом гудки.. короткие как стук сердца.

Или еще более близкий человек – он был так близок, что казалось, ты никогда не был для него сильно важен, просто вы делили кров. Вы были так близки, что способность осознавать степень близости исчезла, и ты думал о нем как о чем-то совершенно само собой разумеющемся в жизни, ты думал о нем как о части себя, и от того мог забыть, позвонить и не прийти на встречу. Временами мог вообще забыть о его существовании. Вы ведь не думаете о своей руке или ноге каждую минуту своей жизни, вот и ты мог не думать о нем днями, неделями и даже месяцами. Он просто был где-то здесь и его можно позвать из соседней комнаты, и он отзовется, можно было просить о чем-то и он приедет. Но тебе не казалось, что это забота, внимание, любовь.. хотелось чего-то другого, ты и сам то не сильно понимал чего, но другого. Он приезжал к тебе по первому зову в любую погоду, и в любую точку земли, он тихо переживал, когда ты болел, и ходил вокруг тебя кругами, не зная как облегчить твои страдания, он так же тихо радовался твоим победам, а вслух произносил только: "Ну, хорошо, что теперь тебе памятник поставить?"

И лишь когда он исчезает, не так, что можно накопить и приехать, чтобы встретиться. А совсем исчезает, медленно тает, на твоих глазах, и потом исчезает совсем. И ты видишь, вернее глаза видят, но как-то это совсем не попадает в голову, а остается в глазах и стирается.. Ты видишь, как он уменьшается, как потухает, жизнь в когда-то горящем взгляде.

Он все чаще пишет тебе, пишет, о сожалении, пишет, о страхе, о том, что ничего не изменить, что теперь уже все равно, он пишет, о том, что жизнь не вечна и за все приходится платить. Он пишет, о том, сколько места ты занимаешь в его жизни, он вдруг пишет о гордости, которую он испытывает за тебя, совершенно простыми словами, без признаний и громких фраз, так же как когда-то просто и тихо был рядом..
Он пишет и ты понимаешь, вернее, ты начинаешь чувствовать, что он все это время был рядом, незримо, тихо, он помнит, твой первый зуб, твои победы на олимпиаде, он помнит, первую любовь, он знает о твоих слезах по не случившемуся, он говорит, о чертах твоего характера, о которых ты и сам не подозревал, он пишет, каждый день, он пишет, о тебе, и это самое важное, что он когда - либо мог сделать для тебя в жизни. Написать о тебе - чувство тепла и безопасности возвращается, будто кто-то собрал все частички твоей жизни и бережно хранит в нагрудном кармане пиджака, и там комфортно, и там оно - целое, тебя как человека. Все разрозненное, бессмысленное, подчас безумное, вдруг собирается в жизнь, в разную, в этапы, которые были прожиты и преодолены. И ты вдруг обнаруживаешь в своем кармане его жизнь, и этапы, эти разные дни и ночи и слезы и радость этого человека в своем нагрудном кармане.

А потом ты летишь, ты мчишься, потому что вчера он не писал тебе, вчера была реанимация и клиническая смерть, вчера он ехал на кресле каталке по коридорам больницы, а в руках он сжимал ноутбук, в котором нет ничего, кроме тебя и того года, что вы проговорили, прописали, наконец - то прожили вместе.. Это такой дар о котором ты даже ни когда не мог просить, потому что тебе и в голову не приходило, что о чем-то таком можно просить. Просишь обычно о любви, доме, машине, добрых друзьях, но не о том, чтобы любимый человек, прощаясь, разделил с тобой свое утекающее сквозь пальцы, стремительно иссякающее время..

И вот ты сидишь в палате реанимации, трубки, и аппараты подключены к его телу... оно совсем тонкое, невесомое, двигается только грудь, ты прижимаешься щекой к огромной теплой ладони, как когда-то, в далеком детстве ты вкладываешь лицо в теплые огромные ладони, горячие слезы текут по лицу, ты знаешь, что это конец, теперь ты отчетливо понимаешь, что это - прощание, тихое, без шансов на иной исход.. И ты просишь одного: "пожалуйста, не уходи..", понимаешь бессмысленность этой просьбы, но не можешь не попросить.. а потом ты чувствуешь как конец наступает, и там на койке больницы уже нет того, кого ты безотчетно, безусловно, любил.. Он ушел.. и тебе почему-то хочется молиться и просить, чтобы ему не было больно.. ты не знаешь о чем речь, просто хочется что бы ему никогда, никогда, никогда, не было больше больно...

И еще это странное чувство, будто его уход сделал его частью тебя. Сделал его настолько реальным для тебя, как не было, даже когда он был рядом. Кажется, теперь он всегда в тебе, в твоем нагрудном кармане. Ты также морщишь нос, ты видишь его в зеркале, ты так же держишь сигарету, ты садишься за руль и, кажется, это он управляет машиной, он с тобой и в тебе, теперь вы вместе рулите твоей жизнью..

Ты прикуриваешь сигарету, и вдруг, понимаешь, что он так всегда зажимал спичку, в пальцах, чиркал по коробке, и, спрятав огонек в ладонях, подносил к губам..
Это все меняет - все кардинально и безвозвратно и к твоему отсутствию цели присоединяется еще и ощущение тщетности многого из того, что казалось важным. Сначала просто тихо, будто все в один миг остановилось, и земля сошла с орбиты. Совершенно реальные вещи перестают существовать. Больше нет друзей, работы, поездок, кажется вселенная сжимается сначала до размеров, твоей комнаты, потом кровати, а потом и во все становится лишь строчками, последними, прощальными строчками в которых ты теперь пытаешься угадать, ответы на все те вопросы, которые роем носятся в голове и стучатся в черепную коробку. От куда-то внезапно накатывает волнами, то радость и тепло, то гнев, и скорбь, то тоска..

"Как дальше жить, для чего я здесь" -  все громче звучит, тот самый тихий голос, который ты пытался заглушить тщетно столько лет и тебе почти это удалось..

Можно назвать эти размышления модным красивым словом рефлексия, можно осуждать и не понять, но это важно, когда цели нет, потому что ты ее себе так и не придумал, нет стремления, что-то открыть, кого-то завоевать, когда ты не можешь физически, до тошноты проживать один день за другим, в сомнамбулическом состоянии, когда стремления других, тех кто рядом тебе не понятны, и их цели ни при каком исходе не смогут стать смыслом жизни для тебя, когда ты мало какие в принципе инициативы готов развивать и поддерживать, когда один крутой вираж сменяется другим, когда тебя все время штормит, и жизнь твою разносит на клочки, а потом, вымывает прибоем, солеными кучками песка на берег, важно помнить, что было и кому принадлежат осколки твоего существования. А они всегда кому-то принадлежат. Что-то было позаимствовано, что-то подарено тебе, что-то намыло прибоем из чужой неизвестной жизни. Но большая часть, принадлежит кому-то - наследие предков, неосознаваемые, неясные смутные посылы, доносящиеся до тебя сегодняшнего настоящего из глубины твоего существа, из времени, когда тебе было все, все на свете просто и понятно, из опыта, прожитого, из ощущения грядущего.

Временами хочется кричать и плакать, выть, от невозможности всего, что навертелось как на холодные металлические маховики жизни... от невозможности распутать, от неспособности отпустить. Отпустить и правда невозможно, держишь изо всех сил, от страха, от сожаления, от неверия, что и без этого можно жить. Держишь, а пальцы каменеют, с них тонкими струйками сочится липкая, словно сироп, густая кровь, но ты держишь. Кто вложил это в твои ладони, ты не знаешь, ты этим не владеешь, тебе вообще мало что принадлежит, но ты держишь и не отпускаешь, а потом резким точным ударом, кто-то выключает тебя из жизни..
И тут приходит благодарность, потому что сам бы ты никогда бы не отпустил, ведь ты обещал, и держал. А теперь ты не можешь себя винить, за секунды минуты, часы и дни, безжизненного тяжелого забытья. Все, что ты держал, мягко стекло с ладоней и исчезло. Нет больше ни маховиков, ни обрывков, на ладонях остались следы, ты называешь их линии жизни, и пытаешься угадать, что было до...

Совершенно пустой, холодный, лежишь в квартире в чужой стране, не осталось ничего, что могло бы заставить тебя подняться. Лежишь, обозреваешь потолок своей комнаты, гладкий как яйцо, временами в окна наведывается солнце, и если честно, ты хотел этого, и уже довольно давно, тебе хотелось уйти, все стало глупостью в твоей жизни, все перестало иметь хоть какую-нибудь стоимость, но ты так отчаянно за это боролся, что признаться даже себе, что это ничего не стоит было просто невозможно. И ты причесывал, укладывал свою никчемность ровными стопочками и выкладывал на прилавок, как старьевщик, продающий использованные мочалки и шнурки на привокзальной площади.

Сейчас нет ничего, ты не видишь никакого повода не то что вернуться, но и просто остаться... Какое-то мгновение тебе хочется увидеть своих родных и сказать им прощальные слова, оставив все, все что есть, все что было, что накопил и чего не успел, ты почему-то набиваешь чемодан конфетами и возвращаешься домой. Туда, от куда бежал..
Да, побег ничего не решает.. но пробовать стоит..

Что бы потом, обессилевшим, оставив все попытки бежать, остановиться и оглянуться, иметь смелость знать, чего боишься. Что гонит тебя от берега к берегу, что несет утлую лодчонку жизни к новым и новым крутым порогам, не смотря на то, что корма уже полна воды и кругом зияют дыры неосуществленных мечт и не случившейся любви, на дне пыльной кучей валяется нерастраченная нежность, и рулевой оставил тебя задолго до того как ты пустился в плаванье...

Зачастую, оглядываясь, ты ничего не видишь, абсолютно ничего, есть страх неопознанный, как труп в морге, незнакомый, чужой, леденящий страх..  и он не имеет ничего общего с реальностью. Просто осколок - испуг попал в сердце и рос, было больно достать его сразу. Не было, кого-то, кто помог бы извлечь его и залечить рану, и он рос, и вот это уже не испуг, а самый настоящий ужас, леденящий кровь, от одного упоминания.
И сердце вдруг перестает биться, все внутри замирает.. ты на секунду покидаешь тело, что бы не испытать снова того, что причинило боль.

Страшно просить нежности, потому что когда-то ты просил, и тебе сказали нет, и показалось даже, что ты неприятен. Поэтому сейчас, когда ты сидишь рядом с совершенно родным всем сердцем любимым человеком, ты смотришь на его руки, губы волосы, все в нем прекрасно, и ты бы зацеловал каждый сантиметр его кожи, впитывая, каждую клеточку, каждый микрон, вкладывая все свое существо в трещинки и чешуйки родного тела.. Но ты сидишь и испытываешь боль, будто осколки врезаются в тело, ты не смеешь, просто не смеешь касаться его, тебе и самому теперь неприятны какие-либо прикосновения.. это так естественно касаться, тело предназначено кажется для этого, тонкие пальцы, ключицы, бедра, грудь, все так чудесно создано, для того, чтобы этого касаться, но ты не можешь, если кто-то случайно касается тебя, тебе больно и больно и страшно..

Тревога накатывает, без разрешения, без предварительного звонка она стучится в дверь, и ты сидишь и не открываешь, но она ждет, наверное, ни кто тебя так верно не ждет как она, подолгу за дверью.. пробирается, с газетными обрывками, сквозь новостные сводки, просачивается, проскользнет и сковывает сердце, к горлу подкатывает ком, разряд, еще разряд и сердце встало, невозможно дышать, все холодеет и скатывается в пятки, видно ближе к земле, оно спокойней, и хочется лежать, долго с открытыми глазами глазеть  на небо и молчать..

Так ли это важно говорить, когда сказать нечего, и только небо, кажется, удерживает тебя в себе..

Сегодня хочется тишины, хочется, чтобы в один миг исчезли люди с улиц, из домов, офисов и скверов, - "тишины, мне нужно тишины", стены давят на сердце, руки не слушаются голова гудит, такое ощущение, что части тела существуют отдельно отела и друг от друга и они бы в миг разбежались, если бы не хрусткие натянутые до предела суставные связки, голова, кажется, сейчас в последний раз хрустнет и отвалится как налитое перезревшее яблоко с сухой ветки, и покатится вдоль по мостовой в сторону оврага, там ей самое место, в кустах..

Ты бредешь и чувствуешь, как мысли атомами мельчайшими частицами разлетаются по улице вслед за тобой, разносятся ветром, может они и прорастут где-нибудь на плодородных почвах, но точно где-то не с тобой. И кажется, болит кожа, все тело как сплошной ожег, любое касание даже невольное приносит боль.

Однажды, кто-то касается тебя и вместо боли и пронзительных электрических разрядов, доходящих до самого холодеющего от ужаса и тревоги нутра ты вдруг чувствуешь тепло, оно обволакивает, затягивает, оживляет и греет.. голова кружится, там в ней пустота и наполненность одновременно, чувствуешь, как коленки подкашиваются, а сердце медленно тихо и гулко начинает колотится в унисон с другим сердцем и этот гулкий звук разносится по самым отдаленным закоулкам, наполняет, наполняет до краев, изливается слезами и благодарностью и наполняет снова. Это страшно неудобно, когда ты больше себе не принадлежишь, ты не думаешь о хлебе насущном, вообще ни о чем думать не получается, чувствуется только слабость в коленках и голова тяжелая. Хочется только в одного, - туда, где теперь и навсегда покоится твое сердце. Ты его отдал, и не думал ни секунды. Это раньше ты осторожничал и примерялся, присматривался, оценивал и проверял, теперь ты точно знал, что не можешь не отдать, это даже нельзя назвать актом доброй воли, просто оно покинуло тебя и теперь покоится в теплых ладонях совершенно неизвестного тебе человека. Но, нет, это не страшно, напротив. Тебе не важно, кто он - новый владелец. Ты не знаешь его имени и прописки, не знаешь, чем он живет и куда уходит по вечерам, не знаешь его друзей, семью.. Ни какой биометрики, ни каких социальных связей, если бы тебе пришлось потерять этого человека однажды, ты бы никогда не смог объяснить, кому отдал свое сердце. Но ты знаешь, как-то знаешь, впервые за долгое время не головой, что этого человека не возможно заменить, стереть исчерпать, он там, где было сердце, и пусть даже с годами чувства сотрутся, забеляться, притупятся, но он останется там, наряду со всем важным для чего и так достаточно места в мире, и что совершенно не возможно отнять, и паук и бабушка, и Колька, и простое счастье, полное не придуманных любимых глупостей, без которых твой мир, станет уже не твоим, а каким-то еще.