Письма прошедшего времени. 33-тье, длинное

  Котя, пока ты лежишь, но твой, не исключено, будущий друган Артемий, после того как в очередной раз разрисовал фломастерами лицо себе, Алинке, а также стол, стулья, плаcтиковый ящик для игрушек, находившиеся рядом по недосмотру и нелепой случайности стены, за буйный нрав и жизненный аппетит заработал: a) по заднице и б)  прозвище «Моркофь, Картофь и Катастрофь». С ударением на последнее. Какой темперамент сложится у тебя, Константин? Что будешь знать ты о бурной юности отцов и дедов?

   Как ни крути, Котя, вы, человеки XXI века, существа III тысячелетия. В девятнадцатом остались классики литературы, манеры и благородство, общее описание нравов и мира. Век XX сыграл джаз, придумал мировые войны, водрузил на пьедестал Мамону и полетел в космос. Он удаляется от нас со скоростью 365-366 дней в год. Время заполняет дни рождениями, смертями, горем и радостью, болью и смехом, продлевает любовью, заворачивает в суету. Вот и ещё один Старый год мчится прочь, занося метелью забвения судьбы полувековой и большей давности. Расскажу о том, что слышал. Это истории друзей, родных, близких, их жизнь.

История первая. Яков.

   Июнь в Грудино выдался жарким, с дождями. Якова Ивановича это радовало. Погода сулила урожай, успевай поворачиваться. «Если так пойдёт: без затяжных августовских ливней или, того хуже, крутых, не по времени заморозков, по осени справится новая сеялка. Старая совсем развалилась. Чини не чини, отмаялась. Ещё Николку обженим. А что? Семнадцатый парню. Чем по скирдам дурью маяться, пусть с Нюркой внуков ваяют. Будет кому работать. Хорошую девку подобрал: добра, работяща. Со стороны, по-крайней мере, так выглядит, а там, конечно, поживём - разберёмся. Зря Марья на неё взьелась...» – может так или совсем по другому думал Яков Иванович Белый, стоя в робкой яблоневой тени на единственном грудинском перекрёстке.

   Событие в селе случилось изрядное. Из района, в сопровождении небольшого отряда ОГПУ (человек восемь, все верхом), прибыл ожидаемый с весны агитпоезд, записывать народ то ли в коммуну, то ли в колхоз. Белобрысый, молоденький до безусости оратор говорил с надрывом, отчего потел и шел красными пятнами. «Товарищи, - взывал он со служившей импровизированной трибуной телеги, - партия и лично товарищ Сталин зовут нас в будущее. Отказываясь от коммунарства, мы, товарищи, объективно протягиваем руку мировой буржуазии и её внутреннему союзнику кулаку. Кровь! За что проливали кровь в гражданскую наши отцы и деды?!.» - на этом драматичном месте оратор сорвался на дискант и даже закашлялся от возмущения.

   Надо сказать, что народ в Грудино жил, хоть и простой, но руку мировой буржуазии протягивать не собирался, потому как даже знаком с ней не был. Грудинцы вообще  власть уважали. «Порядок нужон» - говорили они. Да и как было с властью не ладить? Ежели до ближайшей железной дороги от села десять верст, а из других дорог - одна речка.

   Электричество, телеграф, газеты, радио и прочее городское баловство были селу неведомы. Жизнь протекала в трудах. Посеяться, собрать урожай, на зиму заготовить, одёжу купить, струмент, дитё дохтуру в большом Грязино показать – вот что занимало умы грудинцев с утра до вечера. Поэтому к районным отнеслись с полным уважением. Собрались все.

 - Слово предоставляется  герою гражданской войны Фёдору Антоновичу Бугро, - обьявил юный агитатор и довольно ловко спрыгнул с телеги. Фёдора Антоновича в селе называли просто Фёдькой, а злые языки, намекая на давнюю контузию, и вовсе дразнили, как в той поговорке, Федотом. Мир определил его в солдаты ещё на войну с германцем. Пять лет ни слуху, ни духу, а ранней весной 19-го Фёдор появился на родимом пороге с одним глазом и в добытых в боях под Царицыным революционных красных шароварах. С тех пор он и считался главной опорой советской власти в Грудино. Хучь циклоп, а мужик был справный, не пьянь, но очень уж тютя по жизни бесхребетная.

   И тут он не удивил. Долго лез на телегу, долго переминался на ней с ноги на ногу, долго моргал, разглядывая односельчан, словно ждал откровения свыше или указания сбоку. Второе не замедлило последовать. «Что Вы, Федор Антонович, не стесняйтесь! У нас сегодня ещё две деревни по плану. Мы же всё с Вами обговорили, ну!..» - ободрил его громким шепотом вконец раскрасневшийся от волнения и успеха юнец-агитатор, а стоявший рядом  худосочный чекист в очках строго высморкался, оправил гимнастерку, подтянул портупею и задумчиво посмотрел поверх голов, словно зачем-то решил пересчитать собравшихся.

 - Да, да, минуточку, я щас… – мямлил Федор-Федот, доставая из кармана штанов грязную, вконец замасленную бумажку и химический карандаш. Достав, ухватился за неё как утопающий за соломинку.

 - Вот, братцы, я что думаю..? Если уж товарищи из района и товарищ Сталин, сам!.. То, конечно, это... правильно!.. Миром легче. Я здеся запишу, у кого что... Мы с товарищами обойдем, проверим наличие, чтобы для порядку, для протоколу, так сказать... Ведь Советска власть – она какая? Она же от слова «совет», «совесть»... Вот мы по совести, посоветовавшись, всё перечтём. Излишек рабочему классу отдадим. Он нам трактор. С завтрева трудодни заполнять начнём, чтоб, значит, по всему у нас была организация и советская власть...

 - А что, Фёдор, Анисима тоже в коммуну брать будем? – раздалось из толпы.
Бугро вздрогнул, замешкался и с жалобной вопросительной миной на лице посмотрел на районных товарищей. Суровый чекист, как шашкой, рукой утвердительно рубанул воздух,      
   Федор облегченно вздохнул:
 - А чего не взять, что ж он, человек, не скотина какая...

 - Иди, Марья, домой давай! – Яков вырвал руку у пытавшйся урезонить его жены, и вступил в разговор.

- Анисим? А зачем мне Анисим? Он или пьяный, а когда не пьяный - хворый. Его ж даже в пастухи нельзя. Али обчество про Ферапонтову корову забыло? Так вроде года не прошло. Что он теперя Машку мою доить будет? Али мы можа ему селом трахтор купим? Народ у нас зажиточной. Вон Фёдор вчерась в лес пошёл, кринку золота набрал - и под порог, на чёрный день спрятал. Все видали? У нас-то как? Прижало - сразу за золотом в лес. Там его горы, не плошай, складывай!.. Набрал, и в району за покупками. Накуписся... Сиди, отдыхай, квасу прихлёбывай... 

   В толпе засмеялись, а суровый чекист, облизав тонкие губы, незаметно кивнул бойцам. Отстывший было от речи агитатор, снова пошел красными пятнами. Фёдор, слушая Белого, согласно качал головой, улыбался.

 - Ежели у меня в семье пять душ, старики, – загибая пальцы, развивал мысль Яков,- от зари в поле, Николку не седни-завтра женить, малым в школу... А недород случись? Прощай пока сеялка! Как весной тогда? А ежели всё в коммуну, так мне своих обеспечь и ещё на Анисима горбатиться? Не согласный я, и тебе, Фёдор, не советую, хучь и в начальство тебя двигают. Руки на месте, работай, а начнёшь по раёнам ездить, что зимой на стол положишь?

   Как щелчок хлыста - резкий, громкий, неожиданный выстрел чекистского нагана облетел деревню. Громко запаниковали куры, стремглав рванули с места куда глаза глядят коты, в избе по соседству заплакал ребёнок. Пока Яков приходил в себя, его отделили от толпы, поставили на колени, саданув сзади прикладом. В щеку уперлось горячее после выстрела дуло.

 - Что, сука барчуковая, решил товарища Сталина Анисимом попенять? Онэпился, гнида троцкистская? Думаешь, не дойдет до тебя власть советская? Мыслишь, партия страну с колен не подымет? Падла белогвардейская, я те своими руками за убитых товарищей язык вырву! – суровый чекист говорил тихо, отчетливо, отстраненно, разделяя слова. Казалось, его тонкие, как бумажный лист, губы не шевелятся вовсе, но речь слышала вся деревня.

Закончив, он саданул Якова по затылку рукояткой нагана. Яков безмолвно упал лицом в дорожную пыль. Было запричитали бабы, но сразу стихли под колючим взглядом сурового. Деревня поняла: не покоримся - спалят.

   Ночью, с берданой в руке, к Марье пришёл Фёдор. За большим столом сидели родители Якова. Старик дрожащей рукой пытался донести до рта стакан с чаем. Изба у Ивановых была первая на деревне. «Жилье простор любит» - любил повторять Яков.

- Не серчай, кума, во как вышло. Собирай своих. Уходи. Решено в Вашей избе правление ставить. Тебя, стариков – в раён, к Якову в кутузку, детей по колониям раскидают. Про Макаренку слыхала?

Марья, согласно кивала вслед его речи. Слушала, но не слышала. А потом, насколько могла тихо, чтобы не будить годовалого Петруню, маленьких Нину с Егором, кинулась к нему в ноги, обхватила руками, завыла горлицей, захлебнулась немым горем:
- Федя, Фе-день-ка, верни Яшу! Я-шень-ку! Ты же можешь, верни! Ты скаа-жи им! Федя! Не враг он, не враг! Мы же в революцию, все зер-но-о-о! Го-ло-да-ли! Фе-е-дя!
Бурко акуратно отстранил Марью:

- Не шмальнут его пока. Два часа у тебя. Николке скажи, чтоб ружо домой вернул, иначе поднимут с городу роту. Его постреляют и Якова, главой банды сдеют. Уходи, Марья!
   
  Не знаю, каким чудом, но Марья, родители Якова и пятеро детей добрались до Москвы. Может, потому, что, если в сердце не растёт сволочь, человек добр к ближнему? А Николку не нашли. Пропал. По смерти Сталина односельчане принесли Марье слух, что видели его перед войной в Казахстане, что он их искал, а Нюрке и вовсе писал письма. Та не ответила. Да и ответить как? Адресу нету. Говорили ещё, что на войне их убило: Николку и Антона, друга его лепшего, мужа Нюркиного. В одном танке. Бают, поди.

                *             *                *

    Через год, в переездах и неустроенности, тихо ушли родители Якова. А потом Марье повезло. Её взяли в богатый московский дом домохозяйкой. Так она с детьми выжила в голодные тридцатые. За честность её любили. В тридцать четвертом Фёдор нашел их и нашёл ей адрес лагеря, где сидел муж. Она поехала. Собрала денег. Что скопила, что заняла. Офицально встретиться с мужем не могла. Боялась, упекут до кучи, как врагов народа, её и детей.

   Приехав, осмотрелась, нанялась на работу полы в офицерском общежитии мыть. Нашла, кому всунуть взятку. Всунула. Вспомнила, как Егор читал ей историю: мол, в стародавние времена один херцог, Бошвор что-ли, бежал из тюрьмы при помощи пилки и верёвочной лестницы, запрятанных в каравае хлеба. Так всё и сделала. Нашла пилку. Передала хлеб. Через месяц с оказией получила записку. «Свет мой, Марьюшка, – писал Яков,- если бы не ты, червяков бы кормил. Совсем истрепались брюки-то мои, и я без портов сильно маялся. Твой каравай на них сменял. А счас осень. Вовремя. Вспоминаю тебя, деток каждый день…»

    В тридцать девятом Марья упросила благодетелей выправить Якову новый пачпорт. Там его отцом записали, Иваном Яковлевичем. За взятку в лагере документы обменяли. Так папа сыну из могилы помог. Вышел Яков седой, немощный. Оказалось, в тридцать втором пытался бежать. Поймали, били до одури. Но ничего, хоть детей перед смертью в руках подержал. В сороковом схоронили.

   Детки выросли, выучились, разлетелись. Сначала по огромной стране, теперь по миру. Нянчат внуков на трёх континентах. Встречаются редко, на юбилеи. Недавно в Окленде заболел Егор. Он теперь в семье самый старший. Дом их в Грудино до сих пор стоит. По-прежнему самый большой в деревне. Из перемен там разве что электричество. Брежнев провел. А соседи их уже не помнят.
 
  Продолжение следует ...