Письма прошедшего времени. 33-тье, часть вторая

                Везунки. Эмиль и Саша.

   В молодости люди обычно привлекательны. Эмиль и Саша были привлекательны особенно. Стройный, высокий, гибкий, как лоза, еврей в новенькой артиллерийской форме, кубик в петлице. Умница. Взгляд, улыбка, низкий, с хрипотцой, ласковый голос, сильные руки – даже молодой Бельмондо  и тот нервно курит в сторонке... Она: русые волосы, чёрные брови, открытый взгляд, обаяние Пиаф! А толстопуз Генка?... Генке год, и он, подобно другим карапузам, ангел.

   Минск цвёл сиренью, пах грозами и юностью. Закаты над Свислочью как никогда были прекрасны. Их поселили на Грушевке. В знаменитом доме, что возвели за 45 дней на углу Разинской и 3-го Железнодорожного. Из фантастического в доме имелись: канализация, водопровод, освещение, ванна, душ, и всё работало. Если уж везёт, то по полной!

   Для Сашки жизнь была один восторг, вздох и песня счастливая, как первая майская  любовь. Он военный. Эта зависть... Эти ахи подруг... Котя, веку нашему - не то что твоему - не понять! В девятнадцать родить... Каково? Жизнь подхватила её, девочку, вынесла  вальсом со школьного двора, окутала нежностью и щедро получала в ответ. Да и само время насквозь пропитанное энтузиазмом делало всё вокруг прочным, незыблимым и правдивым.

   Вот он, долгожданный, выстраданный золотой век. Протяни руку! Не сегодня? Значит, завтра. Он взойдёт вместе с рассветом. Природа проливала на землю благодать. Зимы были белыми, солнечными, с хрустом. Вёсны - стремительными. Лето накатывало теплом и лаской. Осень разукрашивала закаты и горизонт неземным жёлто-красным.   

   Иногда Сашка просыпалась и долго, не веря своим глазам, поочереди смотрела то на Генку, то на Эмиля. Вскакивала от избытка чувств в середине ночи и бежала принимать тёплый душ. Два года беcпредельного счастья. Киевский и этот минский.

  Утром 22-го над ними взошло солнце войны, а уже  26-го июня танки генерала Гота вошли в Минск и помчались дальше к Борисову, замыкая котёл. Две недели с небольшим, и 8-го бойня в Налибокской пуще была завершена. Погибли остатки 3-й и 10-й частей 13-й и 4-й армий. Выдохнув, мясорубка покатилась дальше, на Восток.

   Что же наши герои? 22-го Минск ещё жил мирной жизнью. Царило лето, и цвели липы. Народ собирался на открытие Комсомольского озера, кто-то, наплевав на сводки ТАСС, махнул за город. По-серьезному бомбить начали 24-го. Утром, в девять к Саше заскочила Лиля из седьмой квартиры. Они с мужем приехали из Москвы на строительство авиационного завода и крепко сдружились с Френкелями. Та тихо сидела возле спящего Генки, поглаживая его руку.

 - Саша, родная, где твои документы? Золото? У тебя есть золото?

 - Лиль, ты чего?

   Подружка-соседка затараторила шёпотом:
 
- Саш, ехать надо. Быстро. Очень-очень. Днём от завода колонна в Москву идёт. Яша велел тебя взять, он мне всё рассказал. Останешься, из-за мужа и тебя и Генку кончат. Завтра немцы здесь будут, позже не уйдешь. Золото у тебя где?
 
- Лиль, ну какое золото?

   Везунчики-везунки. Послушалась Сашка. Успели они в ту последнюю колонну, что шла с авиазавода. Она прижимала к себе плачущего Генку и видела, как долго за машинами, размахивая платком и иступлённо крича, бежала женщина с растрёпанными волосами:

- Мы Никифоровы! Смотрите списки! Мы здесь! Паша, родной, беги!– и она оборачивалась назад, махая кому-то, вдали. Пока не подвернула ногу и в бессилье опустилась на обочину.

- Никифоровы мы, Никифоровы… –  шептала неслышными губами женщина, грозя платком неведомому богу. Пыль поглотила её.

   В начале августа колонна вместе с Генкой и Сашей вошла в Москву. Стало ясно: война надолго. Начиналось сражение за Ленинград, немец рвался к Одессе, ценой 760 тысяч человеческих жизней, из них треть пленными, Смоленск задержал бронетанковый  кулак, нацеленный на Москву.

   Они бы пропали безусловно, Сашка и Генка. Война, большой, абсолютно чужой город. Ни родных, ни знакомых. Муж, её любовь, стержень, опора... Эмиль, где ты?... Где жить? Где искать еду? Работу? На кого оставить ребенка? На носу осень и всё такое…

16 числа наш Верховный главнокомандующий Сталин И.В. подписывает приказ за нумером 270. Пленные в котором определялись как предатели, дезертиры, а члены семей командиров и политработников, попавших в плен, подлежали аресту и ссылке. Этот дивный приказ напрямую коснулся и наших счастливчиков!

Кто донёс? Кто был свидетелем? Неизвестно. Только Эмиль по бумагам числился пленным. И Сашу с Генкой под белы рученьки повезли на казённых харчах в Сиблаг. Прочь от бомбёжек, в далёкий тыл.

   Конечно, на ссыльном пайке не разгуляешься, но всё ж не враги народа, минимум гарантирован, да и работу найти можно. Сашка похудела. Из-под платка сверкали огромные иконописные глаза.

  Жалели их. Её, Генку. Мальцу уже почти три исполнилось. Серьёзный пацан. Основательный. Кушать любил. Детям, война не война, расти надо. Даст ему Саша хлебушка, Генка аккуратно сядет, кусочек возьмёт двумя руками, и по ма-аленькой крошке в рот. Разжует. Подумает. Поднимет голову. Улыбнётся маме, и опять... Так до конца, без спеха. Серьезно и сосредоточенно. Ничего не проронит. Саша пока Генка ест об Эмиле думала. Плакала. Толком ведь не попрощались. Она спала. Он ушёл. Всё.
   
  На место прибыли к концу сентября. Лагерь как лагерь. Вши, голод, смерть. Красивая больно Сашка была, да ссыльный статус помог: взяли из жалости в лазарет. А зимой к ним определили нового начальника. Карнаух Вася. Молодой. Здоровый. Сибиряк.
   
  Что редкость - нормальный мужик. Не садист, не сволочь. Нет, норму работягам по-любому, хошь не хошь - выдай. Не дюжишь? Прости. Закапывали по-простому, за забором. Но не он же нормы определял. В остальное вникал. Добивался от подчинённых единодушия, убеждал отдать всё для победы.

  Глянулась ему Саша. Сначала просто заходил. Потом зачастил, засиживался, рассказывал новости с фронтов. Когда наши немцев под Москвой обратно в рейх погнали, большой праздник был. Лица у всех светились. И вот в самый разгар, десятого декабря, помнится, сказал:
 
- Саш, глянь, Генка, твой чего-то совсем вяплый?

   Температуру померили: ух, держись, 38! К вечеру 40! Пневмония. Продуло и не мудрено: обувь худая, пальто - видимость, морозы сибирские. Сашка расплакалась. Ничего же нет: ни лекаств, ни доктора. Сказала:

 - Генка помрёт, я тоже сдохну. Жить не буду!
   
  Василий его вытянул. Я ж пишу: ВЕ-ЗУН-КИ! От соседей всего-то ерунда какая, километров сто-стопятьдесят, спеца привёз. Тот профессором в прошлой жизни работал, а главное – немыслимо, где рыбий жир и малиновое варенье раздобыл. Генка выкарабкался. Новый год новой семьёй встречали. Осуждать не спешите. Пленный еврей - мёртвый еврей, вся страна это к тому времени знала, а Эмилька, будь оно неладно, ещё и политруком служил.

   Что поделать? Жисть, зараза, продолжается. В красивом жесте не застыть, не пьеса. Дитё на ноги ставить. Да и самой-то, господи, боже мой, двадцать один от силы! Генка рос, она работала, Василий о них заботился. Может, у неё особой любви не было, но благодарность была. Действительно, хороший мужик Карнаух Вася, добрый. К весне малый стал называть его папой, тот таял.

   Так жизнь и неслась лягушкой по кочкам. 42-ой очень тяжёлый был. Дальше - легче. 26 марта 44-го, в день, когда воины 27-й армии Трофименко вышли к границе страны по Пруту, Василий получил перевод в Казахстан. Понятно, Сашку, как ссыльную, взять с собой не мог. Оставить тоже не мог – любовь. И она отказалась от Эмиля.  Да, да, Котя, каких 65 годков назад можно было отказаться от мужа, от отца, от матери. Кто-то делал это по принуждению, кто-то спасал себя, Саша, потому что умерла надежда.

   В конце апреля, 30-го, они приехали в Карлаг. И заалела кровью тюльпанов степь, воздух наполнил лёгкие травяным чаем, сошли с ума птицы – это весна, прогнав зиму, застучала в сердце, разбудила солнце: жизнь, жизнь, жизнь! – кричала она всё горло. И Сашка ожила. Стала больше улыбаться, смеяться невпопад, строить планы на будущее. 

   В мае в лагерь стали свозить освобождённых из немецких концлагерей наших военнопленных. Много. Эшелонами. Забитые, ничего не понимающие люди. Они так ждали этого дня. Так надеялись. Несправедливость сводила с ума. Родина сурово встречала тех, кого начальство посчитало предателями. 20 мая 1944-го Сашке в лазарет принесли азербайджанца. От голода одно лекарство – еда. Как тут помочь? Она подняла голову, чтобы собраться с мыслями, когда услышала:

 - Это ты, Саша?
   
 Перед ней стоял худой, чёрный от грязи и несчастий пятидесятилетний мужчина.
 
- Эмиль?

   Вы никогда не встречали покойников, умерших родных? Я тоже. Как описать эту сцену? Сердце ракетой взмыло к дальнему пределу галактики и осталось там в счастье. Не то. Они кинулись навстречу друг другу, и прошлое ожило?... Так ещё хуже. Представьте, что в детстве Вам отрезало ногу. И вот она нашлась. Ваша. Вы снова одно целое. Она ещё не совсем вас слушается, ещё никто не понял, что произошло, но вы уже вместе. Может, так? Не знаю…

   Они стали встречаться. Говорили, не могли наговориться. Не могли выпустить друг друга из объятий, не разжимались пальцы. Его спас азербайджанец. Тот, которого он принёс. Когда они попали в плен, он сказал своим сородичам:
 
- Эмиль – наш земляк. Кто слышал, тот понял.

   А почему так сделал? Не спросишь. Не у кого. Счастливчик, одно слово. Она забирала из дома вещи и меняла их на еду. Теперь самым мучительным стали расставания. Пытка. Физическая боль. Игла в сердце. Тело здесь, душа с любимым. По дому бродил зомби.

  Вася с Генкой недоумевали. Что можно скрыть в лагере? Колоду карт? Стилет? Чувства? Генка застукал их и позвал папу. Вася взбежал на холм и разрядил в землю наган, бросил его, заплакал, ушёл в степь. Хороший мужик, Карнаух Вася, а ведь мог...
   
В 9 утра 16 августа 1944-го Генка подошёл к Эмилю и сказал:

 - Я тебя помню, ты папа.

В 1954 Эмиля  реабилитировали. Я и говорю: везунки. Ещё как!

   Продолжение, Котя, следует. Потерпи...

Твой, д.Вадим