Пядь вторая. Неудачная подсказка

Сложнейшим предметом для нас, поэтов-писателей, был, как ни странно, наш самый инструментальный предмет – русский язык.

С одной стороны, постоянное чтение при способностях к писательству уже с детства формирует автоматическую грамотность – большинство из нас пишет грамотно, не зная правил: не заучивая правила и не вдумываясь в них. Помнится, я не учила ни одного правила в школе – и практически не ошибалась в диктантах. А уж не ошибиться в сочинениях было и того легче: у каждого писателя есть в нежных инженерных конструкциях собственной души непоколебимое чувство, что-де, хозяин – барин, и мы, полноправные земные хозяева над словами, что хотим, то и напишем. И как хотим.

В институте ходила байка про студента, сделавшего в слове «винегрет» три ошибки. На возмущение преподавателя: «Как же Вы, писатель, пишете? Вот пойдёт Ваш герой  романа в кафе, закажет себе «венигред», и Вам перед читателем, перед редактором, будет стыдно!» На что студент убеждённо ответствовал: «А нечего моему герою венигреды брать! Пускай он у меня щи кушает! Или окрошку! Или суп!»

Вот про слово «или» и будет история – или смешная, или грустная, – кому как покажется.

Русский язык вела у нас милейшая Елена Леонидовна Лилеева. Её удивительное имя-отчество я  сейчас привожу в пример своим студентам, когда читаю курс русского языка и культуры речи в МГАКХИСе: редкостная, красивая аллитерация! Елена Леонидовна  и выглядит под стать своему поэтическому имени: красивая, изящная, умная. И очень, как преподаватель, строгая.

И вот идёт итоговый экзамен за второй курс. Сидит, грустит наш народ над билетами. Сидит, грустит у окна один известный в своей области (кажется, в Калужской) писатель, и видим мы все, что не знает он ответа на свой билет. Никакого. Даже приблизительного. Даже такого, чтобы промяукать нечто неразборчивое и сделать вид, что я, дескать, ответил, а вы не поняли – ваши проблемы: объяснить доходчивей никак не могу. Ясно, что с таким прямолинейно-упадническим настроем человек экзамена не сдаст. В разведку не сходит. В жизни не преуспеет. Видит это и Елена Леонидовна.

А как стал писатель отвечать – стало яснее ясного: не сдаст! И вопрос-то достался не из сложных – о разделительных союзах. Всего-то вспомнить к месту цитату поудачнее – из Гоголя ли, из Бабеля ли… Из какого-нибудь Толстого… Вон их сколько на выбор – или, или… Но не знает писатель разделительных союзов. И пример привести не может. Никак не может. А экзамен-то надо сдать! Или не сдать.

Время идёт. И решает интеллигентнейшая Елена Леонидовна легонько подсказать нерадивому студенту. Может, это будущий классик перед нею…  Ломать писательскую судьбу, вредить великой литературе преподавательница не желает…

Она делает вид как можно строже ( а мы её и без того боимся!) и громким, грозным, отчётливым голосом ( ведь не преподавательское это дело – подсказывать!) напряжённо-чеканно произносит: «Слушайте меня внимательно! ИЛИ Вы сейчас отвечаете, ИЛИ Вы идёте за дверь!»

И так командирски-отточенно выделила голосом Лилеева эти «или», что глухой бы услышал, –  услышал бы и внял. Но не уловило горемычное  ухо писателя  редкостной дружеской помощи.

 Встал он и огорчённой громадой двинулся вон из класса.

Елена Леонидовна растерялась. Мы удивились. Экзамен продолжился.

Вынося на свободу свои зачётки с добытыми хорошими отметками, мы по очереди утешали нашу знаменитость. Каждый повторял: «Да ты что? Она же тебе подсказывала! Толковала: «Или – или»! Иди, вернись, скажи, что готов отвечать!»

И каждому несчастный писатель за дверью то жаловался, то возмущался: «Зверь, а не преподаватель! Она же сказала мне: иди восвояси! Все же слышали, так и сказала: ступай за дверь! Прямо так, при всех, и сказала: пошёл вон!»

На жарком огне сочувствия писательская обида распалялась и росла, а слова Лилеевой трансформировались от учтиво-старорежимного «подите прочь» до откровенно-современного «убирайся отсюда»

Писательской печали не было предела. Но на курсе нас было человек семьдесят, а не девяносто и не сто, и ни до «проваливай подобру-поздорову», ни до «канай отсель» градус обидной реалии подняться не успел. Не дошёл он даже до «катись, куда глаза глядят»: вечерело. Смеркалось. Дело было к ночи. Экзамен стремительно заканчивался.

В аудитории нас оставалось всё меньше, а число сочувствующих писательскому горю в коридоре  неуклонно росло. Студенческое братство становилось настойчивей: отпраздновать сдачу экзамена хотелось всем, а расстройство бедолаги-однокашника мутило всю воду совестливому вольному обществу.

Калужанин и сам устал.

– Так и сказала: шёл бы ты. Зверь, а не преподаватель, – продолжал он информировать очередного выпархивающего в коридор счастливчика, но в голосе его не слышалось прежней убеждённости. Он, видно, чувствовал: его личное горе-злосчастие начинало мешать  обществу… И общество, в самом деле, уже собиралось силой втолкнуть бедолагу обратно в тёплые лапы «зверя», как писатель смирился.

Ведь мы, друзья-товарищи, убеждать умели.

Не срезу, не сразу, но поверил писатель в доброе отношение зверя-преподавателя.
 
Поддался на уговоры студенческого братства, вернулся в аудиторию, – и пересдал.


Пядь третья: Драгоценная оценка
http://www.proza.ru/2012/11/06/1661
http://www.proza.ru/2012/11/06/1661