На разных этажах

 И окно, и дверь напротив были открыты. По спине тянуло тонкой утренней свежестью, которую язык не поворачивался назвать сквозняком. Сквозняк – это когда насквозь, а он меня не пронизывал, а ласково касался кожи длинными белыми пальцами прохлады.

Я сидела на ковре, поджав ноги и наклонившись вперед. На моей кровати спал мужчина. Его правая рука, пройдя под подушкой, свешивалась вниз. Лицо было мирным и открытым, какое бывает у детей, вдруг забывших, что им полагается капризничать.

Прибвинувшись ближе, я ощутила тепло, исходящее от его пальцев. Они издавали легкие совершенно несочетаемые запахи табака и нежности, оставленной про запас, не только для меня.

Что делал этот человек в моей спальне в пять десять утра? Он смотрел свой сладкий сон: глаза, занавешенные веками, быстро двигались, стараясь не упустить ни одной детали из происходящего.

…Мокрый песок искрился на солнце и, возвращая свет небу, томительно тускнел в ожидании следующей волны, несущей ему новое сияние. Но вспыхнуть мириадами искр ему было суждено только после того, как волна отступит…

Вот так всегда: пока мы находимся в состоянии счастья, нечего и ожидать озарений и прозрений, они приходят тогда, когда схлынет волна, накрывшая с головой, поглотившая без остатка. Мы же сразу начинаем ощущать потерю, чувствовать себя вполне несчастными, чтобы сетовать на судьбу, не понимая, что именно теперь, на наши омытые любовью песчинки падет луч светила и превратит их в бриллианты, валяющиеся под ногами. Осталось наклониться и поднять.

Он наклонился и поднял ракушку, крутой желтовато-коричневый завиток которой напоминал рог изобилия в миниатюре, а раструбом вверх – маленькое ручное торнадо. Ракушка лежала на ладони – бывший дом, вместилище жизни, коллекция песен моря для тех, кто умеет слышать.

Мужчина дунул в ракушку, оттуда вылетело несколько песчинок. Он зажмурился и тряхнул головой. Закрученные влево завитки напомнили ему спираль Архимеда, символ вечного развития: от объемного пространства все постепенно сходится к одной точке; или, напротив, раскручивается из точки во внешний мир.
Точкой было пересечение взглядов. От этого пересечения дороги обычно или разбегались в разные стороны, или спирально вились одна вокруг другой, время от времени соприкасаясь друг с другом.

Именно – время от времени. Он не мог понять, что заставляло его идти к ней в очередной раз, если он не чувствовал ни телесного притяжения, ни душевного. Говорили они много и долго, о разном, о странном. Его томили эти бесконечные разговоры, хотелось все сделать быстро и исчезнуть до следующего визита. Но она упорно не принимала его игры, исподволь, как ему казалось, наблюдая за тем, когда же, наконец, он наберет в легкие побольше воздуха, и после невинных ласк скажет: «Пойдем в койку…». Ей нужно было, чтобы ответственность за все лежала на нем, а он стремился избежать ее во что бы то ни стало, разыгрывая варианты, в которых бы инициатива принадлежала ей.

Ответственность есть ответ не только самому себе, но и другому человеку. Иногда – всей вселенной, потому что для мира очень важно, чтобы разум, с помощью которого он осознает самого себя, мыслил. А мыслить – это задавать вопросы и отвечать на них, складывая из ответов пеструю мозаику существующего и придуманного, реального и вымышленного, которое порой подчиняет себе сильнее любой реальности.

Часто ответом на ее вопросы было только его молчание. Она могла бы подумать, что он не знает, что сказать, но предпочитала другое: он мудро молчит, потому что ему на самом деле известно все, но он отдает ей право на поиск ответа.

– Послушай, – начала она, когда он курил на балконе, – в Питере на концерте у меня были видения, я хотела бы тебе о них рассказать. Как ты?

– Давай, – ответил он, глядя в уплотняющуюся за окном ночь. Звезды проявлялись постепенно и становились сочными, как на хорошо пропечатанной черно-белой фотографии.

– Видишь ли, мне вначале ужасно не понравилось сочетание аккордеона и виолончели, я с трудом удерживалась, чтобы не подняться и  уйти сразу же. Но потом решила, что это прекрасный повод поработать с самой собой. И я стала медитировать: поднялась повыше, к потолку, полетала вокруг огромной сияющей люстры (мы сидели в танцевальном зале), и звуки внутри меня пришли в некую гармонию. Но зато вдруг безотносительно к происходящему в зале перед глазами прошли картинки из недалекого прошлого, когда ты пришел ко мне в первый раз. Я видела тебя и слышала твои мысли. Потом я все записала. Хочешь послушать?

– Можно. Это интересно! – сказал он, однако за легкой улыбкой читалось, что с большим удовольствием он бы эти странички перелистнул.

Она взяла маленькую записную книжку, с какими обычно ездила на конференции, чтобы записывать как все происходящее на семинарах, так и собственные идеи, возникающие по ходу. На первой странице жирным шрифтом были нарисованы его инициалы, дата – 10 мая, а ниже, под заголовком «Медитации на концерте «Северное танго» стояло пять пунктов.

– Когда ты лежал на диване, а я целовала твое лицо, ты подумал: «Странно, меня целует женщина, которая меня хочет, а я ничего не чувствую…»; потом на балконе, глядя вдаль: «А мой дом отсюда не виден. Завтра надо будет…»; в ванной, когда мылся, посмотрел на себя в зеркало: «Зачем мне все это? Так просто…»; на кухне, когда в одной рубашке стоя пил пиво: «Во сколько отчалить? Ладно, посмотрим…»; в койке: «Надо ей сказать что-то хорошее…». Ну, что?

Он докурил сигарету, сбросил окурок вниз и поднял голову.

– И, правда, мой дом отсюда не виден. А вот твой я вижу с девятого этажа из своего окна, но не весь… Ты на четвертом этаже, а видно, только начиная с пятого. Я пойду, попью?

Он шел вдоль берега, сжимая ракушку в руке и ища оправдания тому, что позволял ей любить себя, не испытывая взаимного чувства, просто потому, что это было ему приятно.
Приятное – это то, что мы можем приять, принять: приняли в себя, и оно стало нашим. Противное – это то, что напротив, лоб в лоб, не наше, а значит, возможно, враждебное. Забавно, что собственное отражение в зеркале всегда находится напротив нас. Оно нам противно?

– Давай с тобою отразимся, – сказала она, потянув его в сторону зеркала, в котором можно было увидеть себя во весь рост.

Лицо его показалось ей не то что бы испуганным, но напряженным. А она сияла, обнимая его за плечи и прижимаясь щекой к его щеке. Такой любимый маленький бог, которого хотелось облизывать с ног до головы, целовать от пяток до носа и благодарить за полное безволие, иначе бы он давно уже принял решение и сбежал от нее!

– В этом зеркале отражалась вся моя жизнь от рождения до… до встречи с тобой! Пусть и твой образ останется в записи, я буду иногда смотреть в зеркало и разговаривать с тобою. Ты не против?
– Что это за ракушка? – спросил он, потянувшись к туалетному столику. – Это ты с юга привезла?
– Это раковина Симфоний. Знаешь, как с греческого переводится слово «симфония»?
– Как?
– Согласие, звуки, согласованные между собой. Приложи ее к уху, а я буду что-нибудь говорить. Потом ты расскажешь, что услышал из раковины. Может, твое внутреннее «я» скажет тебе то, чего ты пока не знаешь. Пробуем?
– Давай! – он уселся на ковер по-турецки и приложил раковину к уху.

Она отошла в другой конец комнаты и громко произнесла:

– Говори одновременно со мной и все то, что услышишь, хорошо? Тогда получишь ответы на свои вопросы от самой Гармонии. Начали!

Она вдохнула поглубже, закрыла глаза и почти шепотом, так что он не мог слышать, произнесла:

– Кто ты такой?
– Песок. Мокрый песок. Вода скрепляет его частицы, вода – это любовь.
– Почему ты здесь?
– Я хочу свободы, но боюсь ее.
– Зачем я тебе?
– Я знаю, я есть, я существую.
– Тебе радостно со мной?
– Ветер и облака – неясно, кто кого подгоняет.
– Хочешь, мы расстанемся?
– Морская пена – это паутина. На ее нитях, как на арфе, играет Дева Глубин. Звучит симфония разлуки…

Минуту они молчали, потом он сказал, кладя раковину на стол:

– Ну, и что это за мысли приходили мне в голову? Какая-то поэзия, белый стих. На какие такие вопросы я получил ответ?
– Ответы получила я. А тебе спасибо за помощь, радость моя.
– Так ты меня использовала? – шутя, возмутился он.
– И ты меня тоже. Мы – полезные друг для друга люди, это надо ценить.

Теперь он оценивал происходящее иначе, чем это было до расставания. Он вспомнил Деву Глубин и, несмотря на ясную погоду снаружи, внутри в нем все поднялось и возмутилось такому несоответствию. Ну, почему нельзя любоваться морем издалека или слегка омочив в нем ноги? Почему нельзя слушать шелест его волн и постукивание прибрежной гальки, перемежающиеся с криками чаек?! Впитывать краски желто-зеленого заката, отмывающего свои кисти в водах горизонта? Что за необходимость нырять с головой без гарантии, что всплывешь?

Он размахнулся и отшвырнул ракушку подальше. Идите вы все со своими Симфониями!.. Со своей глубиной!.. Мне и так хорошо!

Ракушка острым концом пронзила толщу вод, плавно по спирали опустилась на дно и мягко вошла в песок. К ее раструбу сразу же подплыла крохотная рыбка и с любопытством заглянула в него, пытаясь понять, как в такой маленькой ракушке может поместиться чей-то мир.

Дева Глубин терзала струны своей арфы, арфа пела сквозь стоны, стоны трогали сердце моря. Но к чему эти страдания непонятых сердец, если природа неизменно показывает нам, что все уровни заселены, очень плотно заполнены жизнью: кто-то обитает на солнечной поверхности, кто-то – в толще зеленых вод, а кто-то – в самой пучине. Непонятно другое: почему бы нам, таким разным, встречаясь, ни делиться друг с другом замечательными историями о своих мирах? Насколько интереснее было бы жить!

…Он проснулся, и лицо его из младенчески чистого стало чужим – лицом мужчины, тяжко обремененного заботами наступающего дня. В этом дне, я знаю, не найдется места даже для одной мысли обо мне. Я поднялась с колен.