Две смерти

Я сидела на бетонных порожках, прислонившись к заколоченной крест-накрест двери и грызла сухарик с изюмом. В дом я уже не попаду, это я понимала. И идти мне некуда.
Почему же – некуда? Встала и иди. Вначале вниз по порожкам, но можно и вверх. Выбор есть, только сверху он незатейливо ограничен крышей: выше головы не прыгнешь. Конечно, и прыгнуть можно, но вниз. Если за спиной крылья, это вполне безопасно и даже полезно.

Я почесала между лопаток. Крылья не намечались.

Или другое: выходи из подъезда и, пожалуйста, – направо, налево, вперед, назад. Можно даже вниз, в подвал. Или в люк. Тесновато, правда, зато дорога определена, не собьешься.

Маленький полупрозрачный паучок трогал лапками свой шедевр, сотканную им сеть, даже не догадываясь, что это тюрьма не только для мух: сам-то он где живет?

Мне так хотелось открыть эту чертову дверь, ведущую в его дом, что даже приторная ваниль сухарика не смогла скрасить горечь разочарования. И сколько требуется ждать, когда все намертво заколочено досками?!

Руки бы отбила тому, что это сделал! Совсем о людях не думают и о кошках тоже. Будь дверь не заперта, может, кто-то бы там и поселился. Например, я. Не такой уж плохой вариант, если разобраться. Не последний сорт.

В какое-то мгновение мне показалось, что за дверью послышались шаги. Я сразу вспомнила «плохую квартиру» из «Мастера и Маргариты».

– Кто там? – громко задала я вопрос, который обычно звучит изнутри квартиры, а не с лестничной площадки.
– Кто там ходит? Эй! – повторила я и деликатно постучала в дверь. – Мне нужно войти кое-что узнать, откройте, пожалуйста! Здесь раньше жил мой друг!
– Как я тебе открою, деточка? Двери-то заколочены снаружи! – это был дребезжащий старушечий голос, почти пергаментный, настолько сухой и прозрачный.
– А что, доски можно оторвать? Вы разрешаете?
– Разрешаю, разрешаю, – отозвались из-за двери. – Только сразу-то не врывайся, погоди на пороге, покуда я в порядок дом приведу.

Я была согласна погодить, потому что мне стало жутко интересно оказаться внутри уже совсем не потому, что идти некуда, а потому, что там находился ответ на вопрос.

Если вопрос возникает, святое дело – найти на него ответ, а иначе замучит до смерти.
Доски были приколочены основательно, я засадила пару заноз и сломала ноготь, но минут через десять мне удалось все-таки их оторвать. Поставив их в угол на лестничной площадке, я зачем-то ногой разогнала по сторонам накиданные кем-то бумажки, словно и с этой стороны двери требовался порядок.

– Можно? – я осторожно заглянула внутрь.

Там никого не было, но в кухне на плите посвистывал закипающий чайник.

– Эй, можно? Люди, кто дома есть?

Я вошла в комнату. У окна в кресле-качалке сидела маленькая старушка. На ней было полинялое синее платье в мелкий цветочек и соломенная шляпка с остатками когда-то свежей бутоньерки.

– Здравствуйте, милая леди, – сказала я с поклоном.

Она улыбнулась и протянула мне руку. Я не знала, что надо делать, но вежливо коснулась сухих и тонких пальцев.

– Мне очень приятно, девочка, что ты навестила меня.
– Вообще-то, если честно, я пришла не к Вам. Мне сказали, что здесь живет мой друг. Он, знаете ли, никогда не приглашал меня в гости, поэтому я и решилась придти сама, без приглашения. Это неправильно?
– Я не знаю такого слова, – опять улыбнулась старушка. – Правильно все, что мы делаем. Только потом мы неверно используем результаты своих действий.

Она указала мне на диван, покрытый желтым ворсистым пледом, от которого исходил запах пыли и каких-то духов. Я присела.

– Мне очень интересны два вопроса, простите. Первый – где мой друг; второй – кто Вы такая. А! Есть еще и третий – кто позволил заколотить двери, если в квартире оставался живой человек?
– Живой? – старушка отодвинула занавески, посмотрела в окно и поправила листья стоящей на подоконнике герани. – Да, кто мог такое сделать?
– Вы правда не знаете?
– Конечно, я знаю. Мне только не хотелось бы, чтобы ты в это поверила.
– А что изменится?
– Что-то непременно изменится. У тебя не было какого-то знания – теперь будет. Вот и перемены. А потом знание начнет работать – все вообще окажется иным, чем ты раньше представляла.
– Ну, это как бы очевидно. Но я не боюсь ни нового знания, ни перемен, – сказала я.
– Даже если это знание разворачивает вектор твоей жизни в противоположную сторону? – пряча улыбку, старушка пристально смотрела мне в глаза.
– Это же интересно. Рискнешь – и узнаешь себя с другой стороны.
– Попробуй! – старушка взмахнула рукой.

… Мы ехали на велосипедах, то обгоняя друг друга, а то долго и старательно придерживаясь соседства, голова к голове. Солнце разливалось так, словно у него не было берегов, – это летнее небесное половодье включало и нас в общий праздник.

Сколько я знала Ленку, она всегда была готова в любое мгновение вскочить и бежать, куда угодно. Вот и теперь. Я пригласила ее покататься на велосипедах вдоль реки, и она бросила все свои дела, уроки, чтобы целый час сиять от счастья.

Мне тоже было хорошо. Наверное, это все теплый ветер – он быстренько выдувает из мозгов всякую дурь.

Мы побросали свои велики и просто-таки нырнули в изобилие и разноцветье луговых трав. Запах цветущей таволги дурманил и убаюкивал еще неспетой колыбельной песней, в мелодии которой переплетались желтые ноты лютиков и голубой покой незабудок.

Мы с Ленкой распластались на траве и долго обсуждали, на что похожи проплывающие мимо облака. Все мимо, мимо… хоть бы одно зависло над нами, уронило свою тень, оказало нам свое высокое внимание.

Облако остановилось.
– Лен, ты видела? – я повернулась к Ленке.

Она, раскрыв рот, приподнялась на локтях.
– Слушай… Этого не может быть! Вот это да!
– Смотри, – с замиранием сердца я следила, как облако плавно, словно наезд кинокамеры, спускалось к нам.
– Бежим! – я дернула Ленку за руку. – Быстрей!

Она, как заколдованная, смотрела на приближающееся облако – оно густело на глазах, приобретая желто-оранжевый оттенок, какой бывает на закате, хотя было около двух часов.

Я отскочила в сторону, туда, где все было нормальным – и цветы, и травы, и облака.
– Ленка! – почти взвизгнула я. – Дура, беги!

Ленка не шевелилась. Мне показалось, что она даже улыбается, только улыбка эта была очень-очень странной.
– Я сейчас, – сказала Ленка, встала во весь рост и подняла руки.

Облако ее накрыло за две секунды. Просто поглотило. Ленки не было и все тут! Я бегала, как чумная, глядя по сторонам, ища, кого бы позвать на помощь. Я? А что – я? Что я сделаю? Я ж ей кричала, предупреждала!

Я села на траву, обхватила колени руками и заплакала. Я плакала не по Ленке, а по себе, потому что она меня никогда не бросала, ее рыжие кудряшки всегда появлялись вдалеке именно тогда, когда мне было нужнее всего. А я?

Когда я подняла голову и вытерла глаза, облака уже не было, а Ленка сидела на траве и собирала свои рыжие кудели в хвост.
– Ленка, ты как? – я кинулась к ней со всех ног, ощупала руки, ноги, щелкнула по носу, потрепала сразу за оба уха.

Она улыбалась так, как я еще не видела. Что хоть с ней такое?
– Что это было, а, Лен? – я села напротив. – Это больно? Ты там не задохнулась, как ежик в тумане?
– Мне мамка никогда не купит пианино, – с улыбкой сказала она.
– Ну и что? Нашла из-за чего огорчаться! – хотя как раз огорчения на ее лице и не было. – Прямо тебе обязательно, да?
– Теперь необязательно, – Ленка опять улыбнулась.
– Что хоть ты все улыбаешься? Что тебя рассмешило?

И тут Ленка сказала то, о чем мне суждено было думать много лет. Она сказала, глядя куда-то далеко-далеко. Может быть, даже за границу времени:
– Две смерти – это немного. Зато я услышу музыку сфер…

Через неделю Ленки не стало, ее затянуло в омут, что у старой заброшенной мельницы. Мы там часто купались, но всегда вместе, а тут ей приспичило пойти одной.

Я не знаю, какие две смерти она имела в виду (я никому не сказала про ее слова), но одна уже произошла.

***
– У тебя есть сестра или брат? – спросила я у него, наливая чай в красную с крупными белыми горохами чашку.
– Есть, – он улыбнулся. – Старшая сестра, она на семь лет старше меня. А еще…

Я стала нарезать торт. Он замолчал. Когда я взглянула на его лицо, меня будто обожгло: он улыбался так!.. Я знала эту улыбку, но не могла понять откуда. Эти мягкие, почти женственные черты его лица приближали мою память к какой-то границе, за которой как за высоким каменным забором, таился ответ. Меня осенило.

– Скажи, а ты давно пишешь песни? – спросила я.
– Да сколько себя помню, – он помешивал чай ложечкой.
– А что ты хотел сказать, но вдруг замолчал?
– Я подумал, что это, наверное, неинтересно вставлять в разговор.
– Что именно, рассказывай.
– У меня была еще одна сестра, средняя. Она умерла, когда ей было три месяца.

Я села.
– Вторая смерть!
– Что ты сказала? – он потянулся за печеньем.
– Скажи, а ты слышал музыку сфер, а? – мне было так страшно, словно облако снова должно было накрыть нас.
– Музыку сфер? Это по Пифагору, что ли?
– Ну да? Звучание каждой из планет, всего мирового пространства, себя в нем!
– Наверное. Иначе откуда приходят мелодии?
– Можно я тебя поцелую? – я была в восторге от своего открытия.

Он подставил щеку. Она была гладкая и нежная, теплая, словно восходящая к небесам от земли любовь, когда нагретые потоки воздуха приводят в дрожь линию горизонта, а она изгибается, ломается, дробится на части и снова неизбежно складывается в единое целое.