Последний белозерский монах

            
В начале семидесятых, во время летней живописной практики,
студентом художественно-графического факультета, частенько
уходил на русский север.  Вологда, Архангельск, Каргополь,
ну и конечно, жемчужины вологодских земель - Ферапонтово и
 величественный Кирилло-Белозерский монастырь. Мало зная
о церковной, глубинной жизни храма, молодые художники тянулись
к вещественным образам  и повсюду разбросанным руинам былого
великолепия. На обломках церковной истории лепились, и весьма
успешно, всевозможные историко-краеведческие организации
минкульта. Переодически наезжали маститые художники,
запечатлеть красоты Севера и былинные камни. В Ферапонтово
вовсю трудился художник-реставратор Гусев, он переносил былое
величие фресок Дионисия на картоны. Работал он кропотливо,
с усердием истинного мастера, перемалывая местные цветные охры, создавая палитру фресок, как и делали это когда-то монахи.
Вкруг его размеренного делания всегда было много людей
интересующихся и малоуспешно пробующих делать нечто подобное.
В Кирилло-Белозерском монастыре, а точнее,  в двух, когда-то монастырях,Успенском и Ивановском, раскинувшихся рядом с
Сиверским озером, наездами, работали архитекторы-реставраторы и практиканты архитектора Подъяпольского.
 Они, иногда успешно, пытались выровнять и вычинить просевшие
прясла стен, покосившиеся и "гуляюшие" по всему периметру  из-за долгого нерадения и запустения. Как в любом, даже малом сообществе, внутри  обширных монастырских стен, шла своя повседневная жизнь, обычная для этих мест.
Потрудившись изрядно в течение дня, здесь трудно было расчитывать на даже скромную трапезу. Единственная столовая, на площади, торговала только напитком под названием " Буратино". Открыв который, буфетчица произносила быстро - Я не виновата -, так как этот пиноккио быстро убегал из бутылки на стол, а потом столь же проворно, на пол, после чего трапеза заканчивалась ко всеобщему  изумлению и досаде. Иногда изрядный аппетит можно было утолить у механического чуда, напротив Святых ворот. Там, невдалеке от  ларька с  вологодскими кружевами, стоял, наподобие космического пришельца, заезжий  аппарат с иноязычными наклейками, производящий мягкое мороженное.
Вот и всё, на что мог расчитывать приезжий. Остальную провизию нужно было везти с собой. Именно поэтому, все прибывавшие на русский север, как и в любую средне-русскую глубинку, были похожи на вьючных животных. Местный народ, привыкший к недостатку  съестного, окучивал и возделывал небольшие огородики, в надежде что-либо и когда-либо  вырастить, тем самым невольно поддерживая давнюю монастырскую традицию  огородничества. - Ма-ань!  Колбасу дают ! Такого здесь вы не услышите, ни потому, что не давали. Просто, известие это радостное, распространялось весьма тихо, как  изустная молва о рождении или смерти. Как правило, все начальствующие женщины, тихо покидали места дислокации, и тянулись  к вратам сельпо. Так же тихо, с сумочками и пакетами, расходились. Происходило это весьма редко и быстро, как летний дождь во время засухи. Покапало, и снова сушь. 
               
Первая встреча с дядей Сашей была случайной. Сидел я на брёвнушке, напротив Водяных ворот, что вели  когда-то на озеро монастырских рыбарей и водоносов. Изображал кистью на бумаге  ладно слаженные воротца, розоватые от утреннего солнца прясла и  небесную синь над ними, как услышал за спиной тихое - Бог в Помощь!  Обернувшись, увидел сухонького старичка в тёмном длиннополом платье, кацавейке и  скуфье с ушками. Из-под глубоко надетой,  по самые брови, шапочки, смотрели на меня проникновенно, не то с умилением, не то с улыбкой, вострые серые глазки.
 - Поо-хоже, протяжно и тихонько добавил он, вглядываясь в моё делание.- Да не очень, как бы, продолжил я разговор. Утренний свет, он особенный, мягкий  и быстро стекает  куда-то. - А я, вот здесь живу, в кельях, и он плавно повёл левой  рукой в сторону священнических келий. Потом, поразмыслив, добавил. - А до войны, монашествовал здесь, потом разогнали. В войну, в артиллерию попал, жив молитвами Пресвятей Богородицы. И он перекрестился. Всех в блиндаже поубивало, а я, с Её образком, жив значит. Только - болько мне после этого, маюсь ушами, и  старичок приложил ладошку к  правому уху. Вот, и скуфейку зимнюю всё ношу.
Мимо прошла директор музея, и поздоровалась - Добрый день, дядя Саша! Добрый, добрый!
- Всё у нас в порядке сегодня, спросила она как бы шутливо. Да не всё ещё обощел, вот присел с человеком побеседовать. Ну-ну, бросила она, и побежала дальше.
Потом, мне музейские рассказали, что дядя Саша был истинным вторым директором или, скорее, завхозом. Утром рано встанет, всё монастырское хозяйство обойдет, что можно  поправит или приладит, а что не по силам, о том доложит.  Где, кровля прохудилась, где, труба отвалилась. И, так - многие годы, всю его монастырскую жизнь при советах.
- Как звать -то тебя? Юрий! Георгий, понятно. - Сам - то из города? Из Москвы.
Из Мо-осквы, говоришь, - нико-огда тамо не был. А, правда говорят, что у вас, тамо в Москве, как у нашего председателя, по два костюма во шкапу у каждого висит. Необычность вопроса меня подзадорила. У кого - как, у меня так и одного нет. А у некоторых и три, и четыре имеются.
Так оно ж - енда сухой запой получается. От неожиданности употреблённой терминологии я  перестал рисовать и стал вслушиваться в дальнейшие его рассуждения. Это как?
Ну в одном, знамо, председатель на работу ездил, а второй, что в шкапу висел, - моль и съела. Выходит, что не пил мужик, а денег нет. Оно и выходит - сухой запой.
Поговорили мы ещё о чем-то, да и разошлись. Напоследок, пригласил меня дядя Саша к себе в келейку.
Тем летом обошёл я многие белозерские  и ферапонтовские места, дивился на красоты, ловил рыбу для пропитания, писал акварели и всё вспоминал необычного говоруна, дядю Сашу. Опыта общения с людьми духовными у меня тогда вовсе не было, наверное поэтому его своеобычный взгляд и разговор не выходил из моей головы.  Вернувшись под конец лета в Кириллов, первым делом пошёл к нему.
В келейке его не было. Соседка подсказала, что дед скорее всего на озере,щепу собирает.  Там я его и застал. А-а, Георгий, вот и хорошо. Чай из самовара будем пить. Вот щас, щепочек насобираем. Может, дядя Саша, лапнику побольше принести. Зачем, лишнее, ни к чему. На самовар вполне хватит. Озеро, как небо  - оно всегда рядом. Насобирали мы озерных щепочек, что посуше, да и вернулись в келейку. Самовар ставили прямо внутри, ближе к печуре. Чай получился духовит, да с травками и вареньецем, да под изрядный разговор. Тут и рассказал мне отец Александр многое о своей долгой жизни. Как  деревенским парнем на фронт угнали, как воевал, и как его материнская ладанка спасла, как вернулся домой, а там никого, лишь хата сгоревшая.
 Как ушёл в  монастырь и монашествовал, до самого его закрытия. Видел как монастырь комиссары разоряли, а храмовое имущество на двух баржах в Москву отправляли. Говорят, что одна не дошла, та, что по подложному мандату ушла. Потом новая война, после которой его, контуженного, пожалели и оставили сторожем при колхозном саде.
 А, вот теперь, лет поди с двунадесять, в своей же келейке и прибываю, на покое.
 Оно, и - хорошо. На прощанье благословил он меня, и тихонько добавил.
Ты мне, маслица привези, в след раз. Забыл я его вкус.