балет дор блю 2. балет дор блю

Знакоство этих двоих – Вилены Александровны и балетмейстера – было выгодно обоим. Сын любительницы балета летал пилотом на международных и на заказ возил все что пожелаете из .. из этого.. дюти фри. Вениамин Эрво Хелларович, балетмейстер-постановщик, оказался одним из самых благодарных клиентов. Для Вилены Александровны у него всегда были билеты на лучшие места, и для ее подружек тоже. Анатолий любителем балета так и не стал, но и для него у "балеруна" оказалось хорошее качество – правильные знакомства. И когда нужно было произвести впечатление на Катьку, нужно было только намекнуть, и открывались двери запретных ресторанов, если шепнуть многозначительно «Вениамин Хелларович вам по поводу нас звонил, о столике договаривался». И Катька таяла, пусть и прошло все это, пусть и сбежала, стерва, в Крым с Куракиным, скотиной, но были же денечки...

Да, Вениамин Хелларович, или, как его называли в мире искусства – Эрво Хелларович, умел договариваться. Он делал это как-то не так, как все другие ловкачи. Он никогда не просил – он просто сообщал.

Поначалу Анатолий демонстративно ошибался и говорил «Эрвин Хельгович», но танцор даже не шевелился в своем «королевском спокойствии» (эту фразу Анатолий однажды вычитал в каком-то заграничном журнале, поскольку немного понимал по-французски, эта фраза ему напомнила только одного из его знакомых). Намека мамин приятель или не понял, или делал вид, что не понял. Вскоре шутка сошла на нет.

Эстонское имя балетмейстера редко становилась предметом шуток, да и он сам. Сложно было о нем пошутить. У самого него, кажется, чувства юмора не было вовсе, а чтобы подшучивать над его персоной – достаточно было глянуть в его прозрачно-голубые глаза, холодные и равнодушные, как становилось пусто и неуютно.

Поначалу Анатолий подшучивал над ним заочно.
- А что, мама, - спрашивал он, - звони своему сухарю эстонскому, вон я ему целую коробку сыра привез.
- Сынок, - мягко возмущалась мама, - Вениамин Хелларович – очаровательный человек, у нас множество тем для разговоров, мне очень с ним приятно.

И это было правдой – Анатолий прислушивался, как на кухне звякают ложечки, как там неторопливо перемывают косточки кому-то из театра, как хихикают мамины подружки и понимал – да, эти приятели нашли друг друга.

Где-то через год со знакомства над чашечкой кофе на мамином придиванном столиком Анатолий все же пошел на балет – как раз с Катькой. Катька была в восторге, а когда кавалер оговорился, что знаком с постановщиком, потребовала показать ей театр. Вениамин Хелларович нашелся не сразу, был чем-то озабочен, но просьбу выслушал и сказал приходить на следующий день днем – на репетицию.

Это была какая-то изнанка. Впустили их с черного хода, и паренек, который их встречал, долго вел их какими-то подземельями, как высказалась Катька. Потом они неожиданно поднимались и спускались ступеньками, по сторонам что-то шелестело – мягкое, большое, темное и, возможно, опасное. А потом они неожиданно вышли на сцену. Катька взгвизгнула – на ярко-освещенной сцене под тишину танцевало несколько балерин. Все выглядело непривычными и не таким, как должно: балерины были без пачек, танцовщики среди них были как их зеркальные копии, все были похожи друг на друга, а среди них Анатолий увидел Вениамина Хелларовича – он тоже, неожиданно, совершенно неприлично, в балетной одежде. Он что-то говорил всем остальным, а потом – видимо, изобразил какую-то фигуру.

- Тихо ты, - шикнул Анатолий Катьке. Несколько минут они смотрели на это танцевание. Двое зрителей были профанами и слабо понимали в искусстве, оно было каким-то красивым, приятным, но необязательным придатком к нормальной жизни. Но они видели, что один из танцоров танцует просто бесподобно. Все остальные, включительно хрупких балерин, как-то  меркли. Анатолий расширенными зрачками смотрел на то, что совершало тело Вениамина Хелларовича и понимал: это невероятно.

- Мама, - спрашивал потом Анатолий. – А сама ты видела как твой Хельгович танцует?
- Да, сынок. Он год танцевал в Большом, потом перешел на должность балетмейстера и только руководит. Еще в балетной школе иногда уроки дает. Верно ведь, танцует от Бога?
- Ну, если не учитывать безыдейность самого выражения, - улыбался Анатолий, - То я согласен.

В этот вечер Хелларович не остался, выпил чашку чаю, поговорил еще немного о трудностях постановки, забрал привезенный ему сыр и умчался, замотав нос шарфом. К Таньке. С Танечкой Анатолий тоже уже был знаком, с ней правда, познакомился не в гостинной, а на кухне. Это была миниатюрная точеная балерина с вечным узлом на голове, с сияющим взглядом и ярким серебряным смехом. Она преподавала в балетной школе, но комитет по Танечке – как называл Анатолий всю компанию с центром в лицах его мамы и Эрво Хелларовича – дружно мечтал о большой сцене для нее. Вот только места не было. Все столичные коллективы укомплектованы, можно ехать по союзу, но Вениамин Хелларович уговорил ее остаться пока учить молодое поколение. Теперь вот помчался за ней, раз Эвелинка в больнице.

Еще в холле был слышен щебет из раздевалки – два десятка серебряных смеха – все эти тоненькие девочки мечтают быть такой, как их Татьяна Алексеевна.

- Татьяна Алексеевна еще в зале, - доложила бабулька на входе.
- Спасибо, здрасьте, - торопливо ответил Вениамин Хелларович и поторопился в зал. Через пятнадцать минут они медленно шли по улице – по красивой, ярко освещенной улице столицы союза. Таня была скорее ошарашена и озадачена предложением. И молчала.

- Стой, Эрво, - сказала она, вздрогнув, - надо в магазин зайти, дома есть нечего.
- Очереди, - возразил Эрво Хелларович, - и закрываются уже. У меня сыр есть.
- Этот? Твой? Давно я у Вилены Александровны не была. Идем ко мне, там у тебя неуютно так.

Мимо вели группу иностранных туристов, которые, в ушанках и с радостными лицами, фотографировали все подряд. Одному из них, фотографу престижного агентства, показался чудесным кадр из жизни – двое граждан идут под руку, он – высокий элегантный красавец с портфелем, она – изящная, с живым взгялдом и в миленькой кроличьей шубке. Он их сфотографировал. Потом эта фотография попала в фотоотчет «Семь дней в Союзе», полный радосных тонов фоторассказ о сказочной поездке. Персонажи кадра даже не заметили, что стали сувениром.

- Все таки это характер Эвелины, - сказала наконец Таня, - Это она такая.. а я? Да еще и эта твоя идея по поводу идейных балетов..

Эрво Хелларович не испытывал ненависти к режиму, или государству, или теперешнему месту жительства – нет. Не потому, что он был ему лоялен, тоже нет. Просто чувство ненависти в его понимании было все же исключительно межчеловеческим чувством. Ненавидеть что-то большее, чем другой человек – это казалось ему тратой сил, а зачем тратить силы, да и нервы, если можно просто поспать в это время?

В начале было тяжелее. Свое место требовалось занять, огородить, пританцеваться в нужном балете. Это было не сложно – первый год он прибился к какому-то мелкому театру в глубинах союза, тренировал свой русский, а чтобы поначалу обьяснить акцент – стал эстонцем. В конце концов, ему было все равно кем становится.

При выборе национальности он вспоминал одно дорогое ему существо, которое всегда рассуждало примерно следующим образом: «какой смысл и выгода в одной национальности? Должно быть пара-другая в запасе. Ну а уж если выбирать, нужно выбирать то, к чему душа лежит». Эстонская национальность была неплоха. С именем он не определился – то ли Вэино, то ли Эрво, в результате забрал два, а поскольку первое быстро разочаровало, он перекроил его на христианский манер – Вениамин. С отчеством сомнений не было, оно выбралось, к счастью, только одно.

Собственно, большинство из имен, окружавших его, не вызывали у него особых эмоций, кроме эстетических: нравится-не нравится. Так всегда бывает, когда попадаешь в чужую страну и в чужой язык.

Многое здесь ему не нравилось, но, хотя можно было уехать, он все же остался, понимая старшную истину – ему здесь везде будет тоскливо и не так, как дома.

Балетмейстером-постановщиком Эрво Хелларович становился спокойно и уверенно. Постановки его были прекрасны. Они были так отточены красотой, что высшие руководства даже прощало многие отходы от канонов. Постановки, а заодно и способ танцевания, вызывали у зарубежных журналистов дикие восторги, о новом московском таланте писали, его имя становилось все известнее, его балет – все изящнее и сложнее, а сам он, между тем, устраивал свою жизнь.

Идеологических постановок Эрво Хелларович избегал. От одной мысли о балете «Ленин раздает ходакам по чайнику» его тошнило. Когда при нем заговаривали о таких вещах, лицо его становилось твердокаменным, а взгляд – взглядом убийцы.

Несколько месяцев назад Хелларович позволил себе в министерстве страшную крамолу. Было совещание. Министр много и нудно говорил о просветительской функции искусства, главный постановщик Большого, прихваченный директором (на всякий случай) стал засыпать и голова у него стала падать на плечо директора. Директор, конечно, время от времени пихал сотрудника локтем и спать не давал. Наконец монотонность свелась к тому, что было постановлено поставить постановку идейного содержания, поскольку – это большое упущение, товарищи, - таковых у нас меньшее количество, и посещаемость их низкая. А потому необходимо, чтобы такую постановку совершил именитый хореограф, уважаемый наш Вениамин Эрво Хелларович.

- Что?! – проснулся Вениамин Эрво Хелларович. – Какого рода должна быть постановка?
Ему обьяснили, что лучшей темой было бы что-то из жизни партии. Именитый хореограф взорвался:

- Так давайте поставим балет «Сьезд КПСС», а для реализма, чтобы оного достигнуть, наконец, в балете, давайте соберем всех депутатов, оденем им колготы, поставим на пуанты и пусть заседают с тройным сальто на сцене!!! Если вы хотите сказать, что я крайне неуважительно отзываюсь о партии, довожу все до абсурда, так весь балет на тему партии, Ленина и всего в этом духе – это уже абсурд. И если вы с уважением к этому относитесь, поставьте спектакль в стиле реализм, но не балет же! Это уже неуважение! Это бред и абсурд! Господи боже мой, дайте сценарий про любовь тракториста и доярки и будет вам такой роскошный балет, что иди огребай все премии! Но партия – нет уж, пляшите сами.

Скандал был, конечно, неимоверный. Но по неизвестной причине, Вениамин Хелларович остался на своем месте, а еще через некоторое время неожиданно одумался и сам изьявил желание сделать идеологически верную постановку. Говорили: конечно, как бы иначе он место-то удержал бы? А могли бы и посадить. Другие говорили, что все не так, балетмейстер пригрозил, что удерет на Запад и будет там ставить свои постановки, а руководство, понимая его высокий уровень, решило с ним не ругаться, чтобы гнилому Западу не отдавать. Но это обьяснение выглядело сомнительно, тем более непонятным было решение танцора все-таки станцевать идеологию. Истинные причины были совсем другие, но они остались где-то в тени.

И все же решение Эрво Хелларовича было сознательным.
Первое время он шипел и ругался: идиоты! Танцующий балет Ленин! Танцующий балет Гитлер со Сталиным, и Сталин насилует его в конце акта! Танцующая балет партия! Пусть бы эта партия танцевала балет, а раздачу директив оставило бы людям с мозгами! Убогое искусство – еще не конец жизни, а вот этот тоталитраный бред – это уже знаете ли!

Поскольку мыслей своих Эрво Хелларович не особо скрывал, хоть и сдерживался, его все же не посадили, и КГБ за ним все же не пришло.

Примерно тогда же он был приглашен на конференцию искуствоведов. Было тепло и приятно. В красивый зал светило солнце, докладчица была симпатичная молодая искуствовед, с балетной прической и порхающим голосом, который все же был строгим. Она говорила о языке танца.

- Каждый танец обладает возможностью быть расшифорванным, прочитанным. Все потому, что в танце, как в любом социально значимом действии, есть свой язык, своя система его дешифровки, его понимания. Поэтому, когда мы смотрим на любой танец, мы понимаем, что он не просто танцуется, он танцуется со значением, мы его понимаем…

Эрво Хелларович мог бы поспорить, да только было лень. Какая-то косвенная мысль мелькнула в углу зала и ускользнула за дверь. Танцор постановил потом вспомнить это важное, и оно немедленно всплыло. Додумав мысль до конца, приглашенный на конференцию балетмейстер задумался. Вечером он искренне благодарил организаторов и говорил, что благодаря их конференции он очень многое узнал новое и у него даже появились новые идеи. Это была правда.

Танечка включила свет и поздоровалась с кошкой, которая уже жаловалась на одиночество, голод и женскую депрессию. Вениамин Хелларович погладил кошку. Эта старая полосатая кошка, как заметила Танечка, по-особенному относилась к балетмейстеру. Она любила непременно занять на нем место, разговаривала с ним, хотя сам он и не изьявлял к ней никаких жестов. «Это потому, что в доме, в котором я жил раньше, было очень много кошек» - пояснил он, когда Танечка обратила его внимание на кошачьи чувства.

Пошли кормить кошку на кухню, Танечка включила газ под чайником, вздохнула тяжело, пошарила по полкам, нашла хлеб, гость распаковал одну из упаковок сыра, стал его резать.

- Дор блю в Советском Союзе, - произнес он как бы задумчиво. Танечка посмотрела на него. Вениамин Хелларович ей, конечно, нравился. Еще бы, в него влюблены все балерины Большого, все ученицы балетки, да и многие женщины вокруг – у него была внешность. Классический красивый блондин. Его кости лица были вырезаны с исключительной любовью к искусству. У него был стиль. Качественные монументальные вещи, да умение нести их на себе – неброско и естественно – делали Вениамина Хелларовича дорогим. Он был элегантен. Вот только взгляд, обычно пустой и прозрачный, как у убийц из кино, да холодная, равнодушная манера. Ко всему портрету стоило, пожалуй, добавить еще одно – его боялись. Во многих случаях, когда он говорил что-то, без улыбки и тени юмора, ни тоном ни жестом не намекая на шутку, Танечка просто не знала, как его понимать. Вот сейчас – он тонко изощряется? Или он вообще ничего не имеет в виду?

Он вынул из свертка от Анатолия бутылку какого-то французского красного.
- А это что? – спросила Танечка, протягивая ему штопор.
- Пино нуар из Бордо.

Танечка вынула бокалы, налилась темно-бордовая жидкость – у вина был и правда богатый, глубокий цвет, чарующий. Вместе с сыром получался приятный вкус.

- Расскажи еще раз про свой балет дор блю, - сказала Танечка, усаживаясь наконец за стол.

«Балет дор блю» - это была еще одна фраза, за которую Вениамин Хелларович мог потерять свое тепленькое место. Однажды он произнес это, наблюдая за постановкой своего коллеги, отвечавшего за идейные постановки.

- Что это значит? – спросила тогда Эвелинка, перевязывающая пуанту на левой ноге.
- Дор блю – это обозначение сыра с голубой плесенью. Придешь в гости, угощу, - отозвался Вениамин Хелларович с улыбкой.
- В смысле, наш балет голубой? – подозрительно уточнила Эвелинка, подняв голову и придирчиво осмотрев сцену.
- Нет, в смысле, что в нем плесень.

Фраза быстро разлетелась по театру и околотеатральным кругам. Директор театра постановил:
- Вы мне тут не это, не развлекайтесь, не на уроке французского! Серьезная ответственная работа! Вы отвечаете за культурный уровень всей страны, да на нас все театры страны равняются! А что получается – приезжают наши коллеги из глубинки – а у вас тут – дор блю!

- В глубинке дор блю еще похлеще нашей будут, - веселясь, отвечал Вениамин Хелларович. Это были редкие случаи, когда он развлекался, шутил и смеялся. Веселились даже его ледяные глаза убийцы. А это случалось совсем редко. С директором конфликт он уладил потом – у него был там свой способ.

Убийство за все эти годы случилось с ним только один раз....