Барри и Я

Призрак заблудшей модницы. Цоканье собачьих когтей по ступенькам, перестук живых каблучков, pizzicato, весело раздавался в тихом утреннем подъезде, ещё не потерявшем свою банную гулкость, ещё не наполнившем своё зелёное нутро скрипами, хлопками, уханьем мусоропровода, шарканьем шлёпанцев и старушечьим кашлем. Парадное ещё нище чопорно и не очуднено гортанными выкриками оранжевых дворников с суровыми ликами похожими на мятые водонепроницаемые маски.


Изредка, что-то похрапывает, потом тонко звякает и замолкает, тогда становится слышно, как по пчелиному нудно, piano, зудит лифтовая шахта. Вступив в игру механическим лейтмотивом, она звучит уже постоянно, словно застряв в глухой партитуре общежития. Эта, едва принимаемая ухом, песня мерцающих под оголённой электролампой канатов и проводов, поблёскивающих струнным пучком, заключённым в проволочную клетку, легко останавливает время. И всё вертикальное пространство, искусственно оживлённое прибывшей со мною на первый этаж коробкой лифта, вслед за своим струнным стержнем, томно тянет свою партию под далёкий аккомпанемент затухающего оборотами электромотора, надёжно затерянного в высотах чердачных перекрытий. И я, выводящий фокса на прогулку, пока единственный, но мало-благодарный слушатель этого классического джаза.


А он, пёс, существо вполне одушевлённое, но не причисленное к слушателям, по неведомым причинам, тоже старался не мешать предметной репетиции грядущего безлюдья требовательным лаем, словно опасался спугнуть зверя в норе. Он нетерпеливо вертел бородатой мордой и, слегка повизгивал, надеясь таким манером меня поторопить. Барри, такова его кличка, метался и подпрыгивал у входных дверей, но был не в состоянии мордой или лапой нажать на кнопку электрического замка, возможно даже не понимал её предназначение, ему оставалось лишь набраться терпения и предвкушать минуты облегчения организма и получения свободы передвижения.


Улица. Отяжелевшие влагой прутья кустов и поредевшие листвой деревья, соединяясь отражением на блестящих асфальтовых дорожках, развёртывались и расправлялись на книжный манер по корешку-бордюру, ставшему границей иллюзии и реальности. Создалось впечатление: какой-то педантичный любитель старины держит под прямым углом бесценную книгу, а вложенные в неё капризные гравюры, одна за другой выскальзывают из-под полупрозрачной, туманной кальки и покидают раритет. Бледные цветовой печатью, но резкие в очертаниях оттиски, убегают как стыдливые нимфы в спасительную темноту или под защиту магических фонарных шаров.


Нимфы проносятся мимо нас с Барри и дарят полупрозрачные одежды  маленькому парку. Он расположился в бывшем овраге, который и назвать-то ныне оврагом язык не поворачивается. Недавно состоялось, несомненно, великое событие: после многих десятилетий хозяйственного забвения и превращения в несанкционированную свалку пойма маленькой речушки была облагорожена трудолюбивыми озеленителями. Затем дорожки, горки из валунов, кирпичные гроты с усмирёнными в осень фонтанами и другие дизайнерские причуды вычистили до блеска, какие-то дворники басурмане -  честь и хвала и тем и другим.


Пока я рассуждал, созерцая нашу дворовую рекреацию, символизирующую всеобщее движение к лучшей жизни, Барри, отпущенный на свободу, мелькал далеко впереди и лишь изредка выставлял напоказ белые пятна своей жесткошёрстной шкуры попадавшей в прогалины зарослей - предпочитал делать свои дела в гордом одиночестве. Наверно полагал: как только дела будут сделаны и это заметят, незамедлительно последует команда «ко мне». И тогда шею стеснит надоевший поводок; чем позже это, вообще-то неизбежное стеснение, произойдёт, тем оно лучше.


Однако Барри напрасно волновался, я погрузился в глубочайшие размышления, ничуть не связанные с собачьими делами, впрочем, как и с иными, вполне обыденными. Припомнилось, как в статье о малоизвестном русском поэте когда-то прочёл: «… во дворике…, который, как свидетельствуют очевидцы, напоминал Шиллера, обитала на редкость цельная натура художника», - надо же так завернуть! Хотел бы я взглянуть на дворик «видом - чисто Шиллер». Что касается «цельных натур художника», то они у этой породы отсутствуют вовсе, я в этом убеждён. В остальном содержании статья была ни плохая, ни хорошая, хотя смешная, если случайно, что я сейчас и делал, начать вдумываться в подобные, обороты, щедро пестревшие в ней шляпными петушиными разбойничьими перьями.


Несправедливость. Стоит мне чем-нибудь, только самую малость, замутить прозрачную скукоту в своих повествованиях, - не с желанием удивить, а в целях усиления художественного впечатления, и без малейшего коварства записного путаника, - как валятся такие оплеухи, такие следуют выпады, даже обвинения, что небу становится жарко, не то что мне, неумытому. Вспомнил?


Память, жуткое, непостижимое сокровище, дорожный серпантин вокруг заповедной горы сознания, вдруг откроет такой вид, такую экзотическую картинку, какую не придумать специально, даже не предположить о возможности её существования в потаённом хранилище. И ведь никто не заставлял помнить, такую штуковину как та статья или что другое, не менее идиотское, а вот всплывёт и будешь перемывать каждую косточку пухлого трупика воспоминания, пока оно, искромсанное, склерозом иступленным скальпелем анатома, опять не уйдёт в тину забвения.


Противоположно. Ежели поднимется из глубин не такое уж и глупое, напротив, что-то прекрасное и разумное, остановиться в рассуждениях практически невозможно. Будто зачарованный начнёшь бубнить про себя всякие догадки, подобно заклинаниям, вертеть и так и сяк сей предмет, и просто хлопнуть себя по лбу, в целях достижения стоп-эффекта, не даст ничего. Привести в чувство может лишь сама жизнь – очень навязчивое и пространное создание Господа, случайно населившего её думающим что думает народцем. И народцем, отнюдь не молчащим – орущим и пишущим, как орущим.

Что ж до меня, то давно ничего не пишу, тем более не получаю никаких рецензий. Упомянутую статейку читал не вчера вечером и не третьего дня, может год назад, и вообще-то имею на то причину: давно ничего хорошего не попадается и в голову нейдёт, лишь созерцать и уходить от всяких вопросов – моё нынешнее занятие. Слышал от умного человека – это счастье, доступное в наше время лишь богатым.


Ошибка. Созерцание - удел незанятых, невостребованных, ненужных и, конечно, отчаявшихся. В этот ряд, казалось бы, легко вписываются ленивые и те кто «сами виноваты», но какие из них созерцатели? Им даже голову не поднять с впалой груди, пнём засевшей на круглый живот.


Это не сетование одного из этого ряда. У каждого своя беда, никого она не минует, но не вдруг её вычленишь из череды обычных неурядиц. Кстати, легко заметных. Беда не так явно выглядит, она всегда маскируется и предпочитает серый цвет, правда, довольно яркий, чтобы ни с чем её не спутали, когда подкрадётся вплотную, к примеру, с нежданной радостью – зачастую убийственной. В этом обманчиво видится некое беды благородство, но, замечу, благородные не прячутся вовсе, а ходят, гремя шпорами.


Беде больше подходит движение на мягких лапках, не таких натренированных и пружинистых, как у моего фокстерьера, но жертва всё равно обречена. Вот, она её (меня) выбрала, разумеется, предварительно посоветовалась с госпожой Судьбой о заслуженной степени воздействия и других нюансах, наметила время и место удара, отсиделась вблизи, выжидая, почти на плечах, естественно, не подавая признаков дыхания – для неё всё это занятная игра. И в обличье какой-то белой идиотки вороны, окончательно прокралась в мозг и тут уж расслабилась, расположилась по-хозяйски. Яд не замедлил разлиться, и вот - утрачена способность познавать и принимать многие новомодные веяния, укрыт тёмной вуалью блеск бижутерии технических достижений, утрачен общественный ориентир, а более всего пострадал смысл обычнейших речей: пропагандирующих, повествующих, рекламирующих и т.д., а с ним и что-то ещё, неуловимое, неопределённое, но наверняка важное потерялось.


Говорят. По внешним признакам – звучит, например, из телевизора, иногда устами довольно приятной мордашки – речь человеческая, но чурающаяся пусть и малой глубины. Вещатель, раб-исполнитель, надеется достичь результата посредством многозначительного тона, замешав речь на смысловой невнятности, отдав непомерную дань словесной современности оборотов речи и в награду себе и слушателям, приобретя за счёт формы «бонус» - новое бессмыслие, высшего порядка.


Распутать ребус мешают оригинальные, якобы правильные ударения, безумные слова или словосочетания, неучтённые ни в каких словарях. Будь то словари иностранные, разного рода специальные и даже суперсовременные. Казалось последние, предусмотревшие и принявшие все искажения былой языковой культуры и, соответственно, красоты, вполне научным предательством, могли бы, но – нет. И не трудитесь, не ищите – нет ни в каких словарях-толкователях ответа на вопрос: как удалось достичь обратного желаемому результата (невольно думаешь о культурной диверсии), и отвечаешь: потому как из правильных кирпичиков можно запросто вкривь и вкось сложить здание. Надеюсь, имена архитекторов и строителей, в равной степени виновных, не вещатели-рабы же виноваты, известны небесной прокуратуре.


Экскурс. Привычка доверять словарям, начавшая появляться с вручённым бабушкой подарком словаря иностранных слов и вполне закрепившаяся с покупкой на собственные деньги словаря трудностей русского языка, до того во мне укоренилась, что вывод следовал однозначный: схожу с ума, окончательно покорившись умишку незваной гостьи - белой идиотке. Вот так, коротко и жёстко следует охарактеризовать утрату мною восприимчивости к так называемой информации.


Сию же минуту, как только я сделал столь неутешительный вывод, послышалось сдержанное рявканье, переходящее в заливистый лай. Я точно знал - так реагирует Барри только на кошек. Порадовался, что мой Барри не Шуберт и нет у него в знакомцах художников шутников вроде Морица фон Швинда, сорвал бы голос мой питомец запросто. Уж лучше крысы. Крыс Барри гоняет без лая, боясь видно поперхнуться, если придётся лезть под землю. Ещё лучше, в смысле соблюдения тишины – люди. Ко всем людям, и совершенно незнакомым, Барри относится снисходительно, иногда с недоверием, но никогда со злобой. Это, правда, не означает, что его можно потрепать по шёрстке незнакомцу за здорово живёшь.


Характер. Не дурак Барри подраться с сородичами, но далеко не со всеми, выбирает обычно много сильней себя, что часто приводит к плачевным последствиям, зато до безумия радует бойцовую душу нахала. Если внимательно прочесать его морду, найдутся великолепные отметины его дурости и, соответственно, бесстрашия. Сколько раз я его спасал от смерти не счесть. Какому дураку может прийти в голову подраться с бультерьером? Барри дрался. А с кавказцем? - Упаси Господи, - но Барри и это проделывал. К счастью чокнутого кавказца водил неожидаемо вменяемый кавказский хозяин и мы общими усилиями разодрали собачек.


Барри окончательно скрылся за бугорком, - превращённым парковыми дизайнерами, изнеженными повышенно-воровскими муниципальными доходами, сброшенными на благоустройство с чиновничьего барского плеча, - в настоящую альпийскую горку с незамирающими и в зиму цветными метёлками. Однако из-за метёлок лай фокса тише не звучал, напротив, усилился, crescendo. Видимо то, что упрятано за бугром, кошку явно превосходило мнимой вредностью. К собачьему возмущению примешивался странный звук, надёжно вписывающийся в туманную даль; звук стремился потягаться с лаем и  всё время повышал и повышал тон. Повышал, пока из магического не выродился в обычный шум садово-тракторного чудовища.


Гонимый любопытством и желанием наконец закончить утреннюю прогулку, я направился прямо к вечно-цветным метёлкам. Поспел вовремя – урча и кося импортными фарами, на меня выехал довольно симпатичный механизм, ростом в три-четыре болонки, а мне под ноги из-под шутовски ребристых дутых колёс выкатился любимый питомец, который тут же начал радостно хватать меня за брюки, почти ошалев от чудесного происшествия и позабыв начисто о своём приличном воспитании.


Трактор замер, и я бы непременно уставился прямо в его тускло ближнее-светно мерцающие фары, если бы другие живые светоносцы, девичьей природой много привлекательней остеклённых, не принялись рассматривать меня удивлённо, будто это я был импортное садовое чудо. Пришлось ответить им взглядом в первую очередь. Подозреваю, что, будучи ещё непризнанным, князь Гвидон, повстречав Царевну лебедь, не столь был поражён открывшимся великолепием как я, беспородный и безнаследственный, безостровной, но тоже законнорожденный гражданин.


О финтах памяти уже сказано, но некстати являются и вполне отвлечённые соображения, вроде бы вызванные реалистическим моментом, так смотреть бы да смотреть и поражаться совершенством бытия, пусть недолго, но для суетного человека как раз мгновения важны, а тут видение прекрасной амазонки-трактористки беспричинно, будто дразня, замещается другим: московский утренний туман - это крупчато-алмазный снег, несказанной белизны; лёгкий шум проспекта, постоянно слышимый, уж не замечаешь – вьюжная перебранка ветра с ледяными торосами, наползшими из океана на бедную тундру и так далее, всё в ключе северных мотивов.


Невольно подосадовал, как же наш бедный городской разум извёлся по всяким просторам и природным явлениям, если всё что ни попадя, пытается подменить романтическим бредом. Нет бы заняться перспективным делом - расспросить (о погоде, не напугал ли Барри, много ли платят и т.п.) девушку-озеленителя, познакомиться по-человечески, да потащить потом в какую-нибудь не очень дорогую эрзац-сказку цивилизации, но нет…. Занимаешься назойливым перебором ассоциаций, будто смутившись, прищёлкиваешь своего малого друга на поводок и понятия не имеешь что же сказать, как продлить нежданное и довольно бестолковое, вполне уже несостоявшееся знакомство.

            
- Ой-ди, ой-ди! Ой-ди!
Да, в голосе садово-воительницы точно не слышались «брачные нотки», так пугавшие Генриха Бёлля (Город привычных лиц). Я немедленно шарахнулся в сторону, притянул к себе меньшого друга, моргнул и не увидел, скорее, почувствовал, как мощная карлица на дутых ножках проследовала мимо меня, обдав бензиновым дыханием и цветочными духами, больше напомнившими обычную сырую рыбу, чем затейливую ароматом орхидею, ну, на худой конец, вереск.


Призрак сурового Одина, мохнатого и злобного, вращающего огромным усом потянулся за карлицей, нависая щетинистым роликом для чистки тротуаров над моей скромной персоной. Шлейф дыма голубым плащом порхал над головой амазонки, заместительницы грозного Бога, потерявшего своё копьё или променявшего его на сноп электрического света.


Тропинка к дому была окончательно завоёвана небесно-снежным созданием на своей многофункциональной колеснице, путь домой пока перекрыт, поэтому пришлось длить променад. Благо мостик через речушку, чудесным образом остававшуюся пока в берегах, а не в трубе, существовал неподалёку. Мне и Барри он очень нравился. Барри – тем, что можно было просовывать морду сквозь поручни и принюхиваться к богатой запахами пойме реки, а мне – почему неизвестно, может быть это и не передать словами и тут я грешен.


Ни с того ни с сего нашло понимание: что же эдакое - «шиллерский дворик». Рыжие кусты (причёска), сохранившие часть яркой листвы, сквозь поминутно бледнеющий сумрак отчётливо проявились на противоположном высоком берегу, от них сбегали к реке волнистые заросли высохших трав (сорочка с жабо), горбатая тропинка (нос) и голубая клумба (глаз), тёмно-синее воздушное обрамление этой картинки (велюровый сюртук) – всё это вместе сложилось в знаменитый портрет романтического борца за свободу личности кисти Антона Графа. Ну, это если не очень придираться, а я не собирался - сам же вообразил и «засвидетельствовал как очевидец».


Что же делать? Судя по установившейся тишине, моторизованные слуги богов нас покинули, прогулку можно заканчивать. Мы направились к дому. Неожиданно, на полпути повалил настоящий снег (разбойник, сотрёт портрет), ничуть не похожий на видение, но прекрасный настолько, как бывает прекрасно нечеловеческое. Крупные угловатые хлопья в воздухе почти не искажались, они обладали формой и летучей невесомостью, они падали на дорогу и волшебным образом проявляли виляющий тракторный след на асфальте.


Был бы я физик, - даже им, способным объяснять всё сущее, позавидовал, - объяснил запросто, почему снег не укрывает дорогу ровно, а оставляет чернеть ребристую колею давно исчезнувшего уборщика. Очевидно, делаю попытку, виной тут разность температур, асфальт незначительно, но нагрелся под колёсами – Боже! Какая же ерунда лезет в голову по утрам совсем не физикам.


- Уйди, уйди! – Восклицала внутри меня тёмноглазая карлица, а снег всё падал и падал, уже проникая в неподходящую моменту обувь и вползая за воротник легкомысленной ветровки.


Подъезд. Барри сопротивляется, но понимает, что не прав и сдаётся. В подъезде всё как прежде, но что-то не так – тишина не такая звучная, она не хочет больше петь.


Квартира. Барри несёт тряпку в ванную, зовёт меня оттуда, а я никак не могу справиться с молнией куртки, в следующий раз оденусь в плащ как на работу, чтобы сразу убежать после прогулки. Мечты, мечты…. Знаю, Барри быстро не отпустит, заставит раздеться и выдать ему кашу. Уже сейчас проверяет миску - не дождался меня с тряпкой. Волоку его обратно, ноги надо мыть всегда, даже если очень голодный. Da capo.


Делаю себе кофе alla turca и думаю: поморы (?) пьют кофе или жуют плиточный чай?


Переползаю на диван и не мечтаю уйти, опять день пропадёт, и мне опять его не жаль. Почему-то жаль всего сразу, вместе, а вот день не жаль. В голове шумит «волыньско морё», и кажется, что у Барри и правда «хвос», без «т», поскольку купирован по правилам породы, чуть-чуть нарушенным для пользы в охоте, совсем немного, но нарушенным, его легко будет уцепить рукою в норе, а потом выдернуть всего пса, если он сам не справится со слишком тяжёлым зверем.


Почему решил, что девушка поморка (поморянка?), может она обычная вьетнамка или казашка. Хочется, чтобы была поморкой. 


И уйти не могу и оставаться дома совестно. Выхожу на балкон. Чуть посветлело, но по небу носятся какие-то тени, тени прошедшего снега, тени погибших воинов, приглашённых на дикую охоту Одина. Жаль не могу написать всё о своей жизни кошками. Может и смог бы, но жалко обманывать Барри, пусть лучше за живыми гоняется.

- друг Шуберта художник Мориц фон Швинд записал партитуру силуэтами чёрных кошек;
- pizzicato - термин для струнных - играть щипком;
- crescendo - усиление громкости;
- Da capo - повторить пьесу с начала и до конца;
- alla turca - в турецком духе.