Крик пугача

В этот поздний вечер я и моя бабушка сидели на веранде и перебирали крупные, душистые вишни. В открытые двери летний вечер заносил ароматы ночных цветов и медвяный запах липы. Где-то вдалеке закричала ночная птица, и от этого крика на душе стало как - то тревожно и неуютно. Бабка, отложив в сторону вишенку, широко перекрестилась.
-кричи, пугач, да на свою головоньку! – она обратно взяла ягодку, и принялась выдалбывать из нее косточку. – А ведь было время, что эта птица кричала подолгу. Я с превеликим  любопытством уставилась на старушку.
-Бабушка, ты что-то знаешь интересное? Расскажи!
-а что там рассказывать! Мы сегодня с тобой, внученька, ходили вчера на кладбище. И траву рвали с дедовой могилы, а потом еще с одной, помнишь?
-да. – Я в знак согласия кивнула головой. – Сколько себя помню, ты  все время за ней ухаживаешь. Да не говорила, кто это. Все шутками да прибаутками отговаривалась.
-не пришло тогда время. Мала ты была, и глупа для такого разговора. А сейчас, когда стала постарше, я могу тебе поведать все.  Я расскажу тебе, что это за могила. Это было давненько, почти что сразу после войны. Фрицы в нашей деревеньке стояли почти что три года. Всякого я насмотрелась за оккупацию, что и врагу своему не пожелаю! Какой немец и хороший был, то подзовет ребенка к себе, и конфетку даст, да по голове погладит. – «Киндер, киндер!». – Лопочет по-своему. Видать, своего ребятенка вспомнил. Не все же шли на войну по своему желанию, было, и по приказу. А другой, случалось, идет по дороге, и не глянет в твою сторону. Ты для него, что забор или  дерево. Спасибо, что не плюнет тебе в лицо. За людей нас не считали. Но как раз перед отходом к нам приехал в деревню какой-то ихний чин. Ох, и лютовал он! Вовсе на человека был не похож – точно сам дьявол в него вселился! – И бабка, дочистив все вишни, взяла  таз, поставила на керосинку. В воздухе послышался острый, резкий запах керосина. Чиркнула спичка, и вспыхнул пламень.  Бабка  засыпала сахар, и, вернувшись к столу, принялась его вытирать. – Так вот слушай дальше. – Бывало, идет по селу, и тогда берегись! Он только с бичом и ходил. Так потянет по спине, что мало не покажется. Не посмотрит, что старый или малый. Мы для него были, что скот, только на двух ногах. Но и сам побаивался ходить – за ним всегда топало два автоматчика. Здоровенные такие, упитанные, что бычки – трехлетки. Что дальше случилось – не знаю. Но пропал тот чин, что в воду канул. И те два автоматчика не укараулили. Искали его, искали,  все село перетрясли. Под горячую руку  несколько человек – заложников нахватали, грозились их повесить. Или расстрелять – уже сколько годов миновало, что и не упомню. Но не в этом дело. Грозились, то грозились, да только расстрелять не успели. Их в одну ночь Красная армия выбила из нашего села.
Война  окончилась. Мужики начали с фронта приходить. Дед-то твой в армии задержался, и пришел только через три года после победы. А соседка-то моя, бабка Лукерья, мужика дождалась. Хоть и контуженный, но вернулся и с руками, и с ногами. Казалось бы, все нормально. Да не тут-то было. У моей соседки началось такое в доме!  То половицы скрипят, то двери открываются – закрываются сами собой. А тут, что не посеет – не посадит на огороде – все пропадет. Свинья издохла, корову пришлось дорезать. Хозяйство не ведется – хоть караул кричи! А время послевоенное, тяжелое, голодное. Да тут еще продналог плати – в общем, хоть в петлю полезай! Пришла она ко мне, и плачет.
-Не знаю, что и делать, милая соседушка! Подскажи, как мне быть – хозяйство вовсе не ведется. Да и в избе страшно стало жить. Кто – то бродит, та стонет по ночам! Мужик не выдержал, сбежал к одной солдатке. А я осталась одна, с тремя детьми на руках. Как жить – то, ума не приложу! Хоть камень на шею, да в омут поглубже! Я ей и говорю:
-ты. Лукерья, не вздыхай, а поди - ка, переночуй у меня со своими детишками. А я поживу на твоем подворье. Посмотрю, кто там у тебя баламутит.
Там мы и сделали. Лукерья взяла детишек, да перешла в мою избу. А я пошла в ее дом. Первую ночь было моторошно. Накрыла я стол скатеркой. Поставила чарку красного вина и положила возле нее краюху хлеба. Взяла я молитвенник, засветила церковную свечку, сижу, молитвы читаю. Кукушка прокуковала полночь. Тут – то и началось! Кто-то как завоет, заохает, да и дверь в горницу отворилась. Я перекрестилась, и молитвы читаю, как ни в чем не бывало.  Потянуло на меня холодом могильным. За и запашок такой, как покойник рядом. Я подняла голову, и ахнула. – Напротив меня сидит тот чин, что в деревеньке-то нашей лютовал перед отходом фрицев. И лопочет-то по-своему что-то. А сам-то несчастный такой, жалкий! Где-то его спесь и делась. Я в оккупации малость поднаторела по-ихнему тараторить. И поняла, правда, через пятое-десятое, что ему тяжко лежать без покаяния. Но ничего не говорю ему, а сама-то книжечку читаю. Он посидел, посидел, и как только петухи закричали, растаял, что дым. Утром забежала соседушка, и давай меня расспрашивать. А я ей и не говорю, что ничего я пока не видала.  Днем я пошла в соседнюю деревеньку, там церквушка была. Заказала я сорокоуст об его упокоении. Все ж он, хоть и нехристь, а душа-то у него человеческая. Поставила свечу об его упокоении, да раздала пирожков детишкам, чтоб помянули душу неприкаянную. И на другую ночь накрыла я белой скатеркой стол, поставила на него поминание: чарку вина, краюху хлеба. И обратно пришел тот чин. Да только не вздыхал уж так тяжко. А когда он исчез, то и вино пропало, как и не было его в чарке. И обратно я пошла в церковь, поставила свечку, помолилась за его неприкаянную душеньку, да раздала поминание. И на третью ночь накрыла я белой скатеркой стол, и поставила чарку вина и положила рядом краюшку хлеба. И обратно показался мне тот чин. Вижу, что стал он повеселее. А потом мне и говорит:
-матка, топай, топай! – и на двери показывает. Я и обомлела. А тот чин уже у дверей. Я пошла за ним. И привел он меня к дровяному сараю. В угол показывает, где дровишки, что были на зиму заготовлены, сложил хозяин в поленницу. И  тут петух закричал. Этот чин-то в поленницу и втянулся, как его туда засосало.      
 Как только рассвело, я  пошла в  сельсовет. К председателю. Начала ему говорить, а он, молодой парень, только женился, смеется.
-что ты, бабка, мне чушь городишь! Мне  хлеба убирать надо, а не слушать такие байки. Еле я его уломала пойти со мной. Взяла я  двух пропойцев, пообещала им по бутылке. Пошли мы в сарай.  Пьяницы быстро убрали дрова, и принялись рыть землю. Только пару штыков прокопали, как запашок покойницкий пошел. Точно, как поросенок издох, да пролежал пару-тройку дней на солнцепеке. А вскорости пропойцы вырыли труп. Я его сразу признала – это был тот чин, что пропал года три назад, в аккурат перед освобождением. Как он сохранился – одному Богу известно.  Но казалось, что этот человек спит. А на шее у него кусок веревки. Кто-то, видать, удавил его, чтоб кровь христианскую не поганил,  не портил. Так в то утро и вырыли его в углу сарая. Председатель только головой покрутил:
-ну, ты, бабка, настоящий детектив! А потом положили этого сердечного в гробик, и перехоронили на нашем деревенском кладбище по христианскому обряду. Старый батюшка постарался на славу, и запечатал его крепко-накрепко, и отпел его по всем правилам. А ровно через три дня после погребения  трава на соседкином огороде пошла в рост. Вернулась Лукерья в свою избу. И никто ее больше не стращал скрипами, охами да вздохами. И муж к ней вскорости явился с повинной. Примирились они, да стали жить по-прежнему. Коровенку колхоз им дал в кредит, да свинью на завод. Потихоньку они обросли хозяйством, детишек растили. Так вот какие чудеса бывают на белом свете, внучка!
Я вытирала руки, липкие от красного вишневого сока. И думала: «как мало мы еще знаем о том, что нас окружает! И как много вокруг нас тайн!».