Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!

 У кого как, а у меня слово «бабушка» ассоциируется, прежде всего, с …«Мухой-Цокотухой». И ничего удивительного здесь нет, ведь именно этот бессмертный шедевр Чуковского декламировала мне баба Валя по нескольку раз подряд – едва завидев ее на пороге, я бросалась к двери и вместо приветствия кричала: «Баба, Муха! Баба, Муха!» Это означало, что «бабе» придется оставить неподъемные сумки гостинцев, которые она из другого района в непогоду тащила любимым внучкам и в очередной (101-ый) раз поведать сагу о счастливой мухе, которая «по полю пошла» и «денежку нашла»…

Муха криком кричит,

Надрывается,

А злодей-то молчит,

Ухмыляется, -

 

это бабушка нагнетает «страсти», хмуря брови и «включая» самый страшный голос, на который она только способна. Но никто этого старикашки-паука и не думает бояться: всем прекрасно известно, что все закончится «хэппи эндом». Особенно приятна девчоночьему сердцу речь комара-освободителя в финале этой душещипательной истории:

 «Я злодея погубил?

Я тебя освободил?

А теперь, душа-девица,

На тебе хочу жениться!»

 

   Да, против такой – «мужской» - логики не поспоришь! Повезло Мухе: и спасли, и замуж взяли!

   Когда у меня родились дети, «Муха» не раз выручала. Не всегда под рукой оказывались любимые книжки и игрушки, а занять маленьких непосед в очереди или по дороге домой чем-то было надо, и тут из памяти стройной чередой вставали строчки, столько раз слышанные в детстве…

   Запомнилось и грустное стихотворение И. Сурикова «Вот моя деревня» в бабушкином исполнении. Жаль мальчишку: свалился с санок, ушибся, а тут еще и обсмеяли… Обида, знакомая не понаслышке!

   А потом пошли стихи посерьезнее. Часто декламировала бабушка отрывок из поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос» про русскую женщину - ту самую, что и «коня на скаку остановит», и «в горящую избу войдет». Почему-то очень возмущал эпизод, где парень-шутник так непочтительно обращался с косами красавицы:

Платок у ней на ухо сбился, Того гляди косы падут. Какой-то парнек изловчился И кверху подбросил их, шут!   Тяжелые русые косы Упали на смуглую грудь, Покрыли ей ноженьки босы, Мешают крестьянке взглянуть.   Она отвела их руками, На парня сердито глядит. Лицо величаво, как в раме, Смущеньем и гневом горит...

 

   Я слушала и представляла, что не над кем-нибудь, а над моей молодой бабушкой подшутил озорник (на черно-белых фото она и представала такой вот русской красавицей: темные глаза, густые брови, косы через плечо).

   Но самым трагичным был для нас, конечно, рассказ о подпаске, который не уберег соседскую овцу (поэма «Кому на Руси жить хорошо»).

   Подступали слезы, хотелось вскочить и наброситься на жестокого старосту: неужели нельзя было забыть про какую-то несчастную овечку и вообще никого не наказывать – ни простодушного мальчика, ни его маму, смело вступившуюся за сына?

«…Подпаска малолетнего
По младости, по глупости
Простить... а бабу дерзкую
Примерно наказать!» —

«Ай, барин!» Я подпрыгнула:
«Освободил Федотушку!
Иди домой, Федот!»…

…Я мальчика погладила:
«Смотри, коли оглянешься.
Я осержусь... Иди!»

 

 Детское сердце поражало то, что мама думала не о предстоящем унизительном наказании, а о том, как бы ничего не увидел мальчик…

 В нашем «литературном салоне» привечали и прозу… Как сейчас помню: лето, за окном – ночь-полночь, а мы с сестрой лежим в постели, но ни о каком сне и речи не может быть. Вот уже третий час продолжается чтение «Войны и мира». Бабушкин голос все слабее и слабее – ну, сколько можно читать! Да и варенье в сенях ждет - не дождется, когда его переварят (днем свои дела). И бабушка в надежде поднимает от книги покрасневшие глаза и поверх очков смотрит на нас: «Ну, что почитаем еще? Или может быть, спать?» Бабушка! Ну, разве можно задавать такие вопросы сейчас! Сейчас, когда вот-вот станет известно, обольстит ли красивый, но подлый Анатоль княжну Марью или она устоит перед его сладкими комплиментами! Разве уснешь, пока все не прояснится? А князь Андрей: простит ли он в конце-концов оступившуюся Наташу или ничего у них так и не наладится?

 

… Позднее мы с сестрой узнали, что такое увлечение литературой и русским языком не было у бабушки случайным. С детства она мечтала стать учительницей младших классов. Родилась в деревне, нянчила своих младших братьев – Володьку, Леньку, Ваньку. Часто оставалась за старшую, особенно в войну, когда мать отправлялась на заработки или помогала погружать раненных в санитарные поезда для отправки в тыл. Школу-семилетку закончила лучше всех, на отлично и подала документы в педагогическое училище в город. Последовал вызов: приемная комиссия сообщала абитуриентке, что она принята безо всяких экзаменов и обеспечивается на время учебы общежитием. И девушка одна, без денег, не испугавшись лихого послевоенного времени отправилась в незнакомый город, чтобы учиться. Почти весь путь она проделала, стоя на подножке поезда, но на одной из станций проводник заметил перепуганную пассажирку и позволил Валентине пройти в вагон и ехать как все.

 Учиться бы ей и учиться, стать учительницей, рассказывать малышам про «глагол и про тире, и про дождик во дворе». Но судьба распорядилась иначе…

   Внезапно администрация училища отказала студентке в общежитии, сославшись на отсутствие паспорта (бабушке не было тогда и 16-ти лет). Заступничества и помощи ждать было неоткуда, и Валя, проучившись всего несколько месяцев, забрала документы, собрала немногочисленные пожитки и вернулась в родное село. А тем временем семья остро нуждалась в деньгах. И пришлось распрощаться с давней мечтой и выучиться в соседнем городе на трикотажницу, как и все знакомые девчонки…

   Не забывала Валентина братьев и когда вышла замуж за дедушку – красавца-военного, служившего в Кремле. Молодым дали комнату в московском общежитии – это по тем временам было роскошью, ведь и дедушка, и бабушка приехали из деревни. А там и дети родились – сын и дочь. Какая уж тут учеба, какие стихи…

   Так, в заботах о других, в постоянном самопожертвовании и проходили годы. Работа - детский сад - дом, потом работа-школа-дом. Работать на фабрике было не только тяжело, но и вредно: к пятидесяти годам от постоянного шума цеховых машин ухудшился слух, а вскоре бабушка почти совсем перестала слышать. Конечно, за вредность предприятие ничего не выплачивало своим рабочим, даже таким активисткам-ударницам, как моя бабушка. И отпуск был такой же, как у всех – несколько недель, и декрет – как у любой советской женщины – две недели…

  Даже в отпуске было не до отдыха. Семья в полном составе отправлялась на дедушкину родину – в Пензенскую область, за 640 километров от Москвы.       Там, в селе, жила свекровь (свекра убили на войне). И все хозяйство  постепенно перекочевало на сильные плечи невестки, которая с готовностью взвалила на себя и эту ношу. Большой дом, двор (корова, телята, свиньи, гуси, куры – тогда так было у всех), два огромных огорода, старый сад с ветвистыми яблонями. Свекровь-колхозница и сама не бездельничала: отрабатывала трудодни («палочки», как все их называли) на бескрайних колхозных полях, косила по оврагам и перелескам траву для скотинки (все лучшие покосные луга власть забрала себе), как и все собирала советский «оброк» - определенное количество яиц, шерсти, яблок из сада и т.д. Иногда чего-то не хватало, и сельчане тайком ездили в город покупать недостающее (например, яйца) на рынке или занимали друг у друга.

   Свекровь была с характером – «огонь». Но Валентина все сносила, соседки ее называли не иначе как «терпухой». Муж, конечно, гордился своей женой-красавицей, которая и в работе ловка, и за праздничным столом перепоет любого. Он так ревновал ее, что запрещал подкрашиваться и общаться с посторонними мужчинами.

   А тут и внуки не заставили себя ждать. Кого из сада забери, кого из школы, кого отведи в музыкалку, кого в художественную, кого в поликлинику, с кем посиди дома. Вот и мчится бабушка из одного конца города в другой, и все с набитыми сумками: а вдруг голодают или не доедают, да как же без гостинчика любимым внучатам! А по ночам голова, как обычно, занята переживаниями за семью сына, за семью дочери. Не уснуть: все проблемы, ссоры болью отзываются в материнском беспокойном сердце.

   Так что пенсия подошла незаметно: как крутилась волчком, так и теперь некогда присесть отдохнуть. Свекровь умерла, и кому, как не бабушке теперь управляться с огромным деревенским хозяйством – дедушка приезжает туда только в отпуск, на один месяц. И вот, на полгода бабушку, в качестве трудового десанта «забрасывают» «на природу». Правда, коровы и прочей живности не стало – кому же за ней ухаживать зимой, но скучать все равно не приходится: появились кролики, остались куры. И всех напои, накорми, уследи, чтобы не достались в зубы куницам и хорькам, промышляющим в селе. Я помню, как однажды соседские овчарки, сделав подкоп под забором, передушили наших крольчат… Бабушка была безутешна целое лето, оплакивала их, как близких людей, сразу на несколько лет состарилась.

   Самое удивительное, что в этом водовороте дел никогда не замечали мы ни тени раздражения, или наоборот, уныния на бабушкином лице. Ни разу она никому не пожаловалась ни на здоровье, ни на усталость. Напротив, сама всех утешала и ободряла. Особенно любили заглянуть к ней «на минутку» кумушки-соседки – посудачить о том о сем, посплетничать друг про друга. А бабушка внимательно выслушивала каждую сторону, кивая головой, и чем могла, успокаивала, помогала распутать этот клубок интриг, хоть и деревенских, но тем не менее, очень нешуточных. И ни раз бывшие враги, местные «монтекки и капулетти», мирились именно в нашем доме. Правда, это не мешало им завтра же перессориться вновь из-за чьей-нибудь курицы, но это вопрос уже другой…

   Конечно, мы помогали по мере своих детских силенок: пололи, окучивали, поливали огород, обирали колорадских жуков с гигантских плантаций картошки (производить эту малоприятную процедуру требовалось  ежедневно, чтобы спасти урожай); рвали траву для оравы прожорливых кроликов, собирали вишню, каждую минуту рискуя свалиться со скрипучих лестниц-стремянок, обрывали малину, заросли которой сплетались, как тропические джунгли, резали и сушили в огромных количествах на зиму яблоки. Но это было каплей  по сравнению с тем морем дел, которые успевала переделать бабушка. Сейчас я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы она заставляла нас что-нибудь делать: помогать ей хотелось как-то само собой. Тогда лето казалось чередой приятных событий, было столько всего нового, интересного: новые книги, игры, грибы, рыбалка, друзья. Это сейчас я могу оценить все по-другому и удивиться бабушкиному мужеству: как она справлялась с нами без горячей воды, ванной, стиральной машинки, пылесоса и других «чудес» техники, с которыми мы в городе-то ничего не успеваем! Не боялась жить одна с маленькими детьми так далеко от города, от поликлиник и больниц, в селе, куда письма из Москвы шли по две недели! Она сама лечила все наши болячки: от бытовых травм до загадочного вируса с рвотой, поносом и высоченной температурой, который поражал нас там ежегодно.

   Хотя в доме был газ, регулярно топилась русская печь, и все, связанное с этим, было необыкновенным. Сначала приносились из сарая дрова, потом они особым образом складывались в печи, поджигались (непременно с одной спички!), а потом нужно было следить, чтобы огонь не потух и, в то же время, не разгорелся слишком сильно. Сидеть у горячей печи было особенно приятно: глядя на пляшущее пламя, в мыслях мы уносились далеко-далеко, в неведомые сказочные страны…

 - Ну что, будете что-нибудь печь? – бабушкин голос спускает с небес на землю. И начинается самое интересное: пока печь «прогорает», нужно успеть вылепить несколько противней всякой всячины – сегодня это рогалики с самой фантастической начинкой (от мармелада до карамельных конфет), а завтра пирожки на любой вкус (с вареньем, капустой, картошкой, рисом, яйцом, мясом). Каждому, разумеется, хотелось отличиться и придумать что-нибудь свое, оригинальное. Мучная пыль поднимается вверх, одежда, руки и лицо тоже в муке, но разве это главное! Пироги закладываются в печь, когда там остаются одни угли, и вычислить момент этой закладки – верх мастерства: поторопишься – все сгорит, опоздаешь – пироги «не дойдут». И вот уже полночь, а мы все не ложимся, ждем, когда же испекутся наши произведения кулинарного искусства. А где пироги, там и чай! Пока каждый сорт не будет испробован с парой-тройкой чашек в придачу, мы не успокоимся. Присядет на краешек стула и бабушка – впервые за такой длинный летний день, но тут же вскочит – надо использовать тепло от печи, варить на завтра суп, кашу, «угощенье» нашим питомцам и греть воду для утреннего умывания. Ложилась бабушка далеко за полночь, а вставала чуть свет – кормила кур и кроликов, готовила завтрак. Для нас оставалось загадкой: когда же бабушка спит и ест? С нами за стол ее было не усадить – она отговаривалась тем, что уже наелась, когда готовила, и сейчас просто «лопнет». А блюда всегда подавались нескольких видов, как в ресторане - бабушке все казалось, что мы не наедаемся. Видно, сказалось ее голодное военное детство, когда за краюшку хлеба для младших братьев приходилось мыть полы в огромной сельской школе… Такое же отношение было у нее и к одежде: береглась любая тряпочка, любой лоскуток, все это складывалось на хранение – а вдруг пригодится. Дарить ей какую-нибудь обнову было бесполезно: под любым предлогом вещи возвращалась обратно, а носились исключительно старые, перешитые и заштопанные по нескольку раз. Нам трудно было понять: неужели бабушке не хотелось принарядиться, одеться во все новое, модное? Эту привычку экономить на себе всегда и во всем нам так и не удалось искоренить…

 Бабушка моя еще жива. Здоровье – или точнее, то, что от него осталось – не радует. Но, как и прежде, не это беспокоит бабушку: теперь ее думы о правнуках, их радостях и печалях. Теперь их очередь слушать про Муху-цокотуху, подпаска Федота, Мцыри – и в 80 лет бабушка все это помнит наизусть! А позвонить лишний раз боится – все такие сейчас занятые, бегут-торопятся куда-то, им и поговорить некогда… А воспоминания так и просятся наружу, уносят в далекое прошлое. Туда, где маленькая девочка рассказывает братишкам  длинное стихотворение про русских женщин, мечтая поскорее вырасти и стать учительницей…