Кроме шуток.
1.
Гордый ирландец Чарльз Хэмиш О'Фаррел так давно превратился в Чака Фара, что уже и не помнил себя прежнего. Вернее сказать, не давал самому себе вспомнить того самого Чарли, который совсем юным покинул отцовский дом в Лимерике, почти сбежал оттуда, поступил на службу констеблем в Скотленд-Ярд и раз в неделю писал письма матушке, и они непременно заканчивались словами "Дорогая миссис О'Фаррел, прошу вас именем всех святых не волноваться за меня - я молюсь ежедневно и вовремя ложусь спать". Обычаи верных ирландских католиков были непоколебимы и незыблемы.
Чак Фар был из совсем другого теста, и если бы почтенная миссис О'Фаррел узнала, что этот тип и ее дорогой сынок - один и тот же человек, удар хватил бы ее во второй раз.
Накануне вечером он снова забыл задернуть шторы, и теперь солнечный луч - острей лезвия опасной бритвы - проникал, казалось, в самую глубину черепной коробки. Чак болезненно поморщился. Кто, интересно, придумал, что в Лондоне вовсе не бывает солнца. В утра вроде этого Чак начинал мечтать жить где-нибудь за полярным кругом, где полгода солнце не восходит вовсе.
Молодого констебля Чарли О'Фаррела матушка в каждом новом письме очень просила навещать хотя бы иногда тетушек Мюрриэль и Эйлин, живших тогда в районе Харроу графства Миддлтон. Неближний свет, особенно для того, кто не может позволить себе разъезжать на кэбе, когда вздумается, но Чарли прилежно выполнял материнскую просьбу.
И Эйлин, и Мюрриэль - похожие, словно близнецы, одинаково опрятные и помнящие еще времена "Доброй Старой Англии" и королеву Викторию "еще совсем девочкой" - всегда очень наставительно рассказывали Чарли, как на самом деле должен вести себя настоящий джентльмен. Из их слов следовало, что в нынешние времена этим гордым словом мало кого можно было назвать - разве что герцога Альберта.
И герцог Альберт, и Эйлин с Мюрриэль уже давно упокоились с миром, а Чак Фар не был ни джентльменом, ни герцогом, ни даже констеблем больше. И вынужден был почти каждое утро бороться с солнечными лучами и собственным отчаянно сопротивляющимся жизни телом.
Он жил в меблированных комнатах , окнами выходящих на оживленную улицу. Порой даже удары капель дождя по брусчатке казались Чаку громче револьверных выстрелов, что уж говорить о цокоте сотни лошадиных копыт, скрипе сотни колес экипажей и - конечно - бесконечных человеческих голосов. Для своей профессии Чак обладал прекрасным свойством - необычайно острым слухом. Но в такие утра, как сегодня, он все бы отдал за возможность родиться заново слепо-глухонемым.
- Мистер Фар!
Чак даже не вздрогнул, словно знал, что крик прозвучит, еще до того, как оравший с улицы успел открыть рот.
- Мистер Фар!
Черт бы его побрал, кто бы он ни был. Чак точно знал, человек с нормальным слухом едва ли различил бы этот жалкий вопль сквозь закрытые окна и шум улицы, но кричавший точно знал, что уж Чак-то его услышит. Жаль, в обратную сторону эта связь не работала. Фар не мог выкрикнуть "Убирайся к черту!" в ответ.
- Ми-стер-Фар! - казалось, кричавший готов был вот-вот сорвать голос, но рассчитывать на это не приходилось. Матушка всегда говорила - если уж не везет с утра, так во всем, и лучше иногда просто не вылезать из-под одеяла.
Чак встал и, чуть пошатываясь, побрел к окну. По пути он успел заметить, что накануне не только забыл задернуть шторы, но даже снять жилет и рубашку. Сейчас это было как раз кстати.
Он уперся руками в подоконник, словно готов был рухнуть на пол от истощения. Несколько шагов от кровати до окна отняли все силы, что не отняло похмелье. Чак дернул щеколду.
- Мис...
- Да замолчишь ты? - Чак окинул взглядом улицу. Тот, кто стоял под окнами, его интересовал мало. Сейчас главное, чтобы никто из прохожих не подумал ничего дурного. Мало ли кто из них однажды решит обратиться за помощью к Чаку Фару, частному детективу.
- Мистер Фар? - Чак махнул рукой полицейскому, заинтересованно взиравшему в их сторону, и наконец обратил свое внимание на того, кто так упорно прямо с утра словесно мочился на его репутацию.
- Нил, черт тебя дери,- мрачно констатировал Фар. Нил воодушевленно закивал.
Вообще-то Нельсон Шмитт был совсем неплохим парнем. Вернее - был бы, если бы не был таким чокнутым. Как успел узнать Чак, Нил приехал из Берлина вместе с труппой каких-то актеров-неудачников, а когда те уехали гастролировать дальше, отстал от поезда и остался в Лондоне.
Откровенно говоря, это была одна из самых правдоподобных версий появления Нила в Англии. Чак слышал и другие - куда более увлекательные. И по сути он даже не был до конца уверен, родился ли Нил где-то за границей, а не в одном из ближайших пригородов Лондона. Да и фамилия Шмитт была слишком уж похожей на выдумку. С тем же успехом у Нила могло вообще не быть фамилии.
Нил Шмитт никогда, кажется, не задумывался над тем, где будет ночевать каждую следующую ночь. Он не боялся замерзнуть зимой или стать очередной жертвой убийцы-маньяка темными ноябрьскими ночами. Он словно всегда точно знал, что либо сердобольные незнакомцы откроют перед ним двери, либо в парке окажется лишняя скамья и совсем немного порванная газета. Таких, как он, называли бы баловнями фортуны, если бы не выходило в итоге, что им достаются скорее не дары судьбы, а ее утешительные подачки.
- Поднимайся. - Чак был уверен, что квартирная хозяйка - мисс Девенпорт, справившая, кажется, свой столетний юбилей, - не слышала воплей с улицы, да и звонок в дверь едва ли расслышит. Потому выходило, что спускаться вниз со второго этажа Фару придется самому.
Он поискал взглядом свои ботинки - не рискнет же он показаться на глаза к почтенной старой леди в одних носках.
Нил появился в комнате так внезапно, словно Чак отключился на некоторое время и упустил те минуты, которые понадобились гостю, чтобы подняться по лестнице.
- Плоховато выглядите, мистер Фар,- заявил Нил с порога, и Чак поморщился, как от назойливого солнечного света. Немецкая честность граничила с поистине английской бестактностью.
- Пришлось работать всю ночь,- ответил он, всем своим видом демонстрируя, что удостоил Нила ответом исключительно из настоящего христианского милосердия - не иначе.
- На алмазных копях Йоханнесбурга? - Нил засмеялся резко и с энтузиазмом. Чаку как никогда хотелось надавать ему оплеух. И откуда только этот полуобразованный немец знает о существовании Йоханнесбурга, а тем более о том, что там есть алмазные копи?- или в заведении старины Хао?
Чак на мгновение прикрыл глаза, стараясь отогнать от себя образ старого сморщенного китайца - владельца "особого подвала" в Уайтчеппеле. Его отталкивающее желтое лицо, проступающее сквозь сизый тяжелый дым, его скрипучий голос, сбивчиво и нечетко вопрошающий "Набить еще одну, миста Фа?" Но тут же на смену этому видению пришло следующее - куда более пугающее. Лицо совсем незнакомое, кажется, имеющее человеческие черты, но будто нарисованное абсолютно сумасшедшим художником. Зеленоватое, вытянутое, обрамленное совершенно белыми сосульками волос. Красноглазый лик живого мертвеца - словно один из тех, кто на картине Страшного суда был осужден на вечные муки в Аду, и еще не осознавший этого до конца.
Кажется, накануне Чак успел закричать прежде, чем понял, что это лицо принадлежит ему самому.
- Не твое дело,- отозвался он наконец. Фамильярность, с которой Нил разговаривал с ним - джентльменом из уважаемой католической семьи, пусть и несостоявшимся - была так привычна и нормальна, что Фар враз успокоился, отогнав от себя навязчивые вредоносные воспоминания,- с чем пришел? Если натопчешь на ковер, мисс Девенпорт шкуру с тебя спустит.
Нил никогда не приходил просто так - выпить чаю - и никогда - с пустыми руками. От него не приходилось ждать приятных известий, но очень часто он подкидывал Чаку работенку в моменты, когда положение его дел становилось совсем отчаянным. Вот и сегодня Нил с видом заговорщика подмигнул Чаку таинственно и чуть насмешливо, и полез во внутренний карман заношенного твидового сюртука.
Из его бездонных глубин он вытащил тщательно сложенную газету и протянул ее Чаку.
Оказавшись на улице после десяти лет службы в полиции и занявшись частным сыском, Чак завел себе привычку просматривать газеты каждое утро. В Таймс, Сан и Дэйли Мэйл, конечно, было мало полезного, но вот в изданиях с репутацией похуже и с редакторами понаглее, можно было обнаружить массу интересного. Гоняющиеся за сенсацией, среди сотни выдуманных строк, эти газеты иногда рассказывали о том, о чем уважающая себя и читателя пресса рассказывать не отважилась.
Газета, которую протягивал ему Нил, была совершенно неузнаваемой. За годы работы Фар научился по шрифту, качеству бумаги, цвету листка отличать друг от друга несколько десятков изданий.
У Нила был такой вид, словно он только что достал из кармана алмаз Каира - никак не меньше. Чак привык доверять чутью этого парня - он никогда бы не стал орать так громко и в такую рань ради чего-то незначительного. Фар развернул газету, брезгливо поморщился. Нил почти наверняка всю прошедшую ночь использовал листок в качестве одеяла, и теперь газета хранила ни с чем не сравнимый запах бродяжей романтики. Комментировать этот факт Чак не стал - наверняка от него самого сейчас несет ничуть не меньше.
- И что здесь? - деловито поинтересовался он.
- Да вы смотрите, смотрите, мистер Фар,- Нил сложил руки на груди.
Чак пробежал глазами страничку. Газета явно была не из тех, что обычно приносил Нил - никаких кровавых подробностей кухонных драм, никаких слухах о юных принцессах, даже никакой рекламы виски. Почти каждая заметка повествовала о том, как в кругу семьи и друзей отошел в мир иной очередной девяностолетний мистер Джонс, эсквайр. Едва ли хоть одному из них помог в этом неуловимый убийца.
Чак понял глаза на Нила. Тот продолжал улыбаться так, словно мистер Фар должен был уже все понять и броситься ему на шею в порыве благодарности.
- Это какая-то шутка? - осведомился он.
- Старый Фрэнк Ламберт помер! - победно провозгласил Нил.
Чак снова пробежал глазами газетный листок.
Некролог по Фрэнсису Джону Ламберту был лаконичным и коротки и повествовал о том, что безутешные и многочисленные родственники скорбят и клянутся помнить старика. Скончался тот в очень юном для этой газеты возрасте шестидесяти пяти лет.
Кто такой этот Фрэнсис Джон Ламберт, и почему его смерть так взбудоражила Нила, Чак понятия не имел. Он отдал газету гостю.
- Мистер Фар, вы не знаете разве? - Нил посмотрел на Чака так, словно тот только что признался, что не умеет читать,- на старике Ламберте клейма было ставить негде – он пятьдесят лет торговал ворованным добром, и полиция даже не почесалась.
Чаку отчего-то казалось, что под «ворованным добром» Нил имеет в виду столовое серебро из домов, где вдова мистера Ламберта работала горничной, и носки, которые сам старый Фрэнк вытаскивал из ботинок клиентов турецких бань. Таких дел в Скотленд-Ярде было предостаточно – Чаку и самому иногда поручали расследовать нечто подобное. Но даже самый распоследний посыльный в полиции знал, что даже новички считают такие дела унизительными и смешными.
- Значит теперь экономика нашей страны в безопасности,- прокомментировал Фар угрюмо. Сейчас, когда сам он уже вполне проснулся, телу возвращалась чувствительность. Чак начал очень четко ощущать, сколько именно трубок выкурил накануне. Хотелось задернуть шторы, лечь в постель и застрелиться.
- Значит, вдовушка его теперь начнет тратить то, что приберег за эти годы старина Фрэнк,- не унимался Нил,- не удивлюсь, если это она его и отправила к праотцам.
- Даже если так, ну засажу я ее за решетку,- Чак опасливо покрутил тяжелой головой,- кто заплатит мне гонорар? Ты же знаешь, я не занимаюсь этим из чистой любви к искусству.
Нил, казалось, растерялся. Он покомкал в руках газетный листок, потом опустил его на стол, улыбнулся Чаку.
- Вы подумайте, мистер Фар,- подмигнул он, направляясь к двери,- у меня нюх на такие дела. Поговорили бы в с вдовой Ламберта – хуже не будет.
Когда Нил скрылся за дверью, Чак еще некоторое время стоял неподвижно, взирая на оставленный лист. Пронырливый немец был прав – нюх на дела у него был, и он еще ни разу не ошибался. Но Чак никак не мог понять, как именно в данной ситуации сможет извлечь из дела прибыль. Не идти же в самом деле к безутешным родственникам с расспросами прямо сейчас?
Для Чака Фара почти любое новое дело начиналось с этих извечных вопросов – «не должен же я сам идти и предлагать свои услуги?» Чаще всего выходило так, что именно так он и поступал. Работа Чака была ничуть не похожа на работу героев детективных рассказов многочисленных писак. На пороге не появлялись таинственные незнакомцы, взволнованные леди или венценосцы в масках. Ему не удавалось поражать клиентов своей почти мистической догадливостью. Да и лавров особых он не снискал.
Чак Фар был трудягой. Еще за время работы в полиции за ним закрепилась слава прилежной ищейки. Чак мог часами ползать по месту преступления, подбирая самые мелкие улики. Благодаря тонкому слуху он был незаменим, если требовалось выследить преступника. В наблюдательности ему тоже сложно было отказать. Раньше, когда разум его не был еще подвержен влиянию опия и виски, Чак умел замечать даже то, что другие детективы не видели даже под лупой. Сейчас таланты эти притупились, но не исчезли. И если уж клиент, которому Чак навязывал свои услуги, соглашался нанять его, дело он доводил до конца. Другое дело, что дела ему в основном попадались паршивые. В прошлый раз он выслеживал некоего мистера Джеймса Локка по поручению его жены. Она думала, что он изменяет ей с горничной, а мистер Локк на самом деле ходил в доки, где покупал у итальянских матросов гашиш и ром, чтобы потом перепродать его трактирщику из Миддлтона, а все деньги спустить там же, в его злачном заведении.
Одним словом, Чак Фар был большим специалистом по чужому грязному белью. Иногда его посещала мысль о том, что лучше уж не жить вовсе, чем жить, постоянно сталкиваясь с человеческой изнанкой. Вот благочестивая миссис Норидж. Каждую субботу ходит в церковь. Каждый день подает нищему на углу Локидж-стрит пенни. Два года назад, пока муж был в плаванье, родила от конюха и подкинула ребенка на порог приюта. Вот достопочтенный сэр Артур Смит-Кэрол. Член палаты общин. Каждое воскресенье играл в крокет с мистером Саллери, которого сам же и разорил пару месяцев назад, пока тот не покончил с собой.
Разумеется, для Чарльза О’Фаррела единственным выходом из всего этого было бы самоубийство. Да, матушка всегда говорила, что это – самый страшный грех. Но когда застрелился дядюшка Бартоломью, спустивший на скачках почти все семейное состояние, она сказала «Ничего более правильного он не сделал за всю жизнь».
Но Чак Фар был совсем другим. Он предпочитал убивать себя медленно. Не из христианских соображений, конечно, а, вероятно, из банальной трусости. Чак знал, что даже если мог погнаться за преступником, не боялся ни пуль, ни темных переулков Уайтчеппела, он был трусом. И проклятый Хао это знал, и потому стал подельником в этом медленном убийстве.
Чак твердо знал – сегодня он точно никуда не поедет – ни к вдове Ламберта, ни в центр. Пусть бы даже сама королева пригласила его на приватную аудиенцию – не сегодня.
Он медленно разделся, стащил с себя по очереди жилет, рубашку и брюки. Брезгливо отбросил их, словно это они были виноваты в том, как отвратительно он сейчас себя чувствовал. Чак уже собирался рухнуть обратно в смятую постель, как с улицы раздался вопль. Такой громкий и такой отчаянный, что он легко перекрыл шум улицы из окна, которое Чак не закрыл плотно. Казалось, еще немного, и от этого крика лопнут оконные стекла.
Быстро натянув брюки и накинув на плечи рубашку, Чак выбежал из комнаты. Он враз позабыл и о больной голове, и о том, что джентльмену в одной рубашке бегать не престало. Навстречу ему на первом этаже бросилась мисс Девенпорт – сухонькая маленькая старушка, почти совсем глухая. Сейчас, однако, она явно прекрасно слышала крики с улицы.
Чак жестом заставил ее посторониться. Мисс Девенпорт начала причитать, но подчинилась – мистера Фара она всегда побаивалась, потому до сих пор не попросила его съехать.
Чак выбежал на улицу. Он сам не знал, что в этом крике так взволновало его. Ну подумаешь – на оживленной улице чего только ни случалось. Может, кто-то попал под копыта лошади. Или у дамы украли сумочку мальчишки. Но Чак сейчас был совершенно уверен – нет, это не уличные воришки, и не несчастный случай. Случилось что-то непоправимое и ужасное.
Там, где несколько минут назад стоял одинокий постовой, сейчас начинала собираться толпа. Чак бросился туда.
- Посторонитесь! Полиция,- выкрикнул он. Конечно, полицейским он больше не был, а в одной рубашке не был на полицейского даже похож, но выкрик этот всегда магическим образом действовал на людей. Вот и сейчас они покорно разошлись в стороны, пропуская Чака.
Еще до того, как взгляду его представилось то, что собрало толпу, Чак знал, что увидит.
На черной брусчатке на боку в луже собственной крови лежал Нил Шмитт. Глаза его были удивленно открыты, а на губах застыла та же ехидная улыбка, с какой он вручал Чаку газету.
- Он сам… мы видели – он сам,- раздался откуда-то сверху тонкий нервный голос. Чак стоял неподвижно, рассматривая ровную багровую дырочку в виске Нила и тяжелый черный револьвер в мертвой руке. Револьвер, который отставной полицейский Чарльз O’Фаррел «забыл» сдать, уходя из Скотленд-ярда.
***
- Тебе грозит виселица, Чарли,- ухмылка Томпсона ничуть не изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз,- на этот раз – точно.
- Он сам застрелился,- Чак отвечал холодно и ровно на все вопросы. Но сейчас чувствовал, что выдержка может ему отказать,- вся улица видела, как он прострелил себе голову. Ты знаешь, что я прав, лейтенант.
Возможно, с тех пор, как Чак покинул службу в Скотленд-ярде, лейтенант Майкл Томпсон успел уже получить повышение – и не раз, но сейчас Фар почти не задумываясь, называл его прежним званием. Тот, впрочем, не возражал.
- У него в руке был твой пистолет, Чарли,- усмехнулся Томпсон,- и, помнится, ты должен был его вернуть нам еще много лет назад. Как думаешь, кто пройдет главным подозреваемым по этому делу?
- Арестовываешь меня – так арестовывай,- Чаку хотелось домой. Несколько часов, прошедших с тех пор, как Нил Шмитт разбудил его своими воплями, казались теперь вечностью. Ребята из полицейского участка умели вести допросы так, что под конец подозреваемый – даже невиновный – сам признавался во всех преступлениях и грехах. Испанской инквизиции было чему у них поучиться.
- Арестовывать? – удивленно переспросил Томпсон,- с чего бы? Тебя пока ни в чем не обвинили.
Самым печальным во всем этом было то, что оружие теперь, разумеется, отнимут. За все эти годы Чак ни разу не использовал револьвер по назначению. Мелкие дела, которые ему поручали, не предполагали стрельбы и погонь. Однако он всегда держал оружие начищенным и заряженным. А теперь ему даже не из чего будет последовать примеру Нила.
- Ты был знаком с убитым? – осведомился Томпсон. Чаку казалось, он уже несколько раз ответил на этот вопрос, но вполне возможно, время просто замкнулось, перемешалось, и теперь сложно было сказать, что уже произошло, что происходило, а чему еще только предстояло случиться. Возможно, вот-вот камешек ударится в стекло, и Чак сквозь сон услышит «Мистер Фар! Мис-тер Фа-а-р!»
- Нельсон Шмитт,- отозвался Чак,- так он мне назвал себя. Ни где жил, ни откуда прибыл – точно не знаю. Мы виделись не так часто.
- Нельсон Шмитт,- Томпсон постучал пальцами по столешнице. Допрашивал Чака он не как обычного подозреваемого. Привел в комнату, где со знатными преступниками вели беседы адвокаты. Чак не знал, что и думать – считать это добрым знаком и проявлением радушия бывших коллег. Или напротив – его уже признали преступником, и даже вместо адвоката у него теперь лейтенант Майкл Томпсон.
- Вроде он был немец,- пожал печами Чак.
- У нас другие сведения,- заметил Томпсон нейтрально,- твой Нельсон Шмитт нам больше известен, как Джонни Дымок. Слышал о таком?
- Джонни Дымок? – Чак рассеянно моргнул. Он точно знал, что ни разу не слышал этого имени, но сделал вид, что задумался, чтобы дать себе время осознать эту информацию.
- Джонни Дымок. Работал в Уайтчеппеле,- Томпсон этого времени ему не дал,- провожал завсегдатаев опиумных притонов, попутно обчищал их карманы. Никаких свидетелей, никакого риска.
Чак выдохнул. История казалась правдоподобной и вовсе не такой страшной, как он успел себе за секунду придумать. В его воображении Нил-Джонни оказывался наследником известного маньяка, и использовал его – наивного – как подельника.
- Я ничего об этом не знал,- ответил Чак негромко и с приличествующим случаю выражением лица,- Нельсон Шмитт приносил мне сведения, необходимые для моей работы. И все.
Томпсон окинул его таким презрительным взглядом, словно Чак только что признался, что сам доставлял Джонни Дымку жертв.
- Работа,- выплюнул он ему в лицо с усмешкой,- такие, как ты, только мешают тем, кто действительно работает.
Чак пожал плечами. Да, он знал, как полиция относится к частным сыщикам. И да – он знал, что сам ее работе только мешал.
- По нашим сведениям тебя самого видели вчера в Уайтчеппеле,- Томпсон прищурился. Чак хмыкнул. Выходит, за его жизнью в полиции наблюдали давно и пристально. Как лестно. Томпсон, видимо, ждал удивления и вопросов, но Чак его ожиданий не оправдал.
- Да, я бываю там иногда,- подтвердил он. Едва удержался от ехидного вопроса о пристальности внимания к своей персоне.
- Ходишь по шлюхам? – осведомился Томпсон. И этот вопрос, видимо, был призван втоптать репутацию Чака в грязь. Но после всего случившегося Фар и так ощущал себя таким грязным, что провокация не сработала.
- Да,- кивнул он,- к чему ты клонишь, лейтенант? Я не убивал вашего Джонни. Вы забрали у меня оружие. Я был в Черном районе, но не делал там ничего, за что меня можно здесь задерживать. Можно я уже пойду?
Томпсон явно колебался. Чак старался не смотреть на него слишком уж пристально. Лейтенант, кажется, располагал какими-то важными сведениями, но надеялся не рассказывать их подозреваемому.
Неожиданно Чак почувствовал, как болезненно кольнуло в груди. Не грусть, но что-то на нее слишком похожее. Нил больше не принесет ему газету с подозрительной заметкой. Не пошлет по следу. Не разбудит с утра пораньше криками под окном.
Чак опустил голову. Какого черта Нилу приспичило стреляться?..
2.
Хлопнул веер. Резко, как шутиха. Жак не любил фейерверки – от них рябило в глазах, и раскалывалась голова.
Шутиха была, пожалуй, самым правильным названием для этой вертлявой вечно смеющейся особы.
- Ах, Джек, вы сегодня несносны! – от ее голоса точно также, как от грохота петард начинала раскалываться голова. А от мелькания ярких юбок – рябило в глазах. Да еще эта ее манера называть его этим ужасным именем!..
- Джек! Вы меня слушаете?
Что ж, он сам виноват, что открыл ей страшный секрет.
- Слушаю, леди Вестфорд, конечно, слушаю.
- Ох уж эти ваши жеманные формальности! – она рассмеялась, прикрыв рот закрытым веером, потом резко развернула его, пряча за тонким кружевом лицо, выглядывая теперь лишь одним глазом. Голубым, как бессмысленный росчерк чернил…
Вот если бы придумать рифму половчее. Чернил… Приходил… Уходил… Крокодил…
В гостиной все было бледно-желтым - от занавесок и пуфиков на низких восточных диванах до напудренных улыбающихся лиц. Кажется, мода на аристократическую бледность превращалась в эпидемию желтухи.
- Э-ми-ли, повторите, Джек,- снова свернутый веер похлопал его по плечу,- ну же, не робейте, дорогой – Эмили.
Я-ус-тал – повторите, Эмили,- хотелось сказать Жаку в ответ, но вместо этого он покорно произнес:
- Эмили.
Семени… Времени… Бремени… Смелый ли?..
- Вы не прочтете мне то стихотворение, что написали в альбоме дорогой душечки Кейтлин?
- Но, Эмили, это ведь альбом Кейтлин.
Она поджала губы – стрела попала в яблочко, главное, чтобы теперь Эмили не вздумалось послать ее обратно – прямо Жаку в горло.
- Я напишу для вас новое.
Но ей, похоже, не нужно новое. Она как глупая девчонка, хочет играть именно в тех кукол, которые подарили подружке. Должно быть, и Жак – один из таких подарков.
- Клементье! Эй, Клементье! – Жак мысленно возблагодарил судьбу – Джастин лавировал между собравшимися в салоне людьми, как бригантина между неповоротливыми клиперами. Идеальный как всегда – черный фрак, белая манишка, бриллиантовые запонки. Манжеты – исписаны. Джастин любил на людях делать вид, что идеи приходят к нему так внезапно, что он не успевает даже достать блокнот. Джастин шел, размахивая тростью, ни мало не заботясь о том, что может вот-вот задеть ею кого-то из гостей.
Остановился в шаге от Жака – грохнул тростью об пол в каком-то дюйме от стопы Эмили. Сдернул с головы цилиндр, жеманно поклонился.
- Мои комплименты, мисс, вы сегодня бледны, как настоящая леди,- проговорил Джастин, стащил зубами со свободной руки перчатку,- Кровопускания?
Эмили, явно не понимая, как реагировать на такой неожиданный комплимент, спряталась за веером.
Страдания…. Терзания… Голодание…- подумал про себя Жак, даваясь смехом. Джастин всегда был джентльменом. Он водрузил цилиндр обратно на голову и повернулся к Жаку.
- Вечер похож на соевый китайский сыр,- заметил Джастин достаточно громко, чтобы хозяйка салона – мадам Вестфорд, матушка Эмили – его услышала,- такой же экзотический и такой же пресный.
- Милый Джастин,- откликнулась со своего места мадам,- без вас любой вечер пресный. Может, прочтете нам что-нибудь из ваших дерзких эпиграмм?
- Если настаиваете,- Джастин развернулся на каблуках, опираясь на трость – изящно, как в балетном па,- Как солнца луч пронзает тучи, Пронзен я взглядами кокеток…
- Эпиграммы не ваш жанр,- вмешался Жак. Это было частью игры – Джастин всегда на публике читал его стихотворения. Жак вообще не помнил, чтобы Джастин читал что-то из своего – впрочем, это не имело ровным счетом никакого значения. Он одалживал строчки, как одалживают дорогие запонки, а сегодня за свое спасение Жак был готов заплатить и подороже.
- Что ж, мой маленький друг прав,- Джастин отвесил Жаку издевательский поклон,- пожалуй, в следующий раз я порадую вас образчиком эпической поэзии.
Он поспешно взял Жака под руку и решительно повел в сторону от Эмили – та даже не успела возмутиться.
- Ну что, милый друг,- прошептал Джастин Жаку в ухо, почти касаясь мочки губами,- позволь в благодарность устроить тебе свидание с зеленой феей?
Шеей,- не отвечая, но следуя за Джастином, думал Жак,- змеи…. Смелее…
Несколько недель назад Жак написал стихотворение про паб, этакий суд Господень.
Джастин потом продекламировал этот стих на одном из бесконечных салонов. Или это был церковный пикник? Да, скорее пикник - Джастин любил все обставлять именно так. Если уж пастор и честные прихожане устраивали посиделки на траве, Престон появлялся под руку с поддатой проституткой - зато в белоснежном костюме и шляпе - и читал стихи про пьянство. Конечно, имени автора он никогда не называл, и Жаку удалось избежать дурной славы.
Как и любой другой, впрочем, тоже.
В этом районе Лондона приличных заведений (не считая церкви, конечно) было всего раз-два и обчелся. Трактир, в который Престон притащил его после того, как спас из цепких лап светских львов, к таковым не относился.
Здесь всегда было темно и дымно - в подвале, кажется, был опиумный притон. Каждый раз, уходя отсюда, Жак не досчитывался часов или кошелька. Это был храм воровства. Джастин возмещал убытки. Ему нравилась компания Жака - конечно, кому же будет приятно сидеть в этом злачном месте, эпатируя публику белизной манишки, в полном одиночестве? Жак был не прочь - пока Джастин платил за выпивку.
Абсент сюда по слухам доставляли из самого Парижа. Им баловались там Проклятые поэты. Жак заочно относил себя к ним, хоть и подозревал, что зеленую настойку с запахом лекарств гонят из полыни, скошенной в местных полях.
- Вот менуэт моих зеленых фей -
Чтобы пошло вновь сердце на поправку.
Еще глоток и посчитать смогу
Всех ангелов на острие булавки! - продекламировал Джастин, бросая свою трость расторопному слуге, подскочившему к гостям, едва они успели переступить порог. Жак отрицательно покачал головой на предложение снять пальто - ему было холодно. Он покачал головой, следуя за Престоном вглубь зала - к их постоянному столу.
- Я написал это после второй бутылки,- недовольно заметил Жак,- ты мог бы и не стыдить меня этими бездарными строчками.
- Лучшие откровения - те, которых стыдишься, мой друг,- Джастин сдернул с головы цилиндр, растрепав каштановые кудри, швырнул его куда-то в сторону - наверняка завтра цилиндр будет украшать голову кого-то из местных слуг.
- Тогда вот тебе еще одно: я не хочу сегодня пить,- Жак сел, выправил манжеты, но на Джастина больше не смотрел,- ни сегодня, ни завтра, никогда. Кажется, я дошел до предела. Я же не сын богача - не могу прожечь всю жизнь на приемах и в кабаках. Мне нужно на что-то...
- Жить? - насмешливо поинтересовался Престон,- уволь, Клементье, ты же сам говорил - разве это жизнь?
- Я был пьян,- односложно ответил Жак.
Принесли бутылку абсента.
Джастин отвернул крышку самолично. Вытащил из нагрудного кармана ложечку - Престон всегда носил ее с собой. Еще одна эксцентричная деталь - дамы от таких жестов млели.
- Ну, если ты решил вести трезвую жизнь,- Джастин пожал плечами. Поставил перед собой один бокал, положил на него ложечку с сахаром, понюхал горлышко бутылки - поморщился,- тогда - так и быть - буду напиваться в одиночестве. А ты поведешь меня домой и сдашь папеньке из рук в руки.
Жак пару секунд наблюдал за тем, как ярко-зеленая жидкость, проходя сквозь сахар, становилась бледной, почти серой - как глаза очередной Мэри или Эмили в полутьме и в моменты, когда они говорили Жаку своими низкими грудными голосами "Эта рифма вам не слишком удалась. Кто же в наше время рифмует "Любимая" с "Налили мне".
- Налей.
Смелей... Апрель. Не жалей...
Джастин рассмеялся.
- В твоей жизни не хватает фей, милая Золушка. Волшебство этой тоже имеют срок годности до полуночи.
Жак вцепился в свой бокал и осушил его разом - одним обжигающим глотком. Едва не закашлялся. Джастин наблюдал за ним, медленно потягивая напиток из своего бокала.
- Алкоголь - верная гибель для всех мечтаний,- проговорил Жак, вытирая губы тыльной стороной ладони.
- Нет рифмы банальней, чем "мечтаний" - "страданий",- подмигнул Джастин,- не опускайся до этого. Тем более, что за выпивку плачу я.
- Ты-то сам не можешь срифмовать даже это,- Жак не знал, зачем сказал это. Реакция Джастина была вполне предсказуема - вся спесь мгновенно слетела с его холеного лица - кажется, даже немного ввалились щеки. Престон раздраженно взмахнул ложечкой, уронил ее на стол, снова схватил бокал и одним глотком выпил почти половину содержимого.
- И кто это говорит? Сын мелкого английского фабриканта Смита - Джек? Или все же Жак Клементье, великий - хоть и непризнанный Проклятый поэт, ни разу в жизни не побывавший в Париже?
- Ублюдок,- выплюнул Жак, привстал со своего места, оперевшись руками о столешницу. Джастин отзеркалил его жест, но в его взгляде теперь читалась усмешка - в словесной дуэли, похоже, смертельно ранены были оба, но Престон умел выдавать кровь за воду.
- В воде из твоих жил все еще слишком много крови,- процедил Жак.
- Что ты срифмуешь с этим гениальным пассажем, мсье Клементье? - Джастин улыбался ему в лицо издевательски,- "Тебе не пройти испытанье любовью"?
Жак рассмеялся, усаживаясь на свое место.
- Налей еще. В этих строках сбит ритм - и рифма никуда не годится.
- Подумаешь - зато сколько драмы,- Джастин тоже сел и подмигнул Жаку.
Жак вздрогнул - какое-то смутное предчувствие вплелось в серую полутьму кабака как яркая лента в волосы. Рукой он неловко задел свой бокал. Тот упал на бок, звякнул и прокатился к краю стола. Джастин легким жестом поймал его за секунду до падения на пол.
- Приступ вдохновения? - полюбопытствовал Престон, внимательно разглядывая Жака. Он всегда так смотрел на него, если Клементье в голову приходила очередная строчка, и он бросался ее записывать. Может быть, Джастин надеялся увидеть над головой поэта за работой нимб. Или думал, что, если скопировать в точности его жесты, получится написать стихотворение не хуже.
- Можно мне... карандаш? - Жак - как любой проклятый поэт, страдал от проклятия отсутствия карандашей. Джастин же изящным жестом все из того же кармана вытащил огрызок карандаша.
"Невозможно разбить на три тысячи мелких осколков
То, что пламя любви обжигало в горниле сердец.
У меня на столе, уходя, ты забыла заколку..."
Манжет неожиданно кончился, и Жак выпустил из пальцев карандаш, оперся локтями о столешницу и закрыл ладонями лицо.
Джастин не попытался заговорить и несколько секунд сидел молча - Жак ощущал на себе его пытливый взгляд.
- Слишком много,- выдавил из себя Жак,- слишком много слов, и ни одного правильного. К черту! К дьяволу все. Я хочу сдохнуть, Джастин, но ведь никто и не заметит этого, правда?
- А ты разошли приглашения заранее,- в тихом голосе Джастина не слышалось ни капли иронии - Жак от удивления даже посмотрел на него. Джастин глядел куда-то поверх головы Клементье,- прекрасной Эмили напиши прощальное стихотворение. Пусть всплакнет, комкая батистовый платочек. А пока - выпей еще.
- Мне конец.
Стервец... молодец... огурец...
- Ты совсем не умеешь пить.
Жак хотел уже было что-то ответить, но тут из другого конца кабака раздался сперва оглушительный грохот, а потом вопль хозяина:
- Держи его! Эта мелкая тварь сперла соверен!
- Что там такое? - недовольно нахмурился Джастин - выглядел он так, словно упустил удачный момент для чего-то, неведомого Жаку.
- Мальчишка украл у трактирщика монету,- раздался откуда-то неподалеку незнакомый хриплый голос. Жак обернулся, но в темноте не смог разглядеть четко, кому он принадлежит,- хитрый прохвост. Не хуже сороки. Жаль, трактирщик не может подстрелить его также, как подстрелил бы птицу.
- Х-хорошее сравнение, - сказал Жак. Он щурился и щурился - образ ускользал. "Человек не способен увидеть ангела, - говорила бабушка. - Только услышать". На самом деле сравнение было странным. Оно покоробило Жака. Незнакомец произнес это таким отстраненным веселым тоном, что начинало казаться, что уж для него-то разницы между птицей и человеком нет вовсе.
- Я нечаянно узнал, что вы хотите умереть.
- Сэр, - начал было Джастин, - не покинете ли...
- Да, хочу, -отозвался Жак. Он видел, как Джастин весь подобрался, готовый отражать нападение. Незнакомец не нападал – он улыбался широко и прямо. И по этой улыбке было понятно – он не солжет, если пообещает помочь. Приятно было идти наперекор Джастину, хоть в чем-то, хоть как-то. Если распоряжаешься своей смертью, значит, не совсем пропащий.
Джастин, явно стараясь выйти из неловкого положения, лучезарно заулыбался незнакомцу.
- Как говорил мудрый Сократ, любая жизнь - есть приготовление к смерти, верно? И как к ней правильно подготовиться, каждый решает для себя сам.
- Если вы пришлете мне петуха, я готов быть вашим Асклепием ,- незнакомец едва ли обратил внимание на разглагольствования Джастина, пристально глядя на Жака. Тот выдержал этот взгляд, не моргнув глазом. Странно, что кто-то в этом злачном заведении вообще имеет представление о крылатых фразах Сократа и существовании греческих богов.
- Обещаю. Лучшего петуха из курятника мистера Престона. Он не будет против.- Жаком овладел странный лихорадочный азарт. Все в незнакомце – улыбка, тон, то, как он держал голову и смотрел на них – казалось ненастоящим, картонным.
Плохие актеры в дешевом театре. Жак ощущал на себе жар от огней рампы.
- Хорошо,- незнакомец подошел на полшага ближе,- как вы предпочитаете умереть? Позвольте мне побыть сегодня вашим официантом.
- Сэр, если это шутка, то чрезвычайно...- Джастин осекся, и Жак с почти физическим удовольствием услышал в его голосе смятение. Ради такого стоило продолжать эту нелепую игру.
- Поменьше крови, поменьше ужаса на посмертной маске. - он задумчиво поднял глаза к потолку,- пожалуй, пуля в лоб.
- О, с этим сложнее,- незнакомец, казалось, всерьез расстроился,- я не ношу с собой огнестрельного оружия.
- Мой друг носит,- Жак широким жестом указал на Джастина.
- Ну все, довольно этого фарса! - снова заговорил тот,- я не собираюсь...
- Дай ему пистолет, Джастин, прошу тебя,- твердо - как мог - проговорил Жак.
Джастин фыркнул - становиться проигравшим в этой ситуации ему явно не хотелось. Он полез во внутренний карман и с ехидным видом вытащил небольшой револьвер. Его он носил с собой постоянно.
- Прошу, Асклепий,- Джастин сделал жест, каким Пилат умывал руки,- На нас как раз никто не смотрит.
Незнакомец поднял пистолет со стола, задумчиво взвесил его на ладони. Жак даже не успел испугаться, когда он направил дуло ему в лоб.
Между тем моментом, когда черный круг дула возник перед его глазами и моментом, когда незнакомец нажал на курок, должно быть, прошло всего несколько мгновений, но Жаку показалось, что время замедлилось, почти остановившись. Он четко видел, как рука с пистолетом прочертила в воздухе свою траекторию – словно хвост кометы. Он поспешил зажмуриться, но вид дула, казалось, отпечатался на внутренней стороне его век. Сердце успело сделать, должно быть, всего один удар, но для Жака он прозвучал так, словно где-то рядом с ним взорвалась бомба. И он готов был уже воскликнуть «Нет!» и отшатнуться, когда оглушительней его собственного сердца щелкнул спусковой крючок.
В первую секунду Жаку показалось, что он умер, и теперь завис над собственным телом в дымной невесомости, но потом он услышал сухой короткий смешок Джастина.
- Не заряжен. Ты ведь догадывался, приятель?
- Нет,- голос незнакомца донесся как сквозь слой ваты,- я и правда хотел помочь этому джентльмену. Пока никто не смотрит. Каждому из нас нужно дать возможность исполнить в жизни хотя бы одно заветное желание.
- Смелый, подлец. Жак, дружище, надеюсь, ты не промочил кальсоны? - Джастин похлопал Жака по плечу, а тому хотелось лишь одного - провалиться сквозь землю - лишь за то, что он зажмурился от "выстрела",- я налью вам обоим выпить. Как тебя зовут, дружище?
- Мартин,- ответил незнакомец.
Что-то опустилось на стол. Жак открыл глаза. Перед ним лежал пистолет с перламутровой рукоятью. В глубине белого вспыхивали разноцветные искры. Красиво, Жак раньше не замечал. К Клементье медленно возвращалась способность слышать и воспринимать окружающее.
- Эй, Жак!
Лицо Джастина было бледным, а глаза наоборот, темными - по пистолету в зрачке. Разумеется, Жак не видел его лица в тот момент, когда незнакомец поднимал пистолет, но, казалось, еще чуть-чуть, и Джастин скинет с себя беззаботную маску человека, который «так и знал», и пустота дул в его глазах захватить все его существо. Странно – неужели действительно так испугался?
- Нет, с моими кальсонами все хорошо. Можешь проверить, - сказал Жак. Он расхохотался: до чего двусмысленно прозвучало.
Скрипнул стул. Мартин сел рядом - ничего особенного, бабушка бы огорчилась. Жаку снова стало весело.
- У него истерика.
Жак впервые смог разглядеть незнакомца по имени Мартин внимательней. Карие глаза, светло-русые волосы, довольно широкие плечи, четко очерченные скулы - будь Жак художником, зарисовал бы. Очень живописное лицо, хоть и не очень красивое. Руки, сложенные на столе - почерневшие, изъеденные тяжелой работой. Ангел сумасшествия приобретал в глазах Жака мученические черты, хоть и продолжал улыбаться.
Жак утер слезы от смеха и поднял наполненный вновь бокал. На этот раз в нем был не абсент, а что-то янтарно-желтое, как глаза Джастина, если тот был спокоен и благостен.
- Желтеет свет в твоем окне,
А я лежу - смертельно ранен...
Ты не придешь на помощь мне -
Ты не встаешь в такую рань.- Жак и сам не понял, что произнес это вслух.
- Если вы заставите его написать это на салфетке,- негромко заметил Джастин,- после его смерти сможете продать за бешеные деньги.
- Моим потомкам не помешает лишняя тысяча фунтов,- Жак видел, как на секунду изменилось лицо Мартина, хотя, возможно, ему это лишь показалось сквозь собственный страх и плотный табачный дым. Живописные черты вдруг застыли, стали похожими на линии небрежного графитного рисунка. Мартин словно на миг утратил всю свою веселость, и в выражении его лица стала видна угроза. Куда большая, чем в тот момент, когда он целился в Жака из пистолета.
- Тысяча? Берите выше! - Джастин всеми силами теперь изображал веселье. Жак чувствовал фальшь в его тоне и словах, и не мог взять в толк, отчего Престон так старается сделать вид, что его происшествие ничуть не взволновало.
- Ваш друг так талантлив? - осведомился Мартин. Жак перехватил его взгляд. Изучающий, внимательный. Взгляд мясника, выбирающего, какую часть курицы выбрать для любимой покупательницы.
- Гений,- Жак усмехнулся тому, как искренне получилось у Джастина это сказать. Гений... Сомнений... Стремлений... Подмена...
- Я никогда не слышал о нем,- иллюзия рассыпалась почти мгновенно, и вот Мартин снова улыбался, но Жаку показалось, что сейчас он надеялся убить его вернее, чем из револьвера минуты назад. Хотя с чего бы в тоне незнакомого человека звучало столько мстительности и ехидства? Или это начинал уже действовать на мнительность коньяк?
- И никто не слышал,- проговорил Жак неожиданно горько,- вместо меня все знают Джастина Престона третьего, эсквайра.
Джастин молча уставился на Жака. Видимо, не верил своим ушам, а Жак решил - если уж вздумал убиться сегодня, к чему отступать.
- Слава вредна,- неожиданно изрек Мартин,- она портит гениев.
Жаку хотелось вскочить и ударить наглеца. Что он вообще понимает в поэзии и славе? Прочитал ли он в жизни хоть один сонет? Срифмовал ли хоть два слова? Спал ли хоть раз в ночлежке на Риджер-роуд?... Жак медленно кивнул.
- Мне не нужна слава,- проговорил он, почти веря самому себе,- и деньги. Стихи ради стихов. Поэзия ради поэзии.
- Тем более, что обычно я за него плачу и отдаю его долги,- ехидно заметил Джастин. Жак опустил голову.
- Что ж, джентльмены, разрешите откланяться.- Мартин с видом выполненного долга кивнул. - Ночь коротка. Жак, если решите застрелиться - зовите меня. Всего доброго, мистер Престон.
- Было приятно познакомиться, - сказал Жак. Он даже почти не соврал.
Джастин кивнул.
Мартина и след простыл, когда кто-то закричал: "Держите его, он украл кошелёк!".
Жак посмотрел на Джастина и наткнулся на его слегка усталый взгляд.
- Ты и правда был готов застрелиться, лишь бы не пить в моей компании? - неожиданно спросил Джастин, и Жак даже растерялся, не зная, что на это ответить.
- Еще абсента! - не дожидаясь его ответа, выкрикнул Джастин.
3.
- Святой отец, простите меня, ибо я грешен.
Сквозь решетку, делящую исповедальню напополам, не было видно лица. Отец Самуэль прикрыл глаза. Он не сомкнул их всю ночь, и сейчас сложно было оставаться сосредоточенным на чужих грехах.
- Бог простит,- проговорил он негромко и как мог мягко,- Говори, сын мой.
За стенами исповедальни царила тишина – час был ранний, и прихожане или даже служки еще не успели наполнить гулкий зал звуками. Отца Самуэля поднял с постели громкий стук в дверь его маленького домика в глубине церковного сада. Незнакомец – всклокоченный, хоть и весьма прилично одетый джентльмен – чуть ли не на коленях умолял исповедовать его.
Из отца Самуэля плохой был бы христианин, если бы он тут же не согласился. Ситуация была экстренной – это было очевидно. Обычно люди в таком виде и душевном состоянии идут в полицию, а не к священнику. Разве что за незнакомцем гнался сам дьявол.
Но в дьявола отец Самуэль не верил. Как бы странно это ни было для священника.
Отец Самуэль читал псалмы и возносил молитвы. Отец Самуэль знал Священное писание почти наизусть, но был твердо уверен – дьявол – суть деяния человеческие. Всесильный Бог создал людей способными на рождение дьявола в своих сердцах, чтобы путь на Небеса не был слишком уж простым. Побеждать самого себя – вот задачка для истинного праведника. Отец Самуэль это искусство еще не освоил.
- Святой отец, я согрешил,- незнакомец дрожал так, что, казалось, вот-вот вместе с ним затрепещут ветхие стенки исповедальни, а за ними – и вся церковь. Кажется, грешник возомнил себя Иерихонским трубачом. Но перебивать его отец Самуэль не стал.
В церковь Святого Варфоломея рядом с кладбищем прихожане заходили редко. Кладбище было англиканское, а часовня – католической. Мало кто из тех, кто жил в округе, не разделял мнения, что католик и обреченный на вечные муки – это одно и то же.
Впрочем, отец Самуэль по этому поводу не слишком переживал. Он исправно проводил службы – воскресные, заутрени, отпевания и крещения – даже если на них приходил всего один человек. Иногда его вызывали к постели умирающего. Отец Самуэль научился даже не признаваться несчастному, к какой конфессии принадлежит. В конце-концов, он исполнял свою миссию исправно – разделял страх тех, кто лежал на смертном одре, направлял их в открывающиеся ворота и почти за руку вел до порога света. Всевышний сам мог разобраться, куда кого отправлять. А на латыни читались молитвы или на любом другом языке – так ли это важно.
Конечно, отец Самуэль надеялся, что Архиепископ Кентерберийский этих суждений никогда не услышит.
- Святой отец, я хотел убить себя,- отцу Самуэлю пришлось напрячь слух, чтобы расслышать слова незнакомца. Голос того сошел почти на нет, словно там, за кружевной плотной решеткой, его кто-то душил.
- Но сын мой,- ответил священник спокойно,- не убил ведь. На то тебе хватило сил и разума.
- Я почти нажал на курок! – кулак незнакомца врезался в решетку, и отец Самуэль вздрогнул. Попытки самоубийства в этой части Лондона были обычным делом. И чаще всего заканчивались успехом. За оградой кладбища высился целый ряд могил тех, кого в элиту мертвого мира не пустили. Самоубийц не хоронят – это отец Самуэль уяснил точно еще тогда, когда сам много лет назад едва не покончил с собой. Господь уберег.
Но этот человек был уж слишком нервным.
- Тише, сын мой, Господь дарует нам силы, чтобы…
- Вы не понимаете, святой отец,- незнакомец заговорил лихорадочно быстро,- мною словно кто-то верховодил, направлял. Кто-то вложил мне в руки пистолет. А ведь я и пистолетов-то не ношу. У меня и пистолета-то нет. И я все видел, все понимал, но не мог воспротивиться.
Отец Самуэль про себя вздохнул. Сумасшедшие тоже иногда забредали в эту спокойную обитель. И они нуждались в добром слове настоящего христианина, как никто.
- Сын мой, бывает, что дьявол пытается овладеть нами,- заговорил отец Самуэль мягко и убедительно,- и молитвой лишь мы можем противиться ему. Господь удержал твою руку. Будь же с ним и дальше. Молись и веруй. Прочти пять раз «Отце наш» и три – «Богородица, дева, радуйся». Ступай и не греши больше.
Отец Самуэль не знал, подействовали ли его слова должным образом. Когда он вышел из исповедальни, незнакомца уже и след простыл – словно он провалился в подпол.
Священник медленно, стараясь не слишком шуметь половицами пола, вышел из дверей церкви и застыл у порога. Только что рассвело, и воздух был промозглым и свежим. Накрапывал дождь. Отец Самуэль поежился. Где-то совсем неподалеку слышно было, как Мартин – немного сумасшедший молодой могильщик – в полголоса напевает церковный гимн.
Мартин был веселым парнем, с громким голосом и смехом. Он со странным рвением относился к своей работе, и иногда отец Самуэль видел, как, заперев ворота кладбища на ночь, сам Мартин оставался внутри. И думать о том, что он там делал ночью, отец Самуэль не решался.
Песня приближалась. Мартин вынырнул из серой туманной хмари с улыбкой на лице и лопатой в руках. Видимо, на утренний час были назначены очередные похороны.
- Кого хоронят, сын мой? – осведомился отец Самуэль – сам не понял, зачем.
- Не по вашу душу покойничек,- отозвался Мартин, потрясая лопатой. С нее упало несколько комьев земли,- самоубийца.
Отец Самуэль снова поежился. Дьявол в сердцах людей. Некоторые так устают бороться с ним, так отчаиваются выгнать его молитвой или силой духа, что единственным способом остаются пули и веревки.
Мартин подошел совсем близко к дверям церкви – отец Самуэль отчетливо ощутил запах виски и влажной земли. Словно Мартин пил, не вылезая из могилы. Могильщик быстрым жестом воткнул лопату во влажную рыхлую землю и встал, оперевшись о нее. Отряхнул руки, порылся в карманах.
- Странный тип к вам приходил, отче,- заметил Мартин наконец, прямо посмотрев на Самуэля. Взгляд у него был тяжелый и пытливый, словно он ждал от священника отчета о проделанной работе.
- Ты видел? – отец Самуэль не скрыл удивления и не отвел взгляда.
- Как не видеть? – пожал плечами Мартин,- бежал вдоль ограды и голосил, а потом ринулся в церковь. Искал экзорциста?
Отец Самуэль и не догадывался, что Мартин знает такие слова. Могильщик не сводил с него взгляда, и под ним священнику стало холоднее, чем от моросящего дождя, ветра и раннего подъема вместе взятых.
- Тайна исповеди, сын мой,- прохладно напомнил отец Самуэль.
Мартин откинул голову назад и засмеялся – задорно и весело, как над самой лучшей на его памяти шуткой.
- Конечно, отче,- проговорил он, вытащил свою лопату и развернулся, чтобы уходить.
Отец Самуэль тоже хотел развернуться и зайти в тепло обители, где, наверно, служки уже начинали зажигать свечи и растапливать печку. Но ему неожиданно показалось, стоит повернуться к Мартину спиной, он размахнется своей лопатой и нанесет удар, не переставая смеяться. Коря себя за подобные мысли, отец Самуэль еще некоторое время простоял, следя за тем, как Мартин скрывается в сероватом тумане.
В церковь отец Самуэль вернулся вымокшим до нитки. Он медленно прошел между ровными рядами скамей. В отдаленной части обители и правда уже слышались едва различимые голоса прислужников. Еще заспанные, недовольные, несмотря на всю окружающую их божью благодать, они тихо перешептывались. Отец Самуэль улыбнулся про себя – для них слово ближнего было куда весомей слова божьего, а горесть раннего подъема куда сильнее обещания спасения. И Самуэль иногда благодарил бога за то, что он создал юношей именно такими. Должна же в мире быть такая греховность, от которой он становился бы только лучше.
Отец Самуэль медленно приблизился к алтарю и поднял глаза на большое гипсовое распятие на стене. Спаситель, казалось, тоже не выспался, и смотрел теперь устало и недовольно, разглядывая священника укоризненно и прохладно сквозь сетку нарисованной крови.
«…искал экзорциста?»
Отец Самуэль вздрогнул – слова Мартина пришли на память так внезапно и отчетливо, словно он произнес их прямо ему на ухо. Отчего-то снова стало холодно. Отец Самуэль попытался сбросить с себя наваждение. Нужно успокоиться – пойти в трапезную и попросить чашку утреннего чая, спросить у служки, готово ли все к утренней службе… и забыть уже о сумасшедшем, оказавшимся в его исповедальне сегодня на рассвете.
Отец Самуэль прислушался. Он понял неожиданно, что голоса мальчишек смолкли, словно зал церкви поместили под непроницаемое стекло, и его окружила теперь тяжелая тишина. Только где-то в отдалении – наверно, за алтарем, в задней части церкви, хлопала дверь.
Дурацкие сквозняки – вот почему ему так холодно! Отец Самуэль попытался усмехнуться – это было так просто, так логично и правильно, но в то же время он понимал, что не верит сам себе. Это не сквозняк открыл дверь.
Но кто же тогда? И почему смолкли голоса.
Он попытался набрать в грудь воздуха – пусть это нарушит благочестивую тишину, но Самуэль почувствовал, что просто должен позвать кого-то, разбить купол безмолвия, вырваться из этого странного состояния.
Он позвал Гарри – старшего прислужника – но воздух, казалось, поглотил его слова, и звука не получилось – отец Самуэль беззвучно закашлялся. Дверь снова хлопнула.
Христос смотрел со своего креста так, словно спрашивал безмолвно «А чего ты от меня хочешь? Не по нашу с тобой душу покойничек.»
- Какого дьявола,- Самуэль произнес это, и лишь потом понял, что эти как раз слова тишина не поглотила. Последнее притом прозвучало особенно отчетливо.
- Падре? – Гарри стоял у входа в зал и смотрел на Самуэля с подозрением, тревогой и мальчишеским любопытством. Еще бы. Святой отец сходил с ума прямо на глазах восхищенной публики, да еще и поминал нечистого в божьем доме. Наверняка, сегодня же об этом узнает весь приход.
Самуэль поспешил взять себя в руки. Наваждение. От раннего подъема, нервного начала дня и, возможно, голода.
- Все ли готово к службе, сын мой? – спросил он, стараясь звучать как ни в чем не бывало.
- Да, падре,- кивнул Гарри, пытаясь принять подобающий случаю невинный вид, но не сводя с Самуэля пытливого взгляда,- миссис Хаволблок передала со служанкой, что сегодня не сможет прийти.
- Чудесно,- отозвался Самуэль. Это значило, что на службе будет, кроме него и служек, еще человека три. Благослови господь свое стадо, даже если шерсти с него не хватит даже на одни теплые носки.
- На сколько назначены похороны самоубийцы? – осведомился Самуэль, чувствуя, как тревога отпускает его понемногу.
В светлых глазах Гарри отразилось удивление и совсем немного – веселья. По его мнению, кажется, падре и правда сошел с ума.
- Какие похороны? – спросил он, стараясь звучать терпеливо и благочестиво – настоящий добрый христианин.
Самуэль вздрогнул – словно невидимая дверь захлопнулась прямо рядом с ним. Впрочем, удивляться слишком сильно не приходилось – полусумасшедший Мартин мог в угоду прихоти обмануть его или просто все перепутать. Но стоило все же убедиться.
- Мартин сказал, на ранний час назначены похороны,- напомнил он Гарри,- он ошибся? Но для кого же тогда он все утро копал могилу.
Гарри пожал плечами.
- Этого дурачка не разберешь,- блеснул он озорной улыбкой, но тут же вспомнил, кто перед ним, и смиренно добавил: - храни его Бог… Но я совершенно уверен, что никого сегодня не хоронят – ни на кладбище, ни за оградой.
Самуэль кивнул. Нужно будет серьезно поговорить с Мартином. В конце-концов, священники должны бороться со всеми грехами, в том числе с грехом пьянства.
Первые прихожане – и почти наверняка последние – пошли в зал, отряхивая с плеч капли влаги – видимо, снаружи снова пошел дождь. Самуэлю вдруг захотелось выйти на крыльцо церкви, вдохнуть свежий утренний воздух и начать сегодняшний день с начала. Чтобы не было в сегодня ни Мартина с его несуществующими похоронами, ни сумасшедшего в исповедальне, ни того странного пугающего ощущения непроницаемой тишины. Но, если бы господь хотел, чтобы все на земле были счастливы, он был позволил ученым изобрести машину времени – и, очевидно, это не входило в его божественные планы.
Натянув на лицо доброжелательную улыбку, Самуэль отважно зашагал навстречу прихожанкам – двум хорошо одетым леди. Одна из них – мисс Черриш – делала большие пожертвования в фонд нуждающихся, помогала приходу и молилась так истово, что Самуэль не сомневался – это именно она держит дом терпимости, в который так часто наведывается Мартин и норовят сбежать служки. Вторая – миссис Стоунвуд, ее сестра, овдовевшая некоторое время назад, держалась холодно и отстраненно. Создавалось впечатление, что на службы она ходит буквально из-под палки, не желая расстраивать сестру. Но в боге она разочаровалась в тот миг, когда благоверный ее, мистер Джабедайя Стоунвуд, отдал ему душу в возрасте восьмидесяти с лишним лет. Звучало сие не слишком правдоподобно, особенно когда речь шла о леди, едва разменявшей четвертый десяток, но Самуэль четко усвоил для себя благочестивое «не суди и не судим будешь». Сам он в далеком прошлом вел жизнь похуже, чем мисс Черриш, и лукавил посерьезней миссис Стоунвуд. Но никто из них не судил его – разве что гипсовый спаситель над главным алтарем.
Самуэль вздохнул. В голову снова лез какой-то вздор.
Мисс Черриш улыбнулась ему взволнованно.
- Дорогой отец Самуэль! – проговорила она, и голос ее был полон сочувствия,- вам нездоровится?
Самуэль был уверен, что, будь он не в состоянии провести службу, мисс Черриш с удовольствием подменила бы его – все его проповеди она знала наизусть.
- Нет, дочь моя,- ответил он, едва сдержался, чтобы не начать оправдываться ранним подъемом и безумным утром. Эти объяснения – для простых людей. А священнослужителям пристало отвечать только да или нет. Это защищало от излишней лжи. Лучше соврать единым словом, чем плести целую паутину нелепых объяснений.
Мисс Черриш, кажется, удовлетворил этот ответ. Ее сестра смерила Самуэля взглядом, словно хотела сказать «уж я-то знаю, что ты скрываешь». Они прошли к скамье в первом ряду. Мисс Черриш села, аккуратно расправив юбки, и достала откуда-то маленький изящный молитвенник в бархатном переплете. Миссис Стоунвуд чопорно сложила руки на коленях и застыла, как статуя, уставившись на лицо гипсового Христа. Самуэль был почти уверен. Что между этими двумя мог бы завязаться неплохой диалог. Они бы поняли друг друга. А, может быть, это уже случилось. Оба казались одинаково недовольными.
Медленно, словно школьник, плетущийся отвечать у доски невыученный урок, Самуэль двинулся по проходу к кафедре.
Еще два прихожанина появились в дверях – Самуэль остановился, поглядел на них. Новые. Возможно, путешественники. У обоих вид был довольно растерянный, словно они не вполне понимали, что происходит, и куда они попали. Отец Самуэль хотел было подойти к ним, но где-то в глубине здания пробили часы. Девять утра. Каким бы маленьким ни был приход, отец Самуэль всегда все делал точно вовремя.
Отчего бы ему и не проснуться сегодня вовремя, и не встречаться с тем странным человеком и с Мартином. И не…
Все многообразие вероятностей только сбивали его с мыслей. Он поспешил за кафедру, поднялся на нее и поднял руки.
В течение всей службы два незнакомца – молодые люди довольно потрепанного вида – смотрели на Самуэля, едва ли моргнув хоть единожды. Это был жуткий тяжелый взгляд – казалось, один на двоих. И каждый раз, когда Самуэль останавливался глазами на них, он терял нить повествования. Мисс Черриш смотрела с сочувствием. Ее предположения о нездоровье священника, кажется, оправдывались.
Наконец это закончилось. Самуэль, чувствуя себя невыносимо усталым, поспешно попрощался с прихожанками. Два молодых человека застыли у выхода в нерешимости, но подойти к ним у Самуэля не хватило решимости. Он прямо-таки слышал, как кто-то из них начинает поспешно и тихо говорить голосом незнакомца из исповедальни «я был сам не свой. Мною словно кто-то верховодил, понимаете?»
Отец Самуэль вышел из церкви как трус – через черный ход. Он выходил ровнехонько на кладбище. Священник остановился под небольшим навесом, вдыхая пряный запах гниющих цветов и дождя. Туман в голове начал рассеиваться.
Из-за кустов у самой ограды вынырнул Мартин. Он улыбался широко и даже как-то сыто – от этой мысли Самуэлю снова стало не по себе.
- Сделано! – торжественно проговорил он, словно ждал немедленной похвалы.
- О чем ты? – негромко спросил Самуэль.
- Закопал я покойничка,- подмигнул Мартин,- женушка его чуть вслед за ним в могилу не сиганула – еле удержал.
Самуэль мгновение помолчал. Слова Гарри отчетливо звучали в памяти, и он в упор взглянул на Мартина.
- Дай-ка мне взглянуть на эту могилу,- скорее приказал, чем попросил он.
Мартин казался озадаченным.
- Да зачем вам это, падре? – спросил он,- говорю же – самоубийца. Застрелился, бедолага. Или зарезался – шут его знает. Не про вашу честь.
Самуэлю захотелось вдруг накричать на него – напомнить. Что он и сам может решить, что тут про его честь, а что – нет.
- Я хочу посмотреть,- повторил он настойчиво, но мягко.
- Ваша воля,- пожал плечами Мартин, развернулся и пошагал по тропинке в кусты. Самуэль поспешил за ним.
Мокрые листья хлестали по щекам, но он шел вслед за могильщиком упорно. Они вышли из-за ограды через узкую калитку.
Свежий холмик земли находился всего в паре шагов от границы кладбища – словно сердобольный Мартин хотел, чтобы самоубийце было не скучно лежать в могиле и было с кем перекинуться словцом через ограду.
- Вот он, родимый,- махнул рукой могильщик,- камня нет и не будет, сами понимаете.
На верхушке черного холмика лежала одинокая сиреневая хризантема. От ее вида Самуэлю вдруг стало очень горько, и враз перед глазами все поплыло.
Он словно снова проснулся с похмельем, со вкусом вчерашнего виски во рту, под чей-то настойчивый шепот. И, кажется, в волосах той, что шептал ему, была точно такая же хризантема.
- Эй, падре, вы чего это? – донесся до него голос Мартина.- эй, кто-нибудь, Гарри! – уже криком. За секунду до того, как земля застремилась к нему навстречу, Самуэль успел подумать «Гарри не услышит. Он никогда ничего не слышит»
4.
Мисс Шарлотта Черриш любила голубой бархат, розовые камеи и тяжелые серьги из состаренного золота. Всего этого добра в ее шкатулках было предостаточно. Она знала, что это все – мещанство, к тому же – ужасное стяжательство, но успокаивала себя тем, что перебирала свои сокровища лишь ранним утром, еще до рассвета, когда господь наверняка спит, отдыхая от дел своих.
То, что бог спит именно тогда, когда в Лондоне наступает четыре часа утра, Шарлотта знала наверняка. Как иначе было объяснить, что он допустил то, что с ней приключилось именно в это время? И не только с ней. Ей-то как раз очень повезло остаться в живых.
Шарлотта не любила вспоминать об этом. Разбирая свои камеи, подвязки, перстни и серьги в греческом стиле, она шепотом произносила их имена – Мэри Энн… Энни… Лизбет… Кэтрин… Дженнетт…
Она бы хотела помолиться за них по-настоящему, но отчего-то решалась делать это в то время, когда господь наверняка не слышит. Но при том, конечно же, слышит кто-то другой. Его имени Шарлотта не знала.
Она отложила в сторону тяжелый черепаховый гребень. Волосы рассыпались по плечам, и на один глаз упала непокорная челка.
Где-то в глубине дома тикали часы. Маргарет всегда жаловалась, что они тикают слишком громко, что они мешают ей уснуть, мешают думать. Но Шарлотту тиканье наоборот успокаивало. Она любила считать всполохи пульсации этого звука. Он напоминал ей о тех четырех утра, когда она сидела у серой влажной стены – и тогда также громко тикало в груди ее сердце. Все еще чудом живое сердце.
Хлопнула крышка бюро – Шарлотта поморщилась. В ночной тишине звук, которого днем даже не заметишь, становится почти оглушительным. Маргарет наверняка вздрогнула сейчас во сне, и вот-вот проснется. Недовольно пробормочет что-то. Может быть, даже встанет и пойдет на кухню. Шарлотта знала, что допустить этого нельзя – в такой час бодрствовать можно лишь тем, кто умеет молиться, зная, что бог их не слышит.
Мэри Энн… Энни…
Шарлотта до сих пор хранила вырезки газетных статей, в которых писали о том, что с ними приключилось. Там все было так сухо и просто.
Лизбет… Кэтрин…
Маргарет настаивала, чтобы она выкинула из дома свою «особую шкатулку». И Шарлотта сделала вид, что выкинула. Особая шкатулка хранилась теперь в запертом ящике бюро. Ключ от него Шарлотта носила в несессере. Иногда ей казалось, что Маргарет знает об этом секрете, даже сама открывала ящик, но ритуалы были соблюдены, и, кажется, сестру это вполне устраивало.
Шарлотта взялась холодными пальцами за маленькую ручку запертого ящика. Ключ лежал в спальне – она специально не взяла его с собой, чтобы не возникло искушения открыть ящик. Резная бронза обожгла как хрусткий лед. Шарлотта попыталась согреть ее пальцами, но то, что лежало в ящике, казалось, мешало этому.
Часы тикали, и Шарлотта закрыла глаза, отсчитывая секунды. Она не разжимала пальцы, и через несколько мгновений ей стало казаться, что они онемели. Она потянула ящик на себя. Он легко поддался.
Шарлотта, казалось, ни капли не удивилась. В этот час это было вполне ожидаемо. Она улыбнулась. Белое кружево – за несколько лет его белизна ничуть не потускнела. И словно в лепестках в нем была спрятана багровая сердцевина. Шарлотта осторожно чуть дрожащими пальцами отвела лепестки в сторону. Пятно крови на белом шелке побурело, и уже сложно было с уверенностью сказать, что это действительно кровь. Шарлотта взяла платок в руки, поднесла к лицу. Конечно, за столько лет запах успел выветриться, но ей казалось, что она все еще чувствует дух той ночи.
Прохладный металлический запах дождя, переходящего в снег. Он хлестал в ту ночь так сильно, что сложно было стоять под ним в полный рост.
Терпкий теплый запах мужских рук. Табак, карболка и совсем немного – запах крови. Мэри Энн… Энни… Кэтрин…
Сладкий, слегка навязчивый запах духов. Шарлотта точно знала, что сама не пользовалась такими духами, но платок хранил отпечаток чужой сладости.
Лизбет… Дженнетт…
Шум дождя тогда заглушал шаги, делал все звуки зыбкими, едва различимыми. Даже когда Шарлотта закричала.
За ее спиной скрипнула дверь.
Маргарет стояла в проеме, держа в руках огарок свечи – полупрозрачный воск капал ей на пальцы, но она не обращала на это внимания.
Шарлотта вздрогнула, словно проснулась от резкого толчка.
- Он снова приходил,- спокойным ровным голосом проговорила Маргарет,- я слышала, как скрипели половицы. Это ты его позвала? Зачем?
- Зачем ты встала? – Шарлотте захотелось вырваться из этого странного сна. Все было слишком абсурдно, слишком глупо. Слишком осязаемо. Платок выпал из ее пальцев, медленно упал на ковер к ногам. Маргарет проследила его полет взглядом и подошла ближе. Присела на корточки – Шарлотта чувствовала, что нужно ее остановить, помешать сделать что-то непоправимое, но не могла двинуться с места.
Маргарет разглядывала платок, как студент-медик может разглядывать вскрытую грудную клетку – с любопытством и хорошо скрываемой толикой отвращения.
- Мой милый,- Маргарет улыбнулась, и в дрожащем свете свечи ее улыбка выглядела жутко. Как искусственная улыбка покойника, какую дарят ему в похоронном бюро. Иногда Шарлотте казалось, что Маргарет и правда мертвая. Особенно прямо сейчас.
Она опустила руку со свечей ближе к полу – капли воска скатывались на ковер вокруг платка, словно Маргарет хотел нарисовать вокруг него защитный круг.
Шарлотта поняла вдруг, что должна ее остановить. Немедленно! Пока еще что-то можно исправить.
- Мэри-Энн,- произнесла она отчетливо, хоть и негромко. Самые сильные заклинания и молитвы произносятся шепотом,- Энни. Кэтрин,- Маргарет вскинула голову и, заморгав растерянно, посмотрела на нее. Бледные губы разомкнулись, показался острый розовый кончик языка. Маргарет облизнулась,- Лизбет,- продолжала Шарлотта. Рот Маргарет плаксиво изогнулся. Между светлых бровей залегла глубокая складка,- Дженнетт,- заклинание кончилась. Маргарет была бледна, но не двигалась с места, и Шарлотта начала сначала,- Мэри-Энн. Энни,- на этот раз все сработало, как надо. Маргарет отшатнулась и выронила из рук свечу. Та погасла, едва коснувшись пола. Шарлотта сделала шаг к сестре,- Кэтрин,- продолжала говорить она,- Лизбет,- Маргарет закрыла лицо руками и заплакала – тихо и жалобно, как маленькая девочка. Шарлотта давным-давно перестала верить ее слезам,- Дженнетт,- проговорила она, и где-то из глубины дома послышался звон часов.
Час, когда бог спит, кончился.
Шарлотта присела на пол рядом с Маргарет. Подняла с ковра окровавленный платок, и ласково повторяя «шшш, дорогая, не надо плакать», принялась стирать слезы с ее лица.
5.
На темной улице не были ни единого фонаря. Чак мог поспорить – местные фонарщики были в сговоре с теми, кто промышлял здесь воровством.
Он шел по совершенно пустому тротуару, и тишину вокруг разрывали лишь стук его каблуков и время от времени – грохот колес экипажей на соседней улице. Здесь пахло кислым вином, сыром и кровью. Но в этом запахе вовсе не было драматичности. То была кровь из носов драчливых пьяниц, разбитых губ проституток и совсем чуть-чуть застарелой крови прошлых убийств.
Сейчас уже убийцы были совсем не те. Чак не знал, рад он этому или нет. Возможно, последним из настоящих убийц был Джонни Дымок. А последним настоящим убийством – то, что произошло сегодня утром.
Чак остановился под незажжённым фонарем, посмотрел по сторонам, принюхался, как старый охотничий пес. Здесь, в этом районе пьяных драк и распутных продажных женщин он ощущал себя как дома. Иногда ему казалось, что ради возможности вечно ощущать этот аромат Ирландии, но при этом не расстраивать матушку, он и стал лондонским полицейским.
Словно дразня судьбу, он быстро вытащил из кармана часы. Дешевые, но местной публике и таких будет предостаточно. Стрелки замерли на четверти первого. Чак был не уверен, что часы идут верно. Но вообще-то это было совершенно неважно.
Он осознал вдруг, что совершенно не представляет, где именно находится. Обеспокоено потер переносицу пальцами. Хорош полицейский! Позволить темным переулкам Лондона запутать себя. Какой позор. Хорошо, что старина Нил об этом никогда не узнает.
Притон Хао должен был находиться где-то поблизости – в этом у Чака не было ни малейшего сомнения. Ист-Энд – это не зачарованный лес из сказок, где тропинки сами путают путника, заводя его прямо к домику старой ведьмы.
- Ерунда,- сам себе вслух сказал Чак и двинулся вперед.
Газовый фонарь над его головой вдруг вспыхнул. И вслед за ним расцвели и остальные.
Чак застыл.
Теперь улица была освещена ярко, даже чересчур. Словно он проспал всю ночь, и неожиданно проснулся здесь уже утром.
Чертовщина. Чак попытался вспомнить – неужели он сегодня уже побывал у Хао, и теперь помутненное сознание так жестоко отыгрывается на нем.
Чак пошел вперед. Должен же на этой улице быть хоть кто-то. В конце-концов, можно выбежать на соседнюю – там, где ходили экипажи. Остановить один из них и попросить отвезти себя домой.
Он побежал. Каблуки звонко ударяли по брусчатке, словно она была стеклянной. Под одним из фонарей стоял человек.
- Слава Богу! – вырвалось у Чака. Матушка бы очень загордилась, узнав, как глубоко в ее безбожном сыне засела вера. Сейчас Чак готов был, пожалуй, вознести парочку молитв.
- Сэр! – крикнул он незнакомцу,- сэр, вы мне не поможете?
Незнакомец не шелохнулся, Чак замер в двух шагах от него, словно споткнувшись. Остальные фонари вокруг них снова погасли, и они остались в одном-единственном круге света. Тени Чака и незнакомца пересеклись, и Чаку показалось, что запахи пустынной улицы ударили его, едва не сбив с ног. Но теперь к тем запахам, что он уже чувствовал, присоединился новый, пугающий, свежий запах недавно пролитой крови настоящего убийства.
Незнакомец начал поворачиваться, и Чак уже знал, что он увидит. Знал, с чьим лицом столкнется. Это был он сам, но измененный. Искаженный, и аромат свежей крови шел именно от него.
Убийца. Именно это ведь хотел выплюнуть ему в лицо Томпсон. Убийца.
Чак попятился. Он очень боялся, что граница света, как магический круг, как дверь пряничного домика, не выпустит его. Но все-таки сделал еще несколько шагов. Потом еще несколько. И, наконец, развернулся и побежал прочь, не оглядываясь.
Неподалеку снова зацокали копыта. Соседняя улица уже близко. К ней, быстрее. Вырваться. Заставить возницу остановиться, даже если ради этого придется броситься под копыта – и прочь, прочь отсюда.
Чак выскочил из переулка, запыхавшись, едва сдерживая подкатывающую к горлу тошноту. Бросился наперерез двуколке. Кучер крикнул. Лошадь застыла, громко заржала, едва не поднялась на дыбы.
Чак едва дышал, но про себя лихорадочно благодарил бога за спасение.
- Куда вам, мистер Фар? – спросил знакомый голос. И тут же в ушах отозвалось «мис-тер-фар!»
Но вид Нила-Джонни на козлах был куда приятней вида того незнакомца под фонарем.
- Домой, ради Бога,- выпал он, задыхаясь,- увези меня домой.
6.
С потолка капало. Жак быстрым автоматическим жестом подвинул пустую бутылку. Очередная капля ударилась о горлышко, разлетевшись на осколки. Жак не обратил внимания даже тогда, когда следующая капля попала на лист бумаги, и синие чернила начали расплываться.
Жак писал лихорадочно быстро. Он не знал, кто в такие моменты двигал его рукой, заставляя выводить на бумаге слово за словом, ни на что не обращая внимания. Но после того, как приступ вдохновения проходил, Жак каждый раз с трудом мог вспомнить, что, собственно, он там написал.
Дождь барабанил по крыше, и потолок на том месте, где она протекала, взбух и почернел от плесени. Жак, не задумываясь, перехватил пальцами горлышко бутылки, которую сам же подставил под поток капель. Попытался глотнуть, и в тот момент, когда ничего не получилось, наконец очнулся.
На белой странице расползалось неровное голубое пятно там, где упала одна из капель. Жак выругался сквозь зубы. Вот для чего на столе у Джастина в его элегантно замусоренном кабинете лежала целая стопка промокашек. Жак и бумагу-то себе позволить мог с трудом.
- К дьяволу,- проговорил он, скомкав листок – все равно ничего путного он написать не мог. Чтобы это понять, не нужно даже перечитывать.
В последнее время поэзия, которая всегда жила где-то рядом с ним, ушла. Раньше он ощущал ее всюду. Она была в глазах незнакомых собутыльников в грязных кабаках. В изящных реверансах горничных в доме Престонов. В шуме дождя и в отражающихся от стекол солнечных лучах. Поэзией был полон город, каждая его улица. С поэзией Жак ложился в постель, ей отдавался, ее брал – силой или с ее согласия – неважно. Она шептала ему на ухо «Пей еще!», а потом сразу «Остановись, хватит…» Она двигала его руками, когда он ударял кулаком по чьему-то лицу, и когда ласкал чью-то грудь. Она наполняла его жилы кровью, его сердце – жизнью.
А теперь она ушла. Никто, разумеется, не знал об этом – ни случайные знакомые на приемах, ни хозяева притонов и ночлежек, где он проводил ночи. Ни даже Джастин, хотя уж ему-то, поэтическому вампиру, паразиту, живущему только за счет стихов Жака, стоило заметить это первым. Но он, конечно, не замечал.
Джастин был полностью занят собой – и собой одним. Жак не был уверен до конца, замечает ли он вообще-то кого-то вокруг себя, или считает, что каждый встречный – это плод его воображения. Последнее предположение было, конечно, абсурдным – о том, что его воображение бесплодно, знал даже сам Джастин.
Так или иначе, он продолжал пить из реки, которая, как казалось Жаку, давно пересохла. Стоило бросить все, уехать в Хардфордшир, упасть в ноги отцу, умоляя дать работу на спичечном заводе – хоть какую-нибудь! – и превратиться обратно в Джека Смита. Это все имело куда больший смысл, чем каждодневные попытки сделать вид, что поэзия еще жива.
Были, конечно, и другие пути, и Жак начинал подумывать, а можно ли допиться до смерти, или это всего лишь глупая сказка. Попытаться во всяком случае стоило.
Шаги по лестнице отвлекли его. Он узнал их сразу – и удивился. Джастин почти никогда не приходил к нему домой. Он готов был терпеть артистические выходки Жака, но никак не его артистическую мансарду, полную мышей, сырости и мокриц. И вот – неужели! – явился собственной персоной без приглашения.
Он был одет в светло-серый сюртук и неизменный цилиндр. Высокий и подтянутый. Улыбающийся и благоухающий весенним дождем, хотя на дворе стоял ноябрь. Жак поморщился.
Джастин молча переступил пород. Постоял несколько секунд, опираясь на трость и раскачиваясь из стороны в сторону. Затем, вздохнув, отложил трость в сторону и подошел к столу Жака.
- Так и знал, что найду тебя здесь,- заявил он.
- Но боялся, что в петле под потолком? – отозвался Жак меланхолично,- или надеялся.
- О, прошу тебя, заткнись,- Джастин поднял с пола скомканный мокрый листок, аккуратно развернул.
Вот он, падальщик. Элегантный серый стервятник прилетел отведать кусочек поэтической мертвечины.
Джастин читал, едва шевеля губами, как усердный школьник.
- Вот тут не разобрать,- заметил он, указывая на размытое голубое пятно,- ты ни капли не делец, Клементье. Готов пускать по ветру и топить в лужах то, что может принести тебе миллионы.
- Я делаю это уже много лет,- а ты вылавливаешь обратно. Ну и где они, мои миллионы?
Джастин миролюбиво улыбнулся.
- Ты уже пьян, а ведь приличные джентльмены еще даже не выпили чаю.
Жак не брал сегодня в рот ни капли. Деньги закончились несколько дней назад, и пустая бутылка так долго простояла на столе, что почти успела покрыться плесенью вместе со всем остальным.
- Я не пьян,- нашел в себе силы возразил Жак,- я мертв и высыхаю.
Джастин с видом мессии извлек из внутреннего кармана фляжку, протянул ее Жаку. Над крышей что-то грохнуло. Гроза в ноябре? Или знамение господне?
Он отпил из фляжки. Долгий горячий глоток. Джастин не сводил с него глаз. В его взгляде сквозило что-то отвратительное заботливое. Но Жак был ему благодарен – после смерти поэзии он один остался неизменным – в нем ее не было никогда.
Жак отдал Джастину фляжку.
- Забирай это себе,- махнул он рукой,- там всего несколько слов стерлось. Прочти на вечере у леди Беннем, все будут в восторге.
Джастин не ответил – он продолжал смотреть на Жака задумчиво и прямо, словно вот-вот собирался сказать что-то невыносимо важное. Что-то, что изменит их обоих навсегда.
И Жак приготовился слушать. Ему, в сущности, было наплевать, что именно выдаст Джастин, но ради такого выражения лица стоило застыть в ожидании. Очередная капля разбилась о стол, по крыше над головой словно пробежало множество маленьких ножек. Нимфы сбегающие от похотливого Зевса – как это по-античному.
Джастин потеребил в пальцах прядь своих волос. Право слово, ведет себя совсем как нерешительный школьник. Даже манжеты у Престона сегодня нетронуты нарочитыми чернильными строчками.
И именно в этот момент Жак вдруг почувствовал ее.
Она блеснула в задумчивых коньячных глазах, запуталась в белоснежных пальцах и каштановых локонах, отразилась от белизны воротничка. Джастин был пронизан поэзией, словно святой на средневековой фреске – светом. Поэзия исходила от него, как аромат чужих духов. От поэзии, казалось, влажный воздух вокруг него зазвенел от напряжения.
Жак схватился за перо, как хватается спиритист за свою дощечку – вот-вот невидимые силы задвигают его руками, поведают что-то непередаваемо важное.
На лице Джастина отразилась смесь удивления, смущения и совсем немного – удовольствия, словно он тоже почувствовал поэзию.
Жак больше не смотрел на него. Слова складывались в предложения. Предложения – в строфы. Такие глупости, как подбор рифм и высчитывание слогов были излишни – стихи выливались на бумагу, как ароматное вино из разбитой амфоры. Перо зацепилось за бумагу, и снова на листе появилась уродливая клякса, но Жак не заметил этого. Он пытался угнаться за собственными пальцами, успеть написать то, что изливалось на него, как дождь на крыши смертельно больного города, как локоны Джастина на серый контур его плеч, как семя в лоно прекрасной любовницы.
Он писал, чувствуя привкус поэзии во рту – словно пепел, смешанный с чистейшей родниковой водой. Словно тончайший мед, приправленный кровью. Он выводил букву за буквой, пока наконец не поставил последнюю точку.
Когда Жак поднял голову, Джастина в комнате уже не было.
7.
Чак Фар скомкал очередной газетный лист. Поморщился.
Сегодня утром он проснулся на ковре в трех шагах от собственной кровати, и понял, что дальше падать некуда. Вчерашний вечер остался в памяти болезненными осколками, которые теперь впивались в глаза изнутри. Он едва ли мог составить из этих осколков связную картину произошедшего – кажется, он что-то пил. Вдыхал горький дым. Кричал и доказывал что-то оппоненту, в существовании которого сейчас был совсем не уверен. А потом…
Что было потом, Чак предпочел бы не помнить вовсе, но по закону мирового равновесия, именно это память заботливо сохранила лучше всего. Он помнил каждую деталь, каждый оттенок собственных ощущений. Помнил ломкую твердость тротуара под ногами – словно бежишь по льду, который обламывается, рассыпается после каждого твоего шага. Помнил, как резал глаза внезапный свет фонарей. Как в запахи обычного бедного района вплелся тяжелый запах настоящей крови.
Помнил собственное лицо перед собой.
Чак тихо застонал, потер глаза и потянулся за очередной газетой. Утром он попросил мисс Девенпорт принести их целую кипу. Теперь, когда Нила не стало, Чаку никто больше не доставит новое преступление прямо на дом. А без работы – Чак точно знал это – он вскоре сойдет с ума.
Но в газетах – даже самых скандальных – ничего интересного не было. Чак не умел усматривать в простых событиях драматизм и загадку, как это делал Нил. Смерть мистера Ламберта – последняя его находка – могла бы оказаться интересной, но Чак уже не помнил, куда дел ту газету, и где именно искать вдову этого старикашки.
А в происшествиях из газет не просматривалось ничего сверхъестественного. Чака это начинало злить, но злость была куда лучше навязчивых воспоминаний.
Взгляд его упал на один из листков. Мелкий шрифт, пачкающиеся чернила, дешевая бумага – такого издания Чак и не помнил.
«Священник прихода святого Варфоломея совершил попытку самоубийства…» - гласил один из заголовков.
Святой Варфоломей – Чак про себя усмехнулся. Покровитель хирургов, скорняков и мясников. Он пробежал заметку глазами. В ней рассказывалось о некоем отце Самуэле, который во дворе собственной церкви едва не вскрыл себе вены, как лучшие из языческих поэтов по приказу жестокого императора.
Чак снова поморщился - сегодня его сознание было на удивление щедро на сравнения. Для добрых христиан нет греха страшнее самоубийства – он помнил это. А вот надо же – благочестивый священник забыл. Никаких подробностей происшествия в газете не указывалось, а в других такому мелкому событию не было посвящено ни строчки. Неудивительно – если бы хотя бы попытка оказалась удачной…
Чак отложил газету, пнул ногой ворох бумаг и задумался. Самоубийство. В отличие от Нила – неудачное. Сколько людей в Лондоне ежедневно пытаются покончить с собой? Чак был готов спорить, что тысячи. А сколько священников?
К тому же – какой странный выбор места и времени. Разве человек, который действительно хочет умереть, не запрется для этого в уединенном месте, где никто не сможет ему помешать. А вскрытие вен на заднем дворе церкви скорее смахивает на ритуальное жертвоприношение.
Церковь святого Варфоломея. Где она, черт возьми, находится?
Он встал на ноги и принялся одеваться – сам едва ли соображая, что делает, но полный решимости. Нужно поехать туда. Если это и окажется простым совпадением, Чак по крайней мере заочно сделает приятное матушке, и сходит в церковь.
***
Церковь стояла на отшибе. Чак добирался до нее добрых три часа. Возницу вообще с трудом удалось убедить, что такой район города существует. Пришлось выложить целый соверен. Как он будет отсюда выбираться, Чак предпочитал пока не думать.
Дорога кончилась, и Чак ступил ботинками в пожухлую бурую траву. Ноги, конечно, мгновенно намокли. До кладбища, живописный вид на которое открывался еще по пути, нужно было пройти по узкой грязной тропе. Калитка кладбища была закрыта, а другого пути к церкви, стоявшей прямо за погостом, Чак не видел. Впрочем, он не сомневался, что в случае необходимости сможет перелезть через решетку, а молитвы спасут его от клыков сторожевой собаки в заднице.
К моменту, когда он наконец подергал ржавый прут калитки, брюки его вымокли почти до колен, а ботинки были полны воды. На что только не пойдешь ради славы знаменитого сыщика. Калитка, разумеется, была заперта на массивный висячий замок. Интересно, есть ли на этом кладбище вообще смотритель, который хоть иногда открывает эти ворота.
Чак решил не задумываться над этим. Он решительно поставил ногу между прутьями, подтянулся на руках. Калитка была чуть выше его роста, но витая и удобная. Так что уже через несколько секунд Чак стоял во весь рост одной ногой на кладбище. Положение было, конечно рискованным – острые наконечники решетки теперь смотрели прямо на самое ценное из его достоинств, и стоит один раз оступиться, чтобы превратиться в Джека Тыквенную голову и провисеть на решетке, пока кто-нибудь не заметит и не снимет его подгнившие останки.
Он отважно перекинул ногу, и тут у него вдруг закружилась голова. Мир вокруг на мгновение подернулся серой дымкой, и Чак почувствовал, как теряет равновесие. Он судорожно вцепился руками в решетку и застыл, тяжело дыша.
Наваждение исчезло также внезапно, как появилось, но у Чака вдруг возникло отвратительное ощущение, что его пытаются предупредить. Такое, конечно, бывало только в готических романах экзальтированных авторш. Призраки выходили на контакт с героем, чтобы поведать ему страшную тайну. Но сейчас ощущение вовлеченности во что-то нехорошее становилось почти невыносимым. Чак вытянул ноги и осторожно разжал пальцы. Когда стопы коснулись земли, он присел на корточки и закрыл глаза, стараясь отдышаться. Во рту возник неприятный солоноватый привкус, но сплюнуть Чак не решился. Теперь он был на чужой территории, и проявлять подобное хамство здесь было недопустимо.
- Эй, мистер! – голос, казалось, исходил из одной из могил, и Чак поневоле вжался в решетку, не открывая глаз.
Прошуршали шаги. Кто-то воткнул в землю лопату – совсем рядом.
- Вы отсюда или сюда? – снова проговорил кто-то. Вопрос был таким абсурдным и двусмысленным, что Чак не сдержал нервного смеха и наконец смог посмотреть на собеседника.
Человек вовсе не был выползнем из могилы, хотя выглядел таким грязным, словно ночевал в одной из них.
- Я – в церковь,- Чак и сам не знал, зачем сказал правду.
- Она сегодня не работает,- заметил незнакомец. Он оперся о свою лопату, скрестил руки на груди, не сводя с Чака пристального взгляда.
- Она же не магазин и не музей, чтобы совсем не работать,- отозвался Чак, поднимаясь на ноги.
Незнакомец рассмеялся. Смех у него был веселый и беззаботный, словно повстречались они не у ворот кладбища, а на детском празднике.
- Пойдемте, мистер, я провожу вас.- наконец сказал он.
- Вот спасибо, дорогой Вергилий,- Чаком овладело неожиданное веселье. Ситуация становилась уж слишком идиотской. Снова вспомнилась освещенная фонарями пустынная улица.
- Прошу за мной, господин Алигьери.- разумеется, отчего бы могильщику на кладбище на отшибе не знать, кто такой Данте. Это вполне вписывалось во все происходящее.
Он пошел по тропе чуть впереди Чака, и тот мог видеть теперь только его затылок и чуть ссутуленные широкие плечи. Лопату Вергилий использовал, как посох, втыкая ее на каждом шагу в мягкую грязь тропинки.
- Падре Самуэль там, но он никого не принимает,- проговорил он, словно Чак задал какой-то вопрос.
- Вы его знаете? – в Чаке проснулся профессионализм. Он перестал смотреть на все вокруг с точки зрения его абсурдности. Теперь его инфернальный спутник был свидетелем, который мог порассказать что-то полезное.
- Я там был,- Чак чуть не выругался вслух. Проклятый проводник, кажется, прекрасно знал, что пришел он не помолиться за свою грешную душу, а разнюхивать. И вот теперь, кажется, решил поиздеваться.
- В самом деле? – решил сыграть в дурачка Чак,- где?
- Падре пытался покончить с собой,- ответил Вергилий, как ни в чем не бывало,- а я стоял от него в двух шагах.
Чак молчал. Пауза затянулась, но он не спешил продолжать разговор. У спутника его был такой тон, словно ему самому не терпелось все выложить.
Нил-Джонни застрелился из пистолета Чака. Священник пытался свести счеты с жизнью во дворе собственной церкви. Слишком мало для закономерности, но интуиция Чака буквально вопила о том, что это не было совпадением.
- Вы знаете, почему он решил это сделать? – спросил Чак напрямик.
- Конечно,- отозвался его спутник таким тоном, что Чак сразу понял – перед ним помешанный человек.
- У него были неприятности? – все же спросил он.
- Много лет назад,- ответил Вергилий,- в последнее время он жил тихо. Но вы же понимаете – раз убив, сложно остановиться.
- Убив? – переспросил Чак, и ему вдруг стало холодно.
- Говорят, когда человек уходит в лоно церкви, он умирает для мира земного,- заметил спутник,- это ли не самое благочестивое из самоубийств. Но, наверно, теперь отец Самуэль понял, что тогда выдернул не все корни, и теперь решил провести окончательную прополку.
Корни, прополку… незнакомец и правда будто говорил о садоводстве.
Тропика, меж тем, закончилась, и Чак оказался у еще одной калитки – на этот раз ведущей на церковный двор.
- Идите к задней двери,- посоветовал незнакомец,- постучитесь и спросите Гарри – он тут самый смышленый.
- Гарри,- повторил Чак, и спутник кивнул.
Удовлетворившись его ответным кивком, Вергилий развернулся и пошел прочь. Но через несколько шагов остановился и обернулся к Чаку.
- Лучше бы вы сидели дома, мистер,- заметил он с легкой улыбкой.
8.
Настоящие стигматы открывались только у истинно верующих.
Отец Самуэль опустил глаза на сложенные на столе руки. Ладонями вверх – словно он надеялся, что в них вот-вот упадет милостыня. На белоснежной ткани расцветали багровые пятна проступающей крови. Уехавший совсем недавно врач сказал, что это вообще чудо, что отец Самуэль остался жив и не истек кровью. Сам Самуэль знал, что чудо было совсем в другом.
Хотя называть словом «чудо» то, что произошло, у него как-то совершенно не поворачивался язык. Чудо – это что-то светлое, долгожданное и прекрасное. То, что случилось с ним, требовало иного названия. Справедливое возмездие – вполне бы подошло. Две свечи отбрасывали неровные оранжевые блики на его кожу, бинты и темную столешницу.
Запястья неприятно ныли – боль была тянущей, но не слишком сильной. Сразу после того, как пришел в себя, Самуэль попытался молиться. До того, как Гарри рассказал ему, что случилось, священник вообще ничего не мог вспомнить. Пожалуй, разве что слова Мартина в то утро «Искал экзорциста?»
Дьявол в сердцах людей. Судя по всему, его личный дьявол вырвался на свободу и решил сыграть с Самуэлем злую шутку. Он отчаянно старался припомнить слова молитвы, но ни одна не шла на ум. Даже самая простая – та, что всегда была с ним, даже в те дни, когда сам отец Самуэль звался еще Сэмми Перкинсом и больше всего на свете любил виски и засиживаться допоздна в кабаре. Теперь же он не мог выдавить из себя ни слова. Устно или в мыслях.
Сейчас, разглядывая пятна крови из открывшихся снова ран, Самуэль снова попытался сосредоточиться.
- Отче…- сложили его пересохшие губы,- наш…
В горле першило, словно в нем засело какое-то назойливое насекомое, и теперь шевелило лапками, не давая произносить слова внятно.
- Сущий…- Самуэль закашлялся. Утер губы тыльной стороной ладони, снова опустил руки на стол.
Стигматы – участь истинно верующих, но кровоточащие раны у Христа были на ладонях, а не на запястьях. Раны же Самуэля – от дьявола. Теперь он был уверен в этом точно.
- …на небесах…- он запыхался, словно бежал несколько миль, не останавливаясь, но все равно набрал в грудь воздуха, готовый продолжать.
Его прервал стук в дверь. На пороге появился Гарри.
- Падре, к вам какой-то джентльмен,- объявил он. Немного смутился тем, в каком виде застал отца Самуэля.- говорит, хочет обсудить то, что с вами случилось,- Гарри помолчал мгновение, потом спросил решительно,- прогнать его?
- Мы же христиане,- отозвался Самуэль. Он знал – или ему казалось, что знал – кто пришел к нему. Он даже почти слышал голос гостя – едва слышный шепот. «Святой отец, простите меня, ибо я грешен»,- бог простит,- проговорил он вслух,- пригласи его.
Гарри, растерянно кивнув, скрылся за дверью.
Самуэль оправил рукава, накрыв ими испачканные бинты. Встал из-за стола и подошел к узкому окну и слегка приоткрыл тяжелую штору. Кажется, на улице недавно прошел дождь – а он и не заметил этого.
- Добрый день, святой отец,- голос был незнакомым и довольно громким. Самуэль обернулся, сложив руки перед собой. Внимательно посмотрел на гостя. Высокий, худощавый, даже какой-то болезненный. Бледный и промокший, но явно не демон и не сумасшедший. По крайней мере на первый взгляд. – простите, что отвлекаю вас.
Отец Самуэль попытался улыбнуться.
- Сложно отвлечь того, кто ничем не занят,- заметил он. Тут же подумал, что следовало бы сказать что-то более христианское. Но пришелец улыбнулся. От улыбки его лицо стало острее и более похожим на лицо демона. – если вы хотели исповедаться, то…
- Боюсь, исповедоваться мне рановато,- отозвался гость,- мое имя Чарльз Фар. Я пришел поговорить о том, что произошло с вами.
Самуэль невольно бросил взгляд на свои скрытые под рукавами запястья. Он всегда любил прямоту и честность, и то, как пришелец не стал увиливать, понравилось ему. Репортер местной газетенки – единственный, кого это дело заинтересовало – пытался сделать вид, что хочет поговорить о быте католической общины в англиканском районе. Ему пришлось довольствоваться разговором с Гарри, который ничего толком ему не смог сообщить.
- Спрашивайте,- махнул рукой Самуэль.
- Вы вскрыли себе вены на заднем дворе церкви? – это было скорее утверждение, чем вопрос. Умения осторожно наводить человека на нужный путь разговора явно не было преимуществом Чарльза Фара.
- Нет,- честно ответил Самуэль. На лице Чарльза мелькнуло разочарование. Самуэль чуть поднял один из рукавов. – скорее мои вены сами начали кровоточить на заднем дворе церкви.
Фар казался озадаченным. Разумеется, счел Самуэля сумасшедшим. Версию о собственном самоубийстве перед остальными Самуэль не отрицал. В конце-концов, едва ли его из-за этого отлучат от церкви. Но этому человеку он отчего-то решил сообщить чистую правду.
- Сами? – с сомнением переспросил Чарльз.
- Не волнуйтесь, я осознаю также хорошо, как вы, что это звучит очень странно,- кивнул Самуэль, демонстрируя пятно на белом бинте,- и раны выглядят так, словно я полоснул по запястью ножом. Но рядом со мной, когда я потерял сознание, не нашли даже ножа.
- И как полиция объясняет этот факт? – поинтересовался Фар.
Самуэль пожал плечами.
- Тот единственный полицейский, который зашел к нам, решил, наверное, что Гарри или Мартин забрали нож. Или что я вскрыл вены в кухне, а вышел в сад уже после.
- А это не так? – прищурился Чарльз.
- Простите мне мое любопытство,- мягко улыбнулся Самуэль,- но отчего вас это так интересует. Вы журналист? Полицейский? Посланник Папы?
Чарльз покачал головой и явно немного замялся. Похоже, он и сам не успел решить для себя, зачем добивался внимания священника.
- Я детектив,- наконец выпалил он.
- В моем случае не было никакого криминала,- пожал плечами Самуэль. Он и сам удивлялся, как легко давалось ему это спокойствие. Словно это не он пару минут назад не мог выдавить из себя слова «Отче наш»,- я никого не собираюсь обвинять.
- Верно,- Чарльз Фар явно был разочарован и чувствовал себя полнейшим идиотом. Самуэль подумал, что весьма по-христиански было бы сейчас прийти ему на помощь и подсказать, что в таких случаях неплохо бы осмотреть место происшествия и опросить свидетелей – вот Мартин, к примеру, очень любит поболтать. Но отец Самуэль не стал этого делать. Решил посмотреть, как же гость собирался выкручиваться сам.
- Верно,- проговорил он уже решительней,- но вы не единственный человек, решивший совершить самоубийство против собственной воли.
Самуэля словно толкнули в спину.
«Вы не понимаете, святой отец, мною словно кто-то верховодил, направлял…»
- Не единственный,- тихо повторил он. Чарльз, явно приободрившись, продолжал.
- Совершенно верно. Несколько дней назад совершил самоубийства некий Нельсон Шмитт. Также известный под кличкой Джонни Дымок. Вам известно это имя?
Вот теперь Фар вел себя, пожалуй, как настоящий детектив. Самуэль нахмурился. Всяческих Джонни, Тони, Джимми и Хэнков в прошлом он знал предостаточно, но ни одного с прозвищем «дымок». Немецкое имя ему тоже было незнакомо.
Он покачал головой.
- Тоже вскрыл вены? – поинтересовался он негромко. Запястья снова начало тянуть – будто опять открылись раны.
- Застрелился,- покачал головой Фар.
Самуэль почувствовал разочарование.
- Тогда с чего вы взяли, что мой случай и ваш как-то связаны? – спросил он,- вам ли не знать, детектив, сколько людей ежедневно кончают с собой.
- Но ведь вы не собирались кончать с собой,- в глазах Чарльза на миг появилась усмешка. Тут же исчезла.
Самуэлю крыть было нечем.
- Ваш знакомый тоже не понял, как в его руках появился пистолет? – осведомился он наконец.
- Он мне не сообщил,- ответил Чарльз,- и не сообщит. В отличие от вас, его попытка увенчалась успехом.
- Тогда я все еще не понимаю…
Чарльз нахмурился, и Самуэль наконец решился.
- Был еще один,- проговорил он решительно,- это тайна исповеди, но я должен сказать. Утром того же дня ко мне пришел человек. Он говорил, что едва не застрелился – и словно кто-то руководил им против его воли.
Чарльз молчал несколько мгновений.
- Вы должны рассказать мне, что произошло,- сказал он,- все от начала и до конца.
Самуэль усмехнулся про себя – от начала рассказ выйдет слишком уж долгим. Сейчас ему казалось, что началось все в миг, когда его пальцы вплели сиреневую хризантему в волосы – вспомнить бы еще в чьи…
- В тот день хоронили самоубийцу,- выговорил он четко и тихо,- за оградой кладбища. Когда Мартин закончил, я пошел посмотреть на могилу. И потом – потерял сознание.
Чарльз смотрел на него с недоверием. Самуэль и сам прекрасно понимал, что не рассказал и десятой доли того, что произошло. Он не сказал ни про купол тишины и хлопающую дверь. Ни про то, что всезнающий Гарри понятия не имел о предстоящих похоронах. Ни о мисс Черриш и ее заботливом взгляде. Но ему, однако, казалось, что Чарльз Фар поймет его и так.
- Покажите мне, где эта могила,- не распорядился – попросил он.
Сердце Самуэля пропустило удар. Он прикрыл веки, и вновь увидел этот холмик с одиноким цветком. Ему стало дурно.
Но отец Самуэль коротко кивнул.
Дьявол в сердцах людей. Раз разбудив его, остановиться сложно.
Они шли по гулкому коридору церкви мимо открытых дверей в зал. Краем глаза отец Самуэль заметил, что мисс Черриш была там – сидела на скамье и читала, шевеля губами. Должно быть, молится. Не исключено, что за него.
Эта мысль придала решимости.
Самуэль не выходил из помещения с самого происшествия, и сейчас прохладный воздух показался ему пронзительным. Пахло влажными листьями и землей. Откуда-то издалека доносилось фальшивое пение. Мартин всегда пел, копая очередную могилу. Интересно, кто будет вести заупокойную службу, если Самуэль не сможет.
Он отогнал эту мысль прочь. Шарлотта Черриш молится за него – а молитвы таких, как она, всегда самые искренние.
- Сюда,- он указывал путь, и Чарльз не отставал от него. Самуэль вышел за низкую ограду и остановился.
Должно быть, именно это он и ожидал увидеть, потому что не испытал даже удивления. Могильного холмика в положенном ему месте не оказалось.
9.
Содержанка лорда Джастина Престона старшего была весьма хороша собой, и притом весьма опытна – и это было, пожалуй, главное из ее достоинств.
Сам лорд Престон, конечно, и думать не смел, чтобы на ней жениться или тем более показать ее в обществе, и в глазах мистера Джастина Престона младшего это делало молодую мисс совершенно неотразимой.
Он выпутывал ее из платья, как кухарка чистит луковицу – слой за слоем, и над каждым – все больше слез.
Джастин Престон младший был из той породы джентльменов, которые не прочь были пролить слезинку-другую, если это помогало создать нужный эффект. В мире, где он жил, совсем необязательно было являться умным, обаятельным или талантливым. А вот эффектным – совершенно необходимо.
И Джастин прекрасно знал, какое впечатление производит, и умел этим пользоваться.
Он не помнил, как на самом деле зовут содержанку отца, сам он называл ее Мэри – и она не возражала.
Сейчас Мэри, не помогая ему справляться с ее корсетом и юбками, провела кончиками пальцев по его щекам, стерла с них слезы.
- Вы такой чувствительный, Джастин,- прошептала она, и имя его в этих устах звучало музыкой,- отчего вы плачете?
- Древние греки не могли сдержать слез, видя красоту в ее абсолютной форме,- отвечал Джастин, улыбаясь, - а я склонен думать, что умнее, чем они, цивилизации еще не бывало.
- Ах, Джастин…- это было настолько невинное «ах», что почти звучало, как «нет». Настоящее «нет» эта особа говорить не умела.
Он ласкал ее всегда, не снимая перчаток – она вовсе не считала это оскорблением или брезгливостью. Даже наоборот – говорила, что так его прикосновения становятся пикантней. Сам же Джастин не мог понять – боится ли он испачкаться, или считает, что не достоин касаться ее голыми руками.
Под белоснежными перчатками ее кожа казалась смуглой.
- Тебе нужно познакомиться с моим другом,- заметил Джастин,- он поэт.
- поэт,- повторила она таким тоном, каким маленькие дети говорят «добрая фея»,- совсем, как вы, Джастин.
- Не совсем.
Он был уверен, что эта девушка была похожа на олицетворение поэзии, какой ее видел Жак.
От одной мысли о нем и Мэри в его постели Джастину стало жарко.
- О, Джастин,- ее «о» было куда менее невинно, чем «ах», но похоти в нем все еще не было. Это было удивление – такое приятное, что почти находилось на грани неприличного.
- Хочешь с ним познакомиться? – Джастин запустил руку в ее волосы, приблизил ее лицо к своему так близко, что почувствовал тепло ее дыхания на своих губах. Хотя она почти не дышала сейчас,- его зовут Жак.
- Джек,- он вдруг побледнела и отпрянула. Джастин на мгновение растерялся – он не понял, что сделал не так.
Мэри глубоко вдохнула и выдохнула, явно стараясь взять себя в руки.
- Простите,- прошептала она, и было видно, что ее губы стали непослушными и сухими,- все в порядке, просто…
Джастин успокаивающе поднял руку. Он не показывал больше своего удивления. Этих женщин вообще не понять – а таких, как Мэри, и подавно.
- Конечно, я буду рада познакомиться с вашим другом,- наконец проговорила она вполне внятно,- но что скажет на это ваш папенька?
- Папенька не узнает,- ответил Джастин, улыбаясь. Он спрятал тревогу поглубже, но не смог избавиться от нее до конца,- если, конечно, ты сама ему этого не расскажешь.
***
- Считай это моим подарком, Клементье,- Жак казался отстраненным и задумчивым. Он словно готов был в любой миг схватиться за перо и бумагу, и исторгнуть из себя очередное гениальное творение.
- Я бы предпочел твои запонки,- отвели Жак лениво. Джастин не сдержал усмешки.
- Как прозаично.
- Я могу себе это позволить.
Джастин знал, что в этом Жак прав. Он мог себе позволить говорить банальности или нести откровенную чушь. Джастин завидовал этому едва ли не больше, чем таланту. Сам он прятался за кружевами слов и жабо.
- Тебе нужно было вдохновение,- Джастин постарался, чтобы голос его звучал нейтрально,- и я решил тебе помочь.
- У нас с тобой разное представление о вдохновении.
Обычно Джастин легко сносил меланхолию Жака. Они дополняли друг друга, давали друг другу то, чего им недоставало. Но сегодня он почувствовал, что почти готов ударить его.
Джастин сдержался. Улыбнулся.
- У меня его не бывает, ты же знаешь. – он с самого детства уяснил – если говорить о своих недостатках и пороках, у остальных пропадет к ним интерес. Но Жак к этим «остальным» не относился.
Он одарил Джастина скучающим взглядом. Джастин подумал вдруг о том, как изменилось лицо Мэри, когда он назвал имя своего друга. Сейчас то же ощущение смутной тревоги вернулось к нему, и он также решительно запрятал его поглубже.
Махнул рукой, подзывая экипаж. Жак едва стоял на ногах, хотя выпили они сегодня поровну. Ну по крайней мере сегодня этот поэтический гений не выкинул ничего сумасшедшего – не подходил к незнакомцем с просьбой убить его и даже не пел антиправительственных песен со стола. Это был верный признак того, что Жак находился в плену иных фей, вовсе не зеленых, как обычно. И из той страны Джастин был твердо намерен его вернуть. Ради мировой справедливости, разумеется.
Экипаж остановился, подняв столп брызг. Жак не шелохнулся. Джастин сдержал ругательство. Дождавшись, пока спутник загрузится в кэб, Джастин назвал адрес.
- Дороговато будет, сударь,- предупредил кучер.
- Мой друг не боится трудностей,- засмеялся Жак, и смех его встревожил Джастина сильнее, чем дерзость и молчание.
Они ехали молча – Жак смотрел в окно не так, как обычно смотрит скучающий человек. Он будто что-то высматривал там, боялся пропустить. Джастин же также внимательно наблюдал за ним. Руки Жака были чопорно сложены на коленях. Манжеты – чистые. Лицо – бледное, как обычно, осунувшееся и чужое. Джастину казалось, увидь он этого человека в толпе на улице, не узнал бы. Губы Жака иногда начинали шевелиться, и Джастин много бы отдал, чтобы уметь читать по губам.
- Хорошая ночь,- наконец решился он нарушить молчание.- тепло, и дождя не ожидается.
- Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы говорить о погоде,- отозвался Жак, не отрываясь от окна.
Джастин помолчал. Вздохнул.
- Жак, я давно хотел сказать тебе,- начал он, чувствуя, как внутри все сжалось. Да, это был тот самый момент. Нужно было довести ситуацию до абсурда, чтобы признаться и наконец заговорить.
Жак поднял на него глаза. Пустые, почти бесцветные, и Джастина затошнило, как если бы он смотрел с узкого моста в бесконечную пропасть.
- Ты должен знать,- продолжал он. Сглотнул. Жак моргнул – неожиданно, словно моргнула рыба на прилавке. Джастин стянул перчатку. Протянул руку.
Коснуться лица Жака – тогда наваждение спадет. Тогда все встанет на свои места.
Экипаж подскочил на камне – резко, болезненно. Джастина тряхнуло и едва не швырнуло на Жака. Тот, казалось, не пошевелился.
- Ты должен знать, что все слова – обман, мои же – гнуснейшие из обманов…- проговорил Жак не своим голосом.
Джастин вздохнул и убрал руку.
- Да. Именно так.
Когда экипаж остановился, Жак, кажется, наконец развеселился. Выходя, он повернулся к Джастину.
- Прости, что не выслушал тебя,- сказал он,- просто в голове вертелась строчка, и мне никак не сочинить было рифму…
- Значит, это была паршивая строчка,- отозвался Джастин с миролюбивой улыбкой. Он чувствовал, что совершает страшную ошибку, но пути назад уже не было. Он был Помпеем, узнавшим, что Цезарь перешел Рубикон. И от него уже ничего не зависело.
От калитки вглубь сада, к входной двери, вела аккуратная тропинка. Здесь явно работал садовник – или очень щепетильная барышня. Джастин знал, что Мэри щепетильностью не отличалась.
Он ступил на тропинку, как, наверно, Христос ступал на воду – уверенно, но понимая, что под ним не твердая почва, и держится он на одной силе своей божественности. Джастину божественность заменяло самолюбование.
Он споткнулся и чуть не упал. Жак подхватил его под руку.
- Таким пьяным в гости к даме – это моветон,- заметил он. Джастин вздохнул и рассмеялся. А что еще оставалось?
Дверной молоток был в форме головы херувима, и Джастин с большим наслаждением приложил пухлого младенца к двери. Открыли почти мгновенно.
Губы незнакомой девушки были твердо сжаты и превратились почти в прямую линию. В первый момент Джастин подумал, что ошибся адресом – эту особу он раньше не видел.
Но через секунду за ее спиной появилась Мэри.
- Джастин, это ты! – она сияла гостеприимством, и он немного успокоился – все в порядке. Было бы, если бы не пристальный холодный взгляд незнакомки.
- Иди к себе, Маргарет,- мягко, но повелительно проговорила хозяйка. Маргарет, одарив их еще одним хмурым взглядом, скрылась.
Глаза Мэри скользнули по Жаку, потом снова остановились на Джастине.
- Это и есть, твой друг? – спросила она кокетливо. Джастин кивнул.
- Жак Клементье,- он махнул рукой – так театрально, что невидимая толпа поклонников взорвалась аплодисментами,- это Мэри, Жак. Или лучше сказать – Мари?
- Вообще-то меня зовут…
- Мэри-Энн,- неожиданно глухим голосом проговорил Жак. Джастин бросил на него взгляд и ужаснулся. Спутник его был не похож на самого себя – щеки ввалились, лицо заострилось и вытянулось, словно из него за мгновение ушла вся жизнь,- Энни. Кэтрин.
Мэри попятилась, закрыв рот руками. Джастин хотел спросить у нее, что происходит, но на лице ее застыл такой ужас, что он не решился.
- Лизбет,- Жак сделал шаг вперед, переступил наконец порог.
Зло не может войти в дом, пока не пригласишь его – отчего-то вспомнилось Джастину.
- Дженнетт,- уже почти шепотом закончил Жак, и Мэри отчаянно завизжала.
10.
Разумеется, священник был не в себе. Не совсем сумасшедший, но с головой у него были серьезные проблемы. Это было видно. Но кроме этого Чак чувствовал, что он не врет. Да, его вены вскрылись сами. Да, на пустом участке пожухлой травы всего пару дней назад был свежий могильный холм. Да, сейчас он исчез.
По крайней мере Чак знал, что сам падре верит в это. А во что же еще верить простому смертному, как не в то, что рассказывает пастырь овец небесных? Матушка научила его уважению к священнослужителям, а работа детектива – уважению к версии потерпевшего, какой бы безумной она ни казалась.
Они вернулись в церковь, и только здесь, в мягком тепле, Чак осознал, что замерз. Ботинки были все еще полны воды, брюки неприятно липли к ногам. Отец Самуэль окинул его взглядом, в котором христианского сострадания было на ломаный грош.
- Коньяка? – проговорил он, и Чак почти увидел золотой нимб над его головой.
- Душу бы продал за стаканчик,- в сердцах произнес он.
- Нашлись бы покупатели,- ответил священник, и Чак едва остановил себя от того, чтобы не похлопать его по плечу. Этот парень был совершенно не похож на тех, у кого должны бы открываться стигматы.
Отец Самуэль провел его по еще одному коридору – не в свою комнату, а за трапезную, в небольшой чулан. Здесь в запертом шкафу нашлась початая бутылка коньяка.
- Храню на случай, если понадобится экстренное укрепление молитв,- пояснил священник, хотя Чак и не собирался ни о чем спрашивать. Самуэль отвинтил крышку и сделал глоток первым. Жадно, словно в бутылке была обычная вода. Протянул Чаку.
- Что за женщина сидела там, в зале? – спросил Чак и сам себе удивился. Девицу он заметил сразу. Ее лицо показалось ему смутно знакомым – наверно, одна из прошлых клиенток. Хотя, такие приличные леди обычно не приходили к нему за помощью. Но спрашивать о ней сейчас, было не слишком уместно. Самуэль, однако, ничуть не смутился.
- Это Шарлотта Черриш, прихожанка. Очень щедрая прихожанка, надо сказать.
Имя было Чаку не знакомо, и он решил выбросить женщину из головы. В конце-концов, странных совпадений в последнее время было много, и это было еще не самым странным из всех.
- Можно посмотреть ваши раны? – напрямик поинтересовался Чак.
- Не верите, что они вскрылись сами? – отец Самуэль улыбнулся вдруг так открыто и светло, что Чаку стало стыдно за свое возможное недоверие.
- Это моя работа,- угрюмо ответил он.
- Понимаю. Моя работа – верить. А ваша – не верить,- Самуэль глотнул еще. Передал бутылку Чаку. Бинты он развязывал медленно. Чак следил за ним, не отрываясь. С каждым новым слоем багровое пятно становилось все больше. Чаку вспомнился Нил – в то утро на мостовой крови из его раны было совсем немного…
Наконец последний слой был снят, и Самуэль продемонстрировал свое запястье – худое, желтоватое. От основания большого пальца наискосок по запястью шел глубокий порез. Чак рассмотрел его внимательно.
- Кажется, нанесено острым лезвием – края ровные, но он кажется очень глубоким. Вы, похоже, знали, как это сделать правильно и максимально чисто,- заметил Чак. Он осторожно взял руку священника в свои, приблизил к глазам,- чтобы нанести такую рану, нужно не царапать, а полосовать. Чем нанесли порез?
- Думаете поймать меня на лжи? – спокойно спросил в ответ Самуэль,- я уже сказал вам – лезвия рядом со мной не нашли. Откуда взялся этот ровный порез, я не имею понятия.
- Вы куда нормальней, чем хотите казаться вашим прихожанам,- проговорил Чак.
Самуэль вздохнул и спрятал рану под рукавом.
- Скажите честно, детектив, зачем вы пришли? – напрямик спросил Самуэль. – вы уже выяснили, что никакой очевидной связи между моим случаем и тем, что приключилось с вашим знакомым, нет. Вы видели порез и не видели могилы. Любой другой на вашем месте уже решил бы, что я сумасшедший, со мной бесполезно разговаривать, и нужно уходить. Я уверен, вы не из моего прихода, да и на католика не похожи.
- Вы тоже,- Чак взглядом указал на бутылку. Ему не хотелось признавать это, но священник был во всем прав.
- Я видел сон,- наконец отважился он.
- Сон? – переспросил Самуэль, явно очень удивленный таким поворотом беседы.
- Не совсем,- поправился Чак,- это было скорее… наркотическое видение.- он осекся и замолчал. До сих пор Чак никогда не испытывал такого острого стыда за собственный образ жизни.
Самуэль заметил его замешательство.
- Вы не на исповеди. Продолжайте.
- Прежде такого никогда не случалось,- продолжал Чак,- тот парень – Джонни Дымок – застрелился из моего пистолета. Прямо под моими окнами, и потом…- он замолчал, запыхавшись. Рассказ выходил путанным и глупым – Чак чувствовал это,- одним словом, творится какая-то дьявольщина. А ведь это по вашей части.
Самуэль помолчал.
- В то утро ко мне приходил человек. На исповедь,- заговорил он неторопливо и тихо,- и я нарушаю тайну, рассказывая вам это – но он говорил, что с трудом избежал самоубийства. Что кто-то словно пытался его заставить застрелиться.
Чак насторожился. Это уже было что-то. Какого черта этот проклятый священник не заговорил об этом раньше! Он весь обратился в слух.
- Я не знаю, кто это был, и почему он пришел именно сюда,- продолжал Самуэль,- но он казался одержимым. Даже могильщик, который видел его только мельком, это заметил.
- Могильщик? – Чаку вспомнился Вергилий. Должно быть, речь шла о нем.
- Мартин,- кивнул Самуэль,- работает здесь дольше, чем я. Славный малый, хоть и странный. Именно он хоронил того исчезнувшего самоубийцу. Именно он видел, как я упал.
- А можно с ним потолковать? – быстро спросил Чак.
- Само собой,- кивнул Самуэль,- полиция пыталась у него что-то разузнать, но, видимо, они решили исход дела для себя сами, записав меня в сумасшедшие. Мартин сейчас должен быть где-то поблизости. Он уходит только вечерами.
Чак деловито кивнул. Он наконец-то оказался в своей стихии. Хотя пока это больше походило на эпизод из горячечного сна, чем на настоящее расследование.
Поговорить с Мартином решено было в трапезной. Мальчики только что убрали со столов. Чак с любопытством проводил их взглядом.
- Странная церковь, где служителей больше, чем прихожан.
Самуэль улыбнулся – совсем беззлобно.
- У этих мальчиков выбор не велик,- ответил он, и от тона его Чак впервые поверил, что перед ним действительно священник,- либо прислуживать здесь – где их кормят и обучают. Либо поселиться в работном доме. Церковь живет за счет пожертвований – не слишком богато, сами понимаете. Но на этих мальчиков денег вполне хватает.
Чак задумчиво кивнул. Нет, этот человек ни за что бы не совершил самоубийство. Теперь это стало совершенно очевидно. Также, как в случае с Нилом, Чак был уверен теперь в этом.
- Я католик,- проговорил он вдруг ни с того, ни с сего,- моя мать хотела, чтобы я стал священником, но я, как видите, разочаровал ее.
- Моя мать хотела, чтобы я молчал и не воровал у нее деньги,- Самуэль протянул руку и похлопал Чака по плечу. От неожиданности тот хотел отстраниться, но усидел на месте,- ее я тоже часто разочаровывал.
Могильщик Мартин появился в трапезной через несколько мгновений – кто-то из мальчишек успел позвать его. Он улыбнулся Чаку, как старому знакомому.
- Господин Данте,- он присел на стул, сложил на столе черные от работы руки,- решили снова поболтать со мной?
Самуэль бросил на Чака непонимающий взгляд, но Чак его проигнорировал.
- Расскажите мне о том, что произошло в день, когда отец Самуэль…- Чак помедлил мгновение,- когда с отцом Самуэлем случилось это.
- Совсем недавно я встретил в кабаке одного малого,- проговорил Мартин, подняв глаза к потолку,- должно быть, сумасшедшего. Или пьяного в стельку. Он просил меня пристрелить его.
Чак хотел было перебить Мартина, напомнить, что был задан конкретный вопрос, но тот продолжал.
- Даже пистолет мне дал, черт бы его побрал! – Мартин хрипло коротко рассмеялся. Самуэль поморщился, но делать замечание не стал,- а, может, и побрал – этого я не знаю. Сплошная чертовщина кругом.
Чак мысленно кивнул – тут уж Мартин попал в точку.
- Я уже сказал полицейскому,- тон его сделался серьезным и холодным, словно это не Чак вел допрос, а совсем наоборот,- я выполнял свою работу и ничего не видел. Отец Самуэль упал у меня на глазах – это правда. Но сам он себя полоснул, или это боженька ему помог – я не знаю.
- Ясно,- Чак был разочарован. Он, конечно, не ждал великих откровений от этого человека, но надеялся, что он сделает эту встречу хоть немного более разумной.
- Но знаете, что я вам скажу, мистер,- снова улыбнулся Мартин, вставая из-за стола,- Когда человек встречается со своей изнанкой лицом к лицу, смерть – это лучшее, на что он может рассчитывать.
- Изнанкой,- повторил Чак.
- Дьявол в сердцах людей,- тихо проговорил Самуэль.
Чак тряхнул головой. Ну что за глупость! Он раздраженно махнул рукой.
- Иными словами, это все происходит из-за того, что люди встречаются со своими изнанками? Ну уж про Нила Шмитта такого точно сказать нельзя – он-то всегда ходил душой наизнанку. А вы, падре? Замечали за собой что-то подобное?
Самуэль молчал. Казалось, он перестал слушать уже давно, и сейчас полностью погружен в свои мысли.
- Я просто сказал,- пожал плечами Мартин,- вы задали вопрос, и я на него ответил.
Он быстрым шагом отправился к двери под взглядом Чака. Когда Мартин скрылся за порогом, детектив посмотрел на Самуэля.
- Кажется, мы стали героями какой-то поучительной притчи,- заметил он,- не желаете провести какой-нибудь очищающий обряд, падре? Похоже, этот ненормальный говорил о вселяющихся в людей демонах.
- Не вселяющихся,- глухим голосом отозвался Самуэль,- о демонах, которые и так всегда были с нами. В нас.
Чак тоже встал.
- Простите, что отнял у вас время, отец Самуэль,- сказал он,- похоже, ничего, кроме религиозных откровений, я тут не услышу. Позвольте связаться с вами, если понадобится?
- Надеюсь, что не понадобится,- откровенно ответил Самуэль, и Чаку оставалось только кивнуть.
11.
Жак скинул ботинки, прошел по комнате, разбрасывая ногой вещи по полу. Скинул с узкой постели кипу бумаг, упал на нее и замер.
Еще один отказ от журнала. Конечно, Джастин предлагал дать денег на издание собственной книги, но Жак не обманывался – Престон делал это только потому, что знал – Жак непременно откажется. Иначе как бы он мог и дальше выдавать его стихи за свои собственные. Жак был уверен – случись ему умереть прямо сейчас или уехать в пригород к отцу, в свет тут же выйдет сборник стихов Джастина Престона третьего. И хоть кому-то от его писанины будет польза.
Жак пошарил рукой вокруг себя, наткнулся на один из листков, поднял его и поднес к глазам.
- «В печали вальса есть небесный ритм…» - прочитал он вслух. Помедлил мгновение, потом раздраженно смял лист и отбросил его в сторону. Мусор. Чушь.
На днях Джастин пытался поднять ему настроение, познакомив с содержанкой своего отца. Жак был так пьян, что почти ничего не помнил из этой встречи. Джастин, который всегда любил напоминать ему, как он вел себя в пьяном виде, утверждал, что он напугал девушку до смерти, начав перечислять ей какие-то имена – хотя Жак не мог припомнить даже саму девушку, только путь в карете в какой-то отдаленный район города. Джастину пришлось увести его, а также заречься знакомить его с «приличными леди». Жак и сам сомневался, что ему стоит в ближайшее время знакомиться с кем бы то ни было, кроме муз. Впрочем, с ними всеми он, кажется, был уже знаком.
Эвтерпа была из них самой капризной, но и самой нежной любовницей. Жак готов был отказаться от всего в своей жизни, лишь бы каждую ночь проводить с ней. Он знал, что мог бы обойтись без выпивки и случайных связей, без безумных вечеров в кабаках и чопорных клубов, куда водил его Джастин. И, конечно, он легко бы обошелся без Джастина. Но когда Эвтерпа не желала его видеть, приходилось заполнять пустоту всем этим мусором.
Жак знал, что в нем самом жил демон, к которому Эвтера его безумно ревновала. Его имя было Самолюбие, и Жак не мог с ним справиться. Каждый новый отказ подкармливал демона. И с каждым днем Жак все больше убеждался – в отличие от тех поэтов из Парижа, сам он был по-настоящему проклят.
Он медленно сполз на пол рядом с кроватью, пошарил под ней рукой. Бутылка должна была прятаться где-то там, в пыльном царстве чудовищ. Жак был уверен – накануне он выпил не все, что-то еще должно было остаться.
Пальцы нащупали что-то твердое. Жак осторожно сомкнул их.
В руках его оказался пистолет Джастина. Тот самый, которым незнакомец из кабака целился ему в лоб. Незаряженный.
Жак не сдержал нервного смеха – ну конечно, это Джастин забыл свою игрушку здесь, когда приходил в прошлый раз. Выронил, и до сих пор не обнаружил пропажи.
Жак взвесил оружие на ладони. Теплая слоновая кость была приятно на ощупь, а пистолет был куда тяжелее, чем можно было ожидать от такой изящной вещицы. Жак осторожно взвел курок. Пистолет щелкнул.
Интересно – вдруг подумалось Жаку – был ли он в тот день действительно готов умереть? Что сказал бы Джастин, если бы его пистолет оказался заряженным? Расстроился бы, что брызги крови Жака испортили его жилет? Хотя едва ли – Джастин не надевал один жилет дважды.
Узнал ли бы кто-то еще о его смерти? Наверно, отец философски пожал бы плечами и сказал что-то вроде «поэту – поэтская смерть». В его устах это слово всегда звучало, как оскорбление.
- Я был свидетелем бесчисленных убийств.
Я был Нероном венценосным с лирой…- Жак едва ли осознал, что произнес это вслух. Он поднял пистолет.
Вот бы быть уверенным, что за границей смерти, ты не исчезнешь вовсе. Вот бы знать, что после твоей кончины кто-то будет повторять твое имя не день или два после похорон, а год за годом.
Холодная сталь дула коснулась виска. Жак заметил, как дрожат его руки. Джастину бы уж точно понравился такой театральный жест. Пусть даже пистолет не заряжен.
Прекрасная Эвтерпа присела на корточки рядом с ним – Жак отчетливо ее видел. Его Поэзия, его единственная любовь. Она улыбалась, и слова в его сознании распускались, как тропические цветы. Он готов был отбросить глупую игрушку, схватиться за карандаш, и писать, писать, пока не онемеет рука, пока не схлынет этот безумный прилив вдохновения.
Он лишь сильнее сжал пальцы вокруг рукоятки.
- О, милая, печаль в твоих глазах,- прошептал он.
Мой страх… В слезах… Мой крах…
Он зажмурился, улыбаясь удовлетворенно и счастливо. Это была любопытная игра с самим собой. Палец начал медленно давить на курок.
Пророк… зарок… в чем прок?...
В голове теснились строчки. Теперь он точно знал, как из этих ярких осколков сложить витраж стихотворения, чтобы потом его пронизывало солнце чужих взглядов, и люди плакали бы от того, как он прекрасен.
Излишние фантазии – этого никогда не будет. Джастин продолжит цитировать его строчки, но даже Джастину их гениальности хватит только на то, чтобы собирать восхищенные вздохи великосветских дурочек. Все бессмысленно.
- О, милая…- снова повторил Жак,- печаль в твоих глазах…
И в этот момент пистолет в его руке выстрелил.
12.
Конечно, мистер Престон старший нравился Шарлотте. Как могло быть иначе? Он был так добр и щедр – только благодаря ему она могла теперь не работать больше на улице, а заниматься тем, чем ей хотелось. Помогать бедным. Или покупать шляпки. По правде сказать, не было в Лондоне такой шляпки, которую мисс Черриш не могла теперь купить. Найди бедных, которым стоило бы помочь, было куда сложнее. Да, ей очень повезло познакомиться с мистером Престоном – и ей нравилось проводить с ним время. Мистер Престон любил подолгу смотреть на нее, разглядывать. Так подолгу, что ей в конце концов становилось ужасно неловко, и она говорила ему «Ах, сэр, вы просмотрите во мне дыру» или «Ах, сэр, но ведь я же не картина, чтобы меня так разглядывать». В ответ он обычно улыбался и ничего не говорил. Он вообще говорил редко – чаще слушал. И Шарлотта рассказывала ему все. Ну или почти все.
С мистером Престоном старшим ей было очень хорошо. Но с его сыном, Джастином, ей было так, что никаких слов не было, чтобы описать это. Он был хорош, как только может быть хорош мужчина. И невыносим, как только может быть невыносимо наслаждение.
Шарлотта боялась, что мистер Престон все узнает о тех вечерах, что они с Джастином проводили вместе, сам же Джастин, кажется, ни секунды об этом не беспокоился. И Шарлотта была не настолько глупа, чтобы не понимать, что он просто хочет досадить отцу.
Он не помнил даже ее имени. Называл ее Мэри. Должно быть, в честь Богоматери. Или он называл так всех «платных» девушек.
Он врал всем, что умеет писать стихи. Мистер Престон часто говорил ей, что в сыне его нет ни капли таланта, и она это тоже видела. Шарлотта часто читала мистеру Престону Овидия и Петрарку, и Джастин был точно не из тех, кто мог бы написать что-то похожее.
Джастин боялся самого себя – Шарлотта понимала его чувство полностью. Он не любил оставаться один, также, как и она. Она, наверно, даже могла представить, что он чувствовал и думал в краткие минуты одиночества. Едва ли, конечно, где-то в его вещах хранился окровавленный платок, а в памяти – запах собственной крови и страха.
И несмотря на все это, Шарлотта не могла перестать думать о нем и ждать с ним все новых встреч.
Мистер Престон никогда не приглашал ее на прогулки или в театр – хотя часто нанимал экипаж или покупал билеты, чтобы она сходила с сестрой. Маргарет, конечно, никуда не ходила, но зато ее место неизменно занимал Джастин.
В ложе, удерживая бинокль у глаз, он проникал свободной рукой в перчатке под ее юбки, и порой ей казалось, что сердце ее бьется громче, чем поют актеры на сцене.
На прогулках в парке он открывал зонтик, отгораживался им и целовал Шарлотту в шею. Иногда, лаская ее, Джастин плакал. Шарлотта помнила, как спросила об этом своего духовного отца. Тот, явно смутившись, ответил, что крокодилы в Африке тоже плачут, готовясь съесть несчастную антилопу. Шарлотта решила тогда, что это не очень-то подобающие слова для священника. К тому же антилопой она себя не считала.
Пару дней назад Джастин привел к ней в гости своего друга. Жака. Шарлотта до сих пор не могла понять, что на нее нашло в тот вечер. Они оба были пьяны, как китайские матросы и едва переставляли ноги, но даже этим не объяснить было того, откуда этот Жак узнал слова ее молитвы, которую слышать не полагалось никому. Когда они ушли, Шарлотта постаралась забыть об этом. Весь мир сходил с ума в последнее время - и еще один сумасшедший существенно не менял ситуации. Едва дождавшись утра, она отправилась к отцу Самуэлю, и там ей сообщили, что духовный отец пытался покончить с собой. Шарлотта тогда рассмеялась. Это было похоже на глупую шутку больше, чем все салонные шутки Джастина. Лицо мальчика, сообщившего ей это, осталось серьезным, и Шарлотта поняла – это правда. Она вышла из церкви, не замечая, что идет по грязной тропинке, пачкает подол платья.
Маргарет сидела на скамье у самых ворот кладбища и улыбалась. Шарлотта остановилась и поглядела на нее.
- Я же просила тебя остаться дома,- поговорила она,- мне нужно было поговорить с отцом Самуэлем.
- Он мертв,- улыбка Маргарет стала мягкой и всепонимающей
- Вовсе нет,- мистер Престон научил ее, как должна вести себя настоящая леди, и Шарлотта сейчас пыталась держать себя именно так.- он ранен, но скоро оправится
- Он мертв,- повторила Маргарет, встала и легкой походкой вошла в ворота.
Шарлотта не стала смотреть ей вслед.
Все говорили ей, что Маргарет не в себе после смерти мужа. Мистер Престон – добрая душа! – даже предлагал поместить ее в лечебницу. Самую лучшую, разумеется. Шарлотта знала, что никакого мужа у Маргарет никогда не было. Она вообще не была уверена, были ли у Маргарет хоть какие-то родственники. Она называла ее сестрой, но Маргарет не была дочерью ее родителей, у которых – она знала точно! – не было ни братьев, ни сестер. Шарлотте иногда казалось, что Маргарет появилась из ниоткуда. Просто однажды утром Шарлотта проснулась, а Маргарет сидела у стола в кухне с утренней газетой, открытой на станице с брачными объявлениями.
Каждое утро Маргарет вставала очень рано. Мистер Престон нанял в дом Шарлотты приходящую прислугу, но им просто не оставалось дел – Маргарет все убирала сама. Бывали дни, когда она просто ходила по всему дому, стирая невидимую пыль, переставляя предметы с места на место. Шарлотта никогда ей не препятствовала.
Иногда она просыпалась среди ночи от ужасного ощущения, что на нее кто-то смотрит. Чаще всего она видела над собой Маргарет, стоящую в шаге от ее постели. Руки – чопорно сложены, волосы спрятаны под белоснежный чепец. Со временем Шарлотта перестала обращать на это внимание. Да, Маргарет была странной, даже пугающей – но отчего-то Шарлотте казалось, что это – ее крест. Ее цена за жизнь, полученную в ту ужасную ночь. Цена за возможность читать книги мистеру Престону, позволять Джастину гладить ее бедро в театре и смотреть с восхищением на отца Самуэля.
Кроме всего прочего, Маргарет всегда все обо всем знала. Она говорила о том, что что-то должно случиться, еще до того, как это случалось. Она рассказала Шарлотте за вечерним чаем, что старая миссис Ламберт овдовеет. Или что сторожевой пес Том сорвется с цепи и набросится на малышку Люси, дочку почтальона. И вот теперь она сказала, что Самуэль умер.
Разумеется, это была неправда – Шарлотте бы сказали. Но тяжелая вязкая тревога поселилась в ее сердце, и в ту ночь она не сомкнула глаз.
С первыми лучами рассвета, она выбралась из смятой постели и поспешила к Маргарет. Та сидела в кресле-качалке и перебирала бусины длинного жемчужного ожерелья.
- Почему ты так сказала? – напрямик спросила Шарлотта,- ты же знаешь, как я люблю его – если ему грозит опасность, я должна знать!
Маргарет подняла на нее задумчивый взгляд. Палец ловко обмотался нитью бус, Маргарет потеребила одну бусину.
- Больше опасность ему не грозит,- ответила она наконец, и в тоне ее не было ничего обнадеживающего,- он умер. А мертвым все равно.
- Он не умер! – неожиданно для себя громко выкрикнула Шарлотта,- он не умер – он только ранен! Гарри мне сказал! Он не мог солгать.
Маргарет продолжала смотреть на нее спокойно и прямо – Шарлотте как никогда захотелось ее ударить.
- Ты помнишь, зачем ты произносишь в своих молитвах их имена? – спросила Маргарет, и холодная улыбка тронула ее губы. Шарлотта промолчала. У нее вдруг закружилась голова, а в ноздри ударил запах ночной улицы. Страх и кровь, сбитое бегом дыхание и пронзительный крик, запах крепкого табака и блеск острого лезвия – все это было сейчас во взгляде Маргарет.
Она не дождалась ответа.
- Потому что ты не можешь понять, почему они умерли, а ты – осталась жива,- ответила за Шарлотту Маргарет,- каждую ночь ты задавала себе этот вопрос – почему они? Почему судьба пощадила именно тебя – худшую из них.
- Это не правда,- прошептала Шарлотта,- неправда – я была такой же. Ничуть не хуже.
- Тебя, маленькую воровку и проститутку,- голос Маргарет оставался тихим, но набирал силу,- тебя, Шарлотту Черриш, никому не нужную девчонку.
- Замолчи,- Шарлотта хотела закрыть уши, но понимала, что вкрадчивый голос Маргарет это не остановит,- прошу тебя, замолчи.
- Но пощадила ли? – нить в ее руках разорвалась с легким хлопком, и бусины градом покатились на пол,- осталась ли ты в живых.
По щекам мисс Черриш катились слезы. Она попятилась. Наступила на жемчужину и чуть не упала.
- Не волнуйся, милая,- Маргарет медленно поднялась из кресла, снова чопорно сложила руки и сделала шаг к Шарлотте. Бусина под ее ногой треснула с хрустом, с каким ломаются детские кости,- не бойся. Я же с тобой.
***
- Но милая Мэри,- Джастин был еще в халате, но, несмотря на свой тон, вовсе не казался раздраженным или расстроенным,- ты не можешь приходить сюда, когда тебе вздумается. Откуда ты вообще узнала, где я живу? Отец сказал тебе?
- Ах, Джастин,- она все еще дрожала – на улице было по-ноябрьски холодно и промозгло, а она, убегая из дома, не успела толком одеться,- мне стало так одиноко и страшно,- рассказывать ему об истинных мотивах своего побега из дома Шарлотта, разумеется, не решилась. Джастин наверняка выгонит ее, сочтет ненормальной. Кажется, современные врачи называли такое состояние неврастенией.
- Но у вас же есть эта ваша… сестра? – Джастин закинул ногу на ногу. Бесшумный дворецкий поднес к его правой руке портсигар, и Престон взял одну папиросу. Закурил. Шарлотта сейчас многое бы отдала, чтобы поступить также – но леди не полагалось курить в присутствии джентльмена.
- Вы же видели Маргарет,- Шарлотта невольно поежилась, произнеся ее имя, но Джастин ничего не заметил. Он рассмеялся, выпустил колечко дыма.
- И то верно,- дворецкий исчез из-за его плеча, и молодой лорд покачал ногой, снова внимательно посмотрел на Шарлотту,- и все же – почему вы пришли именно ко мне?
- Мой духовный отец… отец Самуэль,- Шарлотта опустила глаза, чувствуя, как горло сжимается, не оставляя воздуха на очередной вздох,- говорят, он едва не покончил с собой… и Маргарет…
Джастин нахмурился. Шарлотта почти видела, какие мысли сейчас проносились в его голове – он не хотел в это ввязываться. При всей скандальности своей маски, Джастин Престон третий всегда знал границы дозволенности и не пересекал их. Да, он не стеснялся демонстрировать неразборчивость своих вкусов, но в настоящее преступление ни за что бы не ввязался.
- Вам грустно, дорогая,- наконец взял себя в руки он,- но я вам в этом деле не помощник. Увы, вы же знаете – в такую рань я не встаю, а тем более, не принимаю гостей.
Шарлотта хотела уже что-то ответить, но на пороге снова появился дворецкий.
- Вам телеграмма, сэр,- уведомил он хозяина, и Джастин удивленно взял бумагу в руки. Быстро пробежал текст глазами.
Шарлотта даже испугалась того, как быстро сошли краски с лица молодого франта. Секунду назад он учтиво улыбался, не зная, как шутливо отделаться от истеричной любовницы, а теперь его лицо вдруг стало серым и осунулось за мгновение.
- Жак пытался застрелиться,- проговорил он непослушными губами, и Шарлотта зажала рот рукой,- из моего пистолета.
- О, боже,- прошептала она, но на самом деле вовсе не испытывала шока – словно знала, что так все и будет,- он жив?
- Да,- бросил Джастин, вставая с кресла,- пока что жив.
Не сказав больше ни слова, он поспешно вышел из комнаты.
13.
Чак никак не мог выбросить ее из головы. Ту женщину, что он видел в церкви святого Варфоломея. Он никак не мог вспомнить, где ее видел, но образ не выходил из его сознания. Не давал покоя. Конечно, расспрашивать о ней Самуэля было совершенно бесполезно – тот был священником, и потому хранил тайну своих прихожан. Он очень явственно дал понять Чаку, что расспросами он ничего не добьется. Можно было, конечно, вернуться в церковь, выследить загадочную барышню и расспросить ее. Уж расспрашивать Чак умел куда лучше, чем расследовать. Иногда только умение принимать грозный вид, говорить весомо и авторитетно и задавать правильные вопросы помогали ему в делах. Но по какой-то причине Чаку вовсе не хотелось возвращаться. Он не хотел себе в этом признаваться, но его пугала перспектива встречи с могильщиком Мартином. Уж очень странный это был тип. В полиции его бы точно схватили и допросили по всем правилам. Но Чак по опыту знал – такие темные личности обычно не имеют никакого отношения к преступлениям, и на них можно только здорово потратить время. Недостатка во времени Чак не испытывал, но это было вполне удачное объяснение для его совести. Новая встреча с Вергилием ни к чему полезному не приведет, а может только навредить.
Странным образом Чак иногда ловил себя на мысли, что не прочь бы снова повидаться с Самуэлем. Коньяк у того был больно хорош. Да и собеседник из него вышел бы отменный – если, конечно, не говорить все время о самоубийцах. Но Фар напоминал себе – он все-таки думает о священнике. А священник – это явно не та фигура, с которой можно вот так запросто пропустить по стаканчику и поболтать за жизнь.
К тому же неизвестно еще, что же на самом деле случилось с его запястьями. А близкое знакомство с сумасшедшим – этого Чак желал для себя в последнюю очередь.
То, что он желал для себя в предпоследнюю очередь, Чак отважился сделать, когда в очередной раз потерпел неудачу при попытке уснуть. Образ женщины не шел из головы. Он пытался отвлечься, размышляя о какой-нибудь другой девице – желательно в неглиже и доступной. Потом на смену ей попытались прийти мысли о проблемах с деньгами. Ничего не расследуя, он ничего не зарабатывал, а скоро мисс Девенпорт попросит заплатить за комнату. Когда и это не сработало, Чак перешел на совсем уж глупый метод подсчета овец. Когда все его попытки потерпели крах, Чак понял – нужно сделать что-то отчаянное. И, придя к этому выводу, с трудом дождался утра, чтобы отправиться совершать подвиги.
Посещение полицейского участка, где он имел несчастье работать, и правда было подвигом, сравнимым с вымыванием нечистот из Авгиевых конюшен. Столь же неприятным, сколь героическим. Чак чисто выбрился и оделся как мог прилично. Чистых рубашек у него не осталось, но пожелтевшие манжеты вполне успешно скрывали рукава сюртука. Все пуговицы были на месте. Ботинки он начистил до блеска. От того, чтобы взять цилиндр, Чак отказался. Нельзя, чтобы бывшие коллеги решили, что он слишком старался.
Разумеется, добрый боженька не мог быть более справедлив, когда подсунул Чаку в собеседники самого Томпсона.
- Пришел сознаваться? – поинтересовался лейтенант, когда отвел Чака в ту же комнату, где допрашивал его несколько дней назад.
- Сознаюсь,- съязвил Чак, хотя прекрасно понимал, что так делать не стоит. Только не сейчас,- я ужасно соскучился по тебе, Майк. Ночей не спал.
Майкл Томпсон осклабился. Улыбка у него была пренеприятнейшая – словно всем своим видом он намеревался продемонстрировать собеседнику свое презрение. Впрочем, Чак не сомневался – именно это чувство Майк и испытывал к бывшему коллеге.
- Выкладывай, зачем явился, и убирайся,- процедил он, не прекращая улыбаться.
Чак вдохнул и выдохнул. Ничего не выйдет. Глупо было надеяться.
- Мне нужны сведения об одной леди,- начал он,- она наверняка проходила по одному из моих дел – я запомнил ее лицо. Если бы мне позволили…
Майк буквально взглядом заставил его замолчать. Чак уже почти услышал его ехидное «нет», как вдруг Томпсон проговорил.
- Хорошо, Чарли, можешь покопаться в старых делах. Но при одном условии.
Майк сделал театральную паузу, в течение которой в мозгу Чака пронеслось сразу несколько вариантов этого условия. Пройтись голым по участку, распевая «Правь, Британия»? Отдаться Майку в безраздельное рабство? Убраться к чертовой матери из страны и больше не маячить на безоблачном небосклоне Скотленд-Ярда?
- Помнишь твоего приятеля – Джонни Дымка? – заговорил Майкл.
- Нила Шмитта,- автоматически поправил Чак, но внутри у него все сжалось.
- Без разницы. Главное, что застрелился этот молодчик из твоего пистолета, помнишь?
- Как не помнить,- мрачно отозвался Чак.
- Мы проверили этого Дымка,- продолжал Майкл,- похоже, у него не было поводов кончать с собой. Но тут недавно к нам обратился один тип. Богатенький лордов сын. Истеричка, сам понимаешь.
Чак пока ничего не понимал, не улавливал связи, но на всякий случай кивнул.
- По его словам, на его приятеля было совершено покушение,- проговорил Томпсон, постучал пальцами по столу. Неужели нервничает?- По мне так там чистое самоубийство. Отпечатки только пострадавшего. В комнате – никаких следов взлома. Стрелялся этот голубчик из пистолета того самого лорденыша. Но мальчишка уверен, что у его приятеля не было поводов кончать с собой. Мол, все у него было отлично.
Чак насторожился. Его словно резко толкнули в бок. Попытка самоубийства безо всякого повода. Стрелялись из чужого оружия. Как там говорил отец Самуэль? Дьявол в сердцах людей. Чак прикусил язык, чтобы не высказать этого всего Томпсону.
- Сам понимаешь, просто отмахнуться от этого типа мы не можем,- Майк выпрямился и сложил руки на груди,- начальство отправило его ко мне, а на мне и без того с десяток дел висит. К тому же, я просто не понимаю, чего там расследовать – стрелялся и стрелялся, тоже мне невидаль.
- И ты хочешь, чтобы этим расследованием занялся я,- холодно предположил Чак,- и даже порекомендуешь меня, как лучшего в своем роде специалиста. Без принципов и без ограничений. Мечта романиста.
- Тебе нужна информация по той девчонке или нет? – мрачно вопросил Майкл.
Чак понимал – его интуиция буквально вопила во весь голос – нужно сказать «нет». Забыть о девушке, избавиться от навязчивой идеи, просто выбросить из головы всю эту историю и не вспоминать больше.
- Интересно,- сами по себе сложили его губы,- что бы ты стал делать, если бы я сегодня не пришел к тебе на поклон? Пришел бы ко мне сам?
- Отправил бы к тебе этого Престона без лишних вопросов,- усмехнулся Майкл,- ну что – по рукам?
- По рукам,- вздохнул Чак. Он почти слышал, как захлопнулась дверь, отделяющая безумие от здравого смысла.
***
Майкл сдержал слово. Он спросил имя женщины, интересующей Чака, и велел приходить через несколько часов. Утверждал, что больше ему для поисков не потребуется.
Чак не успел вернуться к намеченному часу – Майкл сам явился к нему домой, и это было чертовски странно. Он, не снимая пальто, прошел в комнату, замер в двух шагах от Чака с таким видом, словно пришел его арестовать.
- Нашел?- с надеждой спросил Чак, не обращая внимания на то, что ботинки Майкла оставили грязные следы на ковре.
- Да, черт тебя подери,- он вытащил из-за пазухи тонкую бумажную папку, небрежно швырнул ее на стол,- я не хотел, чтобы ты читал ее в участке. Но я вернусь за ней через два дня. И если ты мне ее не вернешь в целости – я сам тебя убью, понял?
Чак рассеянно кивнул. Плохие новости с доставкой на дом.
- Что там? – спросил он неожиданно хрипло.
- Сам почитаешь,- раздраженно бросил Майкл,- я вообще не хотел тебе ничего показывать, но уговор дороже денег.
Разумеется, Майклу больше не хотелось иметь дело с «истеричным лорденышем», и он пошел на служебное правонарушение ради этого. Чак был ему даже немного благодарен. Хотя чувство тревоги, уснувшее было, снова подняло голову и смотрело на него своими пустыми глазами. Здесь что-то было не так.
Вернее, все было не так, черт возьми! Но отступать было слишком поздно.
Майкл вышел также поспешно, как появился. Чак помедлил несколько секунд, прежде, чем взяться за папку. Он поймал себя на том, что пытается оттянуть момент, когда откроет ее и посмотрит, что там.
- Ерунда! – проговорил он вслух. Вздрогнул от резкости собственного голоса,- ерунда,- повторил он уже тише.
Рука отважно легла на шершавую поверхность папки. Чак замер на мгновение. Внутри у него собрался неприятный холодный ком, где-то пониже груди. Чак вдохнул поглубже – что за ребячество! Что в этой девице могло быть такого, что теперь он даже боялся открыть папку. В конце-концов, не выпрыгнет же она на него оттуда!
Папка содержала, видимо, не так уж много документов – всего несколько страниц, судя по ее толщине.
Чак наконец решился. Он быстро откинул верхнюю обложку. Под ней лежало несколько желтоватых листков с аккуратным машинописным текстом. Чак взял листки в руки и принялся читать, перепрыгивая через строчки.
Уже через несколько мгновений ему стало холодно – словно на него пахнуло промозглым затхлым воздухом улицы. Тогда – семь лет назад – тоже был ноябрь, было чертовски холодно, и потому кровь свернулась очень быстро, став совершенно бурой. Он помнил, как коченели пальцы, пока она составлял протокол. «На горле обнаружены глубокие порезы, нанесенные острым предметом, по всей видимости – бритвой…» В точности, как на худых запястьях отца Самуэля. «…брюшная полость вскрыта…»
Чак почувствовал, как его затошнило. Он снова ощущал тот запах – тяжелый, липкий запах крови и нечистот.
Взгляд его снова упал на папку. Там, под страницами текста, лежала одинокая фотография. Он осторожно взял ее в руки, словно боялся пораниться о края или испачкаться.
Мисс Шарлотта Черриш сидела, сложив ладони на коленях и глядя прямо в камеру. Волосы – аккуратно уложены. Ворот простой белой блузы заколот большой камеей – закрывает шею. На лице – безмятежность, но взгляд серьезный и сосредоточенный. Руки лишь чуть-чуть темнее, чем положено.
Чак положил снимок и отступил от стола на шаг. Теперь он вспомнил Шарлотту Черриш. Случайным знакомым она представлялась Марта. Или Маргарет? Он точно не помнил. Но знал наверняка – на столе лежала фотография привлекательной, но совершенно мертвой девушки.
14.
Полицейский с самого начала вел себя с Джастином так, словно только и мечтал от него избавиться. Спокойным мягким голосом – каким обычно говорят с маленькими детьми и безнадежно больными – он говорил Престону: «обычное самоубийство. Никаких следов взлома, борьбы, присутствия другого человека. Обычное самоубийство».
Но у Джастина это не укладывалось в голове – как вообще что-то обычное могло произойти с таким человеком, как Жак.
Когда Джастина не пустили к нему в больницу, он вызвал собственного врача, чтобы лечением Жака занимался он. От него же Джастин узнал, что жизнь Клементье вне опасности, но придет ли он в себя в ближайшее время, остается неизвестным.
- Ему странным образом повезло,- говорил доктор, а у Джастина руки чесались придушить его за этот тон исследователя,- пуля прошла по дуге. Не знаю, как такое возможно.
Джастин в медицине смыслил столько же, сколько в поэзии, но оставался непреклонен – Жак не мог покончить с собой. Это было убийство. Очень хитроумное, возможно, Жака вынудили пустить пулю в лоб. Но убийство.
Полицейский посоветовал Джастину обратиться к частному детективу, и даже дал ему адрес. Джастин имел обыкновение читать за завтраком новомодный журнал Стрэнд Мэгэзин, и потому идея эта показалась ему привлекательной.
Экипаж его остановился у дверей доме не в самом хорошем районе в начале первого – ради того, чтобы докопаться до истины, Джастин готов был приступить к делу даже в такую рань.
Хрупкая старушка открыла ему дверь, поклонилась. Джастин даже испугался, что разогнуться обратно она не сможет.
- Мистер Фар ждет вас,- объявила она. Джастин удивился – откуда мистеру Фару было знать, что он придет? Впрочем, на то он и сыщик, чтобы все знать. Джастин сбросил с плеч пальто, отдал старушке трость и цилиндр и быстро поднялся по лестнице на второй этаж. Престон невольно поморщился, оглядываясь по сторонам. Старушка была явно подслеповата и страдала расстройством обоняния – дом находился в запущенном состоянии.
Впрочем, все это не шло ни в какое сравнение с тем, что ждало Джастина за дверью в комнату детектива.
От порога начинался странной расцветки потертый ковер. Кое-где он был прожжен насквозь. Когда-то, вероятно, ковер выглядел совсем неплохо – но времена эти давно миновали, и сейчас Джастин опасался ступить на него своими уличными ботинками. Мебели в комнате было совсем немного – стол, несколько стульев, книжный шкаф и ширма. Все видывало, вероятно, еще короля Вильгельма , но назвать эти вещи антиквариатом не поворачивался язык. Скорее уж старьем. Стол, стулья и пол были завалены вырезками из газет, бумагами, сломанными перьями и, кажется, какой-то едой.
Джастин никогда не был щепетильным – в конце-концов, в мансарде Жака яблоку негде было упасть от бумажного сора. Но здесь даже при том, что хлама было не то чтобы очень много, создавалось полное впечатление, что здесь живет отчаявшийся человек.
Самого отчаявшегося человека, однако, в комнате не было. Джастин хотел было возмутиться, но заметил, что за ширмой – тоже прожженной местами и тоже очень старой – стояла кровать. И хозяин, по всей видимости, спал в ней.
- Ваша хозяйка сказала, что вы меня ждали,- проговорил Джастин громко,- жаль уличать такую милую леди во лжи.
Фар буквально подскочил на кровати и уставился на Джастина совершенно безумными глазами. Джастин про себя застонал. Кажется, полицейский обманул его. Такой взгляд был ему очень хорошо знаком – он часто был на лицах несчастных из тех притонов, куда периодически заносило их с Жаком. Парень крепко сидел на опиуме – особой дедукции, чтобы это понять, не требовалось.
Впрочем, возможно, это просто был его метод ведения дел, и не все еще потеряно.
- Это вы тот истеричный лорденыш, которого скинул мне Томпсон? – выпалил вдруг Фар.
Джастин в первый момент не нашелся, что ответить, но в этот миг, кажется, и сам детектив осознал, что сморозил. Он побледнел и поспешил пригладить растрепанные волосы и привести в порядок смятый жилет.
- Прошу прощения, ваша светлость,- пробормотал он,- я задремал, и не думал… я не то хотел сказать.
- Истеричный лорденыш значит, да? – мрачно переспросил Джастин,- это тот рыжий боров меня так назвал?
Фар мгновение молчал, потом коротко рассмеялся.
- Томпсон, да,- подтвердил он,- но лично я не из тех, кто составляет мнение о клиенте до личной встречи. Я правда вас ждал. Но заснул – понимаете…
- Тяжелая ночь в Уайт-чеппеле,- вздохнул Джастин,- понимаю лучше, чем вы можете себе представить. Итак, Томпсон – или как его там – рассказал вам, зачем я приду?
- Убийство,- охотно отозвался Фар с таким видом, словно говорил о любимой девушке,- убийство, которое полиция не хочет расследовать из страха провалиться.
- Верно,- Джастин прошел по комнате, скинул с одного из стульев папку с вырезками, бутылку и какой-то шарф, сел, закинул ногу на ногу,- и у полиции есть все основания бояться провала. Дело в том, что я вовсе не так истеричен и совершенно не сумасшедший, как, вероятно, меня охарактеризовал этот ваш Томпсон. Я осознаю, что все улики говорят за самоубийство. Но я не верю в то, что он застрелился сам.
Джастин ожидал, что на лице у Фара возникнет то же ехидное безразличие, что и у полицейского. Но сыщик неожиданно серьезно кивнул.
- Я верю,- подтвердил он, и Джастин видел, что Фар не врет. Он верит. – расскажите мне, что случилось.
- Жак Клементье,- выговорил Джастин, стараясь вложить в это имя все, что чувствовал сам, когда произносил его,- вы слышали о нем?
- Нет,- честно ответил Фар.
- Неудивительно,- усмехнулся Джастин,- он никогда не соглашался взять у меня деньги на издание сборника. И в свете думают, что большинство его стихов написал я.
- Поэт, значит? – Фар многозначительно покивал, и Джастин подавил раздражение. Строит из себя умника.
- Поэт,- подтвердил он, держа себя в руках,- и когда я сказал это в полиции, они восприняли это, как очередное подтверждение версии самоубийства. Жак был склонен к эпатажу – это точно. – Джастин отчетливо помнил тот пугающе странный вечер, когда незнакомец чуть не застрелил Жака. Конечно, пистолет был не заряжен, и Жак наверняка об этом знал, но на миг тогда Джастину показалось, что все кончено. – он часто говорил о красивой смерти для поэта. Даже иногда приставал к незнакомцам с просьбой прекратить его земные муки. Один раз некий психопат даже почти выстрелил в него. – Джастин внимательно посмотрел на Чака, ожидая увидеть на его лице иронию, но тот, кажется, не только верил Престону, но и понимал, о чем идет речь.
- Продолжайте,- Фар смотрел на собеседника очень пристально. Буквально ловил каждое его слово.
- Но при всем при том он любил жизнь,- продолжал Джастин,- вернее, не так – он мог говорить, что ненавидит ее. Но он любил поэзию. А поэзия и была его жизнью,- Джастин осекся. Им вдруг овладело чувство, что он только что сказал вслух то, чего до сих пор никогда не понимал до конца. И на этот раз был совершенно прав,- надеюсь, вы простите мне эту сентиментальность,- обратился он к Фару, но тот лишь быстро кивнул.- Жак говорил, что хочет славы, но это тоже было не так – он мог жить, только создавая поэзию – а этого у него никто отнять не мог. Даже я,- Джастин чувствовал себя как на исповеди.
В последний раз он исповедовался по просьбе Мэри. Но даже тогда, когда в зарешетчатом окошечке появилось лицо священника, Джастин продолжал язвить и насмехаться. Сейчас же он был снова тем маленьким мальчиком, которого отец привел на причастие. Мальчиком, который искренне верил – если рассказать богу о том, что он мучил щенка сына конюха и наврал няне о том, как порвал рубашку, бог непременно его простит.
Сыщик Фар, конечно, богом не был, но слушал он со смирением настоящего священника. Наверно, именно это и расслабило Джастина до такой степени.
- Он стрелялся из моего пистолета,- продолжал он,- я всегда носил его с собой, но всегда держал незаряженным. В полиции говорят, что это Жак сам зарядил его. Но я прекрасно знаю, что он не умел с ним обращаться. Это была новая немецкая модель – я и сам-то точно не знаю, как ее заряжать.
- Это весомый аргумент,- заметил Фар,- но не бесспорный.
- К черту аргументы! – Джастин наконец вспылил. Он дернул ногой, и пустая бутылка с глухим стуком покатилась по ковру,- даже если он научился его заряжать, я не верю, что он это сделал сам. Его заставили. Загипнотизировали – не знаю. Выясните, кто виноват в этом, и я не останусь в долгу.
Джастин и сам не понимал сейчас, почему это было для него так важно. Одна мысль, что Жак мог так просто сбежать от него, скрыться за границей смерти, выводила его из себя. Но его отец всегда говорил, что Джастин злится и эпатирует лишь для того, чтобы скрыть свои неуверенность и печаль.
- Мне нужно задать еще несколько вопросов,- проговорил меж тем Фар,- во-первых, виделись ли вы с мистером Клементье в тот день?
Джастин нахмурился, вспоминая.
- Нет,- наконец ответил он,- я хотел зайти к нему вечером – мы должны были отправиться в клуб, но меня задержали срочные дела, которые не относятся к делу,- срочные дела звали Бьянка. Она была юной богатой итальянской наследницей, и Джастин поспорил с сэром Мелвилом Джоунзом, что лишит ее невинности до ее отъезда обратно в Неаполь.
- Он не писал вам, не пытался связаться? – продолжал Фар,- чем он занимался в тот вечер – вы не знаете?
Джастин пожал плечами. Оставаясь в одиночестве, Жак обычно был занят одним-единственным делом.
- Думаю, он пил или писал стихи,- откровенно признался Престон,- Напивался он часто, и это не могло стать поводом для самоубийства. В его квартире нашли множество бумаг – почти все исписанные, и определить, что он писал именно в тот вечер, было невозможно.
- Думаю, полиция позволит мне осмотреть место преступления,- кивнул Фар,- хотя едва ли они там что-то оставили. В последнее время вы не замечали в нем каких-нибудь изменений? Не познакомился ли он с кем-то новым? Не поменялась ли хоть как-то его жизнь.
- В последнее время Жак все чаще говорил о бессмысленности своего бытия,- отпираться и лгать на эту тему было бесполезно, и Джастин снова ответил искренне,- но все эти разговоры прекращались, когда он ловил вдохновение. А вдохновляло его все, что угодно. Иногда даже я,- от этой мысли почему-то стало жарко. Джастин провел пальцем под воротничком сорочки. Вдохнул поглубже.
- Вы видели его после происшествия? – спросил Фар.
- Нет,- с сожалением покачал головой Джастин,- я только отправил к нему своего врача – если нужно, можете поговорить с ним. К Жаку никого не пускают. К тому же он, кажется, без сознания.
В горле встал неприятный липкий ком. Джастин никогда не сдерживал фальшивых слез. Он считал это проявлением галантности и артистизма. Настоящие же слезы, как оказалось, были горьки и болезненны. Он сглотнул, отгоняя наваждение.
- Все, чем я располагаю – деньги, люди, время, все теперь и в вашем распоряжении,- голос Джастина звучал ровно на удивление. Лишь немного хрипло,- я не постою за ценой – только узнайте, что там произошло.
Фар серьезно кивнул, и Джастин сейчас отдал бы правую руку за то, чтобы узнать, о чем он думает. Лицо сыщика казалось взволнованным.
- Я свяжусь с вами, когда что-то узнаю,- проговорил он,- оставьте контакты вашего врача и адрес вашего друга.
Джастин уходил от Фара с удивительно легким сердцем – словно и в самом деле побывал на исповеди. Квартира больше не казалась такой уж грязной, а хозяйка, подавшая ему пальто и забывшая о трости и цилиндре, такой уж дряхлой.
В экипаже он откинулся на спинку сидения и закрыл глаза.
15.
Часы в глубине здания пробили четыре. В обители царили тишина и темнота. Отец Самуэль присел на одну из скамей, сложил руки на спинке стоявшей впереди и замер.
Он ждал, что слова молитвы придут ему в голову сами собой. Раньше все было именно так. Он никогда не разучивал слова проповедей – они просто всплывали в мозгу, словно и правда сам господь говорил его устами. Но с тех пор, как произошел тот глупый случай, бог был нем, и сердце отца Самуэля иссохло. По крайней мере, ощущения были именно такими. Отец Самуэль благодарило судьбу и Гарри за то, что на ближайшее время все службы были отменены. Стоять столбом перед паствой – а вернее перед мисс Черриш – ожидающей небесных откровений, и молчать, было бы страшнее падения в ад.
Хотя Самуэль и сомневался в существование иного ада, чем тот, в котором он оказался сейчас.
В зале было тепло. Перед тем, как лечь спать, мальчики хорошо протопили обитель. Со дня на день должен был пойти снег, и в комнатах было сыро и промозгло.
За алтарем горело несколько свечей, и это был единственный источник света. Впрочем, отец Самуэль был рад темноте. По крайней мере, так он ощущал себя перед богом не таким голым, как днем. Ему раньше часто снилось, как он выходит читать проповедь и обнаруживает, что стоит перед паствой в чем мать родила. Но нынешняя нагота – нагота души – была куда страшнее. Отец Самуэль чувствовал, что замерзает изнутри, и даже теплые печи не могли его согреть.
Он поглубже вздохнул и сплел пальцы.
- Господи Всемогущий,- заговорил он хрипло и осторожно. Будто боялся, что голос вот-вот захрипит и пропадет вовсе. – отец наш небесный…
Порывом ветра распахнуло ставню. Самуэль вздрогнул. Это было похоже на знак свыше. Знак, что его слушают.
После того, как детектив Чарльз Фар ушел от него, Самуэль иногда возвращался мыслями к тому, что он рассказал. Сложно было не поверить, что сыщик явился к нему не случайно. Что именно за силы его привели, впрочем, отец Самуэль решать не брался. Вполне могло оказаться, что ничем хорошим это знакомство не закончится.
Хотя, учитывая все обстоятельства, как вообще что-то могло закончиться хорошо сейчас?
Два самоубийства – это еще не эпидемия, убеждал себя Самуэль. А три? Как быть с тем несчастным, что приходил к нему на исповедь? А с тем, на чьей несуществующей ныне могиле у Самуэля открылись вены?
Ставня теперь хлопала на ветру, и по залу принялся гулять влажный сквозняк.
Светать начнет еще не скоро. Самуэль снова попытался сосредоточиться. Имеющий уши, да услышит. А некая сила сейчас, кажется, продемонстрировала, что открыла уши для его молитв.
- Что же, черт возьми, происходит? – вслух выговорил Самуэль, и сам испугался. Он вовсе не собирался произносить это вслух. Поминать черта именно сейчас вообще было не самой лучшей идеей.
Он поспешно встал – ноги сами несли его прочь, на улицу. Самуэль уже почти не волновался за самого себя – все самое худшее с ним уже, кажется, случилось. Но он не хотел навлечь проклятье на это место. Церковь святого, покровителя мясников.
Самуэль знал – мясники всегда вскрывали вены на свиных тушах и подвешивали их на крюки к потолку, чтобы кровь стекала, а туша могла храниться подольше. Его отец был мясником. Лучшим мясником в Норфолке, графство Девоншир. Что если и Самуэля чья-то мудрая рука вскрыла и подвесила? А он, неразумный, пытается еще сорваться с крючка?
Под ногами мягко шуршал ковер – Самуэль едва не споткнулся о его край, но удержался на ногах. Толкнул входную дверь. Она оказалась не заперта. Самуэль мысленно решил даже не пытаться отчитывать Гарри за это.
На улице его окатило холодом. Лужи у крыльца подернулись льдом. Где-то далеко горели уличные фонари, но над кладбищем клубилась темнота. Самуэль остановился на верхней ступени. Вдохнул обжигающий холодный воздух. Позволил ему обжечь легкие. Запястья снова начало тянуть – видимо, снова открылись проклятые стигматы.
Откуда-то из темноты доносилась едва слышная песня – видимо, Мартин. О том, что делает могильщик в четыре утра на темном кладбище, Самуэлю думать не хотелось. Он закрыл глаза и простоял так несколько мгновений. В голове звенела пустота. Ни одного слова молитвы так и не пришло на ум, но здесь, на воздухе, это больше не было так гнетуще.
Отец Самуэль сам не заметил, как начал подпевать нехитрой мелодии. Слов было не разобрать, но и этого было вполне достаточно.
Он почувствовал, как лица коснулось что-то холодное – как будто в кожу вошла тонкая ледяная игла. Отец Самуэль улыбнулся. Пошел снег.
Когда он снова открыл глаза, стало гораздо светлее – видимо, он простоял так довольно долго, потому что весь двор и ограду припорошили белые хлопья.
Отец Самуэль любил снег. Он помнил, как хрупкий наст хрустел под ногами, как скользили по мостовой подошвы ботинок. Он так давно не выходил из своей священной раковины, что почти забыл, как пахнет снег в городе. Песня Мартина в белом безмолвии стала громче и ближе – теперь можно было разобрать слова.
- Jesus loves me! He who died,- пел Мартин,- Heaven’s gate to open wide; He will wash away my sin, Let His little child come in .
Его тяжелые шаги хрустели по снегу. Он подходил все ближе. Самуэль стоял, не шевелясь, и не подпевал больше. Имя господа в его устах все еще никак не могло родиться.
- Jesus loves me! Loves me still. Tho' I'm very weak and ill;- голос Мартина набирал силу, и теперь казалось, что он поет не один, а ему как минимум вторит церковный хор,- That I might from sin be free. Bled and died upon the tree.
-… Bled and died upon the tree,- повторил Самуэль.
Снег шел все сильнее – теперь он превратился в молочно-белую занавесь, отделившую Самуэля и крыльцо церкви от прочего мира. Шаги Мартина были все ближе, и Самуэлю вдруг стало страшно. По-настоящему, по-детски страшно – вот-вот кто-то должен был вынырнуть из снежной пелены. И этим кем-то будет вовсе не Мартин – веселый странноватый парень. Это будет тот, кто распахнул окно порывом ветра. Тот, кто готов был слушать молитвы Самуэля, когда господь закрыл от них уши. Тот, с кем сам отец Самуэль был давно знаком, но не хотел помнить об этом.
Из песни снова исчезли слова – теперь это был лишь мелодичный напев. Голос стал тоньше, и Самуэль понял – это поет женщина. Молодая и напуганная. Поет, чтобы отогнать страх.
Он хотел было ступить ей навстречу, предложить помощь, пригласить в церковь…
Зло не может войти в дом, пока не пригласишь его – вспомнил Самуэль. Его начинала бить дрожь. Песня приближалась, и теперь в ней слышались хриплые нотки, словно у незнакомки вдруг запершило в горле.
Снег засыпал отца Самуэля, тяжело давил на плечи, заставлял его оставаться на месте. Ноги тоже словно примерзли к крыльцу.
Самуэль предпринял еще одну отчаянную попытку начать читать молитву – шаги все ближе. Но он не смог даже вдохнуть для этого.
Голос женщины начал сбиваться, она будто запыхалась. Звуки песни на миг сменил странный гортанный стон, а затем – жуткое, нечеловеческое бульканье.
Самуэль знал, отчего бывают такие звуки.
Он наконец смог сделать шаг назад, попятился к церкви, едва не споткнулся о порог и замер. В снежной пелене обрисовался силуэт. Тонкий и какой-то согнутый. Некто едва переставлял ноги. Самуэль хотел крикнуть, но не смог – холодный воздух обжег горло. Глаза заслезились, и силуэт на мгновение расплылся, потеряв четкость.
Самуэль зажмурился на миг, но как только открыл глаза, увидел это прямо перед собой.
Женщина. Лицо – бледное и пустое. На высоком воротнике, заколотом камеей, расплывалось багровое пятно. Кровавое ожерелье – похоже, у женщины было перерезано горло. Такой же след тянулся за ней по белоснежной земле. Она стояла всего в одном, последнем шаге от Самуэля, готовая заключить его в объятия, и продолжала петь. Булькая и хрипя, но продолжала.
Самуэль, собрав в кулак всю волю, всю веру, которая когда-то поддерживала его, сделал еще один, отчаянно быстрый шаг. Переступил порог. Не помня себя, не чувствуя рук и ног, захлопнул дверь, отгородился от снежного видения, и лишь после этого закричал.
Часы в глубине дома пробили пять.
16.
Коморка Жака Клементье находилась под самой крышей. Сэр Джастин, конечно, назвал ее мансардой, но на вкус Чака иначе, чем жалкой пародией на мансарду это было назвать сложно. Живи он в такой дыре, тоже решил бы рано или поздно пустить себе пулю в лоб.
Под конец нескончаемой лестницы Чак запыхался. В груди глухо билось сердце. С тоской он вспомнил времена, когда мог бегом преследовать преступника в кэбе, даже не задохнувшись.
Чак ожидал, что комната будет опечатана. Или что по крайней мере кто-то попытается его остановить. Хотя бы запертая дверь. Раньше даже в самых незначительных расследованиях ему приходилось прибегать к хитростям и обману, чтобы проникнуть на место преступления. Вспомнить хотя бы вдову Джексон. Она обвиняла падчерицу в том, что та похитила завещание мистера Джексона, и чтобы проникнуть в комнату к девице, Чаку пришлось представиться судебным приставом. Томпсон тогда с ехидной улыбкой запер его в камере на три дня.
Дверь же Жака Клементье была открыта. Чак осторожно толкнул ее.
В комнате было всего одно окно. Крошечное, не больше, чем в тюремной камере. Света от него было мало, и вся комната была погружена в полумрак. Чак притворил за собой дверь и огляделся. В углах сумерки сгущались, и Чаком овладело глупое чувство, что на него оттуда кто-то смотрит. Он потряс головой. Дожили. Отважный детектив боится монстров из темных пыльных углом. Вероятно, на него и правда смотрели оттуда, но только тараканы и пауки.
Он пересек комнату, откидывая со своего пути носком ботинка бумаги, одежду и еще какой-то мусор. Если Джастин Престон эсквайр так заботился о своем друге, неужели он не мог снять ему жилье получше? Или поэзии все равно, где рождаться?
Джастин Престон говорил об этом Жаке Клементье с большим жаром, чем иные говорят о своих любимых родственниках. Какие отношения связывали этих двоих, Чака не касалось, но некоторые соображения на этот счет у него все же имелись. Но, видимо, обвиняться по знаменитой поправке 1885 года для гениев в этом сезоне было чрезвычайно модно. Хотя Жак Клементье был куда менее публичной личностью, а Джастин Престон – куда менее знатным дворянином, чем те, другие фигуранты.
Чак остановился у низкого стола прямо под окном. Свет падал на столешницу, Чак осторожно коснулся пальцами неровного бурого пятна. Видимо, именно здесь все и случилось. Крови, как ни странно, было совсем немного. Видимо, неудачливый поэт действительно промахнулся. Чак не сдержал короткого нервного смешка. Одернул себя. Не хватало еще истерики на месте преступления.
Хотя в последнее время он был очень близок к ней. Особенно с тех пор, как увидел дело Шарлотты Черриш. Могла ли та девушка из церкви быть той же, о которой говорилось в протоколе? Той же, чью фотографию он нашел? Чак пытался убедить себя, что нет. Совпадение. Та же внешность, то же имя. Действительно, почему бы и нет?
Еще один смешок, и Чак себя одернул. Чтобы решить этот вопрос раз и навсегда, нужно было поговорить с отцом Самуэлем – расспросить его об этой его прихожанке. Но на это сейчас у Чака не было времени.
Он поднес пальцы к глазам. Следов от крови на них не осталось – неудивительно, прошло без малого три дня с момента происшествия. Полиция была здесь, все обыскала, но обыск был поверхностным и не дал результатов. Чак огляделся. Неудивительно. Найти что-то в этом ворохе хлама было совершенно невозможно. Но Чак решил попытаться.
Он отодвинул от стола низкий колченогий стул. Сел на него и посмотрел по сторонам. Вот, видимо, именно так Жак Клементье и сидел в тот вечер. Чем, интересно, он мог заниматься? Чак заглянул под стол, раздвинул кипы бумаг. Либо полиция изъяла бутылку, как улику, либо он все же не пил в тот вечер. Не верилось, что человек, живущий здесь, педантично решил вдруг выбросить бутылку, а не оставить ее на столе или под столом.
Чак протянул руку, вытащил несколько скомканных листов бумаги. Аккуратно разложил их на столе перед собой. Света от окна было катастрофически мало, почерк у Жака Клементье был как у настоящего гения – совершенно неразборчивым, но Чак отважно принялся разбирать написанное.
«Я шел мимо зеркальной стены и не смотрел на свое отражение. Но тот, что шел за границей зеркала, смотрел на меня неотрывно…»
Это было не слишком похоже на стихи. Чак почувствовал, как в комнатушке вдруг стало почти нечем дышать.
«Фонари не горели, и я пробирался сквозь темноту на ощупь. Молился, только бы не услышать шагов за спиной. В воздухе пахло жестокостью»
Чак чувствовал, как начинают дрожать руки. Он сцепил пальцы, глубоко вдохнул. Да, этот проклятый поэт, кажется, шел за ним по пятам в ту ночь. Даже не так – он сам оказался в шкуре Чака, пережил то же, что и он. Видел то же, что и он.
«Тот, другой, ждал меня. Я боялся, что, взглянув на меня, он улыбнется. Его улыбки мне не вынести»
Лист бумаги кончился, и Чак расправил следующий – половина его была в чем-то испачкана, но несколько строк еще можно было разглядеть.
«Я умер давно. Во мне не осталось ничего живого, кроме дьявола. Он жил все это время в моей душе, и сейчас, когда она мертва, вырвался»
Дьявол в сердцах людей – сказал отец Самуэль.
Умер давно. Чаку снова вспомнилась Шарлотта Черриш. Ничего живого, кроме дьявола.
«Я хочу замолчать, ослепнуть, оглохнуть, исчезнуть навеки, лишь бы не быть тем, кем я стал. Но я проиграл – и остаюсь жить»
Дальше ничего невозможно было разорвать. Чак быстро сложил бумаги, спрятал их поглубже в карман – почти не заметив этого.
Окно над его головой едва слышно скрипнуло. Чак вздрогнул, словно проснулся. Поднял глаза.
Узкая створка медленно открывалась. Чак замер, как загипнотизированный, наблюдая за этим. Ему представилось вдруг, как в тот вечер Жак Клементье точно так же сидел за своим столом, а нечто проникло в его комнату сквозь медленно открывшееся окно.
Руки дрожали – Чак сжал ладони в кулаки и старался не дышать. Створка распахнулась окончательно. Сыщик был готов, что вот сейчас в окне появится револьверное дуло. Холодное и черное, как темнота неосвещенной улицы. Как дьявол, живущий в сердцах.
- Я умер давно,- выговорил Чак четко, но не поверил сам себе,- во мне не осталось ничего живого…
Его окружила тишина. Еще мгновение назад Чак мог слышать шум с улицы, чью-то ругань с нижнего этажа. Собственное сбитое подъемом по лестнице дыхание, в конце-концов. Теперь же в захламленной мансарде осталась лишь тишина. Он попытался отодвинуться от стола – уронить стул, упасть самому, лишь бы разбить ее, нарушить ее гнетущую целостность.
Не осталось ничего живого – Чак и сам себя сейчас ощущал совершенно мертвым, но нечто вот-вот готово было появиться из маленького окна. Нечто, навестившее Жака Клементье. Нечто, вспоровшее запястья отца Самуэля. Нечто, вложившее пистолет в руки Нила Шмитта и заколовшее брошью перерезанное горло Шарлотты Черриш.
- Я умер! – выдохнул Чак, вложив в этот жалкий звук всего себя,- я умер давно.
И он знал, что это была правда. Чарльз О’Фаррел, прилежный констебль и хороший католик, был мертв, а то, что звалось теперь Чаком Фаром, было лишь дьяволом в иссыхающей душе.
Тишина вдруг рассыпалась градом осколков. Чак не успел ухватиться за столешницу и полетел на пол. Тут же вскочил, не обращая внимания на ушибленный локоть.
Прочь отсюда. Здесь он не обнаружит ничего полезного, ничего не узнает.
Чак буквально скатился по ступенькам и вывалился на улицу. Прислонился к стене, опустил голову и застыл так. Отвратительное чувство, охватившее его в комнате Жака, отступало. Чак приходил в себя. В последнее время он был втянут в какие-то совершенно безумные события, и если пытаться проанализировать их все вместе, можно сойти с ума. Чак и так уже ощущал приближение безумия, а потому решил притормозить – нервы уже не выдерживали и играли с ним злые шутки. Конечно, можно было бы отправиться к Хао – там ему непременно станет лучше, а все произошедшее отойдет на задний план.
Но вместо этого Чак принял другое решение. Он огляделся по сторонам, махнул рукой, останавливая кэб.
В небе над городом собирались тяжелые облака и, кажется, собирался снег.
17.
Он очнулся от холода.
Окно над его постелью было не зашторено, и сквозь него Жак увидел тяжелые белые хлопья снега.
- Снег пошел,- прошептал он – говорить громче было сложно. В горле пересохло, как обычно бывало после пьяной ночи.
Женщина в строгом монашеском одеянии, сидевшая рядом с его кроватью, испуганно вскрикнула и уронила книгу. Но быстро взяла себя в руки.
- О, мистер Клементье,- проговорила она, чуть запинаясь,- вы меня напугали. Как хорошо, что вы очнулись. Сейчас я позову доктора…
Очнулся? Жак прикрыл глаза, стараясь вспомнить. Судя по всему, он в больнице. И судя по всему, долго был без сознания. Но что же произошло?
В голове было бело и тихо, как на улице за окном. На правый висок что-то давило, но больше Жак ничего странного не чувствовал.
Рядом с его постелью появился человек в коричневом сюртуке. Кажется, его звали доктор Говард – и это он делал Джастину регулярные кровопускания, чтобы кожа казалась светлее и чище. Самому Жаку, кажется, кровопускания не требовались.
- Как хорошо, что вы очнулись, мистер Клементье,- просиял доктор. Он деловито принялся ощупывать Жака – проверил пульс, поправил повязку на голове, которую Жак раньше не заметил.- лорд Престон будет очень рад.
Когда это, интересно, Джастин успел похоронить своего папашу и стать лордом? Жак, видимо, очень долго проспал, раз пропустил это знаменательное событие. Да и какое Джастину дело до того, что он наконец упился до беспамятства и попал в больницу?
- Как вы себя чувствуете, мистер Клементье? – продолжал суетиться врач,- головные боли? Озноб?
Жак прислушался к себе и нашел лишь один достойный ответ:
- Клементье – это фамилия моей матери. А моя – Смит. Джек Смит, чего проще.
Врач казался растерянным. Видимо, Жак произнес нечто такое, что подтвердило худшие его опасения, а ведь он всего лишь сказал правду.
- Как вам будет угодно, мистер Смит,- покладисто кивнул он. Джастин хорошо вымунштровал всех своих слуг. Даже тех, кому по долгу службы полагалось иметь свое авторитетное мнение.
- Мистер Смит звучит, как фальшивое имя,- проговорил Жак.- Вы видите вон то облако, почти что вроде верблюда?
- Простите? – доктор Говард моргнул, и Жаку стало смешно. Он попытался рассмеяться, но повязка на голове сдавила виски сильнее, и смех отозвался тупой болью в висках. Жак поморщился.
- Вы были без сознания,- похоже, эскулап наконец разозлился. Его тон стал ледяным – таким, каким позволено говорить только со здоровыми людьми,- после неудачной попытки самоубийства. Я извещу мистера Престона, что вы очнулись, мистер Смит.
Говард ушел, оставив Жака в недоумении. Самоубийства? Он поднял руку и потрогал повязку. Бинты охватывали голову, тупая боль распространялась от правого виска. Но Жак не помнил, откуда взялась эта рана. Выходит, он пытался застрелиться, и что же?...
Промахнулся?..
На этот раз сдержать смех ему не удалось. От боли из глаз брызнули слезы, но Жака это не остановило. Это же надо! Даже такое простое дело, как самоубийство, превратить в фарс! Судя по всему, отец был прав – его судьбой были вечные провалы.
Сиделка поспешила к нему, испуганная внезапным смехом, но Жак рассеянно махнул ей рукой и закрыл глаза. Джастин хотел помешать ему покончить с собой тогда, в кабаке. И теперь с этой же целью прислал своего врача. Сложно было представить, к чему все эти ухищрения и тревоги. В Лондоне полно было людей, согласившихся писать за него оды и эпиграммы за деньги и без лишних истерик.
Жак открыл глаза. Это было странно – он произнес про себя такое громкое слово, а сознание не подобрало для него еще ни одной рифмы. Неужели Жак отстрелил себе что-то важное в голове?
Джастин явился через час. Все это время Жак лежал с закрытыми глазами и почти не двигаясь, пытаясь придумать рифму к этому проклятому слову «истерик». Все было бесполезно.
Джастин присел у его кровати – Жак услышал его шаги и почувствовал запах одеколона, но глаз не открыл. Джастин дышал тяжело, словно всю дорогу бежал.
- Вы же вроде сказали, он очнулся,- голос Престона звучал раздраженно.
- Он очнулся,- подтвердил голос доктора,- вероятно, просто заснул. Думаю, нам не стоит…
- Я сам решу, что стоит делать, а что нет,- у Джастина был тон патриция, отчитывающего нерадивого раба,- идите, доктор, я позову вас.
Послышались поспешные удаляющиеся шаги, и все смолкло. Жак лежал, не шевелясь, представляя, чем же сейчас занят Джастин – разглядывает его спящую физиономию, окаймленную бинтами? Тоже решил вздремнуть? Престон не издавал ни звука, и Жак наконец не выдержал – он сперва негромко фыркнул, потом рассмеялся в голос, и лишь после этого открыл глаза.
Джастин смотрел на него, как на своего главного врага.
- Как ты мог так поступить? – спросил он холодно и резко.
- Ну конечно, так патетично! Я – мерзкий предатель, решил бросить тебя на произвол судьбы,- ответил Жак, не переставая смеяться. Действительно – как я осмелился?
Джастин был бледен, и Жаку показалось, что он готов вот-вот ударить его.
- Бесчувствен слух того, кто должен был услышать…- сквозь смех продекламировал Жак,- что приказ его исполнен! ...
- О, Жак, прошу тебя, заткнись,- в сердцах прервал его Джастин, и его нижняя губа дрогнула и искривилась, как у капризного мальчишки. Жаку стало уже не смешно, а противно. И еще – невыносимо слышать собственное имя.
- Не называй меня так,- попросил он – на этот раз тихо и без насмешки.
- А как же изволите вас называть? – язвительно откликнулся Джастин,- Гамлет, принц Датский?
- У меня есть имя,- устало откликнулся Жак,- ты его знаешь.
На мгновение Джастин задумался, потом взгляд его стал таким удивленным, словно Жак предложил ему называть себя господом богом.
- Джек Смит,- безо всякого выражения выговорил он и отвернулся. Кажется, это имя ранило его глубже, чем весть о попытке самоубийства Жака. Жак ощутил злорадное удовлетворение.
- Джек Смит,- повторил он,- человек, более проклятый, чем все парижские поэты вместе взятые.
Джастин несколько мгновений помолчал, потом вздохнул.
- Тебе нужно отдохнуть,- заметил он деловито,- я говорил с врачом. Он сказал, что теперь, когда ты очнулся, выздоровление пойдет быстро, и скоро ты сможешь вернуться домой.
- Домой,- повторил Жак, чувствуя, что не может вспомнить, что обозначает это слово.
- Я обратился к частному сыщику,- Джастин старался, чтобы его голос звучал беззаботно,- он обещал выяснить, кто сделал это с тобой.
Жаку снова стало смешно, но проснувшаяся головная боль не дала ему рассмеяться в голос.
- Ты знаешь, кто сделал это со мной,- проговорил он,- там пошел снег? – спросил он невпопад.
- Еще ночью,- тихо отозвался Джастин,- я вернусь вечером, Жак.
Он поднял на Престона пустой взгляд.
- Джек,- поправился он и встал.
Жак снова прикрыл глаза.
«Истерик,- шептал он про себя,- истерик… истерик…»
18.
- Куда ты? – Маргарет стояла на пороге, кутаясь в темно-синюю шаль. Под шалью на ней была лишь кружевная хлопковая сорочка. Она стояла босиком на полу. Смотрела на Шарлотту прямо и внимательно.
- Мне нужно исповедаться,- ответила Шарлотта, застегивая пальто до самого горла. Ночью на город обрушился снег. Шарлотта любила первый снег – ей нравилось выходить рано утром, когда уже рассвело, но чужие следы не успели еще нарушить девственную белизну земли. Ей нравилось идти медленно, слушать, как под подошвами снег хрустит, как ломкая карамель. Шарлотта любила зачерпнуть пригоршню снега, поднести ее к лицу и осторожно лизнуть. У первого снега был привкус металла.
Но сегодня снег вовсе ее не радовал. Она решила твердо – нужно увидеться с отцом Самуэлем, поговорить с ним. Кто, как не духовный отец, может разрешить ее сомнения. Скрыть свой визит от Маргарет она, конечно, не могла – Шарлотта совершенно не умела лгать. Но вот уйти без нее – это было вполне в силах мисс Черриш.
- Так будет только хуже,- Маргарет улыбалась, и Шарлотте хотелось надавать ей пощечин, лишь бы стереть с лица эту улыбку.
- Хуже не будет,- уверенно ответила она и подумала, что сама себе верит.
Сегодня раньше утром мальчишка посыльный передал ей письмо от лорда Престона. Тот звал ее поужинать с ним, и это было очень странно – прежде они никогда не встречались за пределами ее дома. Лорд Престон сам приезжал к ней – чаще всего без предупреждения, но в определенные дни. Ему нравилась размеренность.
Шарлотта была удивлена и польщена его приглашением, но ответила отказом. «Я сама не своя в последнее время» - написала она, и это была чистая правда.
У ворот ее ждал экипаж. Садясь в него, Шарлотта обернулась. Маргарет стояла у крыльца, теребя кисточку своей шали. Босые ноги до щиколоток погрузились в снег, Маргарет, кажется, не замечала этого, но и дальше не шла. Казалось, своим решением Шарлотта начертила невидимую границу, за которую Маргарет выйти больше не могла. Это вселяло некоторую уверенность.
- Куда, мисс? – спросил кучер.
- В обитель святого Варфоломея,- отозвалась она и закрыла дверцу. Уселась и накрыла ноги шалью.
Экипаж тронулся. Шарлотта откинулась на спинку сидения, прикрыла глаза, и сквозь полусомкнутые ресницы следила за проносящейся за окном улицей. Снег уже прекратился, и город медленно просыпался. Шарлотта очень хотела успеть к утренней службе. Конечно, Гарри сказал, что в ближайшее время отец Самуэль не сможет ее вести, но Шарлотте нравилось верить, что сегодня эти слова будут опровергнуты. А зачем еще ходить в церковь, как не для того, чтобы поддерживать веру?
Ей не хотелось думать, зачем на самом деле ей нужен отец Самуэль. Маргарет она сказала правду – ей нужно исповедоваться. Но Шарлотта надеялась, что исповедь поможет ей прогнать из жизни те сомнения, которые Маргарет поселила в ней. Уже несколько дней Шарлотта не открывала свой тайник, не перебирала свои сокровища, не вытаскивала кружевной платок. Ей казалось, стоит сделать это, и все вокруг пойдет прахом. И только сегодня в свой условный час Шарлотта отважилась снова повернуть ключ в маленьком замке ящика.
Платка в ящике она не обнаружила. Вместо него на самом дне лежала маленькая фотокарточка. Шарлотта, кажется, ни капли не удивилась, обнаружив ее. Это была фотография Маргарет. Она стояла в полный рост, наряженная в красивое кисейное белое платье. Шарлотта разглядывала фотографию до тех пор, пока у нее не разболелась голова, и не стало казаться, что глаза Маргарет смотрят на нее презрительно и холодно.
Экипаж ехал мягко, от ровного ритма Шарлотта начала засыпать. Она прикрыла глаза, но, вздрогнув, тут же распахнула их вновь. Кучер на козлах что-то негромко напевал – из-за стука колес она не могла разобрать слов, но ею вдруг овладела странная легкость. Шарлотта чувствовала, как покой заполняет ее сердце в то время, как мир вокруг теряет четкость линий и яркость красок, подергивается пеленой. Она снова закрыла глаза, и на какой-то миг словно вышла из собственного тела.
Экипаж остановился, и Шарлотта распахнула глаза. Когда она выходила из экипажа, голова у нее слегка кружилась. По дорожке от ворот до крыльца церкви Шарлотта шла медленно, боясь оступиться. Заметивший ее Гарри, поспешил навстречу. Мисс Черриш сразу поняла по его виду – что-то случилось. Гарри казался растерянным и бледным – совсем на себя не похожим.
- Мисс Черриш, сегодня службы не будет,- сообщил он, стараясь вежливо улыбнуться.
- О, я приехала вовсе не на службу,- ответила Шарлотта,- мне нужно исповедаться. Вы ведь не откажете прихожанке в исповеди?
- В нашей церкви всего один рукоположенный священник,- запротестовал Гарри,- и он…
«Что с ним?» - хотелось спросить Шарлотте, но она поняла, что не хочет слышать ответ на этот вопрос. Она вообще ничего не хотела больше слышать.
- Позвольте мне войти,- попросила она,- если я не смогу исповедаться, так хоть помолюсь за благополучие отца Самуэля.
Гари помедлил мгновение, потом кивнул.
- Этого я вам запретить не могу. Двери дома божьего открыты для всех страждущих.
Да, она была именно такой – страждущей! Шарлотта, не взглянув больше на Гарри, вошла в обитель. Помедлила перед дверью в зал. Снег на ее туфлях медленно таял, и Шарлотте казалось, что это тает она сама – на пороге, через который она не сможет переступить.
Вдохнув поглубже, она все же сделала шаг вперед. Церковь впустила ее. Шарлотта прошагала по проходу между скамей, остановилась у первого ряда, но садиться не стала. Несколько мгновений она разглядывала статую Христа над алтарем. Ей казалось, черты его чем-то напоминают черты отца Самуэля. Это было, конечно, не портретное сходство, но в выражении лица Спасителя было что-то живое и греховное – в точности, как у отца Самуэля. Шарлотта обругала себя за эту мысль – в священнике не могло быть греха, о чем она только думает!
Она огляделась по сторонам – в зале было пусто. Возможно, Гарри и следил за мисс Черриш из-за дверей, но для нее сейчас это не имело значения. Шарлотта медленно, но решительно подошла к исповедальне. Конечно, послушник сказал, что отец Самуэль не сможет ее исповедовать, но ведь это дом божий – и если она расскажет все богу, может, на этот раз ее услышат? Во всяком случае, вреда от такой исповеди точно никому не будет.
Она открыла тонкую резную дверь и вошла в узкую комнатушку. Села у решетки, закрыла глаза и вздохнула.
- Простите меня, святой отец, ибо я согрешила,- произнесла Шарлотта негромко.
Щелкнула задвижка. Зарешеченное окошко открылось.
Шарлотта вздрогнула, как тогда, когда едва не заснула в экипаже. Она хотела приблизиться, посмотреть, кто там, за перегородкой, но ее вдруг охватил знакомый страх. Также Шарлотта чувствовала себя той промозглой ноябрьской ночью семь лет назад, когда услышала за спиной тяжелые шаги.
За перегородкой несомненно кто-то был, но судить об этом можно было скорее по ощущениям. Из-за решетки не было слышно ни движений, ни даже дыхания.
- Простите меня, святой отец, ибо я согрешила,- повторила Шарлотта, удивилась сама себе – ее голос ничуть не дрожал.
Но действительно – чего бояться. Здесь, в доме божьем, ничто не могло причинить ей вреда. Что если произошло то, на что она надеялась – после стольких дней молитв в пустоту, бог пришел, чтобы послушать ее.
- Святой отец, я совершала ужасные вещи,- продолжала Шарлотта,- я отдавалась греху похоти и стяжательству. Я…
Она осеклась – это были совсем не те слова, которые нужно было говорить. Да, она была уличной девкой, да и сейчас недалеко ушла от этого, но вовсе не это сейчас имело значение.
- Я так испугалась,- ее голос набрал силу и зазвучал громче и уверенней,- я пыталась бежать, а он словно и вовсе не ускорил шага, но не отставал. Куда бы я ни сворачивала, я слышала шаги. Я знала, что случилось с Мэри Энн, и с Энни, и с остальными, и я знала, что та же участь ждет и меня. Я спотыкалась и падала – каждый раз боялась, что не успею подняться, что вот-вот его рука ляжет мне на плечо, но он, кажется, играл со мной. Останавливался, ждал, пока я встану, и шел за мной дальше. Наконец я так устала, что не могла больше ни бежать, ни идти. Я упала и молилась. Было четыре утра.
Она замолчала, задыхаясь. За перегородкой все еще царила тишина.
- Это мой грех,- шепотом пролепетала Шарлотта,- моя вина. И мое наказание.
На решетку с той стороны опустилась рука. Шарлотта подняла глаза. Рука была худой и бледной, с тонкими запястьями, обмотанными бинтом.
- Отец Самуэль,- она улыбнулась, чувствуя, как защипало в глазах. Он все-таки пришел ее выслушать. Шарлотта протянула свою руку, легко коснулась решетки.
Дверь зала оглушительно хлопнула.
- Эй, падре! – стены отразили этот выкрик, приумножив его в несколько раз.
Рука за решеткой мгновенно исчезла. Шарлотта, дрожа, отпрянула. Она приоткрыла дверцу исповедальни и выглянула наружу.
По проходу шел какой-то человек. Не слишком опрятный, довольно высокий, по виду не очень похожий на джентльмена. Как только Гарри его пропустил! Незнакомец оглядывался по сторонам, и Шарлотта, повинуясь странному порыву, спряталась обратно в исповедальню. Отец Самуэль, конечно, сейчас извинится и выйдет к этому хаму. А потом она все-таки закончит исповедь.
- Прекратите орать, мистер Фар,- донесся голос отца Самуэля с совершенно другой стороны зала. Шарлотта застыла. Как он успел так быстро там оказаться?
Незнакомец и священник, кажется, пожали друг другу руки – по звуку было похоже.
- Может, мы не будем разговаривать прямо здесь? – спросил отец Самуэль,- я тоже хочу вам кое-что рассказать.
- Поговорим снова в тайной кладовке? – усмехнулся мистер Фар. Самуэль не ответил – Шарлотта почти видела, как он неодобрительно покачал головой.
Она села обратно, размышляя, что же делать. Просто выйти из исповедальни, как ни в чем не бывало? Остаться здесь, пока незнакомец не уйдет? Шарлотта решила – истинная леди не будет отсиживаться вот так, она выйдет и поздоровается с гостями. Она уже подобрала юбку, собираясь выйти, когда почувствовала – за решеткой все еще кто-то был.
Голоса Самуэля и его гостя удалялись, а Шарлотта не могла пошевелиться. Из-за перегородки вновь не было слышно дыхания, но она знала точно – тот, кто исповедовал ее, никуда не ушел. И – главное – это был вовсе не отец Самуэль.
Шарлотта прижалась к стенке исповедальни, не сводя глаз с решетки.
Гарри? Противный мальчишка решил подшутить над ней и напугать? Нет, он не посмел бы – он был верным послушником и добрым христианином. Кто-то другой из мальчишек? Или в обитель проник посторонний?
Сердце Шарлотты билось отчаянно быстро – все возвращалось. Она снова чувствовала себя загнанной в угол и не могла двинуться с места.
Рука снова прижалась к решетке, и на этот раз бинта на ней не было. Глубокая рана на запястье кровоточила, оставляя на дереве бурые разводы. Шарлотта хотела отвернуться, хотя бы прикрыть глаза, но все было бесполезно.
Она не поняла, как и зачем подняла руку, приблизила ее к решетке и коснулась чужой ладони. Кровь была холодной, как талый снег. Шарлотта решилась. Не опуская руки она все же заглянула за решету.
Прямо перед ней, мягко улыбаясь, стояла Маргарет.
19.
- Прекратите орать, мистер Фар,- голос отца Самуэля звучал спокойно и размеренно, что разозлило Чака еще больше. Разумеется, злился он не на священника, а скорее на самого себя. Накануне он был полон решимости сразу после квартиры Клементье отправиться в церковь, но в последний момент передумал – кто же виноват, что кэб проехал именно по той улице, где находились лучшие во всем городе кабаки? А Чаку во что бы то ни стало нужно было успокоить нервы. Сегодня же он отправился к Самуэлю, как только проснулся. Надо отметить – не на полу, а в собственной постели, что уже можно было считать достижением.
Отец Самуэль подошел к нему ближе. Чак окинул его немного удивленным взглядом – священник выглядел довольно паршиво. Не будь он облачен в свои скромные одеяния, Чак засомневался бы – а не видел ли он его накануне за соседним столом?
- Может, мы не будем разговаривать прямо здесь? – отец Самуэль посмотрел на него так, словно понял причину удивления Чака,- я тоже хочу вам кое-что рассказать.
Чак сочувственно кивнул.
- Поговорим снова в тайной кладовке? – осведомился он. Отец Самуэль поднял очи горе.
- Я знал, что напрасно показал вам ее,- ответил он,- теперь у вас сложилось обо мне превратное представление.
Чаку стало стыдно. Намекать священнику на его возможное пьянство – это было недостойно даже по его собственным меркам.
- Да,- сказал отец Самуэль,- пожалуй, пойдемте туда. Пить одному мне сегодня не хотелось бы,- добавил он шепотом.
Они снова молча пересекли трапезную. Мальчишки, подметавшие пол, сгрудились у очага и поглядывали на Самуэля и Чака. Чак одарил их грозным взглядом, который должен был означать «не лезьте, куда не просят», но возымел обратный эффект – шепоток стал громче.
- Не обращайте на них внимания,- попросил Самуэль,- это из-за меня они взволнованы.
- Из-за вас? – не понял Чак. Самуэль отпер дверь чулана, пропустил Чака вперед, закрыл створку за собой и лишь после этого ответил.
- Я, видимо, здорово напугал их сегодня утром,- он говорил спокойно и сдержанно, но Чаку в его тоне послышалась почти истерическая нервозность. Он, ничего не говоря, выжидающе смотрел на священника. Тот, видимо, надеялся, что объяснять ничего не потребуется, но под взглядом Чака смирился со своей участью,- должно быть, у меня снова были видения,- выпалил он.
- Снова видели могилы самоубийц? – спросил Чак совершенно серьезно. В других обстоятельствах он бы сострил, но сейчас дело было очень серьезным.
Отец Самуэль посмотрел на него пустыми потемневшими глазами, и Чак осознал, что не хочет слышать ответ.
- Нет,- коротко ответил он,- кое-что похуже.
Он вытащил из своего тайника бутылку, отвернул крышку и сделал несколько быстрых глотков. Чак даже удивился, что Самуэль ни разу не закашлялся. Священник отдал ему бутылку и, кажется, немного пришел в себя.
- А зачем вам понадобился я? – спросил он хрипловато,- узнали что-то новое?
- И да, и нет,- Чак помедлил, заполнил паузу глотком. Коньяк обжег горло, и оставшийся со вчерашнего вечера в крови алкоголь радостно застремился навстречу новой порции. Но в голове прояснилось достаточно, чтобы Чак сумел сказать то, что хотел,- я узнал кое-что новое, но прежде всего мне нужна ваша… профессиональная помощь.
- Профессиональная? – переспросил Самуэль,- желаете исповедаться и причаститься?
Эта перспектива, судя по всему, показалась ему такой странной, что Чак почувствовал неловкость – вот, значит, какое впечатление он производит? Человека, для которого причастие – это нечто из ряда вон выходящее даже в глазах священника, привечающего беспризорников.
- Насчет исповеди я не уверен,- признался он,- не хотелось бы отнимать у вас больше недели, а рассказ мой получится длинным. Причастие – тоже необязательно. Но хоть помолиться со мной вы можете? Мне кажется, я разучился, а вокруг творится такая чертовщина, что без этого мне уже никак…
Отец Самуэль посмотрел на него прямо и, как показалось Чаку, печально. Ему тут же захотелось спрятаться от этого взгляда. Вместо этого он глотнул еще коньяка.
- Увы, сын мой, я не могу,- наконец проговорил Самуэль. Неожиданно для себя, Чак снова почувствовал злость.
- Мне казалось, духовные лица не имеют право отказывать наставить на истинный путь того, кто сбился с него, кем бы он ни был,- проговорил он, не скрывая ноток агрессии в голосе.
- Не в этом дело,- Самуэль поднял руку, - дело в том, что я не могу. Действительно не могу больше молиться. У меня не получается.
Его тон был теперь полон отчаяния, и Чак едва сдержал скептическое замечание. Судя по всему, священник говорил совершенно серьезно.
- Не получается? – повторил Чак,- как такое может быть? Вы забыли слова? Ну так возьмите книгу.
Самуэль горько усмехнулся – Чак почти физически ощутил эту терпкую горечь. Она была сильнее вкуса коньяка.
- Я знаю слова,- ответил Самуэль,- могу продекламировать их, зачитать вслух, как другие читают на ночь книги. Но когда пытаюсь молиться, мои сердце и разум пустеют. Я не могу произнести ни слова – ни мысленно, ни вслух. Я пуст,- он улыбался, и улыбка его была какой-то безумной. Чак видел такие на лицах людей, которых вместо тюремного срока приговаривали к лечению в клиниках для душевнобольных. Пожалуй, даже слово это «душевнобольной» сейчас было очень кстати,- я пуст,- повторил Самуэль.
- Ну ладно вам, падре,- Чак постарался, чтобы голос его звучал бодро,- так просто не бывает,- он говорил это, понимая, что врет сейчас довольно неумело. По всему было видно – бывает именно так,- на вас столько всего навалилось в последнее время. Вы же священник – все вернется на круги своя.
Самуэль коротко рассмеялся, и Чак про себя понадеялся, что сейчас он пьян. Но взгляд священника оставался совершенно трезвым и все таким же пугающе отстраненным.
- Мне кажется, господь отвернулся от меня, чтобы я сам вспомнил о чем-то, познал что-то, о чем не имею понятия,- задумчиво проговорил Самуэль. Чаку хотелось прекратить этот диалог – он уже сожалел, что вообще явился сюда. Показывать отцу Самуэлю то, что он обнаружил в деле Шарлотты Черриш, было сейчас более чем неуместно. Это могло оказаться последней снежинкой, вызвавшей лавину сумасшествия. А Чак ощущал, что и сам балансирует на его грани.
Священник, меж тем, прикрыл глаза, вздохнул и взял себя в руки. Он сделал еще один глоток и посмотрел на Чака – на этот раз пристально и внимательно.
- Прошу прощения,- сказал он,- если хотите помолиться, я дам вам адрес ближайшей церкви, тамошний настоятель наверняка не так подвержен неврастении, как я. Но ведь вы пришли не только за молитвами?
Чак против воли кивнул. Ладно, раз уж отец Самуэль снова был адекватен, можно было рискнуть и выложить ему хотя бы половину страшной правды.
- Ко мне пришел один тип,- начал он,- вернее, его скинули на меня ребята из Скотленд-Ярда. Он рассказал, как его приятель чуть не размозжил себе череп из его же пистолета. Полиция считает, что там чистое самоубийство, но парень настаивает, что нет. Мне кажется, это звучит очень знакомо на то, что случилось с Джонни Дымком и тем вашим сумасшедшим клиентом.
Отец Самуэль кивнул с серьезным видом.
- Слишком похоже для простого совпадения,- подтвердил он,- живи мы в средневековье, все было бы гораздо проще. Устроили бы мессу в Святом Павле, и все бы прекратилось. Но вас, как я понимаю, мистическое объяснение этих событий не устраивает?
Чак посмотрел на священника мрачно. Как сказать ему, что именно мистическое объяснение у него и осталось.
- Именно поэтому я и хотел помолиться,- признался он,- может, католик из меня так себе, но скептик – еще более никудышный. Но мне плевать на лавры великих детективов, если вопрос стоит если не о душе, то по крайней мере о моей нормальности.
- Понимаю,- кивнул Самуэль,- но одного только рассказа об очередном самоубийце не хватило бы, чтобы заставить вас подумать о душе. Произошло что-то еще?
Чак раздраженно прикусил губу.
- Из нас двоих детектив я,- заметил он,- но вы правы. Я был на квартире этого неудавшегося самоубийцы.
- Неудавшегося,- повторил Самуэль,- он стрелялся и промахнулся?
- А вы вскрыли вены и не истекли кровью,- парировал Чак, хотя этот вопрос волновал его тоже,- с ним самим я не говорил – он, кажется, без сознания. Но да – стрелялся и промахнулся. Возможно, также стрелялся, как вы изображали из себя Петрония Арбитра .
- И что же произошло в его квартире? – Самуэль явно стремился сменить тему, и Чак не стал ему препятствовать.
- Не знаю,- признался он честно,- там было что-то… потустороннее,- он выговорил это слово, глядя на Самуэля и боясь, что тот ехидно усмехнется. Но тот насторожился и посмотрел на Чака еще пристальней.
- Песня,- сказал он негромко,- вы слышали песню?
- Нет,- Чак несколько обескуражено покачал головой,- скорее наоборот – вдруг стало очень тихо, будто я в банке оказался.
Самуэль кивнул – самому себе.
- Да, сперва была тишина,- пробормотал он,- а потом…
Чаку хотелось схватить его за плечи и встряхнуть посильнее. Проклятый клирик что-то знал, но говорить напрямик, кажется, не собирался. В этом выражался профессионализм священника – они мастера слушать.
- Какого черта, падре,- не выдержал Чак,- о чем вы говорите? Мне кажется, мы оба уже настолько глубоко погрузились в пучину сумасшествия, что вылезти у нас почти нет шансов.
Самуэль некоторое время не отвечал, потом потер одной рукой запястье другой – там, где под рукавами сутаны все еще прятались бинты.
- Сегодня утром, перед самым рассветом, я видел ту, что мертва уже несколько лет,- ответил священник наконец,- сперва была непроницаемая тишина, потом я услышал песню, а потом – появилась она. – он усмехнулся,- кто из нас теперь сумасшедший, мистер Фар?
Чак смотрел на него тяжелым взглядом. Судя по всему, священник все же был готов не к полуправде, а ко всей целиком.
Чак полез в карман и вытащил оттуда несколько смятых листков и фотографию.
- Это,- он протянул листки Самуэлю,- записи того неудавшегося самоубийцы. Не знаю, о чем он тут пишет, но непременно спрошу, когда его увижу. Я видел в точности то, о чем здесь сказано.
Самуэль взглянул на фотографии лишь мельком. Чак другого и не ждал. Помедлив еще мгновение, он протянул священнику фотографию Шарлотты Черриш.
- Ее вы видели сегодня утром? – осведомился он холодно.
Самуэль пригляделся к снимку.
- Это Шарлотта Черриш,- подметил он очевидное,- нет, я видел не ее. Разумеется, не ее.
- Разумеется? – Чак ощущал мстительную радость – кажется, отец Самуэль не до конца понял, с чем столкнулся прямо сейчас,- посмотрите внимательней, падре.
- Зачем мне смотреть на фотографию той, кого я и так прекрасно знаю? – Самуэль нахмурился.
- Вы ничего не замечаете, Самуэль? – настаивал Чак. Самуэль пригляделся внимательней, но в этот момент в дверь постучали. Стук был таким неожиданным и резким, что Чак подпрыгнул от неожиданности.
Самуэль, кажется, тоже был удивлен тому, что его убежище было раскрыто.
- Что вам нужно? – прокричал он несколько более раздраженно, чем подобало отцу-настоятелю.
- Святой отец! – раздался из-за двери мальчишеский голос,- мисс Черриш в исповедальне. Кажется, ей плохо!
Чак сорвался с места первым. Мертвая мисс Черриш здесь, и ему представился отличный шанс задать ей все интересующие его вопросы. Существует ли ад, к примеру.
Он вылетел из каморки, едва не сбив мальчика с ног. Отец Самуэль спешил за ним.
В молельном зале было очень светло. Сквозь высокие витражные окна падал ровный солнечный свет. Дверь в крошечную исповедальню была открыта, и рядом с ней сгрудилось несколько мальчишек. Они не решались приблизиться к лежащей на полу женщине.
Отец Самуэль обогнал Чака и оказался рядом с мисс Черриш первым. Он осторожно приобнял ее за плечи и поднял. Похлопал ладонью по щеке.
- Джим, Гарри, не стойте столбами! – прикрикнул он на мальчишек,- принесите мокрое полотенце, воды, что-нибудь!
Два мальчика умчались на кухню, а Чак подошел поближе, присел рядом. Да, это точно была девушка с фотографии, но сейчас она казалась куда более мертвой, чем на снимке. Бледная почти до синевы, глаза закрыты, рот приоткрыт.
- Дышит,- констатировал Самуэль,- мисс Черриш, прошу вас, очнитесь.
Он снова похлопал ее по лицу. Ресницы девушки дрогнули, и Чаку вдруг стало страшно, что вот сейчас она поднимет веки, а под ними не окажется глаз. Или они будут стеклянными и остановившимися как у фарфоровой куклы.
Шарлотта открыла глаза – вполне обычные. Серые. Чак даже ощутил легкий привкус разочарования.
- Мисс Черриш,- в голосе Самуэля чувствовалась искренняя забота вовсе не священника о прихожанке, а мужчины о женщине. – что с вами произошло?
Она пару раз моргнула с таким видом, словно не понимала, где находится. Остановила взгляд на отце Самуэле. Улыбнулась.
- Мисс,- деловито проговорил Чак. Он решил ловить свою удачу, пока девушка не пришла в себя окончательно,- мне необходимо переговорить…
Она устремила на него глаза и вдруг вцепилась в отца Самуэля так крепко, что побелели костяшки пальцев.
- Нет! – крикнула Шарлотта, задыхаясь,- нет, уходите! Оставьте меня! – ее глаза закатились, по телу прошла судорога. Самуэль посмотрел на Чака растерянно, даже испуганно,- Убийца! – выкрикнула Шарлотта,- Уходите!
Чак поднялся на ноги и попятился. Он понятия не имел, в чем его обвиняют эти крики, но вдруг осознал, что обвинения эти вовсе не беспочвенны.
Снова вспомнилась та ужасная ночь. Карандаш сломался на слове «вспорота», и он никак не мог найти новый. Руки онемели от холода и дрожали. Глаза убитой девушки были раскрыты очень широко.
Чак отступил на несколько шагов. Споткнулся и чуть не упал.
- Убийца,- шептала Шарлотта, уткнувшись лицом в грудь Самуэля,- это он!..
Чак развернулся и бросился бежать, хотя понимал – от этих воплей и от собственной памяти убежать ему не удастся.
20.
Джастин предложил пожить в его лондонской квартире, и Джек подумал – какого черта? Сперва он боялся, что подобное предложение подразумевает присутствие Престона поблизости почти все время, но оказалось, наоборот. Джастин отдал распоряжения экономке и молчаливому слуге, заверил Джека, что с деньгами у него проблем не будет, а в этой квартире его никто не побеспокоит, и исчез.
Доктор Говард обещал зайти вечером, чтобы осмотреть рану Джека, но, кажется, это и правда была пустяковая царапина. Джек слышал, как сестры в больнице называли это чудом. Сам он ничего о чудесах не знал, и склонен был полагать, что ему просто повезло.
Или не повезло, это как посмотреть.
Как ни старался, он никак не мог вспомнить, какого черта ему понадобилось стреляться. Джастин лепетал что-то про гипноз и злоумышленников, но Джек прекрасно помнил каждый момент того вечера. Отказ от очередного журнала, дешевый виски по пути домой – совсем немного. Дома – он был один на один со своими рифмами, а потом… нашел пистолет Джастина.
Когда Престон удалился, Джек некоторое время бесцельно слонялся по дому. Слуги были вышколены самым лучшим образом – создавалось впечатление, что их вообще нет, и Джек остался один во всей квартире. Интересно, для каких целей Джастин вообще использовал эти апартаменты. Впрочем, Джек догадывался. Были в жизни Престона такие стороны, которые он не хотел демонстрировать всему свету. Едва ли он водил сюда девиц – для этого существовал его дом. Подвигами на любовном фронте Джастин привык хвастаться открыто. Джек очень живо представил себе, как Джастин приходит сюда раз в несколько недель, чтобы спрятаться от самого себя. Здесь в небольшой библиотеке Джек обнаружил огромное количество книг – античные и средневековые поэты соседствовали с вполне современными авторами. За удобным вельветовым креслом ворохом были свалены газеты и литературные журналы. Джек усмехнулся, разглядывая их – ни перед кем в высшем свете Джастин не готов был признаться, что любит проводить вечера в одиночестве за книгой.
Не чувствуя ни капли стыда, Джек осмотрел массивный письменный стол – ящики были не заперты, и в одном из них Джек обнаружил целую кипу бумаг, исписанных неровным артистическим почерком Джастина.
«Бесполезно» - кричали большие черные буквы с большинства листков. Слово это перемежалось с целой кавалькадой зачеркнутых строчек. Джек не стал вчитываться – и так было понятно. Джастин в отчаянных попытках написать хоть что-то свое, не мог уйти от плагиата или банальности.
Порывшись в бумагах еще, Джек готов был уже закрыть ящик, но внезапно обнаружил еще один листок – на нем не было ни одного эмоционального выплеска «бесполезно». Листок был плотным и розовым, с вензелями. Из личной стопки лорда Престона, надо полагать. И, кажется, это было письмо.
Джек стыдливо отвел глаза и хотел уже оставить чужие бумаги в покое, если бы не успел заметить обращения письма.
«Mon cher Jacques»
Собственное имя, написанное по-французски, казалось глупым и громоздким. Джек поморщился.
Он знал, что Джастин свободно владел латынью, немецким и итальянским, но французский по какой-то причине не знал вовсе. Очевидно, гувернантка, которая занималась его обучением, была из Италии, а потом юный Престон списан свое нежелание учить французский на то, что так поступают все, а он ко «всем» не относится.
И, тем не менее, Джастин снизошел до того, чтобы обращение к Джеку, настойчиво называвшему себя Жаком Клементье, написать по-французски. Даже при том, что написать ему пришлось всего два незнакомых слова, для Джастина это уже был подвиг.
Джек осторожно взял письмо в руки. Почерк Джастина – и без того слишком аристократический, чтобы быть разборчивым – в этом письме был таким, словно у писавшего нещадно дрожали руки. Возможно, Джастин был пьян.
Догадка эта получила подтверждение, когда Джек принялся читать письмо.
«Я слишком трус, чтобы сказать тебе это в лицо, хотя мысленно я придумал для этого тысячи способов. Подобрал миллионы слов – одно высокопарней другого. Мне каждый раз больно думать, что в твоих глазах я мот и развратник, который любит показывать окружающим, что он никого и ничего не любит. Я знаю, что заслужил твою верность в обмен только на содержимое моего кошелька – я готов платить, лишь бы ты не вздумал уйти. Я никогда не мог написать ни единого стихотворения, и всех придуманных мною слов не хватит, чтобы рассказать, что я желаю лишь одного – сидеть в твоей захламленной мансарде и смотреть сквозь папиросный дым, как ты, не глядя на меня, пишешь, как одержимый.»
Джек скомкал письмо и отбросил его от себя, будто боясь испачкаться или обжечься. Им овладел гнев. Конечно! Проклятый лорд Джастин Престон третий не мог не поддаться модному течению и не написать любовного письма мужчине! Он купил верность Джека – надо же!
Джек встал из-за стола и направился вон из кабинета. Им двигало лишь одно желание – уйти отсюда поскорее. Убраться из этой квартиры.
На пороге он буквально столкнулся с экономкой – невысокой худой женщиной в чопорном темном платье.
- Простите, сэр,- проговорила она негромко. Джек смерил ее взглядом – она нашла самое неподходящее время, чтобы вдруг возникнуть у него на пути.
- Я ухожу,- бросил Джек, собираясь обойти ее.
- Как вам будет угодно, сэр,- покладиста сообщила экономка.- но вам принесли письмо.
Джек уставился на нее удивленно.
- Письмо? – переспросил он,- но откуда кому-то стал известен этот мой адрес?
- Не могу знать, сэр,- ответила экономка, протягивая Джеку конверт. Он взял его в руки и покрутил, разглядывая. На штемпеле значилось вчерашнее число – обратный адрес был ему незнаком.
Джек зашел обратно в кабинет, вскрыл конверт и вытащил письмо. Послание оказалось коротким и, пожалуй, еще более шокирующим, чем откровенное письмо Джастина.
«Уважаемый мсье Клементье!» - Джек усмехнулся. Похоже, все в последнее время сговорились начать поощрять его попытки казаться французом.
«Я ознакомился с вашими работами, и они кажутся мне выдающимися. Смею предложить вам встретиться в удобное для вас время и обсудить возможность публикации ваших стихов отдельным изданием. С наилучшими пожеланиями, Джеремайа Торренс, издатель».
Джек осторожно положил письмо на стол, отошел от него на несколько шагов, будто боялся, что оно вот-вот загорится или взорвется.
Фамилия Торренса была ему хорошо знакома – он был одним из тех, кто выкупил права на издание переводов Бодлера, а также одним из тех, кто двенадцать раз игнорировал письма Джека, и трижды отвечал отказом. Вывод о том, почему сегодня великий и ужасный решил снизойти до жалкого поэтишки Жака Клементье, напрашивался сам собой.
- Джастин,- процедил Джек сквозь зубы.
Разумеется, это было его рук дело. Он давно предлагал Джеку деньги на издание книги, но Джек упорно отказывался. Да, он жаждал славы. Да, он хотел, чтобы его стихи читали не только посетители клубов Джастина. И он хотел, чтобы подписаны эти стихи были его именем. Но платить за то, чтобы подарить миру осколки своей поэзии – это было недопустимо. И вот теперь Джастин, вероятно, считал себя ужасно умным меценатом-святошей. Джек почти видел, как он встречается с Торренсом в ресторане при шикарном отеле. За бокалом кьянти Джастин как бы между прочим спрашивает у своего приятеля Джеремайи «А сколько ты возьмешь за то, чтобы напечатать стишки одного моего приятеля и сделать вид, что это была твоя идея?»
Джека затошнило. Широкими шагами он вышел из кабинета, оставив письмо на столе.
Сбегая по лестнице, он крикнул на весь дом:
- Мисс Грин! – экономка появилась у нижней ступени как из ниоткуда.
- Гринди, сэр,- поправила она невозмутимо.
- Мисс Гринди, мне необходимо увидеть мистера Престона немедленно,- заявил Джек,- где я могу его найти?
- Откуда мне знать, сэр,- отозвалась экономка,- если хотите, я отправлю посыльного – он поищет его и передаст ваше послание.
Джек чувствовал, как злость кипит в нем, как утренний кофе, готовая вот-вот выплеснуться наружу.
- Сделайте это,- бросил он,- пусть мальчишка скажет ему, что я хочу его видеть немедленно. Нам надо объясниться! – он сказал последнюю фразу, и только потом понял, как двусмысленно она прозвучала в свете обнаруженного письма. Но на мисс Гринди она, похоже, не произвела никакого впечатления.
- Как вам будет угодно, сэр,- кивнула она,- желаете пообедать?
- Нет,- через плечо бросил Джек, снова поднимаясь по лестнице,- я совершенно сыт. По горло сыт.
В кабинет он больше не пошел.
Джек догадывался, что ждать Джастина ему придется долго. Вряд ли мальчишка-посыльный знал, где его искать в этот час. Он поднялся в спальню и присел на кровать. Едва ли на этом ложе кто-то когда-то спал – постель была узкая и не слишком удобная. На такой Джастину впору было заниматься усмирением плоти. Джек лег на нее, не снимая ботинки. Закинул руки за голову и прикрыл глаза. Оставаясь в блаженном одиночестве, он любил лежать так и позволять рождавшимся в голове рифмам овладеть собой. Так случалось каждый раз – ему не нужно было специально призывать вдохновения, клянчить у себя – он знал, стоит прислушаться к себе, и родится поэзия. Эвтерпа была нежной к нему, если он умел ждать и не настаивать.
Джек выдохнул – голова у правого виска немного ныла. Рана от пули была заклеена куском материи и подживала. Тело казалось тяжелым и одеревеневшим, словно Джек долго не вставал с постели. Ладони слегка покалывало, словно он отлежал себе руку.
Шторы были не задернуты, и в комнату проникал неровный сумрачный свет с улицы – там все еще шел снег, и если прислушаться, можно было даже услышать его шуршание.
Шуршание. Джек улыбнулся. Почему бы не начать именно с этого слова. Он не очень жаловал сезонные стихи, но куда от них было деться, когда выпадал первый снег или в парке зацветали крокусы?
Шуршание. Шуршание.
Вообще-то шуршание было сейчас куда громче, чем можно было себе представить – сложно поверить, что сквозь оконные стекла можно так отчетливо слышать падение снега. Может, у Джека слух обострился? Или это вовсе не снег, а мыши в стенах?
Шуршание. Шуршание. Шуршание.
Джек раздраженно перевернулся на бок. Ничего не выходило. Он помнил еще одну неловкую попытку создать рифму – еще там, в больнице. Тогда тоже ничего не вышло. И, если вдуматься, он с момента, как очнулся, вообще не создал ни одной рифмы. Это было странно.
Странно.
Джек зажмурился, потом снова открыл глаза. Тоже совсем неплохое слово. Уж к нему-то можно придумать пропасть рифм. Любой дурак – даже такой, как Джастин, на это способен. Конечно, ничего путного написать с использованием слова «странно» нельзя, но надо же с чего-то начинать.
От мысли о Джастине снова стало противно. Джек привстал на локте, потом рухнул обратно на кровать лицом вниз.
Нет, из «странно» тоже ничего не выйдет. Да и о чем писать? О странном стечении обстоятельств, из-за которых он до сих пор жив, а не горит в аду?
Аду…
Джек постарался не вдыхать лишний раз, чтобы не спугнуть рифму. Это было ощущение, схожее с тем постыдным чувством, что он испытывал, впервые коснувшись себя в запретном месте. Он знал, что совершает что-то ужасное, но искушение было слишком велико, а чувство слишком приятным. Но стоит дрогнуть, все исчезнет.
В Аду…
И вождь сказал: "Я с ним, живым, иду из круга в круг по темному простору, чтоб он увидел все, что есть в Аду…»
Нет, проклятье! Это Данте!
Джек повернулся снова, и на этот раз не удержался на кровати и полетел на пол. Ударившись, он застыл и остался лежать. Ничего не выходило. Он прислушался к себе и понял, почему так хорошо слышно падение снега. Внутри него была пустота и тишина. Песня поэзии в его сердце смолкла, не оставив ничего.
Джек почувствовал, что вот-вот на глазах навернутся слезы. Должны навернуться! Когда теряешь что-то важное, положено плакать. А он, кажется, потерял то, что составляло его жизнь целиком.
Но внутри была лишь злость. Джек выругался.
В дверь постучали, и он сел. Мисс Гринди заглянула в комнату и, кажется, ни капли не удивилась увиденному.
- Мистер Престон пришел,- сообщила она.
Джек вскочил на ноги и, не ответив ей, зашагал прочь из комнаты.
Джастин ждал его в гостиной на первом этаже. Он удобно расположился в кресле с незажжённой сигаретой в губах и поигрывал серебряной зажигалкой.
- Жак, мой дорогой,- улыбнулся он с видом долгожданного гостя,- как ты устроился? Все хорошо?
Джек пересек комнату и остановился в шаге от Джастина. Он вобрал в грудь побольше воздуха, чтобы выдать ему все сразу, но вдруг почувствовал, что не злится больше. Осталось легкое чувство раздражения, но и только. Словно в костер плеснули водой – угли еще можно раздуть, но пламени уже не видно.
- Ублюдок,- выдохнул он равнодушно.
- Очень мило,- заметил Джастин и наконец закурил,- это твоя благодарность за мое гостеприимство?
- Это моя благодарность за письмо,- язвительно отозвался Джек. Он заметил, что попал в цель. Видимо, Джастин прекрасно помнил о письме и не собирался забывать его в открытом ящике стола.
- А в моем столе ты, стало быть, искал чистую бумагу,- заметил он холодно. Джастин глубоко затянулся – пальцы его дрожали.
Джек мотнул головой.
- Выброси это из головы,- заявил он решительно.
Джастин – истинный джентльмен – уже взял себя в руки и нейтрально пожал плечами.
- Не могу,- сообщил он,- увы, мой друг, ты все понял правильно, а я должен был сообщить это тебе раньше, чтобы дать возможность сбежать от такого извращенца в глухую морозную ночь. Прости, что лишил тебя драматичного момента объяснения.
Джек сжал кулаки, но скорее потому, что знал – если человек злится, он сжимает кулаки. На деле он уже не был зол. Пустота, как чернильная клякса, расплывалась внутри.
- Справедливости ради отмечу, что я не отправил это письмо, хотя переписал его раз двести. – Джастин затушил недокуренную сигарету в пепельнице и сцепил руки на коленях,- и я не собирался отправлять его тебе. Если бы дело дошло до объяснений, я сказал бы это лично.
Джек посмотрел на него задумчивым, немного скучающим взглядом.
- Тебе всегда были нужны только мои стихи,- проговорил он ровно.
- Нет, мой дорогой,- покачал головой Джастин,- мне нужны были мои стихи. Но, как ты знаешь, их не было. А говорят, любовь вдохновляет,- он отвел глаза, уставился в стену,- врут.
Джек молчал. Он не знал, что еще можно было добавить. Теперь, зная правду, он должен был относиться к Джастину по-другому, да и Джастин по идее должен был стать другим. Но ничего не было – ни единого движения души. Джек вздохнул. Было бы неплохо вообще не начинать этого разговора – он не изменил ровным счетом ничего.
- Зачем ты подговорил Джеремайю Торренса написать мне? – Джек опустился в кресло. Джастин отточенным жестом протянул ему портсигар. Джек также отточено отказался.
- Кого? – переспросил Джастин, и Джек по одному его взгляду понял – Престон не лжет.
- Он издатель,- вяло ответил Джек, чувствуя, как на него наваливается невыносимая усталость,- один из самых известных в Королевстве. Он написал, что хочет издать мою книгу.
Мгновение Джастин смотрел на него непонимающим взглядом, потом улыбнулся.
- Но Жак, это же замечательно! – воскликнул он.
- Джек,- напомнил Джек, закрывая глаза,- меня зовут Джек.
21.
Шарлотта дышала часто и неглубоко. Ее лицо раскраснелась, и она стала похожа на одну из тех гипсовых статуй Мадонн, что Самуэль видел в больших соборах. Черты мисс Черриш сейчас были такими же четкими и одухотворенными. И это было странно, учитывая, что руки священника в тот же момент расшнуровывали ее корсет.
Самуэль едва ли мог отследить последовательность событий, приведших к этому результату. Мисс Черриш оказалась в исповедальне без сознания, пока священник беседовал с Чарльзом Фаром. Тот явно хотел донести до него что-то шокирующее, но Самуэль едва ли его понял.
Затем, придя в себя, мисс Черриш принялась кричать на бедного детектива, называя его убийцей, и Фару пришлось ретироваться. А вот потом…
Следующие несколько минут были подернуты в памяти Самуэля легкой дымкой. Кажется, он предложил мисс Черриш чашку чая, отвел ее в свой кабинет, прочь от любопытных взглядов мальчишек. И вот теперь он расшнуровывал ее проклятый корсет.
- О, отец Самуэль,- прошептала Шарлотта, впиваясь пальцами в его плечи.
Отец Самуэль распустил наконец шнуровку, освобождая ее небольшую нежную грудь. Он прислушался к себе и понял, что не испытывает ни малейших угрызений совести. Господь больше не слышал его – даже не давал возможности быть услышанным. Значит, и горячих вздохов Шарлотты он тоже не услышит.
Она запрокинула голову, и Самуэль коснулся губами ее шеи. До того, как принести свои обеты, он знал многих женщин – но годы воздержания и молитв стерли из памяти все, за что можно было бы сгореть в аду. По крайней мере, раньше Самуэлю так казалось.
Тело его было совершенно иного мнения. Сознание же молило только об одном – чтобы Шарлотта больше не называла его «отец».
Он боялся, что поцелуи его будут неловкими, что Шарлотта вот-вот остановит его со смехом. Ведь если все слухи о ней были правдой…
- Да,- прошептала она, зарываясь пальцами в волосы Самуэля, прижимая его к себе теснее.
Его руки шарили по ее юбкам, ища, где же они заканчиваются. Самуэль чувствовал, что Шарлотта дрожит от нетерпения, и дрожь передавалась и ему тоже. Поцелуями он спустился вниз, к ее ключице. Шарлотта чуть ослабила хватку, и Самуэль смог слегка отстраниться, посмотреть ей в лицо.
Глаза мисс Черриш были закрыты, губы разомкнуты. Самуэль увидел, как кончик ее языка прошелся по ним и тут же исчез. Он накрыл ее рот поцелуем. Вкус у губ Шарлотты был терпким и металлическим, похожим на привкус снега.
Самуэль вздрогнул и снова отстранился. Шарлотта на мгновение замерла, а потом открыла глаза.
Самуэль отшатнулся. Перед ним было лицо мертвой женщины из-за снежной завесы. Под веками мисс Черриш оказались темные провалы, из уголка рта появилась капелька крови. Вот сейчас она издаст тот ужасающий булькающий звук, а на шее ее проступит глубокая рана – прямо как на его запястьях.
Наваждение длилось всего мгновение. Шарлотта моргнула, и глаза ее снова стали обычными. Серыми и очень удивленными, обиженными даже.
- Самуэль? – пролепетала она. Было похоже, что она только что проснулась после долгого сна. Вздрогнув, Шарлотта прикрыла руками обнаженную грудь и отодвинулась. Самуэль с радостью осенил бы себя крестным знамением, если б знал, что сможешь это сделать.
- Простите меня, святой отец,- прошептала она.
- …ибо я согрешила,- закончил за нее Самуэль с усмешкой. Усмешка эта стоила ему больших усилий. Ими обоими сейчас владел дьявол – это было очевидно. Кажется, что-то похожее было в бумажках, которые Самуэлю показывал Чак. «Я умер давно, и во мне не осталось ничего, кроме дьявола, жившего в душе» - надо было уделить его рассказу побольше внимания.
- Это я должен просить прощения, мисс Черриш,- проговорил Самуэль наконец,- я не должен был этого допустить.
Шарлотта поспешно набросила на плечи палантин, брошенный на стул. Она не поднимала глаз, и краска предвкушения сошла с ее щек. Теперь лицо Шарлотты было бледным и отстраненным. Самуэль поднялся и отошел от нее на несколько шагов. Остановился у окна. Сперва он разучился молиться, потом обратился ко греху. Или все произошло наоборот? Ведь самоубийство – грех куда более тяжкий, чем нарушение целибата. Самуэль опустил глаза на свои запястья – раны уже начали затягиваться, и больше не кровоточили, но никуда не исчезли. Стигматы на руках нечестивца.
Шарлотта тоже встала, но не решалась подойти ближе. Она накрыла ладонью шею – краем глаза Самуэль заметил, что оставил на светлой коже алый след. У каждого свои стигматы. Проще всего, конечно, было присоединиться к мнению большинства и решить, что он сходит с ума. Возможно, клиника для душевнобольных вернет его самому себе.
- Отец Самуэль,- Шарлотта все же приблизилась. Самуэлю хотелось отойти, но он не стал этого делать. Мисс Черриш помедлила мгновение.
- Отец Самуэль,- повторила она,- если человек умирает, он ведь знает, что умер, правда?
Он посмотрел на нее в растерянности. Самуэль ожидал всего – новых извинений или попыток продолжить – но не такого вопроса. Перед глазами снова мелькнул ужасный образ – мертвая женщина со вспоротым горлом. Кровавый след тянется за ней по снегу. Пустые глаза Шарлотты и пустота в собственном сердце.
- Да, дочь моя,- ответил Самуэль,- думаю, догадывается.
Она кивнула и снова потупила взор.
- Мне кажется, я умерла,- произнесла Шарлотта, и сердце Самуэля на мгновение замерло.
Он понимал, что сейчас должен бы начать ее разубеждать. Как это – умерла? Вы же здесь, стоите посреди кабинета, где только что чуть не соблазнили священника. Вы дышите, вы краснеете и от ваших волос так сладко пахнет снегом, а губы ваши…
- Когда это произошло? – спросил отец Самуэль негромко.
Шарлотта покачала головой.
- Шел снег,- ответила она наконец,- И когда я бежала, воздух жег грудь.
Самуэль заметил, как тяжелая багряная капля появилась между краями его раны. Вены снова начало тянуть.
- Было так скользко – я упала, наверно, дюжину раз, и все колени были в синяках,- ее голос задрожал – лишь на секунду.
Капля крови скатилась вниз, в ладонь, и за ней – еще одна. Самуэль чувствовал липкое тепло собственной крови между пальцев.
Пусть все девяносто восемь ран на теле спасителя раскроются и кровоточат…
- Вы назвали Чарльза Фара убийцей,- проговорил Самуэль, не двигаясь,- почему?
Шарлотта улыбнулась – слишком печально для живой девушки. Так улыбаются лишь неупокоенные призраки в викторианских романах.
- Я ошиблась,- ответила она,- это был не он. Я не видела его лица. Помню только запах… и песню.
Самуэль почувствовал холодное прикосновение снега к своему лицу, но не двинулся с места.
- Что теперь со мной будет? – спросила Шарлотта,- если я умерла, и я все еще здесь, значит, мое место в аду?
- Это похоже на ад? – спросил Самуэль. Сам он не имел ни малейшего представления, как выглядит ад, и теперь не боялся, что Шарлотта поймет это. Мертвые не могут лгать, но и им солгать невозможно – они все знают наперед.
- Нет,- покачала она головой,- но и раем это не назовешь.
Ладонь Самуэля намокла от крови. Он чувствовал легкую тошноту. Голова кружилась так, словно он долгое время не спал.
- Я не знаю,- честно признался он,- Господь больше не желает разговаривать со мной, и я не могу ответить на ваш вопрос, Шарлотта.
- Мне страшно,- проговорила она.
- Мне тоже,- подтвердил Самуэль,- но и с этим мы ничего не можем поделать. Я не могу молиться, а вы…
Шарлотта на мгновение умолкла. Она зябко куталась в палантин, и плечи ее покрылись гусиной кожей. След от губ отца Самуэля на шее налился багрянцем и потемнел.
- Jesus loves me!... See His grace!...- тихо запела Шарлотта, и отец Самуэль ощутил, как ладони его немеют от холода. Ветер распахнул узкое окно, и в комнату ворвался снег. Шарлотта пела, едва шевеля губами и глядя куда-то в сторону,- On the cross He took my place….
Самуэль поднял свои руки и поглядел на них рассеянно и обреченно. Они были запятнаны кровью, но раны его оказались закрытыми – кровь была чужая.
- There He suffered and He died…- Шарлотта медленно опустилась на пол на колени, и Самуэль опустился рядом с ней,- That I might be glorified…
- …that I might be glorified…- подхватил отец Самуэль,- Jesus loves me…
Имя божье сорвалось с губ легко, словно не было всех этих ночей терзаний, страха и тишины в душе. Самуэль сжал руки Шарлотты, и она ему улыбнулась.
- Я помогу тебе,- негромко проговорил он,- я закончу то, что начал.
22.
Это становилось совершенно невыносимо. Казалось, самое страшное уже случилось – Жак нашел письмо. Джастин никогда не боялся ни скандалов, ни огласки, ни позора, ни даже того, что отец будет грозиться лишить его наследства. Он боялся лишь одного – что Жак все узнает, и возненавидит его за это. Джастин помнил каждый раз, когда он пытался завести об этом разговор. Помнил каждую минуту тех часов, что он провел над жестоким чистым листком бумаги, сочиняя очередную исповедь. Та, что обнаружил Жак, была по счету девятнадцатой. Можно было решить, что Жак отреагировал так, как Джастин и боялся. Конечно, Престон не ждал, что поэтическая натура Клементье тут же забудет про условности, и Жак упадет в его объятия. Тем более, что и объятия он открывать не собирался. Джастин Престон третий был слишком аристократом, чтобы от слов о любви сразу переходить к делу. Однако то, как повел себя Жак на самом деле, было более чем неожиданно и странно.
Внешне он казался разозленным, уязвленным, шокированным, но Джастин чувствовал, что он играет. Причем, довольно паршиво. Заядлый театрал, Престон умел различать искреннее вхождение в образ от бездарных попыток сыграть эмоцию. Жак даже не пытался скрыть безразличие за искусным лицемерием.
Конечно, разговор вышел неприятным – поначалу. Но от темы, которая так волновала Джастина, они так легко перешли к предложению издателя, что вместо облегчения Престон ощущал жестокое разочарование. Он слишком долго подбирал слова и готовился к этому мигу, чтобы, когда все произошло само собой, спокойно стерпеть, что какая-то другая новость встала в один рад с его откровением.
Справедливости ради, однако, стоило признать – особой радости по поводу предложения от издателя Жак тоже не выказывал. Сперва он начал обвинять Джастина в том, что это он подговорил этого Торренса. Но Престон-то знал, что никогда бы ничего подобного не сделал – Жак был слишком гордым, и его самолюбие слишком легко было ранить, навязывая подобные вещи. Клементье ему поверил, и на этом их разговор закончился. Жак сказал, что намерен встретиться с мистером Торренсом, но не более того. Джастину вдруг остро захотелось вскочить, встряхнуть Жака посильнее и выкрикнуть ему в лицо «Да что на тебя нашло?! Проснись!»
Жак и правда походил на сомнамбулу. Они поговорили еще немного – Джастин старался вернуть разговор в то русло, с которого он начался. Раз уж покровы были сорваны, то отмалчиваться было бесполезно. Но срывание покровов походило больше на случайное сползание занавеса с незакрепленного карниза, и разговора не вышло. Повинуясь своему слову, Джастин ушел из собственной квартиры, оставив Жака одного. Тот, правда, сказал, что утром намерен перебраться обратно в свою мансарду.
Джастин питал робкую надежду, что это поможет расшевелить Жака. В конце-концов, все дело могло быть в том, что он едва не умер. Доктор Говард и врачи в клинике в один голос заявляли о чуде. Джастин намеревался снова поговорить с детективом Фаром, спросить его о результатах расследования, но пока о том, что произошло в квартире Жака, он ничего не знал. Что если Жак побывал за границей смерти, и вернулся немым, как герой какого-нибудь древнего мифа. Его поцеловал Танатос, и теперь его уста были сомкнуты. Джастин даже поморщился от этой мысли – ну что за чушь! Но вот переживать из-за случившегося Жак вполне мог. А дома, среди родного мусора и кип бумаг – в месте, где по словам самого Жака, каждая пылинка танцевала, подчиняясь музыке поэзии – он сможет прийти в себя и стать прежним. Возможно, тогда они смогут объясниться по-настоящему, и на этот раз Джастин сможет подобрать подходящие слова.
Утром он встал рано. Всю ночь его донимали неприятные сны. Джастин всегда философски относился к кошмарам – неприятно, конечно, но пробуждение несло облегчение и радость, которые могли с лихвой компенсировать неудобства. Но на этот раз сны были слишком осязаемыми и правдивыми. Ему снился Жак. Сперва таким, каким он был раньше – безумец, одержимый. Гений. Джастин снова видел в его глазах искры сумасшествия, которые становились поэзией - Жак вообще мог обнаружить ее где угодно. Джастин слышал во сне его срывающийся хриплый голос «Затянет небо тюлем облаков…» В своем письме Джастин не соврал ни единым словом. Ему не нужно было от Жака ни близости, ни жарких признаний, ничего, что можно было бы доказать в суде. Он хотел только одного – быть приобщенным к этому вечному торжеству поэзии. И чтобы время от времени Жак видел поэзию и в нем самом. Потому как, кроме Жака, ее в Джастине не мог разглядеть и нащупать никто.
Во сне Джастину хотелось умолять Жака «почитай еще, пожалуйста. Или пиши! Испиши все мои манжеты, пиши на гобеленах или на моей фирменной бумаге, поломай все мои перья, только пиши!» Но вместо Жака Клементье перед ним снова стоял Джек Смит, повторяя «Меня зовут не так, неужели так сложно запомнить» - и в его глазах, вместо поэзии, Джастин видел собственное отражение.
Он взял экипаж и отправился к оставленной Жаку квартире. Джастин понятия не имел, во сколько Жак собирался съезжать, но застал его буквально на пороге. Со свежей повязкой на лбу Клементье был похож на самурая со старых японских гравюр. Джастин следил за ним, не открывая дверцы, даже не подняв шторку. Жак сбежал по ступеням, махнул рукой экономке. На нем был его старый сюртук, в руках – чемоданчик, которого Джастин у него раньше не видел. Жак был похож на клерка, спешащего на работу на почту или в банк. Даже походка у него изменилась – стала торопливой, резкой. Так ходят те, кто всегда опаздывает. Жак ни разу за всю жизнь не пришел никуда вовремя, но он никогда не торопился. Этот же человек всегда приходил вовремя – но всю жизнь проводил в дикой спешке.
Остановился кэб. Жак сел внутрь.
- Изволите ехать за ним, сэр? – осведомился кучер с козел. Этот парень всегда все понимал, и знал, за чем наблюдает хозяин.
- Нет, Мэтти.- и он быстро назвал адрес Мэри.
Наверно, более разумным было бы навестить сперва детектива Фара. Что если его расследование принесло результаты, и он и правда нашел фокусника-гипнотизера, введшего Жака в транс. Тогда Джастин нашел бы негодяя и пытал его так, что королева Изабелла бы прослезилась от умиления, пока тот не сказал бы, как спасти Жака из оболочки Джека Смита, сына спичечного магната. Но узнать правду прямо сейчас Джастин был не в силах. Особенно, если правда заключалась в том, что Фар, как и полиция, не нашел в самоубийстве Жака ничего необычного. Сейчас Джастин и сам был готов в это поверить – Джек Смит вполне мог пустить себе пулю в лоб, а тем более – промахнуться. Пистолет Джастину в полиции так и не отдали, так что второй попытки, кажется, пока не ожидалось.
А вот с Мэри сейчас увидеться было бы самым правильным решением. Милая, нежная Мэри. Невинная, какими бывают только бывшие проститутки. Безотказная и преданная.
Экипаж ехал быстро – снег снова падал с неба, и Джастин лениво следил за тем, как белые хлопья покрывают мостовую. Небо было нерадивой горничной, прячущей весь мусор города под белоснежным ковром. Впрочем, Джастин никогда не был особо педантичен, и такая уборка его вполне устраивала.
Карета остановилась.
- Приехали,- объявил Мэтти, и Джастин услышал в его голосе сомнение,- что вам понадобилось здесь, сэр?
Джастин удивился – Мэтти раньше часто возил его к Мэри и всегда делал вид, что не в курсе, зачем хозяин встречается с содержанкой отца. Он открыл дверцу и замер.
Сад Мэри за заснеженной оградой казался неузнаваемым. Конечно, выпавший снег менял очертания предметов, но не до такой же степени! Джастин на миг засомневался, правильный ли адрес назвал. Огляделся, название улицы было верным. И номер дома. Но сад… Прежде он выглядел опрятным и ухоженным – отец нанимал садовника или Мэри сама все убирала, этого он не знал. Но сейчас это был самый заросший сад из тех, что его доводилось видеть. А ведь Джастин бывал в Дерри .
- Похоже, здесь никто не живет уже пару лет,- констатировал Мэтти очевидное. Джастин присмотрелся – окна дома были темны и, кажется, даже заколочены.
- Какого дьявола,- выговорил он негромко,- подожди меня,- кинул Джастин кучеру и открыл калитку.
Она оказалась не заперта, и скрипела как старая нянюшка Мерриуэззер. Джастин, скользя, пробежал по дорожке – сад утопал в снегу, и путь до крыльца отнял много усилий. Джастин дважды чуть не рухнул, споткнувшись. Крыльцо казалось слегка покосившимся, но вполне надежным. Джастин поднялся на него и подергал дверь – она, конечно, оказалась запертой. Он постучал. Ответом была тишина. Джастин спустился по ступеням обратно в сад и осторожно подошел к окну. Сквозь доски заглянул внутрь.
Мебель в гостиной, где он так любил избавлять Мэри от платьев, стояла в белых чехлах. На оконной раме вольготно грелся паук. Джастин отшатнулся. Что же это получается – не только Жак сошел с ума, еще и он в придачу?
Быстро, как мог, Джастин вернулся к карете.
- Мэтти, но ведь мы приезжали сюда почти каждую неделю,- спросил Джастин у кучера,- ты не можешь этого не помнить. Здесь жила Мэри, мой отец давал ей денег, помнишь?
Мэтти посмотрел на него, как на умалишенного. Ну разумеется, чего Джастин еще ожидал.
- С вами все в порядке, сэр? – спросил он осторожно. Джастин мог бы спокойно сесть обратно в карету и поехать все-таки к Фару, но Престон решил так просто не сдаваться. Если уж окружающая действительность так прозрачно ему намекала, что пора прекращать пить, Джастин решил ей не подыгрывать. Он пошел по улице вперед – сквозь снежные хлопья он увидел, что на улице появился человек. Наверняка кто-то из местных. Уж он-то наверняка знает, кто живет в этом доме. Человек шел неторопливо, чуть горбясь под снегом. Джастин ускорил шаги. Наст хрустел под ботинками с тонкими подошвами, и ноги начинали неметь от холода, но Джастин и не думал останавливаться.
Незнакомец появился перед ним так стремительно, словно переместился. Джастин узнал его с первого взгляда.
Сумасшедший, предлагавший Жаку услуги Асклепия. Мартин.
- Мистер Престон,- улыбнулся он широко и искренне,- и вы здесь. Пришли проведать маленькую мисс? Немного опоздали, верно?
Джастин, не говоря ни слова, развернулся и бросился бежать. Он скользил, и один раз все же упал лицом вперед. Падение сбило дыхание, ладони обожгло холодом, но Джастин вскочил и побежал снова.
Мартин за его спиной рассмеялся. Джастин разобрал слова, которые он произнес, даже не стараясь кричать.
- Уже почти все потеряно. Куда же вы так спешите.
На подножке кареты Джастин снова поскользнулся, и едва успел ухватиться за ручку двери. Он буквально ввалился внутрь, захлопнул дверцу. Мэтти, все еще обескураженный, задал лошади хлыста, и карета тронулась с места так быстро, что Джастина швырнуло на спинку сидения. Он не решался выглянуть в окно, но знал – Мартин все еще стоит там и улыбается. Может, даже машет рукой. Целитель от главной болезни души – жизни.
Когда экипаж через несколько минут начал сбавлять ход, Джастин уже немного пришел в себя. И что только на него нашло? Мартин уже тогда, в кабаке, показался ему ненормальным. И эта встреча была странной, но случайностью.
Но дом Мэри! Куда, скажите на милость, она могла деться.
У Джастина начиналась мигрень. Он потер пальцами виски и прикрыл глаза.
Наверно, стоило бы отправиться домой – а еще лучше – домой к отцу. Уж он бы точно смог ответить на вопрос, куда делась Мэри. Но когда экипаж остановился, Джастин понял, что назвал кучеру не тот адрес.
На окне в мансарде Жака, кажется, стояла свеча – утро было светлым, но, вероятно, из-за снега на карнизе, в комнате сейчас царили сумерки. А Жаку, чтобы работать, нужен был свет.
От одной только мысли о том, что Жак сейчас может работать, Джастин мгновенно забыл и о заброшенном доме, и о Мартине, и о том, что у него промокли и заледенели ноги.
Он вышел из экипажа. У него были некоторые сомнения насчет того, стоит ли подниматься к Жаку прямо сейчас. Он может отвлечь его, сбить настрой. Но Джастин осознавал – он не простит себе, если не удостоверится, что Жак вернулся. И теперь – особенно, когда к Клементье, кажется, начинала приходить слава, о которой он всегда мечтал, все изменится. Может быть, Джастин даже сделает вид, что его признание было всего лишь литературным приемом, Жак купится на это, и все вернется на круги своя.
Первые десять ступеней Джастин пролетел, не чуя под собой ног. Сердце колотилось в груди, а на лице играла неконтролируемая улыбка. Но чем выше он поднимался, тем тревожней становилось Престону. Он пытался отбросить это чувство – ничего страшнее того, что он видел вчера, он уже не увидит. Ничего более пугающего, чем показывали ему сны. Джастин схватился за перила – голова закружилась за пять ступеней до конца, словно кто-то хотел остановить его, помешать совершить ошибку.
Но Джастин всегда был не из тех, кто слушал добрые советы.
Он толкнул знакомую дверь. Та поддалась легко, почти без скрипа. Джастин прошел в комнату. Все тот же беспорядок. Все те же кипы бумаг и легкий запах спирта.
Жак сидел за своим столом, выпрямив спину. Он не обернулся, даже если услышал, как вошел Джастин. Престон переступил через кучу хлама на полу и приблизился вплотную, встал за левым плечом Жака. Тот сидел, положив руки на стол перед собой – ладони накрывали багровое пятно на столешнице, и пальцы Жака были бледными, почти синюшными – наверно, он чертовски замерз. Свеча давала мало света.
Джастин хотел коснуться его плеча, но Жак вдруг обернулся к нему сам.
На миг Джастину показалось, что в его глазницах нет глаз – лишь черные дыры. Престон едва подавил вскрик. Понял, что это просто игра света и теней. Жак улыбнулся - и вот это было уже настоящим. И куда более страшным, чем все, что было до сих пор.
- Я умер, Джастин,- проговорил Жак безо всякого выражения,- посмотри. Я умер здесь.
23.
Чак решил для себя твердо – когда это все закончится, он переберется обратно в предместья Лимерика. Пока не слишком поздно, он снова станет Чарльзом О’Фаррелом, заведет собаку – огромного сеттера, рыжего, как настоящий ирландец в представлении англичан. Возможно, даже сумеет завязать с пристрастием к опиуму и выпивке и найдет пристойную работу. Конечно, ничто не мешало сделать это прямо сейчас – едва ли Джастин Престон станет искать его, если Чак вдруг исчезнет. Надежд заработать денег у него не было, а терпеть все происходящие странности становилось с каждым днем все сложнее.
Но Чак знал наверняка – его не выпустят. Раз уж он влез в это дело, ему не позволят уйти просто так. Кто или что – почти не имело значения. Можно было назвать это высшими силами, нечистью, врагом рода человеческого или собственной совестью, но было совершенно понятно – пока все не встанет на свои места, второе пришествие Чарльза Фаррела ожидать не стоит.
Чак смутно начинал понимать, что пересек какую-то запретную черту. Из новомодных приключенческих рассказов он знал – если герой волею судьбы забредал в запретную рощу какого-нибудь древнего бога – или на худой конец заплывал в пиратскую бухту – хозяева территории не успокоятся, пока не заткнут его навеки. И любые обещания молчать и без обязательной расправы, пропадали втуне. Что-то подсказывало Чаку, что если он не мог победить зло, то стоило к нему присоединиться. Однако контрактов на продажу души никто ему под подпись нести не спешил, а предлагать свои услуги самостоятельно – как он обычно и делал – тоже было некому. Не отцу же Самуэлю, который и сам, кажется, находился в процессе подписания этой выгодной сделки.
Из церкви Чак, конечно, сбежал, как трус. Хотя что еще оставалось, когда перед тобой появляется девушка, смерть которой ты расследовал семь лет назад, тем более, что расследовал безуспешно. Именно после того случая Чак и начал свой быстрый путь к уходу из Скотленд-Ярда. Он уверенно шел на повышение, но как назло шестой по счету труп с похожим почерком преступления, попался на пути именно тогда. Расследование вел не лично он, но инспектор возлагал на молодого Чарльза большие надежды. «На этот раз мы поймаем этого мясника» - говорил он тогда,- «Держи ухо востро, парень, и часть славы достанется и тебе».
Кажется, тот инспектор до сих пор работал в полиции, несмотря на то закрытое в спешке дело.
Чак не любил вспоминать, что девушка со вспоротым горлом и вскрытой брюшной полостью, лежавшая перед ними на снегу в ту ночь, улыбалась, как благочестивая монашка за молитвой.
Скользя по заснеженной мостовой, Чак нащупал во внутреннем кармане сложенные листы бумаги. Вокруг него разворачивалась довольно безумная пьеса – с мертвыми женщинами, священниками-самоубийцами и лордами с изысканными манерами. А Жак Клементье, кажется, претендовал на роль драматурга. Вот только кто-то свыше (или снизу, это уж как посмотреть) отрядил его в суфлерскую будку. И Чак намеревался узнать, почему этот поэтишка написал все это.
Вполне могло статься, что он все еще в больнице без сознания, но ноги упорно несли Чака к его мансарде. Разумеется, также вероятно было, что Клементье нет дома – почем Чаку знать. Может быть, его забрал домой лорденыш-извращенец. Думать об этом было некогда. Чак вообще предпочитал в последнее время думать поменьше. Но, как это обычно бывает, становилось только хуже.
По какой-то нелепой случайности Жак Клементье оказался дома. День давно перевалил за полдень, но вид у Жака был такой, словно он только недавно проснулся. Впрочем, это вполне могло оказаться правдой – богемная жизнь неудавшихся самоубийц – вещь непредсказуемая. Чака Клементье впустил без лишних вопросов, словно его-то весь день и дожидался.
- Лорд Престон рассказал, что обратился ко мне? – поинтересовался Чак.
- Если вы о Джастине, то он никакой не лорд,- заметил Жак, проходя вглубь комнаты и даже не предлагая Чаку следовать за ним. Чак, однако, прошел следом. – его отец жив и здравствует, насколько мне известно.
Чак почувствовал себя незваным гостем на светском приеме. Выгонять его никто не выгонял – все-таки невежливо. Но и вести с ним разговоры никто не горел желанием. Фар решил взять быка за рога. Раз уж он получил в этом спектакле роль детектива, надо было не забывать свои реплики.
- Вы пытались покончить с собой? – он придал этой фразе оттенок вопросительности, хотя полноценным вопросом она и не была. Факт оставался фактом.
Жак указал на повязку на лбу.
- Вот они, мои боевые шрамы с войны с самим собой,- отозвался он,- как видите, я потерпел поражение.
- От самого себя,- заметил Чак, и Клементье одарил его холодным рыбьим взглядом. Фар поежился. В его представлении взгляд гениального поэта должен был быть поживее и поосмысленней.
- Желаете выпить? – спросил Жак.
- Сейчас час дня и я работаю,- напомнил Чак, хотя от стаканчика сейчас точно бы не отказался. Виски гениального поэта с манерами дохлой рыбы не могло оказаться хуже виски священника с замашками римского сатирика.
- Как хотите,- пожал плечами Жак и извлек из-под груды бумаг початую бутылку чего-то мутно коричневого. Сделал глоток,- должно быть, это выглядит так, что пулям я больше не доверяю, и решил покончить с собой, отравившись? – Чак почти не удивился, что поэт буквально прочел его мысли,- на самом деле, я действительно надеюсь, что от этого пойла меня будет тошнить. Пусть хоть наизнанку вывернет, лишь бы почувствовать хоть что-нибудь,- Чак понял наконец, что поэт уже довольно сильно пьян. Хотя язык его ничуть не заплетался, а взгляд казался, хоть и пустым, но вполне трезвым.
- Отвечая на ваш вопрос, - продолжал Жак,- Престон мне ни о чем не говорил, кажется. И я понимаю, что должен был бы удивиться вашему приходу, но я не могу. Как вас зовут?
- Чак Фар,- ответил Чак. Называть более длинные варианты имени этому принцу-амфибии было бессмысленно.
- Джек Смит,- Жак протянул руку, и Чак посмотрел на нее с сомнением.
- Мне назвали другое имя,- сказал он,- и вы его можете от меня не скрывать.
- Звучит, как выдумка, правда?- Жак улыбнулся – вернее, растянул губы в разные стороны, придав лицу соответствующее выражение. Было очевидно, что ему ни капли не весело,- но мой отец – Роберт Ли Смит, владелец спичечной фабрики, - дал мне имя Джонатан, которое легко сокращается до «Джек».
- И легко переводится в «Жак»,- кивнул Чак, которого слегка осенило,- а Клементье – это, стало быть, творческий псевдоним.
- Это фамилия моей матушки Франсуазы Клементье,- ответил Жак,- проще некуда. Видите, мистер Фар, я с вами вполне откровенен. А теперь, скажите честно, зачем вы здесь? Зачем Джастин Престон третий, блистательный лорд в ближайшем будущем, обратился к вам? Вы врач? Вы не похожи на тех, кого он обычно нанимает в слуги.
Чаку на мгновение захотелось его ударить. Тон Жака был ровным, безразличным, и он, очевидно, говорил все, что приходило ему в голову. Чак, который любил честность в людях, как идею, всегда считал, что некоторые ограничения в этой честности необходимы хотя бы ради того, чтобы человечество не погибло еще очень давно.
- Я частный детектив,- он сдержал себя и ответил без лишней враждебности.
- Как занимательно,- отозвался Жак, сделав еще один глоток из бутылки,- вы нашли убийцу. Он перед вами. Не знаю, почему Джастин в это не верит, но я стрелял в себя по собственной воле.
Чак подумал секунду. Это звучало правдоподобно, но такой ответ едва ли удовлетворит клиента. Чак решил копнуть поглубже. Оставалась еще надежда, что Жак вскоре напьется в стельку и станет более информативен.
- Что вас на это подвигло? – вопрос был верхом бестактности, но Чак задал его, не сомневаясь – уж какой-нибудь эффект он произведет.
- Сейчас мне кажется, что ощущение своей бесполезности,- ответил Жак,- я писал стихи, но их никогда не печатали. И гением меня называл один Джастин. А мне хотелось… признания пошире. Славы – ну или хотя бы известности. – еще один глоток утопил в себе усмешку Жака,- но теперь мои работы собираются опубликовать – в одном из лучших издательских домов – но я не чувствую никаких изменений.
- Все еще хотите убить себя? – уточнил Чак, чтобы потом предупредить об этой опасности Джастина.
- О, если бы,- Жак отставил бутылку и сложил руки на груди,- сейчас я не хочу даже этого.
Между ними повисла неловкая пауза. Но, судя по всему, неловко было только одному Чаку. Он снова вспомнил мечту о возвращении на родину. Матушка увидит его, сидя у окна и глядя на дорогу. Она не сможет встать к нему навстречу, но это ничего. Он будет ее обнимать и говорить «мама, ну что ты, ты мне рубашку намочишь своими слезами», пряча за раздражением желание также расплакаться. А когда она скажет «Чарли, а ты помнишь дочку О’Нилов? Так вот она до сих пор не замужем», он без лишних вопросов позовет эту дочку если не под венец, так хоть на прогулку, какой бы старой и некрасивой она бы ни оказалась. Но по виду Жака сейчас Чак понял – ничему из этого не суждено сбыться.
Он полез во внутренний карман и вытащил бумажки. Фар боялся, что в кармане ничего не окажется, или рукописи рассыплются прямо у него между пальцами, но все было на месте.
- Что это? – напрямик спросил Чак, протягивая бумаги Жаку. Тот взял их и принялся рассматривать очень внимательно.
Пожал плечами.
- Почерк мой,- заметил он,- но не припомню, чтобы я это писал. На стихи не очень похоже, а прозаик из меня, прямо скажем, совершенно никакой.
- Значит, не помните,- Чак не ожидал ничего большего, но чувствовал, как рассыпаются последние надежды на благополучное разрешение ситуации.
- Иногда на меня что-то находило,- пояснил Жак,- не знаю, как это половчее объяснить. Я писал стихи так, словно кто-то диктовал их мне на ухо. Но иногда голос менялся, и вместо стихов начинал диктовать это. Возможно, я написал эти строки в один из тех случаев. Но в этом нет никакого смысла.
- Есть,- холодно возразил Чак,- у вас остались еще какие-то подобные записи?
Жак обозрел окружающее его царство разбросанной бумаги.
- Ищите и обрящите,- пожал он плечами, снова перевел взгляд на лист бумаги,- «я проиграл и остаюсь жить»,- прочитал он,- так странно.
Чак снова подавил в себе желание ударить Жака посильнее. В конце-концов, этот меланхоличный поэт сам говорил, что напивался ради чувства тошноты. Чувство разбитой губы было бы ничуть не хуже.
- Почему странно? – осведомился он, безнадежно начиная разрывать завалы бумаг.
- Потому что эти слова я как раз помню,- ответил Жак,- погодите минутку.
Он отошел в дальний конец комнаты, где стоял приземистый темный комод, выдвинул один из тяжелых ящиков и принялся рыться в нем. Чак подошел поближе и с удивлением заметил, что ящик полон совершенно женских безделушек. Украшения из тусклого желтого металла, несколько камей, кружево – похоже, в своих предположениях Чак не далеко ушел от истины, и под помятым сюртуком мистер Джек Смит любил носить шелковые женские сорочки. Комментарий на этот счет он, однако, сдержал.
Жак извлек из недр этого позорного великолепия сложенный лист бумаги.
- Вот, взгляните,- проговорил он,- я храню это уже очень давно. Оно было в вещах моей покойной сестры, когда мне отдали их в полиции.
До Чака дошел смысл сказанного лишь после того, как пальцы коснулись гладкой прохладной бумаги.
- Ваша покойная сестра? – переспросил он.
- Не знаю, какое она отношение имеет ко всему этому,- пожал плечами Жак,- я забыл о ней и почти не вспоминал все это время. Ее убили семь лет назад здесь, в Лондоне.
- И ее фамилия была Смит? – уточнил Чак, чувствуя, что ответ ему прекрасно известен.
- Она взяла фамилию мужа,- покачал головой Жак,- Стоунвуд. Маргарет Стоунвуд. Но после смерти мужа она и вовсе поменяла имя на более… профессиональное. – если бы Чак не был уверен, что это не так, он заподозрил бы в выражении лица Жака стыд.
- Профессиональное,- повторил он.
- Она стала работать на улицах – муж после смерти не оставил ей ничего, кроме долгов,- уточнил Жак совершенно спокойно,- она не хотела позорить ни свою фамилию, ни фамилию мужа. Ее нового имени я не помню, простите. Говорили, что она стала одной из многих жертв того, кто решил наказывать грешниц вроде нее.
Чак, не выпуская бумагу из рук, полез во внутренний карман снова и вытащил оттуда фотографию. Жак бросил на снимок лишь один взгляд.
- Да, это она,- подтвердил он,- фотографию сделали по настоянию отца, но он так и не забрал себе копию.
Чак кивнул и снова посмотрел на записку. Почерк на ней был ровным и четким. Буквы, как по линейке.
«Я остался один, совершенно один. Ни надежды, ни веры, ни даже молитвы – ничего не осталось. Мэри-Энн. Энни. Кэтрин. Лизбет. Дженнетт. Шарлотта. Я хотел бы уйти вместе с вами, я даже пытался – но я проиграл и остаюсь жить.»
Чак посмотрел на Жака. Тот отошел на несколько шагов, все еще держа в руках фотографию сестры.
- Если хотите, можете оставить ее себе,- в приступе небывалой щедрости проговорил Чак.
Жак покачал головой.
- К чему она мне? – ответил он,- Маргарет вошла в историю, как умела. И теперь я, кажется, завидую ей еще больше за то, что она умерла, а я проиграл и живу.
- Это вы написали? – спросил Чак.
- Было бы так драматично,- усмехнулся Жак,- непризнанный гений убивает проституток и заметает следы при помощи денег своего друга лорда. А тот не может отказать, потому что пылает к нему позорной страстью.
- Вы сами сказали, что теперь вы почти уже признанный гений,- заметил Чак.
- Увы, мистер Фар,- пожал плечами Жак,- боюсь, я совсем не подхожу на эту роль. Правда, и на собственную роль я тоже больше не подхожу.
Чак знал, Клементье снова сказал ему чистую правду.
- Мне нужно идти,- сказал он.
- Скажите Джастину, буде вы увидите его сегодня,- попросил Жак, сложив руки на груди,- пусть он больше не приходит.
24.
Заупокойную службу отец Самуэль провел сам. В предрассветный час в зале было очень темно, и он сам зажег все свечи. Во всей церкви царила тишина. Если прислушаться, можно было услышать, как потрескивают от холода деревья, как ветер разгоняет снежные заносы, а где-то в самой глубине кладбища неусыпный Мартин что-то бормочет, кутаясь в шарф.
Отец Самуэль из-за кафедры посмотрел на ровные ряды скамей. Мисс Шарлотта Черриш сидела впереди и улыбалась ему, сложив руки на коленях. Наверно, стоило сказать ей, что неприлично наблюдать за собственной поминальной службой из первого ряда, а не с подмостков, но правда была в том, что сегодня поминали вовсе не Шарлотту Черриш.
Маргарет Стоунвуд, в девичестве Смит – отец Самуэль не знал ее настоящего имени, когда впервые ее встретил. Может быть, поэтому все так затянулось? Кажется, это древние египтяне придумали, что, зная настоящее имя человека, можно заполучить его душу. В этот раз, видимо, вышло наоборот – без настоящего имени душа оставалась блуждать.
Обычно на службах звучала музыка, но сегодня в зале было также тихо, как в ту ночь. Отец Самуэль молитвенно сложил руки и понял глаза к потолку. Крыша церкви прохудилась, и довольно заметно. Как он раньше этого не видел? Прямо над головой зияла большая дыра. Священник огляделся по сторонам – витражи разбиты, гипсовая статуя Христа облезла и покрылась пылью. Где-то позади, за его спиной, от ветра громко хлопала дверь.
Раньше он этого не видел. Интересно, сохранилась ли его бутылка в потайном чулане? Едва ли за семь лет коньяк мог испортиться.
Самуэль снова опустил глаза – Шарлотты в первом ряду уже не было. Она стояла у выхода из зала. Одна створка тяжелой двери была приоткрыта, и поземка играла на пороге, пятная подол платья Шарлотты. За ней по всему проходу тянулся багряный след, и отец Самуэль пошел по нему.
Он помнил, как ступал осторожно. Не потому что боялся быть услышанным – просто было очень скользко. Стены домов отражали звуки, и шаги его все равно оставались слышны. Как и ее шаги. Она бежала.
Идя вслед за девушкой, отец Самуэль – тогда Сэмми Перкинс, сын мясника – молился, как его учили в семинарии «Господи, вечный покой им даруй» , а потом перечислял «Мэри Энн. Энни. Кэтрин. Лизбет. Дженнетт. Шарлотта». Откуда ему было знать, что зовут ее по-другому, и молитвы его никто не слышит?
Но теперь он готов был исполнить то, что не смог закончить в ту ночь. Довести начатое до конца.
Шарлотта толкнула дверь. Та отворилась с упрямым скрипом. Отец Самуэль поспешил.
- Господи,- произнес он, ступив за порог вслед за Шарлоттой,- вечный покой им даруй.
На его плечах больше не было рясы священника – он был одет, как в ту ночь. Колючий шарф защищал от ветра лицо. Пальто – темное, слишком заметное в такую снежную ночь. Слегка узко в плечах, словно чужое. Ботинки – слишком скользкие.
Но только сегодня Шарлотта от него не убегала.
Память обрушилась на отца Самуэля, как лавина в горах. Беспощадная память. Теперь отец Самуэль точно знал, на чьей могиле у него открылись стигматы.
Та, из-за которой все началось, очень любила сиреневые хризантемы. И снова во рту этот привкус вчерашнего виски. И ее кокетливый шепот «Ты хотел стать священником? Вот уж никогда не поверю, Сэмми!»
Он и сам не поверил бы. «Исповедуй меня, Сэмми»,- она шептала, а руки ее расстегивали пуговицы его рубашки, «Исповедуй меня, ибо я согрешила».
Ее имя он знал, и повторял его в каждой молитве. Но потом, уже после того, как она смолкла навсегда, Сэмми понял – его долг, как лица духовного, вернуть их всех в лоно Господа. Чистыми. И молчаливыми.
Шарлотта теперь стояла у ворот кладбища. Отец Самуэль пошел за ней – но замер. Ему самому туда было нельзя. Он должен был остаться за оградой. Совершившие самый страшный из грехов, не достойны похорон в освященной земле.
Сэмми помнил, как сидел у окна в своей комнатушке в Уайт-Чеппеле у окна, а из ран на запястьях медленными толчками вытекала кровь. Можно ли это считать самоубийством? Ведь это она – та, что носила в волосах хризантемы, шептала так чувственно, так грешно – виновата в его смерти. Это она убила и остальных, и Сэмми Перкинса.
- Господи,- отец Самуэль застыл на границе, следя, как Шарлотта плывет между темных надгробий. Она убегала от него в ту ночь, хотя знала, что не убежит – а сегодня она не спешила, зная, что он ее не догонит.
- Вечный покой им даруй,- прошептал отец Самуэль,- Мэри Энн. Энни. Кэтрин. Лизбет. Дженнетт…- он запнулся. Шарлотта обернулась к нему, и на миг Самуэлю захотелось не отпускать ее. Если сейчас он произнесет неверное имя снова, она останется. Он снова будет жить с пустотой в сердце, но Шарлотта не уйдет. Она будет ходить на службы, во время которых Самуэль будет молчать и наблюдать за ней. Его церковь снова наполнится жизнью.
Хотя, кажется, это называется как-то совсем по-другому.
Шарлотта смотрела на него печально и нежно.
- Маргарет,- договорил отец Самуэль наконец.
Он отвернулся и пошел от калитки прочь. Крыльцо церкви за семь лет осело и начало разваливаться, и Самуэль поднимался по ступеням очень осторожно. За тяжелой дверью снова было темно – свечи погасли. Отец Самуэль на ощупь прошел вперед. В тишине было снова слышно, как напевает Мартин.
В зале пахло снегом и чем-то терпким – совсем как воздух Уайт-Чеппела. Самуэль вдохнул поглубже.
На первом ряду – там, где несколько минут назад сидела Шарлотта – его ждал Чак Фар. Самуэль с легкой улыбкой подошел ближе.
- Все-таки вы нашли меня, мистер Фар,- проговорил он, остановившись в шаге от Чака. Тот поднял на него глаза – бесконечно усталые. Похоже, в этой семилетней гонке участвовали не только Самуэль и Шарлотта.
- Я не искал,- ответил Чак,- я наткнулся на вашу историю в газете. Нил погиб, и некому было принести мне дело поинтересней.
Самуэль присел рядом с ним, устремив взгляд в темноту.
- Кто-то еще умер после той ночи? – спросил он.
- Чарльз Хэмиш О’Фаррел,- ответил Чак,- Не сразу, конечно. Это была медленная смерть.
- Я не хотел,- пожал плечами Самуэль,- я же почти стал священником – моя работа – это наставлять людей на путь истинный. Хотят они того или нет. Но никто ведь не застрахован от единственной ошибки.
- Также, как никто не застрахован от единственной чужой ошибки,- подтвердил Чак.
Они еще помолчали.
- Теперь она умерла? – наконец спросил Чак.
- Она умерла давно,- ответил Самуэль,- как и мы с вами….
- И не осталось ничего, кроме дьявола, жившего в душе,- закончил за него Чак.
- Вы читали,- Самуэль улыбнулся,- я не был уверен.
- Что теперь будет? – осведомился Чак.
Самуэль помолчал, потом вздохнул.
- Я был на своей собственной могиле, так что моя судьба решена,- ответил он,- а что будет с вами… Не знаю. Все эти годы мы были знакомы только заочно. А до сих пор я даже не знал, как вас зовут на самом деле.
Самуэль встал и медленно пошел обратно к выходу.
- Я думаю, вы тоже выполнили то, зачем задержались так долго,- бросил он, не оборачиваясь,- выходит, вы тоже можете уйти.
Идя по проходу к дверям, отец Самуэль чувствовал на себе пристальный взгляд Чака Фара. Потом это ощущение исчезло.
25.
- Я же просил тебя больше не приходить.
Жак поднял на него взгляд, и Джастин перехватил его в безнадежной попытке разглядеть в глазах Жака хоть что-то. Безуспешно – то был взгляд мертвеца.
- Когда это я тебя слушался,- попытался улыбнуться в ответ Джастин.
Он думал об этом две ночи подряд. После того, как встретил Мартина у опустевшего дома Мэри, Престон понял, что иного выхода у него нет, но на то, чтобы принять это решение, ему понадобилось куда больше времени.
Чтобы разубедить самого себя, Джастин прибег к своим воспоминаниям – должно было найтись что-то такое, что убедит его – он не прав. Такое уже случалось прежде, и это пройдет.
Но в этих бесплодных поисках Джастин обнаружил вдруг, что совершенно не помнит момента знакомства с Жаком. Кажется, они знали друг друга всегда – и также долго Джастин вел артистичную борьбу со своими чувствами к нему. Противоестественными, но оттого еще более волнующими.
Джастин помнил Жака вдохновленным, и лучших воспоминаний его память не хранила. Когда Жак работал, для него переставало существовать все вокруг – он едва ли поднял голову, если бы в его комнату вошла вдруг сама королева Виктория со всем своим двором. Чего уж говорить о том, что Джастин сидел рядом и пожирал его глазами.
Джастин помнил Жака пьяным в стельку. Жак считал себя настоящим парижским гулякой, хотя в Париже ни разу не бывал. А в Париже среди богемы было принято пить абсент и ловить зеленых фей. Жак в той охоте очень преуспел – в отличие от Джастина. Престон отличался счастливой способностью всегда оставаться трезвым. В некотором роде это можно было назвать проклятьем. Каждую секунду своего бодрствования он был в полном сознании – а это временами причиняло массу неудобств. Если Джастин хотел забыться, ему приходилось прибегать к средствам понадежней абсента.
Жак же напивался легко и быстро. Если начинал он пить в приподнятом настроении, то, достигнув определенной высоты забытья, он начинал громко декламировать, петь и заказывать выпивку всем присутствующим – Джастин за эти развлечения исправно платил. В противном же случае Жак сетовал на несправедливую судьбу, пытался покончить с собой и погружался в черную меланхолию. Джастин много бы отдал, чтобы снова услышать, как он сокрушается «Это все зря! Я ничтожество! Я – никто!»
Джастин помнил Жака с его вспышками счастья. Иногда – совершенно без повода. Жак умел видеть красоту даже там, где ее быть не могло. Он замечал, как, тая, снег рисует на мостовых узоры. Или как туман на рассвете становится болезненно-желтым. Кажется, он даже стихотворение написал о Лондоне, больном желтухой.
Джастин помнил Жака поэтом.
А теперь это был Джек Смит, сын фабриканта. Он не был несчастен, ему не было больно, страшно или плохо. Ему было никак. И эта пустота пугала Джастина больше, чем все его нелепые попытки покончить с собой.
Он приехал к нему на рассвете, поняв, что заснуть все равно не сможет. Жак тоже не спал. Джастин вообще подозревал, что, когда он уходил от него, Жак все время сидел в одной и той же позе, не двигаясь. Может, иногда прикладывался к бутылке, хотя от спиртного больше не было никакого прока. Лишь накануне Жак попросил его больше не приходить, а до этого словно и вовсе не замечал его присутствия.
Джастин вошел и остановился в нескольких шагах от Жака. На столе лежал нераспечатанное письмо. Престон разглядел адрес – от того самого издателя.
- Тебя напечатают? – спросил он. Сейчас Престон готов был ухватиться за любую возможность оттянуть момент приведения решения в жизнь.
- Не знаю,- отозвался Жак,- я еще не читал. Но, наверно, да. Я не ходил на встречу с издателем.
Джастин помолчал. Тишина была гнетущей.
- Почитай мне,- попросил он, собравшись с мужеством.- пожалуйста.
Жак посмотрел на него и дернул плечом. Джастин так хотел бы, чтобы он раздраженно отказался, как обычно делал, будучи трезвым. Или хотя бы спросил «зачем?», намекнул, что Джастин хочет в очередной раз украсть его строки.
- Что именно?- только и спросил Жак.
Джастин улыбнулся и сквозь ткань сюртука сжал то, что лежало в кармане.
- Неважно,- ответил он,- мне все нравится из того, что ты пишешь.
Жак читал свои стихи только если его к этому вынуждали – и тогда даже самая драматичная ода звучала смешной эпиграммой. Еще он читал, если был в той золотой стадии опьянения, когда оковы разума уже сброшены, но язык еще не очень заплетается. Но в любом случае сразу было понятно – Жак читал стихи, которые написал чернилами из собственных жил.
Он пошарил вокруг себя и выудил какой-то лист бумаги. Даже не окинув написанное взглядом, принялся читать.
Джастин помнил это стихотворение.
- Я снимаю покровы с чувств,
как счищают с одежды воск. – прочитал Жак. Джастин почти воочию видел вечер, когда он написал это. Пьяные слезы смешались с безудержным смехом над какой-то нелепой шуткой – они шли по темной заснеженной улице, и фонари не горели. Джастин хотел взять экипаж, но Жак заявил, что в кэбе его непременно стошнит, и лучше пройтись пешком. Джастин – трезвый, как всегда, шел рядом с ним, придерживая Жака за пояс. Удушающе близко.
- В кандалах из моих "боюсь"
я глотаю микстуру слов.,- голос Жака звучал монотонно и сухо, а тогда он почти кричал на всю улицу, рассказывая Джастину, какую красивую девушку видел на приеме у герцогини. Или это было во сне? И Джастин все просил его говорить потише. Общаться с полицейскими третий раз за месяц ему совершенно не улыбалось.
- Подавлюсь я своим "постой",
где-то хлопнет, как крылья, дверь.- Жак не отрывал глаз от бумаги, и Джастин чувствовал, как от каждого слова у него сжимается сердце.
Он помнил, как они добрались наконец до коморки Жака – на лестнице он едва не сломал шею. Джастин едва успел перехватить его, и Жак все спрашивал «Какого черта ты меня спас! Может, мне суждено было трагически погибнуть!» Теперь Джастин задавал себе тот же вопрос.
- Я рисую твое лицо
синей краской моих потерь.- Жак схватился за карандаш, едва перевалился за порог. Он искал бумагу, хотя ею, как обычно, была завалена вся комната. А Джастин, боясь, что его вот-вот выгонят с этого священнодейства, замер, наблюдая за ним.
- Ты - под крышкой моих часов,
но не в сердце. Какой пассаж! – часы в городе в тот момент били четыре – Джастин и не понимал, как поздно, пока не услышал их. Стихотворение, конечно, выходило не бог весть какое гениальное, но Жак творил – писал, как одержимый.
- И на маковом поле снов
вместо крови падет роса. – Свет от свечи отбрасывал неровные тени на его лицо, но это не меняло того факта, что двигались на нем лишь губы. Выражение Жака оставалось таким же мертвым. Джастину впервые в жизни совершенно не хотелось плакать от горя.
- И поземка свою кадриль
Дотанцует в моих руках.- в ту ночь Жак распахнул окно, отбросив перо, и смотрел на падающий снег, улыбаясь, словно безумный. Джастин замерз, но не посмел пошевелиться, вмешаться в этот миг единения поэта и его вдохновения.
- Ты, пожалуйста, приходи.
Полюбуйся - я жив пока. – Жак вдруг поднял глаза и посмотрел на него в упор,- Полюбуйся,- повторил он тихо. И Джастин понял, что сделать задуманное нужно сейчас, и ни секундой позже.
- Я должен спасти тебя,- проговорил он,- на этот раз – спасти по-настоящему.
Жак смотрел на него молча и не шевелясь. Листок все еще был в его руках. Пальцы Жака не дрожали.
Зато похолодевшие ладони Джастина ходили ходуном. Он медленно вытащил из кармана пистолет. Тот самый его вернули ему в полиции позавчера – и в тот момент Престон понял, что нужно делать.
- Пусть меня за это повесят,- он поднял руку, прицелившись Жаку в лоб. Тот не пошевелился,- но я не могу больше на это смотреть. Я должен тебе помочь.
Жак неожиданно улыбнулся.
- Я умер давно,- прошептал он, и на какую-то секунду до того, как нажать на курок, Джастин увидел в его глазах отсвет благодарности.
26.
У миссис Лаванды О’Фаррел была одна тайна, о которой она не рассказывала даже священнику на исповеди. Конечно, это делало грех еще более тяжким, да и отец Роберт вполне заслуживал, чтобы ему открыться, но когда выбор стоял между благочестием и семьей, выбор для миссис Лаванды О’Фаррел был очевидным.
Тайна эта заключалась в том, что она никому не рассказала, как погиб ее сын. Тело доставили из Лондона поездом, его сопровождал офицер, работавший с Чарли. Он же рассказал миссис О’Фаррел, что сын ее не пал смертью храбрых, как она думала. Он застрелился в своей квартире. Тело его нашла квартирная хозяйка. Рядом с ним не было ни записки, ни каких-то еще объяснений случившемуся, но офицер был уверен, что Чарли сильно переживал из-за того, что ему не удалось раскрыть какое-то запутанное дело. Миссис О’Фаррел в это категорически отказывалась верить – Чарли был не из таких. Конечно, он был очень ответственным и совестливым, старался всегда делать свою работу хорошо. Но чтобы идти против воли божьей и лишать себя жизни? Нет! Лаванда О’Фаррел не так его воспитала.
Спорить с офицером она не стала, но всем остальным рассказала, что Чарли застрелил злобный преступник, и он умер героем. Как иначе она могла допустить, что ее мальчика похоронят не на кладбище, рядом со всеми его родственниками, а за оградой – неотпетого и неправедного.
Вот уже семь лет она хранила эту тайну, и иногда миссис О’Фаррел начинало казаться, что священник просто делает вид, что верит ей. Но за это она была ему очень благодарна.
Миссис О’Фаррел уже почти не могла ходить самостоятельно. Иногда кто-то из ее зятьев выносил ее на скамейку у дома. Миссис О’Фаррел могла сидеть там очень долго. И даже если начинался дождь, она просила оставить ее не надолго под его каплями. Она смотрела на дорогу с глупой надеждой, что на ней вот-вот появится ссутуленная фигура в темном пальто. Она прищурится, стараясь его получше разглядеть, но лишь когда человек откроет калитку и ступит в сад, она увидит лицо Чарли. Она ведь не хотела его отпускать и каждый день ждала его возвращения. Лондон для ее мальчика был слишком большим, слишком шумным, слишком опасным.
А чего уж и говорить о работе полицейским!
Раз в неделю по воскресеньям толстый Томас Грей, муж ее старшей дочери Мэрилин, возил миссис О’Фаррел на своей телеге в церковь. Отец Роберт помогал ей выбраться из телеги, усесться на скамью, хотя и сам он был уже очень немолод, и лицо его краснело от напряжения каждый раз, когда он помогал Томасу. Томас тоже был славным малым – миссис О’Фаррел была очень довольна, что он женился именно на ее дочке. И сестра его, милая Вайолет, была бы отличной парой для Чарли. Ну и что, что в ней было на несколько фунтов больше, чем в остальных – зато она бы уж точно ни к кому от него не ушла.
Иногда, забывшись, миссис О’Фаррел начинала говорить Томасу, пока они ехали, что, как только Чарли вернется, надо устроить смотрины. Он-то уж наверняка устал от всех этих бледных тощих лондонских девиц. И фиалочка Вайолет непременно придется ему по вкусу.
Томас смотрел на нее печально, но каждый раз покорно кивал. О том, что говорила глупость, миссис О’Фаррел спохватывалась только тогда, когда Томас относил ее на церковное кладбище и усаживал на скамеечку рядом с могилой Чарли. Мэрилин тоже немного сидела рядом с ней, а иногда и Эйлин – младшая дочка. Но потом они обе уходили, и миссис О’Фаррел оставалась с Чарли один на один.
Она было не из тех сумасшедших дамочек, что разговаривают с надгробиями. Конечно, миссис О’Фаррел могла вознести молитву-другую, но обращалась она вовсе не к тому, кто лежал под плитой в земле, а к Господу, так что это уж точно нельзя было назвать сумасшествием. Миссис О’Фаррел не разговаривала с Чарли, сидя на его могиле, потому что точно знала – его там нет. Даже если холодный труп с аккуратной дырочкой в виске и был очень похож на ее Чарли, миссис О’Фаррел-то знала – это был вовсе не он! Настоящий Чарли мог вернуться со дня на день.
И все семь лет она терпеливо ждала его.
Было ужасно холодно. Миссис О’Фаррел пришлось упрашивать Томаса вынести ее на улицу – Мэрилин сетовала, что матушка непременно простудится. Миссис О’Фаррел и сама не очень-то жаловала морозы, но сегодня утром она проснулась с четким ощущением, что ожидание ее близилось к концу. Ей ничего такого не снилось, но она была полностью уверена – именно сегодня ей нужно выйти в сад.
Томас, ворча, укутал ее одеялом и замотал в шарф. Миссис О’Фаррел, улыбаясь, поблагодарила его.
- Только на полчаса,- предупредил он ее,- я слежу по часам.
- Ты бы сначала научился ими пользоваться,- ответила она. Томас нахмурился, потом усмехнулся и ушел.
Миссис О’Фаррел некоторое время наблюдала, как у самого горизонта, где серый простор поля сливался с серым простором неба, собирались тучи. Должно быть, к вечеру пойдет снег. Непременно надо будет попросить Томаса завтра почистить дорожки – сад ни в коем случае нельзя запускать. Миссис О’Фаррел было совсем не холодно. Она на мгновение прикрыла глаза, а когда открыла их, по тропинке через поле кто-то шел. Причем не один – рядом с высокой, совсем не ссутуленной фигурой, трусила большая стройная собака. Человек пошел быстрее, и псина немного отстала. Миссис О’Фаррел вглядывалась в фигуру, гадая, не свернет ли человек к соседям. Что если это учитель, которого миссис Гумбальт пригласила для своих близняшек? Или трубочист приехал вычистить водосток от листьев?
Человек еще прибавил шаг, и теперь было понятно – он идет прямиком к их калитке. Миссис О’Фаррел улыбнулась – надо же! В такой холод без шарфа и в распахнутом пальто, что только Лондон делает с людьми?
Человек приблизился к калитке, замер на мгновение, словно ждал приглашения. Миссис О’Фаррел вдохнула и на секунду задержала дыхание. Калитка скрипнула, человек зашел в сад.
- Чарли,- миссис О’Фаррел старалась, чтобы в голосе ее звучало недовольство,- подумать только! Зачем ты притащил в дом собаку!
ЭПИЛОГ
Снег падал ровно и тихо. Джастин пнул носком ботинка небольшой камушек, и он, отлетая, прочертил по покрову снега ровную линию. Руки закоченели, но Джастин сидел, не выпуская из рук книгу. Совсем новую, только что из типографии. Джастин не хотел ее открывать – все, что в ней было, он знал наизусть. А теперь и все напыщенные ценители искусства Лондона, Парижа и Брюсселя выучат в скором времени.
Во рту стояла горечь. Джастин не пил ни капли уже несколько недель, но это не помогало – возможно, это было реакция его тела на него самого.
Рядом с ним раздались неторопливые шаги. Джастин не поднял глаз даже тогда, когда кто-то присел рядом с ним на скамью.
- Замерзнете, мистер Престон,- проговорил жизнерадостный голос.
Джастин усмехнулся. Хотелось ответить как-то позначительней о том, что «сердце мое – ледяная пустыня, и тело не чувствует холода», но он сдержался.
- Не замерзну,- вместо этого проговорил он.
- Слышал, вас полностью оправдали,- продолжал голос, на обладателя которого Джастин предпочитал не смотреть.
- Когда твой отец лорд, а все выглядит так сомнительно, сложно ждать иного,- отозвался Престон,- думаю, теперь, после такого обширного скандала, отец наконец отважится заявить миру, что сына у него нет.
- То, чего вы так долго добивались,- в голосе послышалась беззлобная усмешка.
Джастин помолчал. На языке крутилось несколько вопросов, но задавать их прямо сейчас было невмоготу.
- Теперь-то о Жаке Клементье заговорят! – заметил собеседник, и Джастин наконец посмотрел на него.
Мартин был одет легко, совсем не по погоде. Сюртук был помятым и кое-где заляпанным землей. Он улыбался, как всегда – жизнерадостно и открыто.
- Теперь все кончено? – спросил Джастин, хотя этого вопроса он задавать не планировал.
- По большей части – да,- кивнул Мартин,- Все так удачно вышло – они наконец раскрыли свои карты, назвали свои имена. Дело закрыто. Жрец, жертва и сыщик. Все теперь на своих местах.
- А Жак? – Джастин сжал книгу сильнее,- какое он имел отношение ко всему этому?
Мартин пожал плечами.
- У каждого значительного события должен быть свой пророк,- ответил он,- даже если событие имеет значение для такого узкого круга лиц. У этого даже имя было подходящее для того, чтобы стать Предтечей.
Джастин горько усмехнулся. Привкус во рту стал невыносимым, захотелось сплюнуть.
- А я все это время был в этой истории лишним,- он не спрашивал – утверждал.
- Лишних людей не бывает, мистер Престон,- покачал головой Мартин,- ваше имя и вашу сущность вы никогда не скрывали, не встречались с демонами в вашем сердце, потому что жили среди них и считали лучшими приятелями. Пример искреннего порока – это тоже пример для подражания. В некотором роде. К тому же без вас они никогда не повстречались бы.
- А вы? – Джастин чувствовал, как с каждым словом ему становится легче дышать,- кто вы такой?
Мартин рассмеялся – легко и искренне.
- Так ли это важно?
Они помолчали несколько секунд.
- Мне пора,- сказал Мартин, вставая и отряхивая снег с брюк,- И я тебе скажу в свою чреду: иди за мной, и в вечные селенья из этих мест тебя я приведу ,- он театрально повел рукой, развернулся и зашагал прочь.
Джастин смотрел ему вслед некоторое время, пока Мартин не скрылся за занавесью снега. Престон посмотрел на обложку книги, улыбнулся.
- Чтоб я от зла и гибели ушел, - прошептал он, поднимаясь на ноги,- яви мне путь, о коем ты поведал …
Он опустил книгу на сидение, позволив снегу тут же припорошить ее, а сам уверенно и быстро зашагал по следам Мартина в снежную тишину.
Санкт-Петербург
2012
Кроме шуток
© Copyright: Юлия Дрик, 2012
Свидетельство о публикации №212110600030
Свидетельство о публикации №212110600030
Рецензии