НА ЦЕПИ - Глава 4. Валентин Бобров и Люся

   (Начало в "На цепи. Глава 1" - http://www.proza.ru/2012/11/04/343)

   После свадьбы-женитьбы Бобров, как говорится, дорвался до бесплатного: где только не заставал он свою Люсичку врасплох — и во время мытья пола, и в ванной комнате, когда она, наклонившись над тазиком, что-то там шоркала... Люся вначале со стеснительными смешками и увертками, а потом, как говорится, войдя в раж, с ответной любовью принимала зачастую неожиданные ласки мужа. И привыкшая к таким прекрасным неожиданностям, всегда следила за собой — была чиста и телом, и бельем. В эти интимные минуты Валентин искренне радовался и жалел, что столько лет не мог распознать в ней такую чистоплотную и нежную женщину. И все эти интимные действа для Боброва, как и для Люси — это очень хорошо он чувствовал и понимал и тоже искренне радовался за свою жену, — не были какой-то самоцелью, искусственной заданностью — все само собой, как, видимо, и должно быть у всех молодоженов.
   Но после первых лет совместной жизни, особенно после рождения дочери, их интимная близость явно пошла на убыль. И дело не только в том, что Люся стала меньше волновать его, и он потерял к ней, как говорится, вкус и новизну, — такое он частенько испытывал за свою холостяцкую жизнь, встречаясь и расставаясь с женщинами, — тут добавлялось что-то совсем другое. Нет, он не оправдывался тем, что, мол, в общем-то никогда не испытывал к Люсе особого физического влечения. Нет, нет, пожалуй, наоборот, первые годы семейной жизни почти полностью опровергли его «холостяцкое» отношение к Люсе. Более того, иногда вынужденные, так сказать, воздержания явно расстраивали, а иногда и бесили его. Дело в том, что он вставал рано — завод был далеко от дома, и работа начиналась раньше, чем у Люси в НИИ, жену он никогда по утрам не будил, сам готовил себе завтрак. Да какой там завтрак! Бутерброд с чаем — и вся забота, тут помощь не нужна. Потом ставил будильник на нужный для жены час и отчаливал. Но, уставая на заводе, он все же старался пораньше лечь спать. Нет, не в «детское время», когда Ленку укладывали или, когда она, став постарше, уже и сама укладывалась, а, конечно, позже, но чтоб до подъема оставалось хотя бы часов шесть-семь. А Люся в это время или еще занималась бесконечными домашними делами, или, чаще всего, смотрела какие-нибудь поздние передачи по телевизору. Куда торопиться? Утром поспит подольше. И вот он частенько намекал: «Ложись пораньше. Давай вместе всхрапнем», а то и более откровенней: «Ну что ты как маленькая! Совсем мужа забросила». Люся смеялась и говорила: «Я сейчас». Он разбирал постель, ложился, брал книгу в надежде дождаться жену... и вскоре засыпал. А потом злился: сейчас — через час. Но быстро забывал об этом. Тем паче впереди были выходные дни — и он в охотку и отсыпался, и «напрыгивался».
   Кстати, это шуточное словцо иногда употребляла Люся: «Да подожди ты со своим прыганьем! Давай поговорим», — и начинала со всеми подробностями рассказывать, где она сегодня была и что купила из продуктов или, например, дефицитных стиральных порошков и таких же дефицитных чистящих и моющих средств, сколько купила и почем, какие были очереди и скандалы, как и ее обвешали или недодали сдачу, или что там произошло у какой-нибудь женщины с работы, или еще какие-нибудь подобные же «страшные истории». Это не был отчет перед главой семейства, просто хотелось поговорить, поболтать, посоветоваться.  Бобров это прекрасно понимал и терпеливо, молча или поддакивая, все выслушивал. Призывая женушку «попрыгать», он и сам, пожалуй, жаждал не столько физической «нагрузки», сколько теплоты, ласки — «физика» попутно. Но Люся часто «ласкала» его длинными и для него неинтересными байками. Он иногда прерывал ее, говоря, что ему уже все ясно и понятно, или шутливо намекал, что для этих душещипательных рассказов можно и другое время найти, но Люся словно не слышала его. А совмещать слово и дело в данной ситуации было противоестественным. И это ее недопонимание расстраивало Боброва, хотя, конечно, было не самым главным конфликтом в их взаимоотношениях. Да и какой это конфликт? Так, ерунда. Но все-таки иногда, перед сном, он с удовольствием бы сменил книжку или байки Люси на что-нибудь другое.
   Раньше бы он не стал дожидаться, пока женушка уляжется и выговорится, а сразу бы, в любой домашней ситуации, заиграл на всех любовных инструментах. Но, видать, возраст. Или что другое. Наверное, и в самом деле скучал он не только по «физике», а по ласковым рукам и ласковым словам, и не только хотел услышать и почувствовать эту прелюдию, но готов был и сам ее исполнить. Но «оргАн любви» звучал редко, а с одним «Органом» ему уже давно было скучно и даже трудно. Что там говорить? Жена — не новая возбуждающая девица.  Бобров это давно понимал и под «хозяйственные мелодии» вскоре безмятежно засыпал.
   Но все-таки это было не главным недоразумением (вот именно — не конфликтом, а недоразумением) в семье Бобровых. Добавлялось тут и нечто другое. Правда, об этом «другом» Бобров догадался не сразу. Вначале-то, ощутив свое «бесстрастие», он не пытался что-то там искать и анализировать; он как ждал этого и понимал, что в семейной жизни, наверное, так и должно быть, а потому вроде смирился с ситуацией. Не чувствуя недовольства со стороны жены, Валентин особо не переживал и не волновался за редкость их постельных связей. Да и было им не по двадцать лет и, увы, не по тридцать — наверное, «редкость» уже и по времени была им положена.
   Но с годами он начал испытывать к Люсе не просто интимную заторможенность, а что-то более болезненное и обидное для него — равнодушие, безразличие, а иногда и неприязнь.  Господи, он всю жизнь, как ему казалось, страдал как раз из-за этого — терял к женщине не просто мужской «интерес», а уважение. Вот и сейчас это «неуважение» нарастало, несмотря на то, что Люся была и оставалась женщиной заботливой, нежной (в смысле не грубой в словах и поступках) и, как прекрасно чувствовал Бобров, верной ему, Ленке и их «гнездышку», как ласково она называла их дом, их семью. Стыдно и обидно было ему даже себе (а больше и некому) признаваться в этом, ведь он хорошо стал понимать причину своей душевной холодности, раздражительности и даже злости на Люсю. Это была не столько физическая неудовлетворенность (на ней он не зацикливался), сколько неудовлетворенность всей их семейной жизнью. Все было сложней... и смешней. Иногда он смеялся и над собой, и над Люсей и не знал, как изменить их жизнь.
   Люся в интимных отношениях почти никогда не проявляла инициативу, но всегда откликалась на ласки мужа при возникновении у него таких настроений и желаний — так сказать, реальных и ощущаемых. Для Боброва такое поведение жены было как бы само собой разумеющимся, и, если бы его спросили, он объяснил бы это врожденной стеснительностью, тактичностью и, в тоже время, страстностью супруги. И он всегда чувствовал себя комфортно и уверенно. Но позднее, когда отношения с Люсей стали не удовлетворять его и он попытался понять их, то такую безынициативность жены объяснял уже совсем по-другому: врожденной холодностью. Именно врожденной. Как и врожденное неумение всегда следить за собой, всегда быть причесанной и привлекательной. Но со всем этим он смирился, привык и в душе даже оправдывал и защищал свою женушку.
   Конечно, он понимал, что подчас Люсе было не до наведения красоты и не до «интима»: на ней и только на ней держались все семейные дела — и многотрудные хлопоты о дочери, и стирка, и обеды-ужины, и магазины, и куча других домашних забот. Пока Ленка была маленькой и часто болела, Люся работала половину рабочего дня (так предложил Бобров: пусть денег меньше, зато дома будет лучше). Но «домашние» полдня оказались похлеще работы в НИИ. Погрузив Ленку в коляску, Люся моталась по городу, совмещая приятное (свежий воздух) с полезным (закупками). Где только она не бывала, чтоб раздобыть колбасы, мяса и других продуктов. Времена были еще дефицитные: в магазинах пусто, а на базаре и в коопторге дорого. А с их-то семейным бюджетом только и оставалось мотаться по городу в поисках более дешевых продуктов. И еще по поликлиникам. Да везде очереди...  Получалось, как в известном анекдоте: на вопрос мужа, почему его жена в постели холодна, врач предложил ему хотя бы денек побыть в ее шкуре; и вот к ночи, муж, измочаленный домашними делами, вдруг с ужасом подумал, что сейчас его, извините, будут еще и трахать.
   Бобров сочувствовал Люсе, старался помогать ей. Он выполнял не только чисто мужскую работу по дому — чинил краны, делал квартирные ремонты, не только мыл посуду, выносил мусор и пылесосил, не только помогал во время постирушек, — но часто и сам проявлял инициативу: мог, например, в охотку сварганить обед в субботу или воскресенье, почистить кастрюли и плиту. И по магазинам бегал в выходные, и с Ленкой играл и гулял безотказно. И вообще готов был выполнять любые поручения супруги. И хотя некоторые хозяйственные работы были для него противны, он выполнял их, не задумываясь: надо, значит, надо. Но все же благо, что таких «надо» было не так много и не так часто.
   Несмотря на то, что негласным главой семейства он считал себя (и чувствовал, что и Люся признает за ним права «вожака»), всегда понимал, что главная кормилица и поилица в доме все-таки жена, принимая это, как и многие мужчины, не столько с благодарностью и сочувствием, сколько с естественной неотвратимостью такой женской участи. Что касается Люси, то она не роптала, не плакалась на жизнь, не капала ему на мозги, а это для него как для главы семьи — самое важное: значит, он не только умелый и оперативный исполнитель, но и хороший учитель, воспитатель и руководитель.
   Но для Люси он был не просто авторитетным «вожаком», а самым близким и родным человеком, заменившим ей и отца, и мать, и дедушку с бабушкой, а порой и врача, и подруг: чем только не делилась, о чем только не советовалась она с ним — говорила о тряпках, о своих женских болячках, не стеснялась переодеваться в присутствии любимого муженька, проделывать какие-нибудь гигиенические или лечебные процедуры. Валентин принимал это как должное: жизнь есть жизнь, а в ней далеко не всегда есть соответствующие благоприятные условия. Особенно в семье, когда видишь друг друга не всегда в привлекательном виде, и твои человеческие слабости и естественные надобности становятся доступными для других. И от этого «смеха» не уйти, не спрятаться. Хотя дело, конечно, не только в условиях. И он невольно вспоминал молодость, когда мучился чуть ли не теми же проблемами. Словно все женщины, с которыми он когда-то общался, делегировали его жене свои, увы, не лучшие качества. «Вот это фокус, — усмехался он, — на новом историческом витке многое повторяется. Значит, есть что-то вечное в человеческих отношениях...» Конечно, семейные заботы и житейские хлопоты — не прогулка по подиуму. Пока вырастили Ленку многое прошли: дочь болела, и сами не отставали — все приходилось преодолевать самим. Родителей к себе не выпишешь, домработниц и семейных врачей не наймешь, помочь можно только друг другу. Кроме слов благодарности и взаимной преданности, ничего не придумаешь. А по ночам вдруг начинают сниться эротические фантазии — да, увы, не с женой. Вот и от «греха» не спрячешься.
   Да, Бобров прекрасно понимал, что многое в семейной жизни и от них самих зависит. Еще в молодые годы он приучил себя к чистоте, порядку и самообслуживанию. И еще к некоторой щепетильности: женщины, которые были у него, хоть и помогали ему стирать рубашки, но нижнее белье он всегда стирал сам. И даже представить себе не мог, что может быть иначе. Вот и женившись, не изменил этому своему обычаю. Люся иногда даже обижалась: «Да оставь ты свои трусы и носки! Что ты там шоркаешь? Буду стирать и выстираю». Он не сдавался. И пока не появилась у них стиральная машина, стирал вручную сам. И до сих пор носки стирает. А вот Люся по поводу собственного белья совершенно не комплексовала. Попросит она муженька помочь развесить белье и обязательно сунет ему и свои женские шмотки. Или сама развесит их чуть ли не по всему дому и не замечает, что Валентин чертыхается от недовольства, пригибаясь под разноцветными женскими трусами и бюстгальтерами, как под флагами всех времен и народов. А все его многочисленные просьбы не раздеваться (или не одеваться) при нем, не разбрасывать свои вещи, не вешать на стул все, что попало из своего белья, — были бесполезны. Более того, Люся стала называть его занудой. Вроде, шутя, но он-то понимал, что она обижается на него. Вот тебе и достойный учитель и воспитатель!
   Что только он ни делал, чтоб не быть «занудой» и приучить Люсю к порядку: пытался втолковать ей, что раздеваться ПЕРЕД мужчиной и ДЛЯ мужчины — две большие разницы, забрасывал брошенный на стул бюстгальтер на люстру... Люся злилась, доставая чуть ли не с потолка свои вещи. Она прибирала их в шифоньер или нишу, но через день-два они опять валялись, где попало. Валентин вновь забрасывал их на люстру. Но от всех этих шуточек первым выдыхался Валентин и взрывался не тихой просьбой, а требованием следить за собой и за квартирой! И уже в открытую говорил, что она, Люся, наносит вред их взаимоотношениям, что она тем самым отталкивает его от себя и т.д., и т.п.! Люся молча выслушивала его резкие слова, потом подходила к нему и, обняв и поцеловав, плотно прижималась к его животу и более интимному месту: мол, не лучше ли делом заняться, чем тратить зря энергию. Он таял и, улыбаясь, говорил: «Сколько, Люсёк, в тебе добра, столько и гэ». — «А ты «зэ» — зануда», — парировала она. Словом, были квиты. Некоторое время Люся была сама аккуратность, но вскоре опять начиналось все сначала. Иногда дело доходило до настоящего скандала, Валентин, уже не стесняясь, называл ее неряхой, и она злилась, обижалась, а то и плакала: она так старается, на разрыв работает, а ему все не так. Валентину становилось жалко Люсю, он готов был просить у нее прощение: ну что привязался? Разве он не понимает, что на ней и магазинные очереди, и тяжелые авоськи, и еда, и стирка, что она предана ему, Ленке, семье. Что еще надо? Главное, чтоб и Ленка выросла преданной их семье и своей будущей семье, уважала их, «стариков». И он шел на мировую.
   Кстати, об «уважении к старикам». Свои «лекции» жене Бобров старался не читать в присутствии дочери, а уж тем паче не устраивал семейных сцен — авторитет родителей, особенно матери, самое главное. И когда иной раз Лена грубила матери, а то вдруг, как бы подражая отцу, делала ей какие-нибудь замечания, Бобров сразу защищал Люсю, пытаясь объяснить дочери, что она не смеет делать этого. Матери нельзя грубить. Мать родила ее, вынянчила и до сих пор обхаживает. Да и вообще — это же мать, мама! А если надо, то он сам сделает ей замечание. Или она ему. Нет, он, в принципе, не против, чтоб Лена делала в их адрес критические замечания, но надо иметь на это моральное право: самой следить за собой, своими тряпками и чистотой в доме, — и начинал объяснять, что и как надо делать, чтоб дома было красиво и уютно. Словом, воевал сразу на два фронта.
   Но раздражали Боброва не только «интимные» тряпки жены, Люся вообще оказалась человеком явно неорганизованным. Он хорошо понимал, что нынешняя многохлопотная и нервозная жизнь требует, как никогда, говоря «ученым» языком, четкой организации труда не только на заводах, но и в доме, в семье. Боже, сколько Валентин боролся с Люсей, а затем и с Ленкой, чтоб они сразу прибирали за собой — и на кухне, и в ванной, и в комнатах. Нет, в одно ухо влетало, в другое вылетало. Посуда по всей кухне разбросана, даже хлеб положить некуда, плита вечно залита, и он потом чистит, а Люся оправдывается, говорит, что на все это времени не хватает. Он возражал, подсказывал, что, когда вся эта гадость засохнет, времени еще больше тратится, поэтому лучше не откладывать, что надо сразу подметать пол, если что-то рассыпалось, а то все тащится во все комнаты, убеждал, что каждая вещь должна иметь свое место, что он готов помогать Люсе, но он не может и не хочет ходить за ней и прибираться, пусть контролирует свои действия, и так далее, и тому подобное. Ну разве не зануда? — сам над собой смеялся. — Никогда не замечал за собой таких педагогических наклонностей. И вот — раскрылся в своей бездарности. За все эти годы подобных лекций было пруд пруди и все без толку. Мисниковский бы сказал, что не царское это дело, и ему, Боброву, плюнуть бы на все и не вмешиваться в кухонные дела, так вот дурак — видать, уже старый дурак — не может смириться. Во многом готов был уступить Люсе, но здесь не получалось.
   Видать, и вправду зануда, думал он, поостыв после очередного домашнего скандала. А может, все от накапливающейся скуки? Вот и стравливает избыточное давление... И ехидничал сам над собой, как бы оправдываясь и защищаясь: на заводе собраний теперь нет, некого критиковать, только жену и остается. Кстати, в это «рыночное» время на разные митинги он тоже не ходил, хоть там и веселей. Вот именно веселей: никакого серьезного разговора. Осмелели люди, дорвались до свободы, только пользы от нее пока мало: одна болтовня и политиканство. И опять усмехался: вот и цепляется за домашние дела, чтоб хоть дома порядок навести, если в стране не могут. Но, с другой стороны, он ведь действительно хочет, чтоб дома было хорошо, уютно, красиво. И не просто для внешнего эффекта — для гостей, друзей и соседей: ах, какая его жена хозяйка! Его душа так просит. Душа. После завода с его шумом, гамом, суетой, нервотрепкой он хочет отдохнуть душой и телом. Да и сама Люся разве не устает на работе? Разве ей самой не хочется побыть в чистоте и уюте? Он же понимает все и старается помочь ей по хозяйству. А вот она не понимает. Не понимают друг друга...
   Иногда ему казалось, что она нарочно так ведет себя, не уважает его, плюет на его советы, замечания, просьбы.
   А эти бесконечные заготовки продуктов. Все полки, низ шифоньера, полати и даже лоджия забиты до отказа консервами, сахаром, крупами, мукой. А зимой на лоджии еще появлялось два-три картонных ящика (Валентин заготавливал их заранее, подбирая около магазина), куда складывались разложенные по порциям в стиранные целлофановые мешочки (это уже Люсины накопления) оптовые покупки, не вмещавшиеся в холодильник, — мясо, свежемороженая рыба и куриные окорочка. Бобров понимал: время нестабильное, инфляция, цены растут постоянно, людей увольняют, сокращают, везде стреляют, что будет завтра, никто не знает — вот и приходится запасаться. Как в войну. Раньше копченую колбасу (дефицит!) впрок покупали, а теперь, в условиях рыночного выживания, — любые подходящие для хранения продукты. Бобров, конечно, подключался к субботним и воскресным походам Люси и пер домой перегруженную тележку (Люся специально купила для хозяйственных целей). Но все это добро надо было еще суметь сохранить. В накупленных про запас продуктах со временем появлялись разные червячки и прочая пакость. Даже мыши заводились. Приходилось либо просеивать, либо выбрасывать. К тому же, в шкафах и на полках, где Люся хранила мешки и мешочки с «сыпучими» продуктами вперемежку с мелкими и большими скляночками-баночками — пустыми и наполненными, — был почти сплошной навал: нельзя было ничего спокойно взять или положить — обязательно что-нибудь упадет. Вскоре Боброву все это надоело, и он просил Люсю не делать таких запасов. Но все тщетно. Люся, заразившись боязнью завтрашнего голодного дня, продолжала бегать по магазинам. «Я готов на сухарях сидеть», — иногда начинал чуть ли не плакаться Бобров. «На сухарях долго не протянешь, — ехидничала Люся, — ты нам здоровенький нужен. Да и оптом выгодно покупать». Бобров не знал, что ответить.
   И еще Люся совершенно не умела избавляться от старых вещей, которые добавляли неразбериху в шкафах, нишах и шифоньере. Когда иногда она натыкалась на какое-нибудь свое старое платье, то радовалась, как ребенок: «Смотрите! Я в него еще влезаю! Валюша, помнишь, это платье я часто надевала, когда ты за мной ухаживал и мы с тобой в театр ходили. Оно мне очень нравилось. Да и тебе тоже. Что, не так?» Бобров, естественно, этого не помнил, но кивал головой: так, так. Ленка фыркала: платье не модное. «Ну и что — не модное, — защищалась Люся. — Мода часто к старому возвращается. Да и оно удобное, красивое — пригодится». Да, Люся хранила многие старые вещи, если, конечно, они были еще в надлежащем виде, в том числе Ленкины детские шмотки, игрушки, книжки. Вначале думала: родят еще дитя — не надо будет заново все это покупать — свитера, комбинезончики и многие другие вещи и для мальчика подойдут, если бог даст братика для Ленки. А потом уже и о внуках думала: время быстро летит — дочка взрослеет, выйдет замуж, вдруг потом с деньгами будет трудно. И хотя Бобров с Люсей далеко не часто обновляли свой гардероб, но с годами все равно накапливалось много и «взрослых» старых вещей. Конечно, многие из них пригождались: и в саду-огороде в них ходили, и на разные подстилки и тряпки изводили. Но многое-то просто хранилось, переполняя и без того забитую до отказа квартиру. «Отдай ты их бедным, —  советовал Бобров жене, — вынеси к мусорке или к церкви. Спасибо скажут».  Такое случалось, но редко. Бобров  сердился: «Да отвези ты этот мешок с тряпьем на дачу, пусть хоть там валяется». Иногда отвозили — и уже там, в их небольшом дачном домике, переполнялись вещами шкафы и полки. За это Бобров Люсе спасибо не говорил.
   Зато перед приемом гостей, например, в день рождения, начинался аврал: все эти многочисленные кухонно-комнатные банки-склянки, мешки и мешочки и разбросанные шмотки туго заталкивались в ниши, шифоньер и под кровати, а то и просто сваливались в угол и закрывались какой-нибудь красивой тряпкой — сплошной порядок! А потом это все вновь растаскивалось по всей квартире.
   А в садово-огородные периоды еще добавлялись ящики и ящички, металлические и пластмассовые стаканчики, баночки, коробочки и прочая тара с рассадой помидоров, перцев, огурцов, тыкв, капусты и еще чего-то, что можно заранее высадить, взрастить и выходить, как деточек родненьких, чтоб потом всю эту тяжесть всем семейством тащить в сад-огород и там горбатиться все лето, борясь за неподъемные урожаи, которые надо будет, кряхтя и стеная, допереть, доволочь до дома. Пропади все пропадом. Но на нервозное восклицание «Ты что с ума сошла?! Опять выше головы насадила» Люся философски отвечала: «Кушать зимой всем захочется». И Бобров умолкал. Он чертыхался про себя, спотыкаясь о ящики с рассадой, которые Люся каждый день выносила на лоджию, а на ночь заносила в квартиру и расставляла по подоконникам, на полу, на столах. Его тоже подключала ко всем этим грандиозным перемещениям. И что-то просыпалось, и что-то грязнилось и вообще ни пройти, ни проехать. И он опять роптал. Хотя, конечно, давно уже понимал, что борьба с бытом, как и борьба с мафией, вечна — ее не отринуть, над всем этим не подняться.
   Он готов был, в самом деле, во многом себе отказать, чтоб только в доме что-нибудь изменилось. Правда, в чем отказать, толком не знал, поскольку, кроме как на троллейбус-автобус и на дешевые сигареты, у него других личных расходов не было. И Бобров все чаще с ностальгией вспоминал холостяцкое время, когда жил он не тужил без всех этих банок-склянок. А еще вспоминал Мисниковского, его фразу, что дом — это оазис. Вот именно — садово-огородный оазис! И горько усмехался: наконец-то осуществил свою мечту. С таким настроением и спать ложился. Какой уж тут интим?! Не до любви.
   Конечно, все это явно отражалось на его, Боброва, отношении к Люсе. И не столько тоска по ласке мучила его иногда, сколько жажда какой-то душевной отдушины: и заботливая, и добрая, а как чужая, не хочет понять его. Может, он излишне придирчив? Но он же пытается понять ее слабости и прихоти, подстраивается под них, старается делать так, как она просит: и тарелки в сушке ставит по порядку — от больших тарелок к маленьким, и за кранами следит, чтоб не капали (Люся уснуть не может, когда где-то даже тихо капает), и старается умываться так, чтоб не забрызгивать зеркало над раковиной (Люся делает ему замечания и говорит, что от воды зеркала портятся), и многое другое.
   И в интимных делах он больше «работает головой»: старается и прелюдию продлить, чтоб довести женушку до «кондиции», и, если вдруг его «хозяйство» раньше времени сработало, ласкает жену, стараясь «вручную» доставить ей удовольствие. Чувствует же он, что иногда не удовлетворяет ее, явно чувствует. И не только возраст и эффект привыкания тому причина. Не понимает Люся, что и сама во многом виновна. Благо, ничего не требует и даже не намекает, но он-то чувствует и понимает. Вот говорит, что поясница стала побаливать и низ живота. И это не только от тяжестей, он понимает и от этого понимания мучается, словно только он виноват.
   В последние годы он старался забыть обо всех своих переживаниях: не хочет переделываться — и бог с ней, пусть сама и недополучает, что могла бы от него получить. Так что и «прелюдии», и «ручные» ласкания стали очень и очень редки. Плохо только, что, в результате, и он свое недополучает. А если и «получает», то без особого удовольствия: после того, как родилась Ленка, любовью он занимается в основном с резиновым изделием (Люся очень боится аборта).
   Но от этих «противогазов» (старое словцо!) никуда пока не денешься. Ненадежная, правда, продукция: несколько раз Люсе казалось, что она забеременела. Хотя, может, и в самом деле. Вот тогда-то они думали-гадали: рожать — не рожать? И, увы, решали «пока» не рожать. Люся садилась в горячую ванну, и Бобров давал ей чуть ли не стакан водки (ее научила какая-то женщина с работы). Люся быстро пьянела, и ее разбирал смех. Видимо, нервный. А ему становилось тревожно: вдруг не поможет? Аборт — почти операция, а здоровьишко у Люси неважнецкое. Но, слава богу, все «рассасывалось» (тоже старое студенческое словцо). Правда, оба жалели, что опять решили повременить. Но что делать, если материально им сейчас трудновато. Да и возраст у Люси для дел родильных небезопасный. С другой стороны, позднее — еще опасней. Так что это «пока» было тем временным, которое на поверку являлось самым что ни на есть постоянным.
   Существовала еще одна причина, которая заставляла Боброва соглашаться на не расширение семейства, но о котором он, конечно, Люсе ничего не говорил: будет еще один ребенок — и Люся совсем запурхается в домашнем хозяйстве. А значит и вся их семья.
   И все же Бобров очень жалел, что у них одна Ленка, и мечтал о сыне: все же продолжение рода. И почему-то казалось, что с «мужчиной» он бы сумел лучше договориться, чем сейчас с дочерью. Однако и от второй девочки, конечно, не отказался бы: они маленькие такие хорошие, такие наивные, такие ласковые...
   Но если все эти «предохранительные» дела были Боброву понятны, то вот все остальное...
   Эх, если бы бесхозяйственность Люси и неуют в доме не отражались на их отношениях! В том числе и «постельных». Хотя, может, он просто оправдывает свое возрастное «бессилие»? Но ведь он еще сравнительно молодой. А может, накладывается давно ему известный эффект привыкания? Вот и становится он не просто импотентом, а, как сказал бы Генка Мисниковский, мертвым импотентом — никаких колебаний ни в душе, ни в теле. Люся-то, конечно, это чувствует. То бишь ничего не чувствует — ни тела его, ни души. А с возрастом могла бы быть более щепетильной и не считать все эти его просьбы мелкими, глупыми и никому не нужными. Вот дурь бабья. Ему они нужны. Ему! А значит, и Люсе. И всей семье. Прислушивайся Люся к его советам и просьбам, у него не выработался бы этот ужасный комплекс: иной раз Люся казалась ему не просто неаккуратно причесанной, а неряшливой и даже — о, боже! — грязной. Хуже того, во время интимной близости он вдруг начинал чувствовать какие-то противные запахи — то ли как от грязной кухонной плиты, то ли как от Жульки.
   Может, он заболел? Или уже давно больной? Вряд ли. Он же понимает причину своей «болезни» и знает, как вылечиться. Но... Опять эти «но». Вот, например, сколько раз он просил Люсю: «Не прижимай к себе Жульку, это же собака, псина. Да, хорошая, милая, ласковая, да, ты ее моешь, чешешь, но от нее все равно пахнет и шерсть лезет. Неужели не понимаешь?» Люся, соглашаясь с его доводами, отстраняла от себя собачку, но вскоре опять все начиналось сначала. Люся еще и пыталась объясниться с муженьком, обращаясь сюсюкающим голоском не к нему, а к Жульке: «Какая ты у меня красивенькая, пушистенькая. Я же тебя мою, чешу. Ты у нас чистенькая. Наш папочка просто ничего не понимает. Как же не любить такую лапочку?»
   Бобров никогда не был против, чтоб у них дома была собака. Наоборот, он сразу согласился купить щеночка, когда несколько лет назад Ленка стала просить собачку. Но теперь он и в самом деле злился на Жульку, словно это она была во всем виновата. Люся приучила ее не просто сидеть у нее на коленях: собачка вытягивала голову к ее плечу, положив лапы ей на грудь и касалась шерстью тела Люси. Боброву это ужасно не нравилось. А в интимные минуты, когда он целовал Люсю, ему на губы иногда попадал какой-то волос — то ли Люсин, то ли Жулькин, — и он уже больше не мог в эту ночь прикасаться губами к своей женушке. Бобров даже себе (опять только себе) стеснялся признаться в том, что Люся отучила его целоваться и ласкаться. И теперь он иногда только чмокал ее в лоб и нос. Точно как Ленку. Он злился на себя за это дурацкое и, наверное, болезненное чистоплюйство, но ничего не мог с собой поделать.
   А «интимная память» хранила не только эти мелкие скандалы: он невольно вспоминал о некоторых женщинах, с которыми встречался в молодости, как о чем-то чистом и прекрасном, когда ты и властелин и раб... Вот и Нину иногда вспоминал... Что может быть более волнующим и прекрасным, чем вздрагивающая под твоим языком беззащитная и пьянящая женская нагота, чем тонущие в тебе, словно проникающие до самого сердца, влажные нежные губы и ласковый разгоряченный язык?!. Что может быть прекрасней мягких волн шелковистых волос и поцелуев, омывающих твое тело?!. Господи, что за дурацкие фантазии?
   А может, и не дурацкие... Почти каждое лето они проводили в саду-огороде, в небольшом домике, купленном ими где-то сразу, как родилась Лена. Участок был расположен довольно далеко от города, добирались до него на электричке и жили там с пятницы до воскресного вечера. Разумеется, не только боролись за неподъемные урожаи, но купались, рыбачили, ходили в лес — места были красивые, еще не испоганенные — так что уже и не сад-огород, а дача! В основном старались брать отпуск в одно и то же время и проводили его здесь всей семьей. В этом саду-огороде Ленка и выросла. А став взрослее, уже с неохотой туда ездила, но одну в городе они ее никогда не оставляли. Она вначале упрямилась, злилась, вступала в полемику и грубила, но все же подчинялась требованиям родителей. В их садоводческом кооперативе она такая была не одна. Компания молодежи до ночи сидела на когда-то поваленных ветром или спиленных старых деревьях и балагурила.
   Однажды Боброва вызвали на завод во время отпуска, и он почти две недели (даже в субботу и воскресенье работал) не был на даче. Уговорил Люсю не приезжать в город — он с голода не помрет, и Ленка будет с ней рядом, а не по городу шляться. Вырвавшись с завода, он сразу поехал к своим в сад-огород. Столько времени не были вместе, такое случалось редко. Встретились, как век не виделись. А вечером, когда они легли спать, он вдруг почувствовал, что не хочет... не может быть с Люсей. Не может возбудиться, не получается. Они лежали молча. Люся обняла его, прижалась к нему. Валентин, как бывало раньше, крепко и вроде страстно поцеловал ее, но никаких волнений, никаких желаний. Даже испугался: не заболел ли? Или, может, от усталости? А Люся, видно, соскучившись, ластилась, и он почувствовал явное неудобство от своей неожиданной холодности. Когда такие «задержки» неоднократно случались в городе, он этого не замечал, каждый день на глазах друг у друга, а тут столько времени не виделись. Сам не зная почему, но, волнуясь за себя, за свое необычное состояние, он опять вспомнил Нину. Он лежал с закрытыми глазами и целовал жену, а воображение рисовало иную встречу... Он ласкал Нину, целовал Нину, неистово, с давно позабытой страстью, хрипя и стеная, терзал распростертое тело...
   Опомнился, когда почувствовал, что Люся зажала ему рот: «Ты что?! Ленка услышит». И еще тихое и ласковое: «Я тоже о тебе соскучилась».
   А потом на его душе стало противно... и одиноко.
   Да, он вдруг вновь стал испытывать то состояние одиночества, которое так мучительно пережил тогда, в молодые годы, когда его самый близкий друг Мисниковский увел Нину. То же состояние тоски и чего-то не исполненного, не свершенного, не достигнутого. Он опять что-то теряет в жизни, в своей душе. Он одинок среди своих же, родных и любимых. И это без наигрыша: он любит свою семью и старается сберечь ее. А сердце опять ноет о чем-то вечно красивом и вечно затаптываемом, вечно зовущим и вечно недосягаемом. Как там у Маркеса: «Сто лет одиночества». Все точно: вся жизнь — сплошное одиночество. И начинал завидовать Мисниковскому: Генке хорошо, у него бывают отдушины — по командировкам ездит. (Бобров в командировки ездил очень редко, да и там было в основном не до «того»).
   Состояние нежелания своей женушки стало повторяться довольно часто, и Бобров спасался — сам называл это действо таким словом — тем, что во время интимной близости с Люсей представлял себя с другой женщиной, с которой когда-то был близок или которая промелькнула сегодня на улице, а он зацепил взглядом волнующую округлость ее бедер и стройность ног или изящный бантик пухлых губ и выпуклость бюста. Но, пожалуй, чаще всего он вспоминал Нину, их тогдашние встречи, ее ласки... И, увы, к этому «спасению» прибегал все чаще. Теперь, в охотку, он «брал» жену с «вида сзади» (как когда-то выразился «конструктор» Мисниковский), лежа на боку, — ни он, ни она не видят и не слышат друг друга, не милуются, не целуются да и, признаться, в этой позе он сил меньше тратит. Можно спокойно закрыть глаза... и фантазировать. И в эти минуты «любви» он не волновался: хорошо жене или нет, «успевает» она или не «успевает»... А после на душе было пусто. Он лежал с закрытыми глазами и злился. На Люсю? На себя? На эту затурканную жизнь? А Люся, как обычно, забросив на него ноги, уже посапывала. Он осторожно освобождался от них и, повернувшись спиной к жене, начинал считать: «Один, два, три...», пытаясь поскорее уснуть. И он уже привык к этому, смирился, приспособился, и вроде все в норме.
   И все же иногда волнение охватывало его: неужели он так постарел? Или что-то приключилось со здоровьем? Но, видя на улице или на работе женщину, которая привлекала его внимание, он чувствовал, что вот с ней бы он с удовольствием провел время, и у него, извините за очередную авторскую вольность, даже будоражилось «народное хозяйство».
   Но самое интересное было то, что, женившись, он все эти годы не искал никаких приключений. Сам себе удивлялся... и радовался, и даже где-то гордился. Посадив себя на «семейную цепь», Бобров, сразу отрубил всякие «левые» мысли и действа и вроде нисколько этим не тяготился. А если сказать точнее, то он отрубил только «левые» действа, ибо «левые» мысли все-таки иногда залетали в его буйную головушку.
   Боброву было интересно строить свою семейную жизнь. У него был главный стимул — Люся, искренняя, преданная ему и своему «гнездышку», и маленькая, ласковая дочка. И он радовался этому и хотел, чтоб так было вечно. И верил, что так и будет. Ведь искренность и преданность Люси были для него как бы ключом-паролем, который не просто скрывал или сдерживал все его тайные желания, а вообще запирал крепко-накрепко потаенный замок на его «семейной цепи». И, конечно, он понимал, что Люся так же, как и он ей, верит ему. И нередко говорил: «Ничего, Люсек, пусть у нас денежек маловато, лишь бы между нами все было хорошо». Он ласково обнимал жену и не играл словами, не сюсюкал, а говорил серьезно и осмысленно. И для него семья стала той палочкой-выручалочкой, которая помогала ему жить и выживать в этом мире хаоса и лжи.
   И в самом деле, все что они с Люсей скапливали за эти годы, чтобы купить себе приличную мебель или поездить по загранке (Люся мечтала попутешествовать), превратилось с этими рыночными реформами в прах. А потом с деньгами стало еще хуже. Черт с ним, с этим спальным гарнитуром, о котором мечтала Люся, быть бы живу. И хотя он и Люся (в ней он был уверен) прекрасно понимали, что деньги деньгами, а душа, так сказать, душой, но без денег и душа злобится. Вон Ленка тому пример. Наверное, и они с Люсей не отстают, хотя и стараются выкручиваться — поругаются и вскоре мирятся.  Бобров часто вспоминал один эпизод: когда они гостили всей семьей у его родителей, и Люся рассказывала как раз об этом несчастном спальном гарнитуре — мол, мечтала и мечтает, но уже вряд ли получится, — отец его хохотнул и сказал: «Главное — не спальня, а как в спальне. Надо, чтоб там весело было».
   Весело...
   У них с Люсей что-то не очень. И слова «пусть денежек маловато, лишь бы между нами все было хорошо» он стал произносить значительно реже. А если и произносил, то уже как старую шутку, без всяких обнимок. И Люся так же ее воспринимала — Бобров это хорошо понимал и видел: она молча поглядывала на него и усмехалась.
   А времена резко изменились. Теперь все стало доступно: не только в рекламных роликах и объявлениях, но и в магазинах — изобилие. За деньги можно было купить все, в том числе и «любовь». Да еще какую! Пальчики оближешь — если верить рекламе «любовных услуг».  Бобров читал эту рекламу с интересом, как роман какой: любовь на выбор — бери, не хочу! «Романтическое знакомство», «Студентки познакомятся», «Сказка из «1001 ночи», «Элитная познакомится», «Красивая обеспеченная блондинка ищет друга», «Познакомлюсь на своей или вашей территории», «Эффектная, юная познакомится», «Девушка с квартирой по линии метро ждет звонка», «Очаровательные грешницы познакомятся», «Страстная дама познакомится», «Шикарные девушки. Знакомства, стриптиз, сауна», «Великолепные любовницы познакомятся»... И так далее в том же духе. Бобров даже не ожидал такой любвеобильности. Есть предложение — значит, есть спрос. И Бобров чему-то улыбался.
   Конечно, он мог бы «переспать» с кем-нибудь из своих заводских (у них на предприятии немало симпатичных и желающих), но он даже представить себе не мог, что было бы, узнай вдруг Люся, что он ей изменяет. Кошмар! Даже не по себе становилось. Он не хотел бы причинить Люсе боль, она этого не заслуживала, он не хотел бы причинить боль дочери, всей семье. Да разве он будет рисковать той «семейной» опорой, которой гордился и которая помогала и помогает ему в жизни?!
   Но были и прозаические причины его бездействия. «Левые» походы требовали немалых побочных усилий: надо было ухаживать, соблазнять, искать пристанище и время — словом, целая история. И вообще — давно зарубил он себе: там, где живешь и работаешь, шашни лучше не заводить. А с чужими еще сложней. Не станет же он специально с кем-то знакомиться? Прошли те времена.
   Боялся, конечно, еще и подцепить что-нибудь. Хватит с него приключений молодости. Что было, то прошло. И от одной мысли, что он может опять заразиться и, главное, потом заразить Люсю, Боброва охватывал ужас — и все «левые» мысли, как всегда, оставались только мыслями. Хотя...
   Помнится, на какой-то вечеринке у приятелей Бобров с женой одного из гостей зашел на кухню перекурить. Они оказались одни, в голове шумело от выпитого, в ушах звенела азартная музыка. Они стояли рядом, близко и, как, наверное, пишут в душещипательных романах, незаметно для себя слились в поцелуе. Губы и язык ее были страстными, напористыми... Он растеряно (или испугано?) смотрел через ее плечо в почти настежь открытую дверь и иногда, отрывая губы от ее губ, бормотал: «Не торопись... не торопись...» Через какие-то мгновения они почти одновременно отстранились и отошли друг от друга. Он закурил, и она присела на стул и взяла сигарету. И тут же на кухню зашли еще двое мужчин-курильщиков, в том числе муж этой гостьи. «Провинившиеся» как ни в чем не бывало улыбались, чинно и спокойно курили. Бобров даже взялся рассказывать анекдот. И все слушали его с удовольствием. «Вот конспиратор!» — то ли гордился, то ли ерничал он над собой. Потом, на трезвую голову, корил себя: нельзя срываться в своих компаниях, тут «цепи» нужны крепкие. А если бы еще несколько «неторопливых» секунд? Хорошо, что все обошлось.
   Относительно этой женщины он не строил никаких планов. Но горделиво усмехался: попади он с ней в какие-то подходящие условия, задал бы ей жару... Да и с какой-нибудь сослуживицей или «прекрасной незнакомкой» не возражал бы случайно оказаться в теплой обстановке. Да что с «прекрасной»? Иногда ему казалось, что он готов переспать с любой б...
   Однажды в командировке, в подвыпившей гостиничной компании, в которой участвовала дежурная по этажу, он попал в переделку: эта дежурная — пухленькая и довольно аппетитная женщина лет тридцати пяти, с огромным начесом — позвала его помочь что-то переставить в подсобке и там сразу накинулась на него, как изголодавшаяся львица. А Боброва как заклинило: никакой «положительной» реакции, хотя она своими большими грудями прижала его к стенке и уже сама расстегивала ему брюки. Только одна мысль долбила его: вдруг что-нибудь подцепит, сразу видно — многих обслуживает. И растерялся... Помнит, промямлив что-то, выскочил из каморки, застегивая на ходу брюки. А на утро услышал рассказ своего соседа по комнате — носатого мужика лет сорока, как он переспал с этой дежурной. «Ну и баба! Огонь! Чуть не откусила, — брызгал слюной счастливчик, заливаясь тонким смехом. И потом вдруг вздохнул: — А моя дома — тюфяк: сколько лет живу — все в одной позе, ничего сама не делает и мне не позволяет».
   А Бобров, с одной стороны, переживал и злился на себя, что опозорился, а с другой — радовался и гордился, что не изменил Люсе. Видно, сама природа была против, улыбался про себя, вспоминая свое «бессилие», и припоминал, что и в молодости у него бывали такие срывы, и знал, что причины их могут быть разные — и усталость, и боязнь чего-то, и нечистоплотность. Но «прокол» с дежурной все же объяснял своей «устойчивостью». И даже приходил к почти философской мысли, почему-то невольно опять вспоминая Мисниковского, что спасение семьи, а может, не только семьи, а чего-то еще более глобального, как раз в этой «цепи»: человек должен сам садить себя на «цепь». Но и усмехался: хорошо рассуждать на трезвую голову, а вот когда выпьешь... Хотя нет, — вот почему он вспомнил своего друга! — когда-то, в «пьяный вечер», когда они с Мисниковским говорили «за жизнь», Бобров тоже рассуждал об этих «нравственных цепях». Во, хотя не трезвый был... Но, как Бобров помнит, он рассуждал сам с собой, вслух не высказывался. Видать, уже тогда чувствовал, что рассуждать — одно, а вот делать... Просто он давно не попадал в такие переделки, вот и растерялся, — оправдывался сам перед собой Бобров, вспоминая свой «позор» и напрочь опровергая все свои недавние похвальбы насчет собственной «устойчивости». Конечно, нечего строить из себя зело целомудренного. Ха, отличник по политической подготовке — теоретик... Лживый моралист. Кобель трусливый. Дешевый конспиратор. Чистоплюй сраный. Несчастный зануда. Мыслитель дохлый. Вечный неудачник... — Ехал в троллейбусе на работу и придумывал себе разные прозвища.
   Были и другие ситуации. И на пьяную, и на трезвую голову. И в каждой, как говорится, до счастья был всего лишь шаг. Но...
   Вот еще одна командировочная история. На заводе, в другом городе, напарницей Боброва оказалась довольно симпатичная женщина с одного НИИ, тоже командированная, но не из Н-ска. Познакомились. Общее дело. Слово за слово... Оказалось общим и свободное время. По магазинам вместе шатались: он что-то искал для семьи и она для семьи — для мужа и двух сыновей. Потом в кино забурились, и он пошел ее проводить  (остановилась у родственников), а она его на чай пригласила. Родственников как раз дома не оказалось.
   Глаз-то у Боброва наметанный, сразу понял: неожиданная сослуживица была бы не против — и суета с чашками-ложками, и прямой намек, мол, если желает, то можно и «покрепче» чего организовать, магазин рядом, и вообще «сестра сегодня дежурит» (может, тоже дежурная по этажу?!). Женщина симпатичная, фигуристая, Бобров поглядывал на нее и ее взгляды перехватывал. Было мгновение: вот сейчас они кинутся друг к другу... Но внутри какая-то скованность, даже какой-то страх... А она телевизор включила: концерт — музыка, песенки. И она — веселая, разговорчивая. Вязаную кофточку сняла и ему предложила: мол, если жарко, то пиджак можно скинуть. Скинул. На самом деле жарковато. И у нее все на месте: бюст, губы пухлые, глаза игривые... А его опять заклинило: не испытывает былого молодецкого желания. Холодно в душе и на сердце тяжесть, будто кто-то заставляет его, а он сопротивляется. Словно первый раз в первый класс: и хочет, и боится, и стесняется. Хотя бояться-то вроде нечего: женщина замужняя, не опасная, и муж далеко. Бобров даже начинал себя подбадривать: мол, что сидишь, нахохлился? Забыл, как с женщинами обращаться? О погоде, о музыке, о стихах, а там и до «любви» недалеко. Или за бутылкой сбегай, выпьешь — смелости прибавится. А в душе трепет, словно за ним наблюдает... Люся — все слышит, все видит и вообще сейчас войдет, а он...
   В общем, чаек попили, о кинофильме поговорили. Хорошо, что не о работе, а то бы совсем опозорился. Телевизор спас: смотрели концерт... и друг на друга поглядывали. Так и ушел ни с чем. Даже не ожидал от себя такой стеснительности. А скорее трусости и дури. Только вот запомнил игриво-смущенный (а может, наоборот, язвительный?) взгляд своей визави: мол, ну и дураки же мы с тобой. И злился на себя... и нервничал: может, заболел — женщин не хочет.
   На следующий день Бобров несколько раз перехватывал взгляд своей напарницы. И опять этот взгляд казался ему то таким же игриво-смущенным, даже призывным, и тогда Бобров уже был готов исправить ошибку, то усмехающимся, язвительным, и тогда «левые» мысли притуплялись и даже исчезали, а возникали совершенно иные мысли: вдруг он, Бобров, снова опростоволосится, вдруг снова не сможет... Неужели и здесь «природа» была против? Или это его природа дала сбой — в самом деле заболел?
   Бобров всерьез забеспокоился. У нормальных мужиков такого не должно быть. И сам с собой спорил: не он один такой. Даже вспомнил рассказ одного сослуживца, как преподавал он в техникуме и на него «наехала» директриса: будь любовником. И женщина-то видная, было на что посмотреть и спереди, и сзади. Он бы не против... да вот — женат. Она-то одинокая, без оглядки. Словом, он — в кусты, а она его — из техникума. Сослуживец был так ошарашен, что вместо жалобы настоящий рассказ написал и послал его в какой-то журнал. А ему ответ: ерунда, мол, в жизни не бывает — не может мужчина отказаться от женщины, если она ему хоть немного нравится. Если, конечно, мужчина не импотент. И ответ тот женщиной был подписан. Помнит Бобров, что, слушая этот рассказ, все в курилке смеялись. И смеялись, конечно, не над рассказчиком, понимая, что бывает такое, бывает, сами могут рассказать что-то подобное из своей жизни. Вот и Бобров теперь бы мог рассказать. А то его напарница по командировке наверняка думает, как та дама из журнала: мужик хочет да не может. Хотя это ее личное дело.
   Но все же беспокойство о своем здоровье тоже не покидало Боброва.
   Приехав домой, он с радостью «доказывал», что он еще что-то «может». О Люсе он соскучился. И она — о нем. Но очень скоро вернулось прежнее безразличие к жене. И он даже сожалел, что там, в командировке, «ушел в кусты». Видно, на самом деле — дурак. Какая разница, как изменять — в мыслях или на деле? Еще неизвестно, что страшней. И вдруг пожалел, что его напарница не проявила более активной инициативы. Как там они в молодости говорили про «мертвого импотента»? Конечно, если женщина захочет, может многое с мужиком сотворить. И где была бы тогда охраняющая его «природа»? Наверняка сработала бы природа другая.
   С годами семейная «цепь» становилась все тяжелее. Но он «сидел» на ней, и это явно помогало ему — чувствуя стабильность и надежность своей семьи, он и в жизни чувствовал себя уверено. Да и не так уж у них все плохо. Ну, реже стали «общаться» в постели. Ну и что? Не молодые. И чтоб уж совсем не вызывать у Люси подозрений своей инертностью, он чаще, чем ощущал на самом деле, жаловался на недомогание и усталость.
   Жизнь шла по синусоиде — то вверх, то вниз: примирение сменялось новым скандалом и далее в той же последовательности, хотя и с разными амплитудами: то тише, то громче, то вообще с затуханием — безразличием и равнодушием друг к другу.
   Бобров чувствовал все более нарастающее раздражение и усталость. Ему становилось обидно и за себя, и за всю их семью: и Люсе, и дочери наплевать на него, на все его просьбы. И просьбы-то — мелкие, даже смешно было бы кому-нибудь рассказать о причинах скандалов у них в семье. Да и Люся — не стервоза. Знавал он таких женщин и знает — грубых, злых, хитрых, жадных, превращающих своих мужей в половую тряпку: сунули ему в магазине черствый хлеб и не предупредили — дурак набитый; принес домой небольшую, но честно заработанную зарплату — ни ума, ни энергии; хотел позвать друзей на день рождения — да она на эти деньги себе лишнюю тряпку купит... Нет, в самом деле, было бы у них в семье что-то серьезное (не дай ты, господи!). Хотя бывали у Люси заскоки и покруче...
   В начале их семейной жизни, когда они бросились на радостях обустраивать свое «гнездышко», тащили в него все, что только могли приобрести на свои кровные, в том числе разные вазочки, статуэточки и прочие побрякушки — уж очень Люсе хотелось, чтоб в доме было красиво. Бобров всячески этому содействовал: на праздники, на день рождения Люси дарил что-нибудь такое, что, как он понимал, подходило к случаю, и из командировок, хоть и редких, какие-то вещи привозил. И Люся, бегая с высунутым языком по магазинам, старалась хоть немного сэкономить, чтобы иногда порадовать себя и всю семью вазочками-статуэточками и еще друзьям на подарки что-то выкроить.
   И тут Бобров стал замечать, что Люся экономит... на подарках.
   У них, конечно, был круг друзей, с которыми они иногда встречались по праздникам, ходили друг к другу на дни рождения. И перед каждым таким визитом начиналось: что купить и за сколько. Иногда они дарили кое-что из раннее купленного или им подаренного, если эта вещь была в товарном виде. Бобров в организацию подарков не вмешивался (это чисто женское дело, да и что он в этих вазочках-статуэточках петрит?), хотя Люся всегда советовалась с ним, и он ее выбору в основном не сопротивлялся.
   Однажды Люся приготовила для подарка хорошую коробку конфет, и Бобров, разглядывая красивую упаковку, вдруг обнаружил, что конфеты с просроченной датой хранения.  Оказывается, эта коробка была из их семейных запасов — то ли Люся сама когда-то покупала, то ли ей дарили — Бобров не выяснял, но завозмущался: дарить «просроченный» подарок неудобно. Люся, наоборот, считала, что ничего в этом страшного нет, потому что прошла всего неделя с указанного последнего срока, и конфеты вполне съедобные, тем паче, что хранились в холодильнике. Но Бобров не соглашался. Получился небольшой скандал. Победил глава семейства, и конфеты съели сами: отличные оказались конфетки! Больше всех радовалась Ленка. И Люся тоже. Но и сокрушалась: так дорого стоят, жалко есть, — и сама же смеялась.
   А вот в другой раз она приготовила еще один «домашний» подарок — рубашку, которую кто-то из их семейных друзей (холостяков уже не было) подарил Боброву, но она оказалась какого-то петушиного цвета и, главное, была чуть мала в воротнике, и он ее никогда не надевал. Рубашка долгое время пролежала в шифоньере в магазинной упаковке и была совершенно новой. Но, как понимал Бобров, имениннику, которому она предназначалась, рубаха тоже была бы явно не по возрасту, а, может, и не по росту, и Бобров отчаянно сопротивлялся. Но тут уж Люся взяла верх. А Боброву было не по себе: пусть и недорогой, но подарок должен быть от души, чтобы потом тебя стыд не мучил. Но где взять такой «недорогой», но «золотой»? «Иди и сам купи!» — уже не на шутку сердилась Люся. Бобров сдался: ладно, рубашка новая, будет носить сын «хозяина», если ему не понравится. И все же потом долго переживал: ни разу не видел «хозяина» в этой рубашке. А вдруг еще и по размеру не подошла? Вот стыдобище.
   И таких злополучных подарков из личных запасов становилось все больше. Бобров, в сущности, с этим давно смирился, но теперь придирчиво рассматривал предполагаемые подарки: и чтоб поцарапаны не были, и чтоб были нормально упакованы, и чтоб все этикеточки были на месте. Ну прямо народный контроль или военная приемка! Видите ли, коробочка помята! А в магазинах что, не бывает? Подумают, что не из магазина? Этикеток нет? Пусть думают, но вещь новая, то есть не пользованная. После таких доводов жены Бобров сдавался: делай, как хочешь. А в следующий раз опять лез с «народным контролем», не доверяя Люсе, — она же может и себя, и его, и всю семью опозорить. Еще этого не хватало!
   Однажды решили они с друзьями сделать на новоселье приятелю общий подарок. И сделали. Бобров не принимал участия в организации покупки, Люся со всеми созванивалась. И вот в гостях один из друзей вручает новоселу их коллективный подарок — настенные электронные часы. Бобров взгляд бросил — что-то знакомое... Такие же отец Люси подарил им лет пять-шесть тому назад. Но у них уже были механические, хорошие. Вот и стоит с тех пор подарок в шкафу. Бобров и забыл про него. Да и часы те, признаться, не очень-то симпатичные. Однако, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. «Надо свои на дачу увезти», — подумал Бобров, еще раз взглянув на подарок новоселу, но и удивился: могли бы выбрать что-нибудь покрасивей.
   А когда подошел к часам поближе, сердце екнуло: были они без фирменной упаковки, без паспорта и гарантийного талона. Как же друзья так могли? — мелькнула первая мысль. Он тут же посмотрел на Люсю, и она отвела глаза.
   Господи, Бобров готов был побить ее. Не то что вечер был испорчен, а чуть ли не вся их жизнь. Дома он выдал ей. Как же она могла сотворить такое?! Был бы это их персональный подарок — еще куда ни шло. Пусть старая вещь, может, антиквариат (хотя какой там антиквариат среди их безделушек!), но они от себя ее дарят, от се-бя, — почти по слогам втолковывал он Люсе, пытаясь как-то объяснить ей дурацкое, да что дурацкое — мерзкое ее поведение. Как теперь он будет смотреть друзьям в глаза? Тем более новоселу. Нет, собрать со всех деньги и фактически продать старую вещь — с ума можно сойти!
   Люся вначале сопротивлялась: часы, мол, новые, дорогие, она приценивалась... «Да какие новые?! — кричал на нее Бобров. — Они уже столько лет в шкафу стоят, внутри наверняка пыли полно! И главное — без гарантии! Догадалась же паспорт не приложить, понимала, что гарантия давно закончилась». — «А может, они из скупки? Откуда они узнают?» — «Да были бы хоть красивые! Ты что дурью маешься?!» — «А у нас денег нет на все эти складчины, — начинала хныкать Люся. — Ты знаешь по сколько они хотели собрать?»  Тут у Боброва от негодования вообще перехватило дыхание. Скандал получился нешуточный. И обидней всего, что Люся отчаянно сопротивлялась. Как ему показалось, она ничего не поняла. Только расплакалась, почти зарыдала: она хочет, чтоб в доме было сытно, красиво, а он на нее кричит. Что ей одной это надо? Ей ничего не надо! Ради него и Ленки старается. Люся была на грани истерики.
   Бобров стал понимать, что эти бабьи вывихи похлеще беспорядка в доме.
   После этого скандала Бобров еще более уверился, что в чем-то совершенно разные они с Люсей люди. И хотя ничего подобного случившемуся больше не было, он почти совсем перестал доверять ей. В то же время Бобров прекрасно понимал, что это на самом деле мелочи, у других бывает куда сложней и страшней. Просто надо приспособиться друг к другу, притереться. И все надеялся на «перевоспитание» и опять читал свои «лекции», а то и шумел на Люсю. Люся опять плакала. А Боброву вдруг становилось очень и очень обидно: он понимал, что, наверное, и Люся ощущает в эти минуты свое одиночество. И, может, не только в эти минуты. Что он ей дает? Какую ласку? Какой достаток? Какой комфорт? И уже не столько злился на Люсю, сколько жалел ее. И себя жалел. И не знал, чем можно помочь Люсе и себе. И получалось, что в основном «перевоспитывался» он сам — со многими хозяйственными «достижениями» супруги фактически смирился: пусть живет, как хочет. И с «постельными» — тоже. А на душе было тоскливо.
   А Люся не придавала особого значения многочисленным и частым замечаниям мужа — зануда и все. Привыкла уже: ворчит, как старый дед. Да и многого он просто не понимает, мерит со своей мужской колокольни. Но пусть сидит там, если ему нравится, она не возражает, мужчины любят командовать — хлебом не корми. И не только дома: почти все начальники — мужчины, на землю бы лучше спустились. Но в семейных делах она ученая: муж — голова, а жена — шея — старая истина. Вот и насчет подарков... Слишком он щепетильный, надо быть проще. Хотя в чем-то он прав. Но ведь денег на житье не хватает, не то, что на какие-то вазочки, вот и приходится выкраивать на подарки и прием гостей. И это хорошо, а то сидят, как сычи: ни в театры, ни в кино — дорого и все какие-то дела, дела. «Культурные мероприятия» — фильмы по телевизору и треп по телефону. Основные ее подруги — жены друзей Валентина. Поговорить есть о чем: о магазинах, о политике. Всем косточки перемоют и все государственные решения примут. Смех один. Ну а гости или в гости — не часто бывает. А часто бы и не выдержали.
   С Валентином они тоже иногда говорят о политике, особенно когда смотрят какие-нибудь политические новости. Все к власти стремятся, только о себе и думают. Не людям помогают, не государству, а своим кошелькам. Тут у Люси с мужем полное взаимопонимание, хоть свою партию организовывай. Да у них уже есть своя партия: Валентин, она и Лена. И еще Жуличка. А вот все его занудные нотации... Что здесь такого, что он поможет развесить белье, в том числе и ее? Все в семье должны помогать друг другу. Он, конечно, понимает и помогает — еще как! Он у нее молодец, — а сам почему-то ворчит. Видать, характер такой — сварливый. Еще, пожалуй, не то будет к старости. А она как умеет, так и делает, во всяком случае, старается изо всех сил. Что не успевает, потом доделает. И нечего приставать с нравоучениями. Сам бы постоял у плиты и по магазинам побегал. Думает, наверное, что ей красоты не хочется. Еще как хочется. И не только этого, не ледышка...  Вот и сны иногда снятся. Даже ему, Валентину, рассказывала: приснилось однажды, что она с кем-то целовалась — то ли с Киркоровым, то ли еще с кем из артистов. Но это так, сон, пустое. Хотя ласки тоже хочется... Да мало ли чего хочется. Вот и одеваются средненько, и хороший ремонт в квартире давно не делали, а сейчас такой выбор и обоев, и красок, и сантехники... Выше себя не прыгнуть. Хотя, конечно, если бы Валентин захотел, то сумел бы что-нибудь организовать. Рассказывал про свои заводские дела. Тогда-то он хорошо с ребятами заработал, но бросил: не желает связываться с нечистоплотной коммерцией. И она не настаивает. Выкручиваются. На самом деле, хоть свою партию организовывай. Только толку-то от всех этих партий. Раньше хоть дисциплина была, и НИИ хорошо финансировали... Зато сейчас в магазинах всего полно и очередей нет, и продавцы стали вежливыми. Нет, что-то должно измениться, и, главное, правители должны дать возможность честно и хорошо зарабатывать. А то сидят там на своих колокольнях с большими деньгами и командуют. И все не так, как надо.
   А сны про любовь — тоже от их жизни замотанной: сама ухрямкается за день и Валентин тоже. А душа, видать, требует, даже во сне подсказывает. Но Люся все понимает, давно стала грамотной: главный в этом деле — муж, а то она проявит желание, а ему не до этого — охотки нет: устал или еще что, ему одни переживания. Читала она, что с мужчинами надо быть внимательней, осторожней, чтоб не задеть их самолюбие, их мужское достоинство. Они люди ранимые. Так что все понимает и ведет себя умно и деликатно.
   Улыбнулась: когда поженились, да и потом, Валька всегда был наготове. Стареет. И на работе устает, и из-за денег нервничает. А может, со здоровьем что. Но не удобно ему советовать, чтоб сходил к врачу. Ладно, он спокоен, а она тем паче переживет: охотки тоже все меньше становится. Но все же иногда накатывает настроение... И кое-чему научилась. Иногда сама, когда лежит утром в постели, — Валентин уходит на работу рано, а она может еще полчаса-часик понежиться, — ласкает себя... Давно знает, как это делается, чтоб приятно было, вычитала, и Валентин кое-чему научил, иногда ее так ласкает. «Не хуже, чем с муженьком получается, — в душе смеялась она. — А иногда даже лучше». Вот у них все и хорошо, спокойно дома. А любовные сны редко бывают. По молодости-то чаще приходили. Валентин все снился, целовались до упада. Вот в жизни так и вышло. Это сейчас поутихли. Но для нее он самый родной, самый близкий человек. И вообще для нее семья — это все. Хотя работа дело важное и интересное, но все же хорошо, что она, Люся, не превратилась в «ученую» даму или «ученую» лошадь. Знает она таких: в основном старые девы, или у кого дома что-то не в порядке, только работой и живут. Что еще остается. А в семье все должно быть спокойно. И она старается и знает, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Но главное — здоровье. Нет ничего важней. А для здоровья как раз и надо хорошо питаться. Только вот деньги... Целыми днями одна забота: купить, приготовить и накормить. Семья небольшая, а забот — целый воз. Но она с охотой крутится. В жизни ей повезло — Валентина она любит, и он ее — тоже, предан дому, семье. Всю зарплату, до копеечки, ей отдает, после работы сразу домой. У нее и мыслей нет, чтоб он мог скрывать какие-то деньги или еще что. Это она о том, что не ревнует его, так как верит, что он не изменяет ей.
   И все же иногда какие-то неожиданные сомнения грызли ее: почему Валентин стал менее ласков? Неужели ему самому уже ничего не хочется? Может, дело не в здоровье и не в заводской усталости? Завел кого и утешается, силенки тратит. Вон и на девочек поглядывает на улице. Она иногда даже ехидничает: «Что глаза-то скосил? Ну посмотри, посмотри, не стесняйся». Он улыбается, отнекивается. А без нее, наверняка, еще как смотрит. Но смотреть не запрещено. И ей иногда красивые мужчины встречаются, и она взгляд задерживает. Мало ли красивых людей. Вот и по телевизору всякое и всяких показывают. Мужиков, видать, хлебом не корми, а голых баб на экране и в журналах подавай. И не только на экране, в жизни все бывает, не первый год живет. Но Люся верит в Валентина, верит в их любовь, в их семью и, признаться, обо всех этих изменах даже не задумывается, и свои неожиданные сомнения воспринимает как собственную блажь и дурь.  Причем замечать стала: сомнения начинают грызть только тогда, когда у нее самой просыпается охотка, а Валентин непонятлив: не обнимет, не приголубит. Обидно становится — рановато в старики записался и ее записал. В такие дни настроение у нее никудышное, даже нервозное. Благо, все эти «охотки» и «сомнения» быстро растворяются в массе житейских дел, и жизнь продолжается, как обычно. Хотя, конечно, мужиков стеречь надо.  Вот потому дома и должно быть все хорошо, чтоб не возникало никаких соблазнов, и она всегда в любой час ночи, как бы ей спать не хотелось, поворачивается к нему тем бочком, который ему в этот момент удобен. Но а когда самой иногда хочется, прижмется к своему «красавчику», пошоркается об него и вроде успокаивается. Или иногда по утрам, одна...  Хотя, конечно, ему надо обязательно сходить к врачу, все чаще стал жаловаться: устает, недомогает. Ну а ворчанье таблетками не вылечишь: привычка — вторая натура. А то не просто ворчит, а шумит. Еще как! Но ничего, пошумит и перестанет, он у нее отходчивый. Да и стал кое-что понимать и меньше лезть в ее домашние дела. А она, как всегда, любые его занудства добротой и лаской лечит. Хитрая! Конечно, в жизни кому как повезет, но и самим надо энергию проявлять и тем самым себе помогать. Вот она все же охмурила своего «красавчика» и сейчас охмуряет: заботится о нем. Конечно, с годами многое теряется, вернее, как бы притупляется, она это понимает и по себе знает, но душа та же остается, просто на другое больше настраивается: на дом, семью. Хорошо, что в ее сети такой мужик попался, как только и ждал этого: об их гнездышке всю жизнь беспокоился и беспокоится. А может, и на самом деле ждал. И она благодарна ему и любит за это. И до конца своих дней будет любить.
   Ну а сейчас главное Ленку воспитать — дать ей образование, выдать замуж... И еще — Жуличка. Такая ласковая собачка, она для нее, Люси, как вторая доченька или даже как внученька. Ведь Ленка уже большая, не посюсюкаешь. А так хочется поиграться, побаловаться, поласкаться, одна Жуличка ее всегда понимает и нотации не читает, не грубит: прижмется к ней, уткнется ей в шею лохматой мордочкой и замрет. Как дитя малое. От нее одна только радость и покой на душе...
   А вот у Боброва покоя на душе не было. С годами, так и не привыкнув к такому порядку, вернее, беспорядку в доме, он переживал и злился на Люсю, пожалуй, не столько из-за этого беспорядка, сколько из-за наплевательского отношения к его просьбам. Ему казалось, что и Люся, и он стали равнодушны, безразличны друг другу. Головой-то он отметал это, а вот с душой и настроением своим совладать не мог. И хотя всегда был, как говорится, сыт и ухожен, Бобров уже давно чувствовал себя дома одиноко... Хотя, может, он просто тяготится семейной жизнью, вот и ищет разные «развлечения», находя поводы для выяснения отношений? Уже не раз эти мысли посещали его. И все неохотнее покидали. Оставалось только одно — смириться и плыть по течению. Как и на работе.
   Да что там про дом и завод говорить! Во всей стране такой бардак! Никто никому не нужен, и он в том числе — ни производству своему, ни государству. Смотришь на все эти разборки в «верхах», как на детектив с бесконечным продолжением.
   Отношения с дочерью у Боброва складывались тоже не так, как ему бы хотелось. Лена всегда держалась дерзко и независимо: это ей не нравится, то не нравится, а сама посуду за собой не вымоет. Как и ее родная мамочка растет неряшливой и неорганизованной. Да и жестокой становится (или уже стала?). До сих пор сердце болит при воспоминании, как после очередной его попытки объяснить дочери, что без собранности, организованности и упорства она ничего в жизни не достигнет, Лена язвительно отпарировала: «А ты-то чего достиг?» Бобров поперхнулся на полуслове. Он настолько растерялся, что не знал, как ответить. Не оправдываться же, что, мол, инженерам всегда платили мало, а сейчас на многих заводах вообще безденежная ситуация. Только прошептал: «Дура» и ушел в другую комнату, хлопнув дверью. Самое обидное — Люся промолчала. Выходит, согласна с дочерью?
   Кстати, «дурой» он Лену частенько обзывал. Зря, конечно, но не ремень же брать. Хотя, как казалось Боброву, нынешняя молодежь только силу и признает: и по фильмам это видно, и по жизни — везде кровавые разборки. Так что и у него нервы сдавали, и он в сердцах бросал дочери: «Дура!» И однажды услышал в ответ: «Сам дурак!» Ну, он: «Как ты на отца так можешь?! Совсем обнаглела!» — и так далее, и тому подобное. Но и это еще не все. Во время одного из таких же «уроков воспитания» она назвала его... козлом. Он даже ответить ничего не смог, выпучил глаза и ушел в другую комнату, потрясенный и растерянный.
   После этого инцидента Бобров не разговаривал с дочерью несколько дней. А она даже шага к примирению не сделала. Бобров очень переживал и требовал от Люси, чтобы та поговорила с Леной, объяснила все, сделала так, чтобы дочь попросила прощения. Но дни шли, Лена вела себя как обычно... и никаких извинений. Люся рассказывала, что объясняла Лене, но та говорит, что не понимает, за что ей надо извиняться. Дело закончилось тем, что Бобров первым завел разговор и чуть ли не сам за дочь попросил у себя прощения. И невольно засомневался: может, он действительно в чем-то не прав и как-то сам провоцирует ее на грубость? И теперь старался делать замечания дочери более осторожно и деликатно. Но от этого ситуация не менялась. Когда он пытался спокойно объяснить ей, что хорошо, а что плохо, Лена с ехидцей поддакивала: «Да, да... Что дальше?» — «А дальше, — продолжал Бобров, — к сожалению, уже тысячный раз повторяю: пожалуйста, следи за собой...» — «Что дальше?» — «Как что? — еле сдерживался Бобров. — Ты что меня прерываешь?» —  «Ну и что? Что дальше?» — «Вот я и говорю: ставь на место свои тапочки. О них запинаешься...» — «Ну и что?» — «Как что?! Ты что издеваешься?! Что за наглость?!» — И опять срыв, опять скандал. Заканчивалось тем, что Ленка тоже начинала плакать, не понимая, что она такое обидное сказала-сделала. Ну, тапочки не туда поставила, ну слово не так сказала. Бобров опять чувствовал чуть ли не свою вину. Неужели и в самом деле он такой нудный и старый? И требует что-то не то? Но ведь он же старается, чтоб им хорошо было, они просто не замечают этого. И состояние одиночества усиливалось.
   Больно задевало Боброва то, что при всех его конфликтах с дочерью Люся помалкивала. Потом он и на нее шумел: «Почему молчишь? Почему меня не поддерживаешь? Я же тебя защищаю, помогаю тебе воспитывать дочь. А ты своим молчанием не только меня обижаешь, но и дочь разлагаешь, против меня настраиваешь». Люся оправдывалась: она говорит с дочерью, часто говорит, а когда он шумит, просто теряется и не знает, что делать. «Вы просто вынуждаете меня шуметь и нервничать! — снова напускался Бобров на жену. — Неужели ты этого не понимаешь?!» Нет, Люся тоже не могла понять, что он от нее требует. Она воспитывает дочь, делает ей замечания, говорит, что нельзя так разговаривать с отцом. Что еще надо? И Люся стала хорошо понимать другое: у Валентина просто нервы сдают. Не удивительно: на работе устает, давно не отдыхал, а годы уже немалые. Но и он понимать должен: у Ленки переходный возраст.
   Бобров это понимал, но продолжал учить дочь уму-разуму. Любил он ее, очень любил и хотел вроде как передать ей свой опыт, чтоб она не сделала каких-то ошибок. Ведь в жизни все мелочи важны. Особенно для девочки. Наверное, потому иногда и жалел, что у него не сын родился. И усмехался: сыновья в подоле не принесут. Хотя сыновья тоже разные получаются. И, пытаясь успокоить душу, оправдывал поведение дочери вечным конфликтом отцов и детей: мол, привыкла «свободно» общаться со сверстниками, отсюда и «дурак», и «козел» и, поди, уже знает слова похлеще. Родители для нее как друзья и подружки. Возможно, нет тут ничего для него и Люси обидного. Но от этого «оправдания» легче не становилось. Должно же быть какое-то уважение к ним и понимание со стороны дочери, ей же не пять лет. Он, Бобров, никогда так не грубил своим родителям, это он точно помнит. Не всегда, конечно, слушался, даже помнит кое-что из своих детских шалостей, но чтоб так разговаривать... А еще и намеки: «Маловато получаете... У других есть сапожки...» Не помнит, чтоб в детстве завидовал чьим-то шмоткам. Хотя, конечно, девчонки есть девчонки. Ему и самому иногда хотелось что-то новенькое: мать неоднократно перешивала для него отцовские брюки. Но чтоб упрекать родителей?! А нынешние нравы до добра не доведут — ни семью, ни государство. Вот и Ленка не знает цену слову и поступку. Как и ее мамочка треплет ему нервы. И Бобров уже не спешил с работы домой, а готов был задерживаться на заводе, когда и надобности особой не было...
   А вскоре стало еще хуже: дочь почти перестала с ним общаться: не подойдет, не поговорит, — какой там, чтоб приластиться?! На «здравствуй» и то одно непонятное бурчание, а какие-то советы или замечания — сразу в штыки. Не дослушивает, прерывает. Валентин обижался, но успокаивал себя: дочь взрослеет, ей уже неудобно быть прежней лизуньей и вообще, видимо, Люся права, — переходный возраст. Он теперь старался реже делать дочери замечания и давать советы — только себе и другим нервы мотать. Пусть мать воспитывает. Вон они как две подружки, даже телефильмы с сексом смотрят вместе. Бобров толком не мог понять — хорошо это или плохо, только усмехался. Наверное, хорошо: хотя бы от матери у нее не должно быть секретов.
   Вначале Люся стеснялась смотреть вместе с дочерью «постельные сцены», которыми теперь были нашпигованы почти все художественные фильмы, открыто идущие по телевидению, и даже пыталась выключать телевизор или переключать на другой канал, но Лена не хотела этого, и получался очередной скандал. Однако вскоре Люся смирилась и решила: дочка уже взрослая, пусть лучше на фильмах учится, а не на деле. Знает Люся, что сейчас с молодежью творится: о будущем не думают, живут одним днем. И Люся старается приучить дочку к дому — вместе хозяйничают, вместе пироги пекут. Вот и телевизор зачастую вместе смотрят (вместе с главой семейства — родным папочкой!). Смотрят молча. И при самых интимных сценах боятся даже взглянуть друг на друга. Иногда Бобров не выдерживал, чертыхался, высказывая тем самым негативное отношение к происходящему на экране, и удалялся на какое-то время из комнаты — перекурить на кухне.
   Бобров искренне удивлялся: зачем это все пропагандировать так открыто? До добра молодежь не доведет. Это надо делать как-то осторожно, деликатно, красиво. И для каждого возраста, наверное, должны быть свои методы, а значит и свои степени свободы. Конечно, он понимает, что говорить об этом легко, а в жизни все сложней... и иногда даже интересней.
   Он помнит, как впервые видел стриптиз в Югославии, когда в молодости был там по комсомольской путевке. Тогда «Социалистическая Федеративная Республика Югославия» приравнивалась нашими властями к капстране: изобилие частных магазинчиков, шмоток, свободный обмен валюты. И выпускали туда далеко не всех. А вот его с оборонного завода выпустили. Посчитали, видно: молодой специалист, что он еще знает? Ничего. И правильно посчитали: не то, что оборонные, даже, оказывается, эротические секреты знал далеко не все... До сих пор в ушах громкая, бьющая по перепонкам, быстрая музыка, а перед глазами яркая блондинка с распущенными волосами, в длинном роскошном черном платье до пят быстрой, изящной походкой обходит первые ряды столиков, окаймляющих небольшую танцевальную площадку, и вот взмах руками — и платье спадает с девушки, она в купальнике из двух предметов. Яркий бюстгальтер на пышном бюсте, узкие плавочки и длинные ноги в туфлях на высоченных каблуках-шпильках. И вот она ходит, пританцовывая, по небольшой круглой площадке кафе-бара, присаживается на колени мужчинам за первыми столиками, подставляет им спину, предлагая дернуть за тесемочку бюстгальтера, развязать, и тут же молниеносно увертывается от попыток помочь ей. Грохочущие звуки музыки не проникают в тебя, ты вроде даже не слышишь их, ты весь во власти чего-то тайного и прекрасного, близкого и желанного — и глаза, и уши, и весь ты прикован к яркой, возбуждающей блондинке. Бобров сидел за задними столиками этого небольшого кафе-бара, и не заметил, как встал вместе с остальными ребятами из их тургруппы, впервые пришедшими посмотреть на это захватывающее и непостижимое для комсомольцев публичное зрелище. Сердце колотится так, что даже ощущаешь его удары, а ширинка на брюках напрягается под напором проснувшегося «орудия любви». А за первыми столиками посетители-старперы, как потом им объяснили, из местных любителей острых ощущений, пришедшие сюда заранее, тянут руки к прекрасной блондинке, пытаясь развязать тесемочку на ее бюстгальтере. И вот одному это удается! Лямочки разлетаются в стороны, но девушка успевает придержать бюстгальтер на пышном бюсте, делает еще несколько движений и — ах! — бюстгальтер спадает, обнажая тугой бюст, соски кажутся прекрасными розами на великолепных клумбах. А блондинка продолжает свой стремительный танец сладострастия, опять присаживаясь на колени счастливчиков и подставляя им тесемочки на плавках...
   Господи, неужели снимет?! Сердце колотится с еще большей силой, и уже ничего вокруг не видишь, кроме прекрасной блондинки... Наконец тесемочка развязана, девушка придерживает плавки рукой... Миг — и они у нее под ногами! Ох!.. Ах!.. — в зале оглушающий вздох и стон. Нервы напряжены до предела, кровь гулко стучит в висках, в ушах,  в сердце, в «орудии любви». Звуки музыки, кажется, вгрызаются в тебя, а кровь разрывает сосуды! На девушке что-то еще осталось — какая-то ленточка, опоясывающая тонкую талию и подчеркивающая выпуклость бедер, и от ленточки спереди и сзади идут вниз две узкие тесемочки, врезающиеся в волнующие полушария зада и утопающие в черных кудрях, скрывающих таинственную женскую плоть и притягивающих к себе все внимание твоего естества. Девушка вся на виду, вся обнажена, она кажется в твоей власти — и не только глаз, мысленно ты уже прелюбодействуешь с ней: ласкаешь ее груди, тело, впиваешься губами в ее рот, входишь в ее плоть своим разгоряченным «орудием любви»...
   Боже, она и в самом деле почти разводит ноги: подойдя к центру танцевальной площадки, на которой стоит стул, она берет с него яркую, всю в кружевах накидку, набрасывает ее на плечи и, приподнимая одну ногу, потом другую, снимает с себя и ленточку, и тесемочки...  В зале визг, крики, шум, заглушающие звуки музыки. Блондинка берет за концы платок-накидку и, как крылья, распахивает ее, обнажая себя всю до ноготка, кланяется в одну сторону зала и прикрывается накидкой, потом поворачивается к другой стороне зала и так же распахивает свои руки-крылья, обнажая себя перед визжащей публикой и, вновь прикрывшись, гордо уходит с круга. Музыка внезапно обрывается, но в ушах еще гром, визг... Ты и сам что-то кричишь, аплодируешь, и на лицах твоих друзей-комсомольцев немного растерянные, смущенные, но счастливые улыбки. И вдруг ощущаешь, что трусы твои чуть влажноваты от избытка молодецкой энергии. Так иногда случалось в ранней юности, во сне. Но сейчас все было, как во сне...
   И еще почему-то запомнился прощальный уход блондинки с круга: гордо поднятая голова и грустные глаза — ни улыбки, ни мимики. Боброву показалось, что девушка вынуждена заниматься стриптизом из-за денег, что она страдает от этого «спектакля» с его прекрасной... да, да, прекрасной безнравственностью.
   Господи, какой это был комсомольско-советский наив, от которого веяло, пожалуй, еще большей безнравственностью. От сущности своей человеческой не спрячешься за красивыми лозунгами. Или надо уходить в «подполье»: говорить одно, а делать другое...
   Как давно это было! А сегодняшние стриптизы и все эти постельные сцены, которые Бобров видит по телевизору, скорее порнуха и, главное, — никакой тайны. А ведь это же тайна: «прочитать» женщину как прочитать интересную и, конечно, эротическую книгу — один на один... Нет, Бобров, не против сексуальных фильмов. Смотрятся с интересом — давно уже научились людей завораживать. А с субботы на воскресенье, если дочка спит, иногда специально ищет по телевизору «голых баб», как говорит Люся. Тот, кто ищет, тот всегда найдет, — разных «шоу» много. После них, признаться, с женой лучше получается...  Господи, что за время у него настало? И вообще — что за время настало? Эта циничная «рыночная» доступность к самым интимным тайнам пугает. Вот и сам путаешься: что нравственно, а что безнравственно? Да и как пересилить себя, когда и телу, и душе чего-то хочется? Чего-то... Ясно — чего... Как у Ленки сложится жизнь? Дочка за последний год явно повзрослела, в новом обтягивающем платье — Люся сама сшила — произвела на него неожиданно «взрослое» впечатление: высокая, стройная, женственная походка — бедра влево-вправо, волосы туго и красиво подвязаны на затылке. Улыбнулся открытию: скоро будет настоящей невестой. Но как помочь ей безболезненно набраться житейской мудрости? Если было бы можно передать свой опыт? Но разве всему научишь? Впрочем, он и Люсю-то научить ничему не может, а дочь — тем более...
   В «критические дни» Жулька начинала рваться на улицу и скулить. Бобров усмехался про себя: вот и ей секс подавай. Но до сих пор ей приходится ходить в девочках. Правда, Ленка рассказывала: Жулька однажды убежала с каким-то псом. Но вот ни разу не рожала. Люся не хочет этого, боится, что при родах собачка помрет — мол, всякое бывает, да и куда щенков девать. Не топить же. Были бы какие-нибудь элитные, а то ведь и сама Жулька – смесь болонки с двортерьером, беспаспортная. Бобров соглашался. Но видел, как она, бедняга, в «критические дни» мучается. Но ничего, не помирает, на здоровье не жалуется. Хотя собачка не скажет... И человек не всегда скажет. А если и скажет, то не все. Или могут не понять, хоть тысячу раз говори. Так что лучше не говорить. Как и собачка. И не рассуждать, не философствовать. В том числе и о здоровье. Вот он, Бобров, долгое время никому ничего и не говорил... Настроение совсем паршивым стало: недавно ходил к урологу, врач сказал, что у него аденома предстательной железы. Навыписывал кучу лекарств. И все такие дорогие. Напугал, что и до операции может дойти. Бобров рассказал об этом Люсе. Но не обо всем рассказал. Врач задал вопрос: часто ли он «общается» с женой? И посоветовал: надо чаще, поскольку это лучшее лекарство от аденомы. Врач сказал еще, что эта болячка многих мужчин посещает. Особенно тех, кто в возрасте. И удивился: «Когда вы, молодой человек, успели ее вырастить?»
   Да какой молодой, старый уже.

   (Продолжение  следует.) - http://www.proza.ru/2012/11/06/1850

   НА ЦЕПИ. Повесть. — Новосибирск. «Литературный фонд», 2001 г.
   С желающими почитать повесть в книжном издании могу поделиться из авторских запасов.