Письма прошедшего времени. 35-ое, про кота

Константину и котофею  Кузе посвящается

   Эрик любил приходить сюда даже сейчас. А вставал он рано, в пять. Час был  необходим, чтобы добраться до туалета, прополоскать вставную челюсть, причесаться, выпить стакан кефиру и спуститься во двор. В шесть тридцать он уже усаживался за свой любимый столик на набережной.  Хотя, когда тебе девяносто три, спешить особенно некуда.

   Нет, ему везёт. В отличие от Жюля, у него всего лишь тросточка, а не это ужасное приспособление для ходьбы, что выдают в больницах. Ползешь по городу как официант-идиот, всюду таскающий за собой столик. Пока ноги двигаются жить можно. Если бы не время, это чёртово-стремительноё время,  он бы станцевал на своем дне рождения с той симпатичной старушкой с площади Гарибальди. Не судьба.

   Молодежь дрыхла без задних ног. А что? Пенсия - самое время для сна. Лет двадцать назад он сказал Виктору: «Сынок, забирай этот чёртов дом под своё семейство, выдели мне угол на первом этаже и скажи своему выводку, чтобы орали тише. Тогда, двадцать лет назад, возраст ещё не съел весь авторитет и его слово что-то значило.
 
   Четыре года пролетели сказкой. Он мог читать! Потом офтальмолог, очки - одно к одному. На голосистой дуре женился его правнук, Эдуард, кажется. Не прошло и года, как они завели противного и крикливого, в мать, младенца. Словно в издёвку, назвали      Эриком. Хотели сделать приятное? Лучше б утопили. Он помнит, как дружно хохотало семейство, когда ему случилось высказать эту практическую мысль на очередном торжестве. Патриарх шутит! Какие шутки, если бессонница пришла не на день и не на месяц.

   Он так надеялся помереть во сне, как Николя. Впрочем, сегодня на это глупо расчитывать. Ну, и в добавок к нему подселился Виктор с Симоной. Нет, Симона - баба хорошая. Единственная, кто из всего семейства (три этажа, это ж не люди - кролики!) не брезгует менять ему постель, если что, а в последнее время «если что» случается часто... Но храпит - ужас! Наверное, Виктор, по пьяни, всё-таки сломал ей нос. Родил папка сынка боксёра, прости господи!

   Солнце затопило узкие улочки светом, причудливо накидало на тротуар тени домов. Город спал перед пробуждением. Последние, самые сладкие минуты. Ещё по асфальту не заскользили машины, не открылся рыбный рынок и утренний улов не повезли по ресторанам. Ещё пекут первый хлеб в маленькой булочной на углу Русской и Офенбаха.
    
   Эрик любил спускаться к набережной по Риволи. Он считал, что здесь, от Негреско открывается лучший вид на город и море. Чудак, любому понятно, что лучший вид открывается с площади 8 мая 45-го, правда, сегодня, в 2093-м, мало кто помнил, чему посвящена эта дата. Эрик любил в утренней тишине пройтись по пустынному городу, когда улицы чисты, полны надежд и утренней свежести, любил почувствовать, как набирает силу вставшее солнце.

   Молодёжь может позволить себе жаловаться на жару. Организму Эрика солнце передавало дополнительную энергию, поднимало до нормальной температуру крови. Ещё сто пятьдесят четыре шага, и он окажется в своем кресле на набережной. Интересно, что сегодня ему приготовил Марек? Ведь день пришёл особый. В юности он и подумать не мог, что доживёт.

   Марек, официант «Голубого пляжа», родом то ли из Словении, то ли из Чехии, Эрик никогда не мог запомнить эти страны восточной Европы, с такой короткой, меньше, чем его жизнь, историей. Но Марек - парень хороший. Уже как пять лет с вечера он оставлял для него столик под шезлонгом и бокал перроке с мятой. До него здесь трудилась жадная черномазая тварь из Марокко. Норовила накидать Эрику в стакан побольше льда. Слава Господу, от жадности перебрала наркотика. Выходит, жадность не так плоха, рассуждал Эрик, бывает она спасает мир, скребком счищая придурков с его поверхности.

    Сто пятьдесят два, сто пятьдесят три, сто пятьдесят четыре... Ура! - последний день, последняя победа. Всё, как обычно: соломенное кресло с подушками, любимая пальма, ставшая деревом на его глазах, шезлонг, перроке. Весь процес посадки занял у Эрика пять минут. Наконец, можно снять с головы шляпу, взять в руки стакан, откинуться, потянуться... Этот ритуал давно заменил Эрику зарядку. Как противна немощь!
 
   Вот он, сорока лет, бежит по Риволи, здоровается с Этьеном и они наперегонки уходят в море. Белые точки яхт становятся ближе, они выплывают из бухты, уже видны порт и изломанная морем береговая линия до самого Канна. Как приятно потом возвращаться домой! Мышцы ломит усталость, кожу стягивает проступающая соль, воздух врывается в лёгкие запахом утра и цветущих магнолий.
 
   Мирей встала, подняла детей, как всегда, стройная, элегантная, в строгом чёрном костюме. Волосы аккуратно собраны на затылке, лишь один локон небрежным водопадиком струится по открытой шее. Эрику нравилось целовать её шею, а она всегда смущалась и отталкивала его, даже когда рядом были только дети. За это он прозвал её Марселем. Такая же резкая, угловатая, сильная, взбалмошная, но, если прошёл тест на свой-чужой, добрая и преданная, как и этот разноязыкий и разноплеменный город-порт по соседству.

   В жизни Эрика было много стыдного. Но самой большой иглой в сердце сидела смерть жены. Она ушла в 2063-ем от рака, так и не бросив курить. Мучилась. Он смотрел, как она угасала на белых простынях городской больницы, как тяжело ей было дышать, как минута к минуте из неё уходила и ушла жизнь, и ничего не мог сделать. Ни-че-го. До крови кусал пальцы, сдирал с них кожу, но не мог привнести в себя её боль.

   Когда Марсель вздохнула в последний раз, он бросился на её тело, пытаясь согреть его собой. Лежал, чувствовал, как уходит из неё тепло. Как то, что он любил больше жизни, кому, случалось, изменял, кто подарил ему детей, кто знал все его секреты и слабости и прощал, прощал, прощал всё.., как этого кого-то больше здесь нет. Есть только коченеющее тело, превращающееся на глазах превращается в труп.

   Марсель ушла, оставила его в одиночестве, не взяла с собой. Зачем ему, слабому и никчемному, жизнь? Почему? Почему так? Сейчас он знает, что им надо было уходить вместе, но тогда он не был готов. Но ничего, сегодня последний день, он сам, не заходя домой, прямо отсюда сядет в жёлтый автобус на de la Liberte. Решено.

   Море блистало неподвижным зеркалом. Солнечные лучи выбивали с поверхности воды пар. Пахло весной, жарким днём и скорым летом. Эрик сделал глоток. Тепло понеслось по старым венам, в голове приятно зашумело, в организме разлилось чувство лёгкости, когда всё возможно и по плечу. За это он любил алкоголь, и раньше с приятелем был способен приговорить две-три бутылочки крепкого напитка за присест. Сейчас аппетиты уменьшились. Старость экономит на всём, даже на удовольствиях.
 
   Эрик не привык к старости. Мозг его был полон сил: он желал бегать, играть в теннис, гонять на кабриолете по серпантину,  волочиться за женщинами, хотел проучить наглого араба из булочной и ещё много чего, на что хватало и на что никогда не хватало денег. Барахлило тело. Наибольшие претензии вызывали ноги. Конечности работали в разнобой с головой. Знакомый, любимый до боли организм стремительно и неожиданно для хозяина дряхлел, а другого, запасного у Эрика не было.

   Первые годы злился невероятно. Потом расслабился и простил себя. В самом деле, зачем? С кем он выйдет на старт? Друзья, подружки, одноклассники, коллеги по работе - где они все? Чаша стадиона пуста, зрители воздушными шариками улетели в небо. Ничего, далеко не уйдут. Уже скоро.

   Эрик любил сидеть в кресле так, чтобы часть тела оставалась в тени. Ему нравилось ощущать, как по нему ползёт солнце. В сущности, дневное светило - его единственный постоянный собеседник последние десять лет. Солнце и сестричка из клиники, которая приходила делать уколы. В феврале закончился его полис и сестричка исчезла.    Странные люди, так долго заботиться о нём, чтобы, по достижении определённого количества лет, старательно зафиксировать его возраст в метриках и выписать билет в один конец.

   Солнечный лучик добрался до тапка. Тапок чёрный, потому мгновенно, губкой впитал жар. Стало припекать. Эрик разулся, подставив желтому карлику ноги. Через час солнце поднимется до колен, а когда доползёт до пояса, откроется ресторанчик и придёт Марек. Хорошо печёт. Лето опять будет жарким. Солнце... Солнце не предаст. Сегодня люди заставят его предать Солнце, но это будет не его грех.

   Море ласкало гальку, пело ей тихую, хрустальную песню. Солнце лениво подползло к икрам, пришло время второго глотка. Странно и удивительно, думал Эрик, за последние три года он забыл всё. Друзья, родители, дети ушли в туман. Бывало, вечерами он смотрел на Виктора, не веря, что этот морщинистый, вечно сморкающийся шестидесятилетний мужчина, с большим носом и неопрятным ртом, - его первенец. Что когда-то, смешно и косолапо, он бежал навстречу, тянул ручки, кричал на весь квартал: папа, папа! Не может быть. Нет. Это разные люди: тот и этот.

   Лишь Марсель и Чижик не выходили у него из головы. Впрочем, даже воспоминание о Марсель в последние дни потухло. Чижик же вырос, заслонив реальность. Чижик был первый кот Эрика и Марсель. Конечно, сейчас большой дом полон живности. Многочисленные коты и кошки, малые котята, глупые кенары, чудом выжившая в этом бедламе домашняя крыса, а ещё собака и даже куры с кочетом, которых, со страху перед очередным экономическим кризисом, завела одна из невесток Эрика. Куры провоняли весь дом, улицу, несутся плохо, яйца выходят жидкие, не хватает кальция.
 
   Но всё это было не его, а Чижик был их с Марсель. Он помнил, как она принесла его котёнком. Маленький, рыжий, пушистый комочек пронзительно пищал, щурился, трогательно высовывал крохотный розовый язычок-треугольничек. Эрик помнил, как волновались они с Марсель, пойдёт ли кот в ящик. Как умница Чижик, когда подошёл срок, залез в большущую коробку и сидел там, гордый, важный. Как обстоятельно и аккуратно закапывал за собой. Как вылизывал себя и ноги Марсель, а та смеялась, счастливая.Потом к ним забрались воры...

 - Месье повторить?
 
  Эрик вздрогнул. Ему понадобилось время, чтобы выплыть на поверхность из  своих грёз. Стакан был пуст. Перед ним склонилось любезное лицо Марека.
 - Месье хочет повторить? – повторил свой вопрос официант
 - Пожалуй, и почти без мяты, хорошо? Когда ты сегодня освободишься?
 - В шесть, месье.
 - Подбросишь меня до Liberte?
 - Без проблем, месье. 

   Солнце весенней яростью лупило наотмашь. Вдоль побережья на «банане» катер катал шумную, похоже, упившуюся в хлам компанию. Финны, русские - разобрать яснее Эрик не мог. Далековато. Но раздражение почувствовал. Он не любил иностранных туристов и иностранцев вообще. Терпел англичан. Только потому, что эти идиоты умудрились просрать столетнюю войну, когда всё было на их стороне. Презрение рождало снисходительность и чувство превосходства. Оно примиряло Эрика с английским варварством, в виде отдельных кранов для холодной и горячей воды, и с английской бесцеремонностью. Они вообразили, что мир говорит на английском. Welcome to France, darling! Welcome to real world, ser!
   Тепло окружило, взяло в плен Эрика снаружи, изнутри - и он обмяк.

 - Ваш перокке, месье. Почти без мяты, как просили.
   Эрик сделал глоточек:
 - Отлично, это называется пастис, Марек, то что надо!- так подавали на его родине, километрах в сорока отсюда.- Кстати, как французский твоего сына? В прошлый раз он болтал в совершенстве, разве что западала буква R, как на старой клавиатуре. Не печалься, это возрастное, в пять я тоже не мог выговорить «буря», прошло...
 
- Спасибо, месье, всё прекрасно, мы ходим к логопеду. Жаль, Грегор совсем не понимает по чешски.
 - Чешский, чешский... Да, жаль... Очень важный язык... Не грусти, Марек, ты хороший парень, всё образуется. Твоё здоровье, tschuss!
   Эрика припекло и он перебрался под шезлонг. Ничего, к семи жара спадёт. Май. Хорошо, что Марек добросит его. Самому не дойти. Обидно, что так надо напрягать человека, но ничего, разок можно.

   На чём он остановился? Ах, да, воры. Эрик с Марсель тогда снимали комнату на первом этаже. Там было нечего брать. Заначка в пятьдесят евро, смех, по нынешним временам, да золотое колечко Марсель. Она очень плакала, что кто-то рыскал по их вещам, трогал пальцами бельё. Сначала они были в таком шоке, что совершенно забыли про Чижика. Нашли его через два часа, отчаявшись и уже мысленно простившись: всё, кота нигде нет, или ушёл, или забрали. Оказалось, Чижик пробрался в немыслимо маленькую, даже для него, щель под диваном, и, когда заплаканная Марсель обречённо присела, кот пискнул. Они освободили его, накормили. Марсель сдувала с него пылинки. Чижик урчал громко, как мог, доверчиво свернулся у неё на груди и заснул.

 - Что это? – смеясь, показывала Эрику на кота Марсель.
   Воры изменили Чижика. Он стал невообразимым трусом. Если кто-то повышал голос, начинал размахивать руками, этого было достаточно, чтобы кот в панике бросался искать убежище. Он опасался резких, незнакомых звуков, неизвестных запахов. Когда они в первый раз переезжали, кот стремглав забежал под новую ванну и просидел там неделю.

  После чего, по ночам, стал совершать осторожные, полные осмотрительности вылазки для изучения территории. Окончательно Чижик освоился на новом месте только месяца через полтора. Гроза, порывистый ветер, новогодний салют приводили его в состояние аффекта. Некоторые гости уходили, даже не догадываясь, что здесь живёт  крайне осторожное котообразное существо.

   Чижик признавал лишь руки Марсель. У других не сидел. Его не интересовало общество. Только Марсель и Эрик. Тогда он выползал из своей норы на свет божий, ложился ровно посередине, чтобы видеть обоих, и начинал урчать. Просто так, без причины. Он был рад видеть любимых рядом.

  Всем, сильно шерстяным котам приходится вырезать колтуны. Если Марсель при этом нечаянно делала Чижику больно, тот кусал её в ответ. Марсель терпела.Чижик обожал, когда его гладили по животу. Горбился, топорщил усы, закатывал глаза, обречённым кулём валился на пол. В этот момент с ним можно было делать что угодно: таскать по комнате, мыть им полы - он доверял гладящему абсолютно. Скручивался, обвивал руку тёплой, безмятежно урчащей гусеницей. Это был эталон доверия, который, право, стоило отнести в парижскую палату мер и весов. Чижик светился той настоящей кошачей нирваной, что наполняет дом уютом.

   Чижик старел, закон необратим: у котов год - за пять. Гадость, которую в магазине продают под видом кошачьего корма, испортила ему почки. Стал писаться. Бедный, не понимал, что происходит! Что с ним? Дома пахло. Однажды он сделал лужу во сне, прямо под себя. Марсель нашла ветеринара, сама делала коту уколы, помогло. Ветеринары - святые люди, их души  сразу попадают в рай, без всяких чистилищ. В этом Эрик был убёждён. Они знают, как помочь малым, делают это каждый день.

   Они снимали комнату в самом центре, на пересечении Hugo и Jean Medecin. Безумный трафик,  летом пыль, в этой «тюрьме» кот стал чахнуть. Тогда Эрику и повезло провернуть одну сделку. Ему достался небольшой трёхэтажный домик, в тихом районе, рядом с Риволи. Собственный двор, садик. Кот привык к дому на исходе первого года, а на второй, впервые в жизни, вышел во двор. Он стал трогательным и странным. Мог подолгу изучать травинку в саду и знакомые ему почти с рождения ноги Эрика. Что-то нюхал своим розовым нежным носом, облизывался, тряс головой и, удовлетворённый, уходил спать.

  Там Чижик впервые в жизни, если, конечно, не считать его маму, увидел кошку. Надо сказать, она не заинтересовала его. Позднее, расхрабрившись, чувствуя за спиной поддержку, Чижик даже показательно гонял её, и над улицей разносилось грозное «рвау!» Сейчас Эрику казалось, что, с точки зрения Чижика, в его жизни всё было так прекрасно и гармонично, как в сказке, потому и закончилось.

   У четы Феро родился Виктор. Улыбчивый, крикливый, радостный, крепкий бутуз. Раз - и он отьел у них с Марсель мир! Теперь всё было подчинено ему: работа Эрика, бессонные ночи Марсель. Заброшенный Чижик старел всё быстрее. Спал на пороге детской спальни, дальше его не пускали. А он хотел внимания. По утрам, заслышав, что проснулась Марсель, начинал весело тарахтеть на весь дом. Когда та шла из спальни на кухню, радостно распушив хвост, бежал рядом, путался в ногах, мурлыкал, призывно горбился, просил кушать. Но Марсель занималась делами Виктора, до Чижика руки доходили в последнюю очередь, а ему так хотелось, так не хватало любви. В те редкие дни, когда Виктор гостил у бабушки, кот расцветал, выползал из облюбованного им  угла, гулял по дому.

   День сменялся другим, Виктор тянулся к небу, вырос, пошёл, побежал. Пацан был громкий, отважный, безбашенный. Лез куда мог. Хватался за всё. Чижик был стар, мудр, поэтому уступил. Его жизненное пространство постепенно сузилось до одного квадратного метра, под умывальником: там закрывалась дверца и всегда царила ночь. 

  Дневные вылазки за едой превратились для него в пытку. Он дряхлел, и зимой стал совсем плох. Большая зала на первом этаже, кухня, прихожая стали его туалетом. Дом, мебель, казалось, что и вся одежда – пропитались запахом Чижика. А кот по-прежнему щурил к небу глазки, радостно встречал их у двери, когда спал Виктор, преданно урчал – старался как мог. Марсель разрывалась между старым и малым. Виктор рос своенравным, тоже писался, требовал ласки.

   Она обстирывала его, Эрика, стояла у плиты, убирала за Чижиком. В конце зимы у кота стали отказывать почки. Он ходил под себя, а то вдруг при всех мог усесться на диван. Думаете, у Марсель и Эрика был выбор?

   В ту пятницу Эрик приехал с работы пораньше. Он помнил тот вечер до сих пор в подробностях.

 - Везём? – спросил у Марсель. Та кивнула.
   Они взяли клетку, в которой как-то возили его к ветеринару. Чижик немного поупирался, но залез, начал там устраиваться. Его что-то беспокоило. Пытаясь освободиться, он просунул сквозь железные прутья мягкую жёлтую лапку. Мяукал тихо, жалобно, робко, словно извинялся, что доставляет беспокойство. Чтобы не тревожить Чижика, Эрик поместил клетку в большую картонную коробку. Клиника была неподалёку. Три квартала. Навстречу Эрику вышел доктор, высокий мужик, с чёрными прокуренными усами:
 - Что с ним? - Эрик рассказал.
 - Сколько ему лет?
 - Тринадцать.
   Врач кивнул:
 - Проходите! Тело заберёте с собой, у нас негде.
 - Конечно.

   Чижик покорно вылез из клетки. Устроился на кушетке. В нём не было страха. Может, он вспомнил похожую клинику, где ему стало легче? Может, нет. Эрик погладил его. Чиж замурлыкал. Вошёл доктор со шприцем. Эрик вышел в коридор, его душили слёзы. Маленький, тёплый, доверчивый, пушистый комочек. Что он сделал плохого? Всю жизнь старался как мог, изо всех своих чижиковских сил и лапок. Дарил уют. Искал ласки...   

   Туман застилал глаза, когда Эрик ехал обратно. Он взял лопату. Пошёл за дом. Уткнувшись мордочкой в лапки Чижик лежал в коробке, будто спал. Под ним маленьким жёлтым пятнышком расплылась его последняя лужица. Писнул. Кроха...– подумал Эрик.   
Эрик взял кота на руки. Ещё тёплый, мягкий, тряпочка. Он сам соскользнул с рук вниз, словно стёк.

   Вечером он напилися. Утром в зеркало смотрели красные глаза и отёкшее узбекской дыней лицо.

 - Месье, я уже ухожу, Вас подвезти? – разбудил Эрика Марек.

   Вечер, с утра казавшийся недосягаемым, наступил. Солнце по привычке уходило за море. Город, стряхнув с себя суматоху рабочего дня, готовился к вечеру. Зажигались фонари, в порту ярко мигал маяк, в кафе, в ожидании ужина, сервировали столы, парочки и компании фланировали по набережной, совершая обычный моцион. Пора! Эрик с решимостью поднялся, подождал, пока старая кровь разогреет ноги:
 - Да, пойдём.
   Пока они ехали, Эрик думал: хорошо, что Марсель ушла и что тогда он был прав, но настал день ответа. Он должен уйти спокойно, как Чижик.
 - Куда Вам конкретно, месье? – спросил Марек
 - К жёлтой остановке, сынок.
   Машина вильнула, водитель с трудом выравнял её на дороге, в глазах Марека читался ужас.
 - Да, да, сынок, я стар. А ты думал, сколько мне лет?
 - Но у Вас же семья, дом, дети, в конце концов можно просто уехать.
 - Зачем? Я остался один. А там меня ждут Марсель, Чижик. Настало время  кое перед кем извиниться, и я, пожалуй, созрел. Тормозни здесь, пройдусь. И привет сыну, он совсем француз!

   Насколько мог щеголевато, Эрик покинул автомобиль. У него была цель: гоголем пройти последние пятьдесят метров. Так, как в старых фильмах это делал Бельмондо. Внизу, справа, море ласкало берег, в порту приветственно гудели суда. На остановке уже стоял жёлтый автобус. Хорошо, не придётся ждать, подумал Эрик. Когда он подошёл ещё ближе, увидел, что рядом с открытой дверью валяется устройство для ходьбы. Жюля. Эрик улыбнулся: старая развалина здесь, что ещё нужно, чтобы встретить вечер!

   Вдруг из-за автобуса навстречу Эрику вышли Виктор с Симоной. Они смешно семенили, изображая бег, особенно Виктор, как тогда в детстве.
 - Папа, папа, что же ты ничего не сказал? – причитал он. Симона всхлипывала. Эрик обнял их.
 - Спасибо, мой мальчик, – он потрепал Виктора по щеке, - ты уже совсем взрослый. Не плачь! - и Эрик наклонился к его уху:
 - Береги Симону, она у тебя золото, и не живи так  долго, как я! Всё, идите!
   Эрик залез в автобус. На заднем сидении спал Жюль.
 - Вот паразит, хуже кота, и не поговорить!
   Он подошёл к заднему стеклу. Автобус закрыл двери, тронулся. На остановке, прижавшись друг к другу, потрёпанными, пожилыми воробышками стояли Виктор с Симоной. Старички, – вздохнул Эрик, и это была его последняя мысль..., которую мы знаем...

   В 2070 году, на основании статистических данных и прогнозов экономического роста, Европейский комитет по эффективности, в целях сохранения жизненного стандарта стран-участниц по 15 артикулу, провёл через Большой парламент Билль за номером 1400 «Об утилизации граждан Европейского союза старше 92 лет». В 2093 году, в связи с хорошими темпами роста экономики, этот срок продлили на год.

30.01.09 г. д. Вадим.