3. Гипноз искусства

День угасал нехотя. Багровый закатный луч скользил по стеклам окон серых домов. Работы у меня не было, я сидел на стульчике хироманта, читал газету. По улице двигал-ся, шуршал людской поток. Вдруг один из прохожих ударил меня чем-то по плечу с кри-ком: «Ты немец!» Я вскочил и увидел человека в рубище, с перекошенной физиономией, в руках металлический стержень. Этой пикой он попытался ткнуть мне в живот. Увернув-шись, я выхватил из кармана газовый баллончик. Плотная струя перца ударила в рот, изрыгающий ругательства. Нападавший схватился за лицо, роняя стержень, и молча удалился.
Люди безучастно шли своей дорогой. Я поднял с мостовой «оружие пролетариата». То оказалась алюминиевая трубка, на которой крепится зонт уличного торговца, крючок на ее конце был подвижным. Не мог он таким прибором искалечить меня. Ущербная лич-ность, на нее ли обрушивать гнев?.. Зачем же брызнул перцем?.. Да ведь не было времени изучать его пику.
Это происшествие побудило меня задуматься кое о чем. Много рассказано в искусстве о бродяге. Его неожиданные превращения и занятные приключения предстают нам со сцен театров, полотен киноэкранов, книжных страниц! Горемыка волнует сердца читателей и зрителей, вызывает интерес и сочувствие, но не презрение и гнев. Почему так?..
Прошло несколько дней. Я – на том же месте. Поднял голову от газеты и увидел зна-комое лицо. Передо мной стоял тот же принявший меня за немца полубезумный с боль-шой суковатой палкой в руке. Я вскочил, мои пальцы невольно скользнули в карман. Он в упор глядел на меня, как будто что-то припоминая. На этот раз одет прилично, худой и бледный, в выражении лица ничего зверского.
Выдержав хорошую паузу, мужчина заговорил глуховатым голосом:
– Не тревожься, батя! Прессовать не станем. Ты молоток: в обиду не даешься. Меня прости, я был бухой. Вот гулял, увидел тебя и вспомнил. А так все бы забыл.
Он уважительно высказался о моем ремесле:
– Ты говоришь им хорошее. Плохого у них своего хватает. Все гут! Раз надежда жива, остальное сами додумают.
Постоял еще немного, потоптался… и предложил выпить. Я не стал возражать. Мой старенький дядя когда-то внушал: «Много ли надо ума для общения с человеком, который  пятнадцать лет проучился! Ты, Доля, юноша праздный, найди-ка общий язык с тем, кто пятнадцать лет отсидел. Тогда поверю: у тебя голова, а не колокольня с вороньими гнездами. И сам ты никуда не скатишься». Недавний противник назвался Игнатом, присел, извлек из сумы бутылку «Абсолюта» и два пластмассовых стаканчика, хитро взглянул на меня и пробурчал:
– Ну что, за Нобелевскую премию мира?..
Выпили, закусили свежим луком. Водка была первосортная, сразу захотелось жить. Московская толпа показалась родной, будто и не здесь я, а в своем, близком сердцу го-родке. Мы закурили, и горький дымок поплыл над улицей, делая более сносной нашу маленькую жизнь.
По просьбе Игната я сосредоточился на его ладонях. Там читались обычные линии, если не считать знака Закрытого пространства. Он напоминал отметку, что красовалась на ладони у Вени-баяниста, только имел другую конфигурацию. Частенько же встречаю я эту «решетку» на мужских руках.
Оказалось, что Игнат отсидел большой срок и возвращается домой. Милиция уничто-жила его документы. Теперь он бомж и застрял в Москве.
Я посочувствовал ему:
– Доедят вас здесь. Прорывались бы на родину. Там скорей помогут. Влюбились бы и помолодели на двадцать лет!
Он посмотрел на меня пристально, без улыбки.
– Двадцать лет? Это еще столько мучиться!
Мне стало не по себе.
– Где же ваш дом?
– В Псковской области. Да это пустое. Родители умерли, хата заколочена. Колония делала запрос.
– Вот так история! Извините за неудачную шутку. Что же вы собираетесь делать?
Игнат, чуть помедлив, спокойно ответил:
– Сейчас пацаны подкармливают. Осенью переночую на лавочке в сквере и амба! У меня туберкулез.
Я поверил, что его кто-то поддерживает. Ведь отсидевшие большой срок – своеобраз-ная аристократия городского дна. Чувствовалось, человек не рисуется, он страшно устал: ни гнева, ни сожаления – скорей бы уйти. Вот они, занятные приключения изгоя не в кино, а в жизни. Игнат попрощался и неспешно удалился, опираясь на суковатый посох.
Да, он сломался. А ведь это могло случиться и со мной: отец погиб осенью сорок пер-вого, мать вскоре умерла. Я их не помню. Меня воспитывала полуслепая бабушка Анна.
В послевоенные голодные годы многие подростки нашего города лето проводили в тайге. Они пожирали там все съедобное, что росло, ползало, плавало, летало. Уходили из дома в мае, возвращались в сентябре. Ночевали в шалашах и под открытым небом. Случалось, срывались с деревьев, тонули в речных воронках, становились добычей медведей. Выживали сильные, ловкие, смекалистые. Один мой приятель, солидный старик, вспоминает то время с ностальгическим удовольствием: «Поджаришь, бывало, на костре кусочек змеиного мяса. И целый день бодрость в теле необычайная!»
Другие огольцы кормились на базарах и в магазинах. Мой друг Пашка отличался лов-костью рук: вынимал кошелек, как бы глубоко его ни прятали. Моя задача в тот момент была скромней – отвлечь внимание. Среди взрослых, от которых зависела наша судьба, всегда находился благородный человек, который спасал от суда и колонии. А карцер детприемника в счет не беру: там и сидели-то мы по несколько суток.
Хлебнули лиха наши учителя. Помню, дружную компанию разбросали по разным классам, объявив об этом по радио. Одна отличница торжественно зачитала приказ. Как она презирала нас! Директор – вечная ему память – дубиной отечественной педагогики орудовал со вкусом: из школы исключал тоже с треском, а восстанавливал втихаря, не попрешь же против закона о всеобуче.
За несколько дней до выпускных экзаменов Петрович – так между собой звали мы ди-ректора – вывел классы в актовый зал на линейку и заклеймил позором Пашку. Вина его заключалась в том, что встретил Петровича на улице и не поздоровался. «Этому моло-дому человеку, носителю антикультуры, мы собираемся вручить аттестат зрелости?!» – гремел директор. Педагоги поглядывали на своего руководителя с гордостью: есть порох в пороховницах, орел. Мы удивлялись: такое сборище из-за пустяка, не это случалось, уж Пашка-то созрел не только для аттестата.
На выпускном вечере узнали от него подробности дела. Он играл на баяне, обслужи-вал семейные торжества. В тот раз свадьба двигалась по деревянному тротуару от дома к дому. И, надо же, такое совпадение! Навстречу ей появился аккуратно одетый мужчина лет сорока семи, хмурое, сосредоточенное лицо, в руке портфель. Петрович!
Пашке уже не раз поднесли, в голове туман и море по колено. При виде нашего гони-теля он разразился частушкой под собственный аккомпанемент:

По деревне мы идем,
Полпуда семечек несем.
Из окошка смотрит б…,
Хочет семечки отнять.

Гений перековки трудновоспитуемых выронил портфель.
Одного приключения тех лет мне не забыть никогда. Стоял погожий майский денёк, с нежно-голубого неба смотрело ласковое солнце. В юности от такой погоды ликует серд-це. Я шел по улице и вдруг увидел: навстречу идет парень из враждебной шайки. Огля-нулся – еще один! Я встал спиной к деревянному забору и выхватил нож, с которым тогда не расставался. Меня захлестнула злость: двое на одного! Столько лет прошло, а помню все мелочи: лезвие, остро заточенное, твердое, держал у бедра; воткнул бы в живот первому, кто приблизился. Увидев оружие, парни остановились, переглянулись и ушли.
У меня потемнело в глазах. Навалился на забор, стал сползать на землю. Очнулся на спине, открыл глаза: на доске синевато-прозрачные крылья стрекозы. Она тут же упорх-нула – трепетная, как девчонка, – но осталась в памяти навсегда. Бог миловал, парням и мне повезло! А бедняге Игнату везенье когда-то не улыбнулось.
Стать на путь истины мне помогло несчастье: заболел и оказался на несколько недель прикованным к больничной койке. Там влюбился в шуструю медсестру-эстонку, до сих пор помню ее непривычное имя Виик Марет. На мои бесхитростные знаки внимания она ответила насмешкой. Недуг закончился практическим выздоровлением. Не знаю, что сыграло главную роль, перенесенное физическое страдание или безответная любовь, но стал серьезней относиться к учебе. А когда поступил в Горьковский медицинский институт и окунулся в новую среду, почувствовал, что преодолел какой-то невидимый барьер.
Забавный вид имел я в студенческой аудитории на первом курсе. У однокашников мо-дельные стрижки, стильные пиджаки, брюки-дудочки и ботинки на толстой подошве. Я острижен наголо, в кирзовых сапогах, об одежде лучше не вспоминать. Однако когда в учебной группе спросили, что подарить ко дню рождения, ответил: «Галстук».
Учебу я совмещал с работой санитаром, на старших курсах – фельдшером. В каникулы общежитие пустело. В свободное от дежурств время я наслаждался тишиной, иногда выходил размяться на баскетбольную площадку, много читал. Среди наших преподавателей встречались чуткие люди, любителям книг они давали списки хорошей литературы.
Было у меня еще одно увлечение. Заразился им в школьные годы, в большом городе стало больше возможностей для приобщения к нему. На окраине, в бывшей церкви, ра-ботал скромный кинотеатр повторного проката. Говоря языком современным, то было элитарное учреждение культуры, в котором шли французские, итальянские, польские послевоенные фильмы. Реклама вывешивалась за месяц вперед. На старших курсах я зачастил туда с лекций.
Гас свет, вспыхивали лучи проектора. Возникала печальная, светлая мелодия и титры с бессмертными именами французских актеров. На экране появлялись некрасивые, угловатые, но добрые и умные герои Бурвиля. Симона Синьоре и Жан Габен представали как роза в петлице фрака. Итальянские фильмы большого впечатления на меня не производили, наверное, еще не дорос до их восприятия, а, может, претила излишняя заземленность неореализма.
Чтобы отразить в искусстве историю своей страны, видимо, недостаточно и любви, и Божьего дара. Надо еще заболеть ее бедами! Что и случилось с польским режиссером Анджеем Вайдой. Он был потрясен ночью оккупации – и его фильмы прогремели на весь мир. Прошло немало лет после студенчества. Но помню ту тишину в зале и с какими ли-цами выходили люди, посмотрев его картину.
Здесь я впервые увидел королеву черно-белого экрана Беату Тышкевич и его принцев Згибнева Цибульского и Даниэля Ольбрыхского – незабываемую троицу той эпохи. Отчеканились в памяти названия польских фильмов: «Крестоносцы», «Под фригийской звездой», «Пепел и алмаз», «Пепел», «Операция Гляйвиц», «Вастерплатте сражается», «Пятеро с улицы Барской».
Если бы я мог, то создал бы сейчас поэму, посвященную эпицентру культуры на окраине старинного русского города. Определенно, его открыли люди утонченного мироощущения. За этим, по-моему, была целая философия послевоенного душевного очищения через искусство.
Я стал интересоваться кино все больше, хотя по-прежнему учился медицине, чтобы иметь надежный кусок хлеба. Жизнь омрачали два обстоятельства: грядущая сессия и угроза потерять стипендию за непосещение лекций. Но хватало сил на все, и настроение часто было приподнятым – вот что такое молодость! А из нашей школьной компании не-которые плохо кончили. Вот и Пашки, когда-то ловко изымавшего кошельки, игравшего на баяне и певшего озорные частушки, давно уже нет. У меня осталась его фотография.
…С чего я начал эту главу? Со стычки с бездомным, обнищавшим человеком. Я сожалел, что обидел его. Стал размышлять, случайно ли образ отверженного вызывает сочувствие. Затем погрузился в воспоминания и, по-моему, нашел там ответ на вопрос, почему творчество любит бродяг.
Казалось бы, такого не должно быть. Ведь Божий лик у них точно смывает мертвой водой из русской сказки. Некоторые из скитальцев бормочут: «Я был инженером... Я мастер спорта... Я медсестра...» – но большинство молчит. Лишь три заботы владеют ими: пища, ночлег и «горючее», которое необходимо для движения, как автомобилям бензин. Бомжи суются, куда не надо. Их бьют, бьют, бьют. Они не чувствуют ни боли, ни унижения. Я видел их встречи, приторные улыбки, судорожные объятия. В этом угадывалось что-то надрывное, как будто призванное скрывать внутреннюю пустоту бывших людей. И цепенящий ужас вызывало зрелище, когда два существа, только что евшие из мусорного ящика, взявшись за руку, ковыляли дальше, изображая мужчину и женщину, семью и любовь.
Но большие художники, прозорливцы иных реальностей, чувствуют по наитию слепые игры колеса фортуны. Отсюда пронзительно-обаятельные герои Максима Горького и Чарльза Чаплина.