6. Наш Арошка

Ветераны войны узнаются здесь с первого взгляда. Иконостас орденов и медалей вы-деляет их в разношерстной толпе. Только фортуна не всегда справедлива, да и жизнь на различные перипетии горазда. Подошедший ко мне высокий старик с офицерской вы-правкой заговорил громко, командирским тоном:
– Погадал бы, да с деньгами не густо. Верю в судьбу! Кому выпадут долгие годы, того не возьмет ни пуля в атаке, ни огонь в танке. Моя мать была вещуньей. Она напророчила: «Ты долговекий, Федька, а жить будешь тяжко!» Все сбылось. Недавно – опять беда.
Попав под обаяние орденоносца, я собрался посмотреть линии его отважной молодо-сти бесплатно. Как вдруг парень из компании, что оживленно о чем-то толковала вблизи, шагнул к нам и жестом старомосковского купчины вручил мне сторублевку, а старику прокричал на ухо:
– Гадай, отец! Это из уважения к тебе, победителю. Каждый твой шаг – в оправдание нам.
Ветеран согласно кивнул, с командных высот глянув на салагу, и, не снижая голоса, поправил:
– Не в оправдание, а в назидание! Уяснил?
– Яволь, герр комиссар! – и бойкий парень снова смешался с тусовкой, откуда раздал-ся смех.
Он сел ко мне и сообщил, что звать его Федором Савельевичем, ему восемьдесят лет, родился под Ярославлем, живет в Москве, много лет работал учителем математики в школе. Потом начался его пространный рассказ о пекле Сталинградской битвы, о това-рищах, которых давно уже нет в живых.
Между тем, к веселым молодым людям подошел еще один, небрежно одетый, с бры-ластой физиономией. Их разговор сделался напряженным: «На мои деньги играешь в казино!..» Теплая компания. Если что-то случится, тут же милиция, попадешь в свидетели, хлопот не оберешься.
Я терпеливо слушал клиента. Выяснилось, что он возвращается от последнего бывшего сослуживца, генерала, ходил к нему за советом. Федор Савельевич недавно женился… Тут он замялся.
Я спросил:
– Сколько ей лет?
– О, она почти юна… То есть ей около, ну, пусть сорока. Да разве это так важно? Она  женщина моей, понимаете, только моей судьбы!
Он тяжело вздохнул.
– Умерла жена, потом сын. Болезни, проклятая тугоухость. Остался один, если не считать генерала, которому девяносто… Она прекрасна, как Вирсавия с картины Рембрандта. Разве я ждал ее! Размечтался о новой участи… Блеск звезд в глазах… Да не все золото, что блестит.
Ветеран с трудом справился с охватившим его волнением.
А недавно молодая жена одарила его змеиным поцелуем: «Знаю, как покупались ваши награды: за чужой счет, кровью других». И он потерял последнее – душевный покой.
– Теперь надо разводиться, выселять нахалку из квартиры. Это трудно, дойдет до су-да. Генерал обещал поддержку. Погадайте, получится ли?
Федор Савельевич наконец-то объяснил свою беду и мою задачу.
А за его спиной обстановка накалялась. Мне было видно: уже хватали за грудки. До-неслась угроза: «Мы тебя грохнем!» Что делать?.. Прервать работу?.. Или успею?..
Слушая Федора Савельевича, я пытался определить по ладони его нрав. Похоже, пе-редо мной сидел человек сильный духом и добрый, с годами ставший доверчивым, по-детски наивным. Бедняга доживает свой век почти беззащитным. И все-таки нам повезло: я увидел линию позднего Брака с распадом. Когда ветеран услышал об этом, его выцветшие глаза просияли. А я подумал: «Восемьдесят и девяносто. На двоих с генералом им сто семьдесят лет! Но старая гвардия победит, если не преставится во время тяжбы».
И все время сеанса меня мучила мысль, что где-то видел такого же великолепного мужчину: глаз блестит, ус торчит, кудри, прямая фигура. Я лихорадочно рылся в памяти: детство, юность, бесконечные встречи, кадры из фильмов. Какие кадры… Что-то из жиз-ни. А может, фотография?! Мелькнула догадка, будто лучик света… Эврика! Федор Савельевич – вылитый Арошка.
К парням, что ссорились, подошел бритоголовый крепыш. Громкий разговор поутих. Хоть бы этот навел порядок.
В доме моей тети, в красном углу, стоял на полочке снимок ее сына Арона, молодого капитана. Под фото на черном крепе висели два ордена: Красного Знамени и Великой Отечественной войны. Я, мальчишка, приходя в гости, изучал покрытую яркими красками и эмалью металлическую память о двоюродном брате. Только потом, став взрослым, понял, что за каждым орденом – подвиг. А за ним всегда маячит смерть. Арону повезло два раза. Тетя о сыне ничего не рассказывала. Сейчас понимаю почему: ее душили слезы.
Кое-что я узнал об Ароне много лет спустя от его одноклассницы, которая с восторгом вспоминала его нежное, как у девушки, лицо и светлые кудри, что он был стройным гимнастом и хулиганистым парнем, со сверстниками не церемонился, а на порицания взрослых отвечал широкой, обезоруживающей улыбкой. Помнила женщина и такую подробность: дощатая перегородка, что отделяла его комнатку в доме, была увешана спортивными почетными грамотами.
Их выпускной бал пришелся на июнь сорокового года. Арон с его хорошими математи-ческими способностями поступать в институт и не пытался: не приняли бы – отец погиб во время ежовщины. В этом месте рассказа моя седовласая собеседница понизила голос: «Сын врага народа… Мандатная комиссия… Лишенец…» Местный техникум моего брата не прельстил. Работал киномехаником в клубе, тренировался, как будто смутно ожидая перемен. На войну ушел веселым, видимо, от отчаяния. В двадцать лет командовал ротой разведчиков.
Война приближалась к концу. Наш Арошка прибыл с фронта на побывку. Взглянуть на него сбежалась не только родня, но и вся улица. В зеленой гимнастерке, затянутый в ко-жаную портупею, он подкинул меня на руках и заразительно улыбнулся. Так я получил первое представление о мужской красоте и силе, да с этого события и помню себя. Офи-цер вернулся на передовые позиции и сложил голову под Кенигсбергом. Все, что оста-лось от Арона Ивановича Рогачева, – фотография в красном углу и два магических знака.
Я посмотрел внимательно на золоченый «иконостас» сидящего передо мною фронто-вика и увидел – такие же ордена! И белые искусственные зубы старика напомнили мне – смешно, конечно, – улыбку Арона. То была минута счастья: как будто снова встретил своего брата и прикоснулся к детству.
Но низменная проза напомнила о себе. За спиной клиента заканчивалась иная разбор-ка. Настоящая мужская драка бесшумна, коротка, результативна. Здесь после долгой непотребной брани парня, подарившего ветерану сто рублей, ударили в челюсть. Он вы-плюнул зуб, кровь напугала дерущихся, они разбежались. Федор Савельевич похабной сцены не видел и не слышал.
Как мало их осталось, фронтовиков великой войны. А вдруг это последний из тех, ко-торые подходили ко мне?..
…В тот день я больше не работал: нахлынули воспоминания. Моя воспитательница полуслепая бабушка Анна упокоилась, но в студенческие каникулы я изредка ездил на малую родину навестить дальних родственников, если получится, повидать друзей дет-ства. Останавливался у приветливой тетушки Ефимии, матери погибшего Арона. Вдова жила одна, получая скромную пенсию за сына. Слезы больше не душили ее, но воспоми-наний избегала. Однажды в разговоре, желая утешить тетушку, я неловко задел тему одиночества и неожиданно услышал: «Я не одна, Доля. Я с Богом». А на следующий день она, принарядившись, пригласила меня к обедне, и я впервые вошел в церковь. Тогда не знал, что так произошло мое живое прикосновение к великой тайне.
На заре Перестройки, когда страна начала раскрепощаться, многие потянулись в храм. Зачастил и я в кафедральный собор, внушительное каменное здание на окраине Палисадова. Но вскоре убедился, что православные священники не готовы к роли духовников. Мне хотелось с их помощью углубиться в недавно приобретенную Библию, а они призывали к слепой вере.
Полуязыческие обряды, престольные праздники, жития местночтимых святых – вот это у них отскакивало от зубов. Видимо, долгие годы свирепого богоборчества сделали свое черное дело: пастыри были запуганы. Не хотелось думать, что они забыли Священное Писание.
Что руководило мной, когда рука потянулась к Великой Книге? «Мечта прекрасная, еще не ясная» исчерпала себя и обернулась бредоподобной химерой. Покровы спали, и апологеты светлого будущего оказались голыми королями. Я горько пожалел о своей глупой доверчивости и незрелости, но вскоре почувствовал, как тяжело идти без путеводной звезды, и, наверное, впервые всерьез задумался о главном – о смысле жизни.
И по-прежнему наведывался в православную церковь. Для чего? Не знаю. Видимо для того, чтобы окунуться в атмосферу ладана, покоя и святости, послушать русское богослужение, подумать о вечном, глядя на пламя свечи, которое извивается и потрескивает. Но все та же пресноватая жизнь, алкание неведомой доли, сладостная грусть по таинственному саду, по настоящему, но недоступному... А сочинительство не заглушало их, напротив – обостряло.