Я вышел родом из народа

Пригласили меня как-то раз в детский сад, где Иваныч человеком становился, написать сценарий к новогоднему поэтическому утреннику. Еле вытянул. Хотя просил устранить от этой повинности ввиду отсутствия нравственного самоконтроля. Думали, шучу. Дают, значит, приблизительный план сценария, а там написано: «Дед Мороз замёрз и один из пап дает ему свой мохеровый шарф». Всё. Пеленг. Меня уже невозможно сбить с цели. Только лишь из любопытства поинтересовался, почему непременно мохеровый. То есть, существуют, ведь, и другие качественные материалы. Кашемир, к примеру. А то доверять мне для рифм слово «мохер», как, кстати, и указанное в сценарии обязательное восклицание «Дед Мороз, не паникуй!», - это решение, прямо говорю, на скорую руку. Не для того сценариста синопсис. И я спросил тогда: «Почему именно мохеровый?», искрясь надеждой, что сойдемся всё-таки на кашемире, но замечательный ответ получил: «А одной нашей воспитательнице муж как раз подарил красный и длинный!».

Благослови, господи, эту воспитательницу. Да пребудет до конца дней её этот предмет с нею, и пусть он никогда не затрётся и не превратится в тряпочку. Не всем везёт так, как ей. Но они не понимают, во что ввязываются и чем это может закончиться. Когда я уже чувствую тягу и поддув, меня трудно охладить, вот в чем дело.

И ничего не могу поделать: уже вижу Деда Мороза с этим шарфом и продолжаю развивать сюжет. И тут жена, цветы поливая, говорит за спиной, как бы между прочим: «Это для мужчин и женщин до семи, если что». Есть физики, есть лирики. Она физик. Женщине, тем более физику, не дано понять, что автору нужно сначала на одном дыхании достигнуть развязки. А уже потом все эти «****а мать» и «я ношу ботинки Прадо, почему ж ты мне не рада?» - заменить адаптированными синонимами или, на худой конец, силлогизмами. Я уже достиг того благословенного возраста, когда трудно делать материал о Снегурочке, не представляя её без пояса для чулок и задницы Дженифер Лопес. Как не понять? – спрашиваю - и не надо мешать, говорю, иначе запью, и утренник придется писать ей.

А на встречах с выпускниками те спрашивают меня, любил ли я ходить в школу. Этот вопрос каждый раз заставляет мою бывшую учительницу вздрагивать и тревожно блестеть глазами. Потому что каждый раз вспоминаю разное, но не случилось ещё ни разу, чтобы воспоминания эти нарисовали образ жаждущего знаний человека, в свободное от этой жажды время романтично носящего портфели девочек без предложения взамен нести свой. Нынче мне почему-то вспомнилось, как был дважды исключен из комсомола и снова туда принят.

Первый раз из передового отряда молодежи меня вывели по политическим мотивам. Плохо разбирающийся в людях комсорг школы поручил мне нарисовать стенгазету. И в ней, значит, вот что должно было быть отражено: разоблачение английских перфекционистов, увеличивших рабочий день несчастных докеров. Я и сейчас ни хрена не понимаю, о чем шла речь. А тогда просто отказался, сославшись на инертное политическое мышление. Но вскоре, прохаживаясь по коридору и ковыряясь в носу, обнаружил на стене газету, исполненную какой-то правильно понимающей борьбу систем ученицей. И так обидно стало, что почему, собственно, ей доверили, а не мне. И нарисовал  я тогда на чистом от разоблачений месте (здесь мои слушатели должны замереть как перед выстрелом) - чёртика – говорю я. Поскольку на самом деле чёртика можно было угадать в том наброске только с интуицией Кандинского, вижу я в глазах слушателей благодарность.

Вскоре я одержал странную победу на областной олимпиаде по биологии, был реабилитирован и вновь введен в строй. До того момента, когда устроил теракт в туалете мальчиков, в результате которого из трех унитазов в живых осталось только два. Не буду описывать детали, это ни к чему.
Школа устояла, система народного образования даже не дрогнула, окно почти не выбило, поднимать шум не было веских причин. Тем более малодушный подельник сбежал, лишив деяние обожаемого прокурорами и комсоргами признака группы. Но меня всё-таки послали из комсомола в жопу.  Предложив моему папе купить новую сантехнику взамен устаревшей.

Это было славное время, когда простые люди верили, что члены КПСС и их дети в туалет вообще не заходят, а тут – опа. Корпулентная от сто лет назад зачавшегося в ней марксизма-ленинизма директриса свою позицию на педсовете изложила разборчиво: террорист, политический саботажник, прогульщик астрономии и делающий двусмысленные предложение лаборантке по физике ренегат – может ли он обучаться в советской школе? Я тогда в шестнадцать отреагировал фразой, которой реагирую и в сорок два, видя Снегурочку в черных кружевах и с плетью: «Я больше не буду». А больше и не надо, заверила она. Дальше только – бегство из СССР, клевета на советский строй, алименты и смерть под забором. Где-нибудь во Франции, лет через двадцать. Буду лежать в канаве, в обнимку с мечтающим о репатриации колчаковским сотником. Зароют как собаку. «Ну, это вы уже слишком, - вмешался вдруг приглашенный в качестве специального гостя мой папа, - через двадцать лет и под забором… Он же человек всё-таки. Я похороню его собственными руками. На Сент-Женевьев-де-Буа, сегодня же».

«Папа, помни, ты коммунист!», - пытался я дома флешбеками разрушить планы отца. Но в тот день он на четверть часа вышел из партии. Уложив меня на диван в гостиной и сняв на всякий случай с ремня пряжку, батюшка изгонял из меня беса самозабвенно и долго. Моя задница с выражением пела Интернационал и горела революционным огнем. С ней-то, пока опять не погасла, я и был в третий раз принят в ВЛКСМ. Хватило впритык до выпускного. Там я напился и в папином галстуке решил переплыть Обь. Метрах в двухстах от берега милиционеры на лодке перехватили следующего по путевке в жизнь комсомольца и по описи передали папе. Дальше вы знаете.