Мираж

Шли уже много дней. Земля была покрыта длинной бурой травой, которая цеплялась за утомленные, истертые ноги и мешала идти. Конца этой траве не было видно, куда ни глянь – волнистое буро-зеленое море, иногда, как сон о покинутом родном крае, возникали одинокие тонкие деревца, не выше человеческого роста. Степь… Гиблое место, невеселое, не людское. Микита старался не думать об усталости и жажде. Будет срок – будет привал. Все идут, и он идет, его дело служивое. Больше всего донимали мухи, от них не было никакого спасу; гнусные создания, жужжа, лезли в глаза, в уши, кусали руки. Избавление было только ночью, когда обнимала долгожданная прохлада, и безжалостное днем небо становилось спасительной крышей, полной крупных, ярких звезд, как будто сухой горох рассыпан. Любил Микита смотреть на небо, замечать и дорисовывать в воображении звездные узоры. Вот едет богатырь на коне, а перед ним чудище… А тут гребец на лодке, и терем стоит, а в тереме, конечно, девица в кокошнике. У Микиты душа изнылась – до того было красиво то, что он видел над собой. И хотелось сохранить, повторить, да как? Ничего не было у него – ни досок, ни красок, ни беленой поверхности для угля. Ничего не было в этой бурой степи для него.
Чем дальше шли, тем тягостнее становился зной, тем труднее стало находить воду. Если встречались озера – вода в них была мертвая, соленая. Лошади дохли одна за другой, не выдерживала животина, а люди держались, брели. Микита узнал вкус конины, мясо было белое, сытное, и он ел, не давился, только смотрел вдаль, как колеблется волнами трава, да отмахивался от мух. Алёшка, дружок, не мог есть, не принимала его душа конского мяса, вот и ослаб совсем, и Микита шел теперь медленнее – поддерживал шатающегося товарища. У того еще и нарывы на ноге образовались, совсем худо дело.
Сколько еще идти? Зачем? Микита порой думал о том, что хочет только одного – помереть, но помереть в бою, как положено, со вкусом крови во рту, глядя врагу в безжалостные глаза, слыша скрежет и звон битвы. Но где та битва? Где враг? Все громче становился ропот. «Сдохнем все, - шептал и Алёшка. – Вертаться надо… Не найдем мы хана, воеводы сами не знают, куда ведут, сгинем все бесславно». Ничего не отвечал Микита на эти слова, только голову опускал.
Жара становилась все невыносимее, воздух стоял густо, зримо колебался. Каждый день из тягучего воздуха сплетались дрожащие видения – то озера виднелись, из которых долго пили длинноногие зыбкие кони, то рощи, сквозь которые блестела река. Мороком, мучением были те видения. Микита поначалу жадно вглядывался в них, сердце ёкало, душа рвалась туда, во влажную прохладу, потом привык, устал обманываться.
В тот день, когда дружина взбунтовалась и встала, требуя от воевод ответа, было особенно безжалостное солнце. Хриплые голоса зло выкрикивали накопившееся недовольство, покрасневшие сухие глаза смотрели волком, когда сам воевода Иволгин на белом коне, играя желваками, предстал перед взбунтовавшимися. Подняв руку, он одним властным движением утихомирил ропот. Конь под ним стоял понуро, глядел печально… Когда воевода начал говорить, Микита слушал, вытянув тощую шею, облизывал губы. Жара делала все вокруг вязким, знойный воздух колол гортань. Ничего не хотелось. И вдруг глаза Микиты округлились.
- Гляди-тко… - прошептал он, толкнув Алёшку плечом.
За спиной Иволгина плотной пеленой встало видение, да не такое, как обычно, а доселе невиданное. Раздались возгласы, служивые показывали пальцами, ахали. Воевода повернул коня, глянул, невольно отшатнулся…
От земли до неба струилась мерцающая зыбкая картина – роскошный город с башнями и дворцами, высокие деревья давали сиреневую тень, летали пышнохвостые птицы, бродили диковинные звери с длинными шеями. Резные фонтаны играли прозрачными струями, и прекрасная женщина шла с кувшином на плече, тихо улыбаясь.
Сколько времени длилось пленительное видение, Микита не чаял, изумленный. Он молча смотрел, пока картина не начала сверху темнеть и исчезать, и наконец, исчезла совсем. Как будто очнувшись от сна, он вдруг обнаружил, что солнце оказалось закрыто невесть откуда явившимися тучами. Заржали кони, порыв влажного ветра поднял в воздух всякий хлам, Микита едва успел подхватить свою шапку, черная туча легла почти на голову, с небес раздался рокот, и теплые тугие струи забили по траве.
Под этим дождем, в порывах свежего ветра, войско будто смыло всю усталость и недовольство. Чудесное видение и ливень были не иначе как знамением.
Шли еще два дня. Трава стала зеленее, цветы ярче, все чаще появлялись деревья, вдали туманно встали горы. Наконец, вышли к большому пресному озеру. Тут на берегу сделали долгий привал, и Микита, наковыряв белой глины, вылепил из нее чашу и, не дыша, тонко вырезал по ней ножом и башни, и дворцы, и фонтаны, и деву с кувшином рядом с длиннохвостой птицей. Алёшка молча наблюдал, дивясь тому, как друг ловко умеет оживить зыбкое видение, всего лишь водя ножом по податливой глине… Когда чаша была готова, Микита положил ее в костер, обложил дровами, и всю ночь не спал, поддерживая пламя. Утром чаша стала твердой, как камень. Омыв ее в озере, Микита придирчиво осмотрел свой рисунок. «Нет, - подумал он. – Нет. Это не то». Он так осерчал, что даже слеза наплыла. Прихрамывая, подошел Алёшка.
- Хорошо получилось! – сказал он. – Ты чего?!
- Это плохо, очень плохо.
Микита был хмур. Покрутив чашу в руках, он вдруг размахнулся и выбросил ее в воду. Алёшка только вскрикнул испуганно.
- Лучше бы мне отдал, - с упреком сказал он.
- Э, ничего, - Микита, наконец, улыбнулся. – Я потом еще сделаю, хорошую…

ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

Из поста в сообществе «Любители археологии»:
«Я сам ни разу не археолог, но этим летом недалеко от озера Карымаш (оно почти обмелело, но на карте еще есть) в Крымской степи нашел глиняный черепок с интересным рисунком. Фото прилагаю. Прошу совета у знатоков. Судя по рисунку, черепок явно не скифский. На татарское тоже непохоже. Знакомый художник сказал, что вырезанный рисунок великолепен, да я и сам это вижу, поэтому и интересуюсь. Художник не смог определить ни стиль, ни эпоху… Надеюсь получить компетентные ответы здесь».