Из Моцарта нам что-нибудь!

- Нет, затяни  потуже подпругу, я же вижу - слабо. Так! Вот теперь хорошо будет. Все. Открывай ворота.
...Ненавижу эти ворота: на них когда-то мой дед повесил француза-учителя,  всегда об этом вспоминаю....
Приятно ехать. Только одна лошадь здесь и есть хорошая: годится под седло. Будто для меня берегли.
Два дня не  выходил из дому: работал, и погода стояла ужасная - дождь, ветер. Сегодня поеду до Казаринских кустов, и если дожди не совсем испортили дорогу, то и по соседним рощам проедусь.
С собой ни бумаги, ни карандаша - никаких песен записывать не буду, ни с кем останавливаться не хочу - отдыхаю!
Однако ветер довольно сильный, хорошо хоть пока в спину. Что за убогий край!  То ли дело  Михайловское, Тригорское! - Леса, озера, горы, а какие исторические воспоминания!  А здесь что? - Степь, по ней разбросаны нищие деревеньки с курными избами. И названия: Самодуровка, Бунтовка, речка Пьяна... Впрочем, в 17 веке  неподалеку гуляла  разинщина, в народном творчестве должны сохраниться ее отголоски.  А к виду степи я стал привыкать: здесь есть обаяние простора, этого не отнимешь.

...Не хотелось бы повторяться, но, ей-богу, и сейчас можно бить в ладоши: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" Ведь получилось - сжато, отчетливо - все, как задумал, получилось!     Ни одна моя вещь не была сочинена так скоро и так необычно, как "Моцарт и Сальери".

Еще живя в Одессе, читал в "Journal des debats" о Моцарте и Сальери: гений и его завистник... В Михайловском, после "Бориса Годунова",  я задумал написать несколько драматических сцен о человеческих страстях: о скупости, зависти, чувственности и проч.
Ну, великий Моцарт и его завистник  - грех было не воспользоваться, упустить такой сюжет. Перед смертью, в 1825 году, Сальери признался, что отравил Моцарта, - об этом много писали.  
В начале 826-го года я составил список  будущих работ, внес туда и "Моцарта и Сальери" (на папке для рукописи написал "Зависть"). Но до работы было еще далеко.

Это было время ужасного беспокойства: мы все наблюдали - насколько это удавалось - ход следствия и суда по делу 14 декабря. Боялись сурового суда, но - такие глупцы! - надеялись на более мягкий приговор. Я знал (Жуковский мне написал), что мои стихи и эпиграммы упоминаются едва ли не на каждом допросе, - то есть из михайловской ссылки я вполне мог переместиться в крепость.
Писал я в те месяцы много, но о "Моцарте и Сальери" не думал, лишь изредка вспоминал.
И вот - странно, необычно - без всякого усилия с моей стороны, словно без моего участия - едва я вспоминал об этой работе,  в сознании стали появляться реплики будущих персонажей и коротенькие сценки:

 - Ты, Моцарт, недостоин сам себя,
- это скажет Сальери.
- Я избран, чтоб его остановить,
- тоже Сальери.

Я ничего не записывал, и эти реплики могли угаснуть в памяти, забыться. Как ни странно, они не только не забывались, но  при каждом новом воспоминании я находил их оперившимися, то есть у них появлялось то, что англичане называют context - намечалась связь с еще не сочиненными, но явно необходимыми частями будущего текста.

Уф-ф! Еле удержался, еще бы немного - и оказался в луже, лошадь то ли поскользнулась, то ли испугалась чего-то, не успел понять.  Все, все хорошо, ну, успокойся, теперь поедем медленно... Даже весь вспотел от напряжения, слава богу, в седле удержался.
Так о чем я?...  Да,

- Ты  думаешь? Ну, пей же! -

он побуждает Моцарта пить отравленное вино, потому что Моцарт произнес что-то такое, чего Сальери не в силах перенести. (Что именно сказал Моцарт, тогда еще предстояло придумать).
Меня забавляло, что реплики - их было совсем немного, не больше десяти - были безупречны относительно туманной, но уже существующей  идеи этой  маленькой трагедии, и я им абсолютно доверял.
Они пунктиром пробегали по пустому фону еще не сочиненного текста, что-то скрепляли, что-то безошибочно выявляли. Это была не вполне мной отслеживаемая работа, но я уже свыкся с нею.
И спустя четыре года, прислушиваясь к этим репликам и сценкам, сообразуясь с ними, я с невиданной скоростью  сочинил эту маленькую трагедию.

За эти 4 года (сейчас октябрь 830-го), я написал  пропасть стихов, начал много прозы, в голове множество планов, в том числе и драматических сцен.
Когда я взялся уже здесь, в Болдине, за "Моцарта и Сальери", я повторял себе, что пишу не повесть, а именно пьесу, драматическое произведение. Материала было много: то, что читал в журналах, и то, что слышал от знакомых, побывавших в Вене. Я хотел написать пьесу, а, следуя примеру Шекспира, это требовало особой отчетливости, отделки мелочей, тонкости и верности оттенков. Я должен был средствами сценических мелочей  овладеть воображением зрителя  и двигать вперед действие.
Слова Сальери о несправедливости всевышнего в 1-ой сцене оставались только словами, но вот Моцарт исполняет свою "безделицу" - и  это побуждает  Сальери к действию:

- Нет! Не могу противиться я доле
Судьбе моей; я призван, чтоб его
Остановить.

Я  решил ввести музыку Моцарта в искаженном исполнении - это позволило показать счастливую беспечность Моцарта и возмущение Сальери, которое приблизило его к исполнению  преступного намерения:

- Послушай: отобедаем мы вместе
В трактире "Золотого льва".

...Какая же мерзкая погода: темно, ползут снеговые тучи, хорошо, хоть пока  снега нет. Ветер утих. Можно пришпорить...

Волею судеб, из Одессы я переместился в Михайловское, и там в "Московском Телеграфе" читал о Моцарте и Сальери. Из Михайловского - волею тех же судеб - был переведен в Москву. И здесь  модная тема всех занимала: отравил или не отравил? Когда трагедия будет напечатана, ко мне могут обращаться с этим же вопросом.
Я читал, что в первое представление "Дон-Жуана", в то время, когда весь театр безмолвно упивался гармонией Моцарта, - вдруг раздался свист. Все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы, снедаемый завистью. Завистник, который мог освистать "Дон Жуана", мог отравить и его творца - в этом я уверен. Так что буду отвечать: что касается меня, не вижу разницы между "освистать" и "отравить".
О Моцарте думаю, это был очаровательный человек, простодушный, как многие гении, непрерывно  погруженный в творчество.
Мне рассказывали, как  накануне постановки "Дон Жуана", сидит он дома с друзьями, они пьют за успех завтрашнего спектакля. Вдруг кому-то приходит в голову, что ведь опера должна начинаться с увертюры, а увертюры-то  еще нет!!
Между тем, уже 12 часов ночи. Моцарт встает из-за  стола, идет в соседнюю комнату и садится писать увертюру. Перед ним большой стакан пунша, рядом - жена. Когда он начинает клевать носом и кладет голову на стол, жена развлекает его: рассказывает  "Золушку", "Кота в сапогах" и другие детские сказки. И так всю ночь. К 6 часам утра увертюра готова, будят служанку, вручают ей рукопись, и она бегом бежит к переписчикам - они сделают копии для  всего оркестра.
Мне все это рассказывали верные люди, те, кто знает  музыкальную Вену до тонкости. Думаю, Моцарт не сочинял  увертюру заново, - всю ночь он вспоминал и записывал то, что было сочинено в ходе работы, не вошло в оперу и годилось для увертюры.

Гениальный музыкант,  мог ли  он  быть "бездельником праздным"? Он признавался за 3 года до смерти, что вряд ли кто  тратил так много труда на изучение законов композиции. И что трудно найти какого-нибудь знаменитого композитора,чьи сочинения он не изучал бы прилежно и многократно.
А это его любимое выражение: "Треплешься, треплешься в пустоте обыденной жизни"...  Действительно, хочется сказать: "О, Моцарт, Моцарт!"...

Вот! Еще и это следует вспомнить! Когда я в первый раз читал  "Гамлета", меня поразило одно место своей - как бы это сказать? - сценичностью. Марцелло рассказывает, как прошлой ночью им явился Призрак короля, и называет точное время, когда это произошло, - часы пробили час.  Слушатели  погружены в описание прошедшей ночи, слушают о положении звезд тогда на небе, и вдруг - неожиданно для них ! - опять  наступает час ночи, - и  Призрак короля является перед ними! И это не вчера,- это здесь!  Сейчас! Я тогда подумал: вот как у Шекспира  срабатывает сценическая пружина, - всего несколько строк  собирают нервы зрителя в кулак! Никогда  не забывал этого места в "Гамлете" и ждал, когда же оно мне пригодится.
И вот в 1-ой сцене Сальери произносит свой монолог, зритель еще переживает его полные  драматизма признания, внимает горьким упрекам этому "гуляке проздному":

О, Моцарт, Моцарт!

А Моцарт в этот момент открывает дверь и принимает слова Сальери за - приветствие себе:

Ага! Увидел ты! А мне хотелось
Тебя нежданной шуткой угостить.

Так что я немножко украл у Шекспира, самую малость. Только чтоб встряхнуть зрителя.

В Москве я сошелся с редакторами "Московского Телеграфа" и "Московского Вестника". Они бредили всем немецким - философией, культурой. Шевырев, Титов и Мельгунов как раз перевели с немецкого книгу "Об искусстве и художниках", в ней я нашел много для себя интересного. Я и не собирался писать о Моцарте и Сальери, только  пользуясь впечатлениями моих знакомых. Ведь  предстояло воссоздать подлинные переживания  людей, посвятивших свою жизнь музыке, хотелось написать вещь, безупречную перед судом специалистов.
В то время в театрах, - независимо от того, какие шли спектакли,- в антрактах часто говорили о Моцарте  и   Сальери: многие жили в Вене и знали тамошнюю музыкальную жизнь до мельчайших подробностей.
Мне повезло: я заслушивался рассказами князя Юсупова - и в Москве, и у него в Архангельском. У него же видел и рукопись Бомарше - посвященное ему, Юсупову, стихотворное послание.
Между прочим, о самом Бомарше в трагедии я позволил себе сказать  словами Вольтера:

- А правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?
- Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Вольтер говорит о Бомарше: il etait trop drole pour etre empoisonneur.

Узнал я, что Александр Улыбышев (знакомый мне со времен "Зеленой лампы"), знаток и историк музыки, усердно собирает материалы о Моцарте, готовит капитальный труд - "Новую биографию Моцарта". По его мнению, Моцарт не был отравлен.
Когда я оказался в Петербурге, я и там продолжал  почти невольно узнавать о том, что говорили в Европе  о героях моей будущей трагедии.
Виельгорский без устали делился своими воспоминаниями о венских музыкантах. По общему мнению, он разве что не помешался на превосходстве Моцарта над всеми остальными композиторами.  Но слушать его было всегда интересно.
А по субботам я  бывал в Филармонии: там исполнялись сочинения Гайдна, Моцарта, Бетховена.

Когда-то  Рафаэль признавался: "Во время своего труда я более думал о предмете, чем о том, как мне его изобразить".  Я старался поступать так же: не думал о зависти, но старался проникнуть в каждого - и в гения, и в его завистника.

В Моцарте меня пленял избыток  жизненной радости, которую человеку может дать только творчество. (Немножко это позволяло вспомнить себя, каким я был - в юности, в молодости). Эту постоянную радость, недоступную им самим, завистники понимают как следствие праздности, безумства и проч.
Какие чудесные слова он нашел, чтобы откровенно написать о себе:

"Я не могу скрыть талант, так щедро дарованный мне Богом.
Говорю это не из гордости, а потому, что в настоящую минуту
сознаю это более, чем когда-либо".

Прав Улыбышев: у Моцарта была "самая благородная, возвышенная, добрая душа"-
(таким я его и изобразил). И еще у меня в памяти засело его откровенное признание:

"Когда я совершенно один и в хорошем расположении духа, например, в повозке или на прогулке после порядочного обеда,- тут в изобилии сбегаются и устремляются ко мне идеи".

Удивительно, что ему дали  дожить до 35 лет, а не отправили на тот свет раньше. В 7 лет все смотрели на него, как на чудо (он и был им). Но в 12 - 14 лет это был уже неоспоримый, всепобеждающий конкурент всем европейским музыкантам. Все государи, все меценаты считали за честь  для себя оказывать ему свое покровительство. Как же было его не устранить? И устранили. Где-то прочел откровенное  высказывание Сальери:
"Конечно, жаль, что умер такой великий человек, но поживи он еще немного,  и нам бы никто не дал куска хлеба за наши сочинения".

Думаю,  Моцарт-музыкант был бесконечно проницательнее, чем  Моцарт-человек: это я постарался показать. Когда он приносит свою "безделицу" Сальери, он близок к тому, чтобы осознать смертельную опасность, исходящую от Сальери.

Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня - немного помоложе;
С красоткой или с другом - хоть с тобой -
Я весел... Вдруг:  виденье гробовое,
Незапный мрак, иль что-нибудь такое...

А Сальери, лишенный гениальной чуткости, в "безделице" видит только  новое прекрасное произведение и не понимает, что языком, средствами  музыки Моцарт уже обвиняет его в злодеянии. (Так я, по крайней мере, представляю себе их отношения в эти минуты).
Доверчивый человек, Моцарт не вдумывается в слова  Сальери:

                        Продолжай,      
Спеши еще наполнить звуками мне душу...

Почему он должен спешить - знают только Сальери (успевший  всыпать яд в стакан Моцарта) и - зритель. (Кстати, эта сценка сидела у меня в голове все годы, - она из тех самых первых реплик и сценок).
Сидя за столом с коварным другом, Моцарт так близко ощущает угрозу, что прямо говорит о "черном человеке" (мы в России прекрасно знали эту историю, как управитель одного графа заказал реквием  для заупокойной службы: в доме был траур, и все  были в черных одеждах):

Мне день и ночь покоя  не дает
Мой черный человек...                         
Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.

Еще  о  зрителе. Работая над трагедией, я пришел к выводу, что  зритель мне ближе, интереснее, чем читатель. В драматическом произведении то, что управляет действием, не лежит на поверхности (как лежит в повести), - зритель должен его отслеживать.

- Мне что-то тяжело; пойду засну.
Прощай же.
- До свиданья.

При известных обстоятельствах  между "Прощай" и  "До свиданья" - огромная разница, но  они могут быть употреблены и нейтрально, безлично. Так и поступает Моцарт: не зная, что прощается с Сальери навсегда, он бессознательно употребляет слово окончательного расставания: "прощай", а вероломный Сальери  произносит лживо-успокоительно: "До свиданья", хотя уверен: никакого  свидания больше не будет.
Зритель все эти тонкости наблюдает и понимает.(Этот прощальный диалог - тоже из первых реплик, долго остававшийся незаписанным. Я им доволен).

Моцарт слишком  доверчив и благороден, чтобы заподозрить горячего поклонника своей музыки в ужасном намерении. Держа в руке стакан с отравленным вином, он произносит тост:

                                         За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии -

и выпивает вино!  Надеюсь, зритель переживет это как кульминацию. (Хорошо было Шекспиру: он писал для своего же театра, наверное, не сомневался, что каждая реплика прозвучит с должной силой и выразительностью и дойдет до сердца зрителя).    
В пьесе все время надо было заботиться о нагнетании драматизма. Ключевая роль в этом была отведена словам Сальери ("Ты думаешь? Ну, пей же") - тоже из тех, самых первых реплик, знакома мне  с  826-го года.

Мнение  прекраснодушного  Моцарта "Гений и злодейство - две вещи несовместные"  жжет душу Сальери, как "угль, пылающий огнем". Перенести этого он не в силах, ведь это - приговор ему.

- Ты  думаешь?  
(Бросает яд в стакан Моцарта)
Ну, пей, же.

Когда я обдумывал ход действия, я хотел было ввести еще одно действующее лицо - ученика Сальери. Это перед ним Сальери произносил  половину своего монолога в 1-ой сцене. Ученик раболепно внимал, неумеренно восторгался своим учителем, ставил его выше Моцарта... Когда он уходил, Сальери понимал, что  этот ученик - просто мелкий завистник. И остатки благородства заставляли Сальери признаться (2-ая часть монолога),что и он сам завистник: завидует Моцарту.
Потом я счел все это лишним, убрал ученика, выровнял  монолог. Лаконичность и точность - вот что главное в драматическом произведении.

...Ну же, лошадка, я тебя  только собирался похвалить, а ты начала с ноги сбиваться, путать шаг. Устала? Обогнем тот кустарник  - и домой. В Михайловском меня лошади возили - не жаловались и с ног не сбивались.

Уже первый монолог Сальери должен был дать зрителю настоящий взгляд на его отношение к Моцарту.

Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя?
или
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь!
Я знаю, я. (Это тоже из первых реплик).

Пока я писал  это, твердо помнил: зритель должен понимать все  из слов персонажей (пояснения от автора - они только в прозаических произведениях).
Писать о Моцарте было несравненно легче: я старался показать его гениальным музыкантом и, одновременно, простым,  очень привлекательным человеком.
Мне нравится представлять себе: проходя мимо трактира, он слышит плохонькое исполнение своей мелодии из "Свадьбы Фигаро" и заранее предвкушает удовольствие: сейчас он рассмешит, "угостит" этой шуткой угрюмого Сальери. Его музыка звучала не только в театрах и богатых домах, - она исполнялась и в любом трактире, и просто на улицах. Так что он вполне мог заказать нищему музыканту:

Из Моцарта нам что-нибудь!

Сведения о Сальери в журналах попадались большей частию хвалебные. В моей библиотеке, слава богу, есть полное  собрание сочинений Бомарше, и в 6-ом томе как раз интересные сведения о Сальери. Сам меломан, Бомарше считает, что Сальери крупный композитор, очень искусный мастер в решении сложных задач  композиции  и  сценических эффектов, "согласно суровым правилам искусства". Однако Бомарше отмечает: Сальери не  "лиричный"  композитор.
Из массы всего прочитанного о Сальери проглянула и Изора. В молодые годы у Сальери был учитель и покровитель, некто Гассман. Молва обвиняла Сальери в том, что он искусно подстроил крушение кареты, в которой  тот ехал. Карета откуда-то сорвалась, перевернулась, и Гассман погиб. А Сальери досталась освободившаяся должность капельмейстера. У этого Гассмана были две дочери, одна из них звалась Изора. Она стала любовницей Сальери и скончалась как раз за 18 лет до того, как умер Моцарт.

Вот яд, последний  дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь - пора!  заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.
     
Думаю, большинство публики будет смотреть на  "Моцарта и Сальери" как на произведение о зависти. А мне важно, чтоб разглядели всего Сальери целиком: да, он знает, что завистник, но знает и то, что зависть низкое чувство, недостойное человека. Поэтому ему необходимо оправдание: он отравляет Моцарта  не  из зависти, нет! -  Он избран, чтобы исполнить  особый долг, тяжкий, но высокий:

Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! Чем скорей, тем лучше! 

Не очень надеюсь, что публика разберется, но я сказал все, что хотел.

- Ивановна! Я сильно продрог. Чем тут можно согреться?
- Несу, батюшка, вот, все тебе  несу. Выкушай на здоровьичко, согревайся!