Туман

Туман не очень густой. В самый раз. Когда слишком густой, то ничего не видно. Скучища… А такой, как сейчас, - это хорошо.   Развалины котельной торчат в низкое небо сурово и как-то многозначительно, бурые штакетины забора печально пахнут мертвым деревом, два яблока на самой верхушке дерева пронзительно-мокро краснеют в остатках листвы. Такие они одинокие, такие сиротинки… До слёз просто.   Впрочем, это никакие и не слёзы вовсе.  Морось, ноябрьская морось оседает на лицо.
Бумажка, Птицын и Морячок гуляют в тумане. Морячок, как обычно, вредничает и дразнит Птицына.  Птицын сопит и  делает такое гордое и независимое лицо, что Бумажка не выдерживает  и хихикает. Ей немного стыдно, но удержаться она никак не может…  На Птицыне желтая вязаная шапочка с каким-то девчачьим помпончиком. Из-под шапки торчат во все стороны буйные вороные космы.   Такие чёрные, что смуглое узкое лицо Птицына кажется бледным, особенно на холоде.  Иногда  оно бледнеет настолько, что его как бы и нет.  Плывёт в тумане широченное, длинное пальто с рукавами, засунутыми  в карманы, а над ним отдельно плывёт воронье гнездо с жёлтым помпончиком.  Между воротником и  волосами – та же белёсая мгла, что и вокруг, только чуть погуще. И даже немного  жутко становится, когда из этой мглы вдруг сверкнёт внимательный глаз или  загудит низкий хрипловатый голос. 
Сейчас Птицын бледен не столько от холода, сколько от возмущения. Он взволнованно сопит и  часто моргает.
 - Пти-и-ицы-ы-ы-н!  - тихонько завывает Морячок – Птиицыыыыынннн! Обернись ко мнееее!
Птицын не выдерживает и оборачивается. Он хочет крикнуть: «Отвяжись!», но, конечно, не успевает. Морячок уже состроил рожу: скосил свои бесстыжие зелёные зенки, высунул язык и дразнится: «бе-бе-бе-бе!»
Птицын дёргает плечом, отворачивается и вскидывает голову. Это выходит у него невыразимо комично, и Бумажка опять прыскает.
Они шагают по упругой, слежавшейся пыли проселка, а навстречу им из тумана вылетают молчаливые вороны и, как собаки, выскакивают облезлые кусты.
 Время от времени по дороге попадается интересное.  Вот, например, ржавый скелет экскаватора.   Давным-давно  приполз он сюда  помирать.   Приполз, уронил обессиленно ковш,  заскулил и затих.  Из кабины выскочил перепуганный человечек, побегал, покричал,  потом отвинтил на память какую-то хреновину и ушёл навсегда. А экскаватор пустил в землю железные корни, и сквозь него проросли клёны и ясени.
Первой подбегает Бумажка. Легко вспархивает на самый верх, раскидывает руки, кружится, смеётся, кричит.
 - Я первая!  - кричит  Бумажка - Я первая залезла!
Её синяя блестящая курточка переливается, мерцает, струится  чистым сиянием. Яркий живой голос летит над пустырём, над дорогой, над лесополосой, поднимая вихри жухлой листвы и смущая души спящих под землёю полёвок.
Там, в жизни, Бумажка была тихой пожилой тётенькой. Она почти ничего не рассказывает о жизни. Мол, и рассказывать-то нечего – жила себе и жила. Рано повзрослела, рано состарилась. Кажется, были дети и внуки, но, может, это ей только кажется, она не помнит.  Может, и не было.  А может, просто не хочет вспоминать. Хочет быть не бывшей тётенькой, а просто Бумажкой - маленькой, лёгкой, крылатой…
Накружившись, Бумажка  садится прямо на крышу кабины,  обнимает коленки и кладёт на них подбородок. Морячок балансирует на стреле ковша. Стоит и вглядывается в горизонт. Птицын, пыхтя и путаясь в полах пальто, тоже забирается наверх и садится рядом с Бумажкой.  Ветер, поднятый Бумажкиным кружением, постепенно утихает. Воздух снова засыпает, сгущается, из него вылетает встрёпанная синица, садится Бумажке на плечо, клюёт ленточку в косе, щекочет клювом ухо, вскакивает на макушку и теребит волосы.
 - Дурак – говорит Бумажка. -  Отстань.
Птицын улыбается. Синица исчезает.
Птицын  в жизни был солдатом. Недолго, правда, зато несколько раз.  Он помнит, как был мальчиком. Целую жизнь был просто мальчиком, а когда начал взрослеть, началась война, он стал солдатом, повоевал четыре дня  и стал Птицыным. Но он тогда оказался тут совсем один и затосковал. Поэтому опять стал мальчиком и опять повзрослел. Он хорошо рисовал и хотел уж было стать художником, но тут его снова забрали в солдаты, и снова началась какая-то война, и Птицын вернулся сюда. Тут всё поменялось –  появилась речка,  вырос сад, столбы, дома, заборы. Дорогу кто-то проложил.  Сначала Птицын обрадовался и стал искать людей, но не нашёл никого и снова затосковал. И ещё раз начал жить, вырос и стал солдатом… Когда вернулся сюда, встретил Морячка и Бумажку и решил, что больше в солдаты не пойдёт – надоело. Ему и тут хорошо. Одному было плохо, а теперь – хорошо.
 - Пошли – говорит Морячок.  – Уже близко.
Раз Морячок говорит, надо идти.  Они спрыгивают с экскаватора и идут дальше.  Морячок подбирает с дороги камешки, широко размахивается и кидает в туман.   Иногда из этого ничего не получается, а иногда доносится деревянный стук или гулкий медный звон, или всплеск. От одного камешка из тумана выскочила здоровенная лохматая тень, ругнулась матом и с треском лопнула.
  - Ах! – восхитилась Бумажка. – Какая прелесть! А ещё?
Морячок довольно усмехается и  подкатывает рукава свитера, чтоб удобнее было кидать.  Становятся видны нарисованные шариковой ручкой на предплечьях якоря и русалки.
Камень исчезает в тумане без звука, и сначала кажется, что ничего не произойдёт. Но вдруг становится зверски холодно, и оттуда, куда улетел камень, несётся снежный заряд. Морячок и Бумажка превращаются в очень симпатичных снеговичков.
 На Птицыне – ни снежинки.
 - Снег на ресницах влажен… - бормочет он ехидно – в твоих глазах тоска…
 - Дурак… – Бумажка вытряхивает снег из-за пазухи. – Сколько можно?
 - Хватит – говорит Морячок.  – Идти надо.
 Они ускоряют шаг.
Я не знаю, куда они идут. Это очень странно, потому что Морячок – это, скорее всего, я… Да, скорее всего. Только я тогда не понимаю, почему я их вижу. А я их вижу  - правда, уже издалека.
Тем не менее, я почти наверняка знаю, что Морячок – это я. Это мне непонятно. Потому что я, кажется, ещё жив, да.   Ну, в некотором смысле, конечно.