Потерянный крест

  В самом начале этого лета я потерял свой, купленный во время последней поездки на родину в далекой уральской церквушке обыкновенный светлый нательный крестик. Ну, потерял и потерял, с кем не бывает. Можно бы купить и другой. Правда, уже не со значением будет тот крестик, не из родных моих мест.
  Может быть, оттого не спешилось с новой покупкой. Чувствовал, что надо бы взять, но ни делал ничего. Ждал.
  И душа, затаившись и подобравшись, тоже ждала чего-то — повода ли, дня ли такого особого, когда совсем станет невмоготу без него.
  А потеря эта была не единственной.
  В этом же году, в поезде зимнем, ночном, ворочаясь на казенном матраце, не заметил, как выронилась и исчезла, как не бывала вовсе — тоже хватился лишь в Городе, выйдя из вагона — маленькая с золотистым ободком материнская иконка, которая неизменно сопровождала меня везде уже несколько лет. И тоже, казалось бы, что за знак? Потерян подарок родного, близкого мне человека и не более того.
  В храм, где можно было взять взамен новую, я так и не собрался тогда, утонув привычно в земных заботах.
  А следовало бы съездить, не откладывая? Нет ли? Кто его знает?
  Но месяца не прошло от той первой дорожной потери, как прилетела первая телеграмма из Н-ска. Дядя мой, не старый еще человек, которого я знал хорошо и любил, умер вдруг от короткой и нежданной болезни.
  Спустя короткое время, я узнал об еще одной такой же непонятной смерти моего единственного старого друга-одноклассника, жившего там же, на родине, откуда увозились мной и потерянная иконка и вот этот, пропавший нынешним летом крестик.
  Потом, пулеметной очередью ударили новые плохие вести.
  Напрасно убеждал я себя, что нагрянувшие беды есть лишь игра слепого случая. Душа моя затаилась, каменея перед неизвестной опасностью, неподвластная теперь никаким разумным призывам.
  “Крест на шее оборвался — ох, недобрый знак...” — пела певица в кухонном динамике. А для меня все вокруг, даже случайно услышанные слова старинной песни оборачивались теперь грозным и недвусмысленным предупреждением: Просыпаясь теперь по утрам, я был заранее уверен, что предстоящий день окажется несчастливым. И какое-нибудь событие обязательно подтверждало эту уверенность.
  В последнее время навалились, вдобавок, совершено лишние хлопоты со здоровьем: то рассек на реке ногу, то съел что-то на огороде, то совсем уж невероятное — вогнал в середину ногтя металлическую стружку от старой дверной ручки, да так умело, что пробил его насквозь.
  Так и не сумев извлечь занозу, только обломил ее, и опухший указательный палец болел сейчас ровной неутихающей болью, резко усиливающейся при нажатии во время попыток написать хоть строчку.
  По сравнению с другими бедами, это, конечно, была мелочь. Но вся работа моя из-за нее тоже встала вдруг и замерла в тягостном ожидании. Я понимал, что нужно срочно что-то делать с этим, как-то изменить свою жизнь, и не знал, как именно.
  И мучился еще и от этого тоже.
  В тот тихий и спокойный вечер между двумя выходными я принялся зачем-то гладить белую свою рубаху, вяло отмахиваясь от обычных вопросов дочери: “Пап, а ты куда собираешься, пап, а ты зачем гладишь, пошли играть...”
  После очередного “зачем” я ответил вдруг ей так: “Завтра еду в Тельму”.
   — А зачем? — живо откликнулась она с новым любопытством.
   — За крестиком, в церковь.
  Сказал так, и стало спокойно, наконец, оттого, что решение принято. А завтрашнее воскресное утро уже точно будет отведено под дело, на которое так долго не мог собраться.
  Домашние мои возразили было: “Куда и для чего? Да, надо ли? Да можно ведь и здесь рядом купить...”
  Разумеется, я знал и о ней, нашей выброшенной на самую дальнюю околицу Города старой поселковой церкви, где тоже можно было и крестик взять, и иконку.
  Но уже поднималось предчувствие и ожидание поездки — уже хотелось встретить завтрашний день по-особому, в настоящем большом храме, где и бывал до этого тоже лишь однажды — несколько лет назад.
  Вечером вспомнилось, как, узнав впервые о том, что в Городе нашем заложен камень в основание нового храма — в газетной заметке указывался и примерный адрес — пересечение двух улиц Города — на следующий же день собрался “на стрелку” и, доехав на трамвае до места, долго расхаживал по густому и сумрачному лесу, пытаясь разыскать этот камень.
  Какой-то коренастый мужичок в импортном трико, прогуливавшийся, как раз, по лесу со своим, как две капли воды похожим на хозяина, бультерьером, на вопрос мой о храме лишь недоумевающе развел руками:
   — Понятия не имею, — и тут же был утащен целенаправленно двигавшимся псом в густые кусты. Крупное городское событие, произошедшее буквально под их окнами так и осталось не замеченным ни собакой, ни хозяином.
  Я не нашел тогда нужного места где, возможно, предстояло мне крестить внуков своих, а может быть, и венчать их, и отпеваться... И вернулся домой со смешанным чувством досады и недоумения.
  Стойкое чувство это росло и усиливалось затем с каждым годом. Город, выросший на страданиях отовсюду сгоняемых к нему рабов, все тянул чего-то, все откладывал с главным делом — постройкой своего храма. Пошумев было, посверкав модными искорками благотворительных акций, он затаился, постаравшись забыть о том первом и искреннем порыве. Срок, отведенный для покаяния, продолжал расходоваться зря.
  К этому времени уже знал я в Городе такие места, на которых за те два десятка лет, что жил я здесь, с методичной регулярностью — не знаю, что уж там за черные дела творились на них в прошлом, но случались одна за другой нынешние трагедии.
  На одном из таких мест сгорела заживо после столкновения ее с грузовиком водитель городского трамвая. И знакомый мой едва успел в суматохе нажать аварийный выключатель, чтобы выпустить остальных людей. Погиб, как мы узнали позже, и тот солдат, что пытался до последнего мгновения изменить ход событий — вызволить из огненного кольца несчастную женщину.
  И совсем рядом от того места, но раньше — на постройке дома, где работал я, сыгравший под плитой лом, вышиб глаз молодому совсем парню-монтажнику. Спустя время, тут же, был убит на моих глазах еще один человек.
  В другое время, но здесь же, перевернулась и опрокинулась на крышу совершенно на ровном месте в результате экстренного торможения легковая машина. И все это — на одном и том же малом участке рожденного когда-то не то Победой, не то Бедой благополучного будто бы Города...
  Забыв о храме своем, который, бывало, в лихую годину сородичи наши возводили за двое суток, Город утонул в смоге повседневных своих забот. Словно еще что-то: перекрытая ли от дымного “лисьего хвоста” труба Комбината; беспомощно ли алчные совдиры или процветающие среди всеобщей нищеты мэрии и собесы, со все теми же крупными и мелкими бесами-чиновниками; бумажная ли возня банкиров — все это вместе, без покаяния и креста, только и могли уберечь его жителей от лежащего на их земле тяжким гнетом — лагерного смертного прошлого, и настоящего.
  Я думал так и ехал, уносясь, все дальше от суетного, так и не осененного крестным знамением величавых куполов, затаившегося в ожидании грядущих бед Города.
    Станцию «Тельма» мы проскочили без объявлений — шоркнула лишь дважды дверь, и когда я увидел, наконец, долгожданные маковки белокаменной, то сразу догадался, что следующей остановкой будет уже Усолье. Выходил я, в прошлый раз, раньше. Надо было сделать так и сейчас, а впереди уже замаячили белые мурашки многоэтажек, от которых — до храма потом идти да идти.
  Не успел я, однако, раздосадоваться оттого, что не спросил, не подсуетился с выходом, как поезд наш резко, как будто дернули стоп-кран, притормозил возле каких-то зарослей. Это оказалась “Тельминка” — золотая серединка между Тельмой и Усольем-Сибирским, от которой до нужного мне места самая близкая нынче дорожка.
  То была хоть и маленькая, но первая на сегодня удача, и я приободренный зашагал по натоптанной тропинке через широкое поле, обгоняя сошедших вместе со мной огородников с тяпками и термосами в толстых сумках.
  Я шел прямо, к хорошо видному за сплошной грядой далеких тополей манящему меня ориентиру — трем парящим над зеленой тополиной строчкой куполам.
  Дорога была гладкой и бугристой одновременно — когда-то плуг много раз переехал ее поперек, но люди снова протоптали эту широкую тропу, наверное, как самый близкий и удобный путь к храму.
  С неизбежностью, с которой кусок металла, попав в поле притяжения сильного магнита, минуя мелкие препятствия, стремится достигнуть его, я двигался теперь только вперед.
  Разумную цель моего движения можно было выразить в двух словах: я шел к нему для того, чтобы купить крестик. Странным и незнакомым было другое. Та самая, первая радость и легкость, которую почувствовал я, ступив на гравий полевого перрона, ничуть не уменьшалась, а напротив — росла и усиливалась с каждым шагом. Я словно бы втягивался внутрь невидимого круга, приближаясь к центру, излучавшему эту радость.
  Я преодолел последний подъем, миновав ряд тихих деревенских усадеб. Озеро с сонными рыбаками осталось справа, и дорога прямой сверкнувшей стрелой указывала теперь точно на Него.
  На холме за его оградой стояло несколько длинных черных легковых автомашин, топились люди — приезжий народ собрался зачем-то здесь. Впрочем, и я сам тоже ведь был чужаком. Я отдал стоящим возле входа деревенским детям приготовленные для них деньги и вошел внутрь.
  В прохладной глубине церкви уже шла служба. Остановившись у входа возле стойки, за которой шла торговля нехитрыми церковными атрибутами, в основном, свечками и иконками я стал разыскивать крестики. Он оказался один - небольшой, синего цвета крест с золотистым распятием вполне годился для ежедневной носки. Меня смущала лишь окраска. Потерянный мною крестик был желтого цвета. Засомневавшись, я уже отступил было в сторону, решив пока просто послушать службу, как вдруг возле стойки появился светловолосый парень в белой праздничной рубашке и сказал, что хотел бы исповедоваться.
  Исповедь! Сколько раз уже я слышал о ней. Я знал, что перед принятием церковных Святых Тайн — причащением, которое совершается по выходным дням в каждой православной церкви, необходимо исповедоваться священнику; знал и то, что исповеди должно предшествовать строгое воздержание от пищи и молитва... — Тогда вам нужно взять свечку и пройти к святому отцу, — ответила, между тем, парню старушка, торгующая за стойкой.
  Тот поспешно купил у нее свечку и пошел вглубь храма, раздвигая стоящих плотной стеной и слушавших пение хора людей.
  И тут, словно кто-то невидимый шепнул мне это одно-единственное слово: исповедуйся!
  Я подумал, как это, кстати получилось что, недомогая последние дни, как раз не ел ничего вчера, рассчитывая поправить этим свое здоровье. Вспомнил и выученные когда-то старинные слова молитвы, которая читалась по церковным правилам перед причастием: ”Верую и исповедую яко ты еси воистину Христос, — прошептал я сам себе вслух, — пришедший в мир грешныя спасти, из которых первый есмь аз”.
  Бывая прежде в церкви и наблюдая со стороны то, как проходит причащение, я всякий раз удерживал себя от участия в нем, боясь ошибиться в ритуале, и, главное, никогда не решаясь спросить о главном — об исповеди.
  Я снова шагнул к свечному ящику и через несколько секунд, завязав слегка дрожащими от волнения пальцами прочный шнурок на маленьком синем крестике, быстро надел его на себя и, не выпуская из рук купленную свечу, стал медленно продвигаться вперед, все ближе и ближе к голосам поющих. Я увидел знакомого парня слева. Он и еще два или три человека стояли немного сбоку от основной группы находящихся в храме людей. Я стал медленно приближаться к ним. Душа моя вся трепетала. Мне казалось, что вот-вот кто-нибудь окликнет меня и спросит грозно: ”А ты что тут делаешь? С чего это вдруг ты решил прийти сюда именно сегодня? Где ты был все эти годы?!” Я снова заколебался. Я мог теперь исповедоваться вслед за этим, стоящим рядом со мной простым русским парнем. И в то же время я чувствовал, что любое самое незначительное событие может помешать этому моему решению.
   — Вы последний на исповедь? — неожиданно услышал я, и, обернувшись быстро, увидел незнакомую женщину. Вопрос ее, без сомнения был обращен ко мне.
   — Да, — ответил я. И сам удивился тому, как легко дался этот ответ. Словно, не было ни колебаний моих, ни прежнего страха.
  Так при разгоне самолета перед взлетом есть секунда, даже мгновение, точка на взлетной полосе, когда пилот еще может сбросить скорость, а далее — уже нужно взлетать.
  Точка принятия решения была мною пройдена. Я шел на исповедь! Чистое пространство храма, отделявшее нас от остальных, будто выросло в размерах, сразу сделавшись непреодолимым. Мы стояли теперь, обособившись от всех.
  Вот первый из нас шагнул вперед, направившись к стоящему поодаль высокому священнику в темной строгой одежде. Остановившись возле него, он стал негромко рассказывать что-то. Разделявшие нас несколько метров храмового пространства не позволяли разобрать ни слова, прочно храня тайну его исповеди.
  И вдруг, замирая от ужаса, я понял, что через несколько минут сам буду в первый раз исповедоваться здесь, и мне самому придется вот так же рассказать о том, что мучило меня все долгие годы прожитой уже жизни, назвать то, в чем я боялся признаваться даже себе самому.
  Меньше всего меня смущало сейчас, что исповедь моя совершится перед незнакомым человеком, так точно не смущается больной открыть перед врачом свои раны. Самым трудным было другое: требовалось, прежде того, заглянуть в темные глубины своей души – мне самому.
  Сорок лет без исповеди! Что увижу я там? Зарубцевались ли старые язвы мои или разверзлись кровоточащими зевами, замотанные, забинтованные до поры долгой чередой дней и ночей прожитой уже жизни? Все ли вылечило время, нет ли?..
  Священник протянул исповедующемуся у него человеку  большой узорчатый крест, и он, склонившись, поцеловал его. Тогда святой отец накрыл его голову белой, как крыло лебедя вспорхнувшим над склоненным человеком накидкой. И, перекрестив его, негромко, но отчетливо произнес: “Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются... — дальнейшее я не разобрал, потому что снова громко и чисто вступил церковный хор.
  Следующий из нас двинулся к исповеди, а я, не отрываясь, следил за выражением лица отступившего от священника мужчины. Только что, на моих глазах, этот человек избавился от гнета мучивших его грехов! Возможно ли такое? Лицо его оставалось спокойным. Теперь и мне предстояло, вот так же собравшись и сосредоточившись, сказать о том, с чем хотелось бы мне распрощаться сегодня, сейчас, вот здесь.
  Я вновь, теперь уже мысленно, двинулся по жизни своей от детских лет и, минуя мелкие укоры совести, задержался на юности своей. И вздрогнул вдруг, едва не вскрикнув от боли, сжатый мучительной судорогой воспоминания о человеке, который поверил мне и которого я предал тогда.
  И первое, в чем я решил покаяться, вспомнив о нем — было это предательство. Храм, под сводами которого начиналась невидимо и странно первая моя исповедь, жил своей жизнью. Густобородый батюшка, то и дело, осеняя себя крестным знамением, вел сочным басом службу и, повторяя его движения, крестились и склоняли головы десятки заполнявших церковь прихожан.
  Перекрестился, и решительно наклонив голову, двинулся вперед парень, за которым была теперь моя очередь. А я, припомнив еще совсем уж невыносимое, о чем старался не вспоминать никогда — сразу начинала неметь шея, и сжимались кулаки — тоже решил назвать это перед священником. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! — снова донеслось от алтаря. Настал мой черед.
  Сказав дрогнувшим голосом, что исповедуюсь впервые и, открыв — в чем именно, последним своим грехом я назвал и этот — слишком долгий срок, которым шел я к моему покаянию. Свободно и просто, так, как будто делал это всегда, я разговаривал, наконец, со своим духовником.
  И я больше не был случайным прохожим, заглянувшим в церковь из простого любопытства. Он спросил, как меня зовут и, накрыв прохладным и чистым покровом, сказал, что грехи мои прощены.
  ...Опять я возвращался в Город, который, как сомкнутый до времени цветочный бутон, тоже меняясь и расцветая перед моим обновленным взглядом, не казался мне больше мистическим и страшным средоточием бед.
  Счастливый и зеленый город встречал меня.
  И вставал, поднимаясь над ним тремя устремленными к небу золочеными перстами куполов, невидимый пока еще Новый Храм.
  И бежала мимо меня, встречая какого-то счастливца, невесомая и большеглазая смеющаяся девушка.
  И ждали меня дома дочка и сын, и женщина, которую я любил...
  Я приложил руку к груди. Мой крест был на месте.
  И тогда, впервые за последнее мучительно и настороженно тянувшееся время, я подумал, что переваливший только что через вершину свою солнечный и долгий этот день, обязательно станет счастливым и для меня тоже. Хотя бы потому, что первую, отпущенную мне половинку его, я уже прожил не зря.



-------
Публ.1996 г.

На фото: новый Свято-Троицкий кафедральный собор, 2006 г.