Приют Ильи Муромца

              Оружие извлекли грешники,
              натягивают лук свой,
              чтобы пронзить нищего и убогого,
              заклать правых сердцем.
              Оружие их пронзит сердца их,
              и луки их сокрушатся...

                Из Поучения Владимира Мономаха (1117 г.) 

      
   Пешком от деревни до турбазы идти час с небольшим. Асфальтовая лента прорезает девственный прибайкальский лес. Колоннами стоят по обочинам огромные деревья, образуя своими бревнообразными ветвями непроницаемые для солнечных лучей арки. Порой они расступаются и тогда взору путника предстают синие вершины сопок и, как бы парящие над ними, величественные хребты Хамар-Дабана.
   Примерно на середине пути дорога встречается с шумной быстрой речкой и слегка отворачивает вправо. В прошлом году, в самую июльскую жару мне пришло в голову искупаться здесь. Спустившись прямо с дороги по обрывистому склону на узкую полоску песка у воды, я разделся и... буквально через несколько секунд пулей выскочил из воды на берег. Холод горной реки обжег кожу. Похожее ощущение испытываешь лишь зимой, когда в хороший морозец выбираешься из проруби. Недаром речка эта зовется Снежной.
   Место же это имело в памяти и другую зарубку. По правую сторону от дороги на широкой зеленой поляне стояло кряжистое дерево с аккуратно подрубленными кем-то толстыми ветвями, образующими высокий шатер. Под ним — массивный и крепкий стол, вырубленный той же уверенной рукой из старого выкорчеванного пня. Была и лавка, на которой можно было отдохнуть с дороги, любуясь сверкающей на перекате рекой, раскинувшейся за ней бескрайней таежной ширью.
   Поляна, от этого рукотворного приюта для усталого путника, приобретала какой-то сказочный вид: доброе место для отдыха послератных трудов древних былинных богатырей. А может быть, в таком вот месте получал родительское благословение на хорошие дела, на службу народу верную славный русский богатырь Илья Муромец.
   Вот и знакомый шум реки уже слышней, и асфальтовый спуск с пригорка, и поворот к сказочной полянке. Я невольно ускорил шаг, словно готовясь к встрече со старым знакомым.
   Поляна была на месте. И диковинное дерево — тоже. Исчезли только стол с лавкой. Точнее стол остался, но кто-то перетащил его через дорогу к самому берегу. И еще одна новая деталь появилась  в мирном лесном пейзаже. Возле сдвинутого с места стола я разглядел невысокую металлическую пирамидку памятника.
   Поколебавшись мгновение, я свернул к нему. Высокий обрыв на излучине реки оказался отсыпанным свежей галькой, и место, где я купался прежде, скрылось под камнями. Некрашеный, ржавый остов памятника был едва воткнут в прибрежную полоску земли — ни имени, ни фото.
   По-видимому, какой-то несчастный утонул тут. Ну и что из того? Мало ли народу тонет в жаркие летние дни? Почему же именно здесь нужно было втыкать этот уродливый памятник и ломать беседку?
   Я представил этих неведомых, наверное, очень огорченных и суетливых людей, разрушающих приют сказочных богатырей. Странное раздражение овладело вдруг мной. И даже мгновенная запретная мысль — толкнуть сейчас ногой нелепый памятник, и все на знакомой поляне станет по старому.
   Впрочем, какое мне до него дело. Я отступил на дорогу и двинулся дальше.
   Все так беспечно же щебетали в высокой листве птицы. Свисали по обочинам спелые малиновые гроздья ягод. Мышка с полосками на спине выбежала на середину дороги, замерла, подняв пушистый хвост и, вдруг, стремглав метнулась вбок.
   Со стороны просеки из леса на дорогу вышел высокий сухощавый старик с котомкой за плечами.
   — Ну, как ягода? — спросил он приветливо.
   — Попадается. Мелковата, правда.
   — А тут крупной никогда не было. Нужно дальше идти. — Он указал, куда следует идти и, легко ступая, разминулся со мной.
   Лесник, наверное. Счастливый человек. Воздух, природа — круглый год, избушка с огородиком у реки... Вот так и жить бы тут, не зная изматывающих забот большого города, — размечтался я, понемногу возвращаясь к прежнему, беззаботному настроению.

   Недели через две, с полными легкими кислорода и увесистыми бидонами малины, мы возвращались в город. Долгожданная летняя поездка неумолимо приближалась к концу. Дома меня ждал скучный ремонт квартиры, которым завершался нынешний отпуск. Оставалось несколько часов езды поездом Хабаровск-Москва. И что еще нового и значительного могло произойти за это краткое время?
    Тем более что миновали уже и любимый автотуристами и чайками нескончаемый берег Славного моря; и другую местную достопримечательность — рассохинские скальники с высеченным на головокружительной высоте образом вождя мирового пролетариата. Без приключений проехали идиллически-прекрасные пейзажи пригородных дач и лимонно-желтый после ремонта иркутский вокзал, запустивший в вагон шумную толпу народа.
    Промелькнул еще забор с написанными на нем метровыми буквами воззваниями, типа, “народ проснись”, — интересно, как далеко будет автор этих призывов, если народ снова внемлет им? А дальше за окном пошло уже совсем неинтересное: болота, перемежаемые полями и лесом. Собственно, поездка уже закончилась. Я надвинул на глаза широкополую дачную шляпу и, навалившись спиной на толстый рюкзак с вещами, погрузился в чуткую дорожную дрему.
   — У вас нижние места свободны? — пробился сквозь вагонный шум женский голос. А где сходить будете? В Ангарске? Тогда скажите, чтобы не занимали. Муж сейчас вещи перенесет. Одни входят, другие — заходят. Чужие попутчики уже спешили занять наши места. Я прикрыл глаза, стараясь еще раз припомнить приятные события лета. — Там в первом купе иностранцев посадили, а нас выгоняют. Хоть бы предупредили, — продолжал все тот же женский голос.
   — Каких иностранцев? Бурятов что ли? — спросил веселый парень из нашего купе.
   — Да нет, настоящих. Этих, как его, с дальнего зарубежья.
   — А — а, тогда пиши пропало. Тащи, тетка, узлы сюда.
   — Весело у вас, ребята. А вот у нас веселого мало, — неожиданно сказала женщина. И хотя никто не спросил ее почему, да отчего — большинство ребят в купе тоже ехало с турбазы, и уже пора было собираться к выходу — женщина все же закончила, выдохнула из себя эти слова разом, как при входе в ледяную воду: — Сына у нас убили.
   Какое-то наваждение в последнее время с этими поездами. Живешь, вроде бы, спокойно. Работаешь. Гуляешь по магазинам, суетишься по дому. И так — день за днем, тихо и мирно. Но стоит войти в вагон, и людские беды обрушиваются тебе на голову таким обвалом, что только держись. А, может быть, именно дорога, с ее случайными попутчиками, которых, увидев однажды, уже не встретишь никогда, и есть то место, где люди исповедуются теперь вместо церкви? — Сын мой лесничим работал на Байкале. Три года отслужил после распределения. Всего три дня оставалось.
   — Нашли убийцу-то? — спросил кто-то осторожно.
   — Не нашли и не ищут. Мы четвертый раз ездим сюда. Женщина замолкает. И все молчат тоже. Еще одна трагедия. А тут своих забот хватает: собраться бы, не оставить ненароком в вагоне вещи.
   — А где это случилось? — спрашивает из вежливости веселый парень, склоняясь над своим рюкзаком. Женщина отвечает и отворачивается, понимая, что людям некогда разговаривать с ней.
   — Так мы же оттуда едем! — восклицает сразу несколько голосов.
   Я открываю глаза и встречаюсь взглядом с сидящей наискосок от меня невысокой женщиной в белом свободном платье. Едва тронутое усталостью, еще не старое, светлое лицо ее оживляется при последних словах.
   — Так вы их тех мест. Значит, вы слышали?
   — Нет, ничего такого не слышали.
   В купе пробирается строгий, седой мужчина с вещами и садится сбоку на свободный краешек моего сиденья.
   — Слышишь, ребята едут оттуда, — сразу сообщает ему женщина и снова оборачивается к нам: — В милиции главный их начальник говорит так: тела нет, и дела нет. А где его найдешь? Тайга ведь, — сбивчиво продолжает она.
   Пронизанная солнцем лесная дорога, студеная река у разоренного приюта Ильи Муромца, лесник на обочине... Какие-то неясные признаки узнавания бродят в моем полусонном сознании. А я все не могу подобраться к простому вопросу: не они ли, часом, поставили тот самый памятник у дороги на турбазу? — Мы и памятничек поставили временно, на берегу. Там где они его машину сбросили...
   И вдруг, словно ледяной озноб, как от того, давнего купания в Снежной, пробегает между лопаток после ее последних слов. — Они!
   — А вы уверены, что его убили?
   — Да это все в деревне знают. Они ведь думали, что сбросят его машину в реку и скажут, что тело течением в Байкал унесло. Но в одном просчитались: когда ее со дна достали, то оказалось, что машина на крышу упала и сплющилась. Из нее никакой силой ничего не вытащишь.
   — Куртка его была в машине — осталась. Соска детская, пустышка, тоже осталась. А тело унесло? — c горькой усмешкой добавляет мужчина.
   — Я у милиции и ночевала. А начальник выйдет, улыбнется и говорит: у меня сегодня дел много. Потом на белую “Волгу” садится и уезжает. Ва-а-ажный такой... Они бы и машину не достали, но думали, что в ней карабин лежит. А карабин дома остался... И обрыв там, сразу камнями засыпали. Только никакая не авария это.
   — Я недавно там проходил. И даже лесника видел у просеки, старичка. — Как-то невпопад вмешиваюсь я в разговор.
   — Сын не лесником был, а лесничим, — строго уточняет женщина. — Лесники ему подчинялись.
   — Сколько ж лет ему было? — Двадцать шесть. Жена с дочкой осталась в деревне. Главное, три дня оставалось доработать, и уехал бы. Мы их ждали. За что было убивать. Он ведь спокойный был, никого зря не трогал. Со всеми уживался.
   Уже миновали мы деревянный мегетский вокзал. Отмелькали за окном длинные каменные избы “Совхозной”. Женщина говорит все быстрее, а люди в купе слушают ее не в силах шевельнуться.
   — Я говорю им: сына мне уже не вернуть, но вы отдайте то, что мне принадлежит. Пусть убийца скажет, где спрятал его тело. — Впервые за все время рассказа спокойствие изменяет женщине. Она с трудом сдерживает слезы. — И еще меня мучает: что же я за мать, если родила такого несчастного сына... — голос ее ломается.
   — Не надо, Нина. — Порывисто произносит муж. — Успокойся.
   — Ничего... Он ведь способный был. В шестом классе первый разряд по шахматам имел.
   — В пятом, — поправляет ее муж.
   — Да, в пятом, — немного успокаиваясь, кивает она. — Он тут каждую тропочку знал. Его начальник удивлялся — никогда ничего не записывал, все в памяти держал. И карты, и вычисления — все в памяти.
   — Я вы сами его не искали?
   — Искал. Можно сказать, весь лес вокруг облазил. Но ведь он большой. А они, к тому же, местные. Лучше меня все места знают.
   — А не боитесь?
   — Чего нам бояться. — Чеканный профиль прямо сидящего мужчины и спокойная твердая речь его вызывают невольное уважение. Наверное, бывший военный. Если сын хоть немного походил на отца, то он был стоящим парнем.
   — Нам найти нужно. Они по-своему боятся, мы — по-своему. Мы даже к колдуну обращались. Он мне место указал. Но вот, скажем, в лесу такое-то дерево или пень. И участок сто на сто метров. Там же ориентиров нет, как это место найти?
 — И вы верите?
   — Я раньше никогда не верил. Но представьте, он описывает место, где сын жил: дом, доску в заборе, и все так, как на самом деле, хотя ни разу там не был. Как выглядел, он тоже сказал.
   Потом разговаривать с сыном начал.  «За что, — спросил, — тебя убили?» Он ему ответил: «Ни за что!»
   А убийца долго отвечать не хотел, а потом так сказал: «Под ногами мешался».
   Он еще сына спросил, где тот сейчас. И знаете, что ему ответил? “Не меряно”! А у сына такая присказка была — не меряно. Он часто ее повторял. Вы бы не поверили на моем месте?
   — А как случилось все?
   — А так. Там на повороте дороги у них лесной пост был. Шестого июня его убили, а через два дня пост сняли. Трое в ту ночь спали в палатке. А четвертый, который сына убил, чтобы скрыть следы, подогнал его машину и пустил ее с обрыва. Потом их разбудил и рассказал, что видел, как машина упала. Он не здесь убивал. В деревне говорят, что всю ночь машина по улицам ездила. Если бы сразу следствие повели, то убийца бы все рассказал: серый был, трусился весь. Он бы в первые дни сдался, если бы не жена. Это сейчас он осмелел. А вот жена его — баба вырви глаз. Один глаз у нее вверх смотрит, другой — вбок. Она его уже резала раз по пьянке ножом. Он ее теперь, как черта, боится. И главное, все знают в деревне, но молчат, — переведя дыхание, продолжает он. — К нам никто не подходит, сторонятся. Боятся все. Говорят: вы уедете, а нам жить тут... И что за народ у нас? — Мужчина с нескрываемым огорчением машет рукой. — Другие нации держатся друг за дружку. Помогают своим. А у нас, русских, всяк — только за себя.
   ...Власти молчат. А Бог убийцу уже наказал. Их сын ходит по деревне — мычит и блеет, и слова сказать не может. Язык отнялся, — негромко, но отчетливо произносит он тяжкие слова. — Сын ведь сильный был. Стрелял прекрасно. Но не мог он никак ожидать, что человек, с которым он столько лет вместе был: и в лесу ночевал, и на рыбалку ездил — на него нападет.
   А еще колдун тот сказал, что сейчас у нас лучшие гибнут и еще в следующем году это продлится, — задумчиво закончил мужчина.
   — Эх, если бы мне снова сына воспитывать, я бы его другому научила, — с болью воскликнула мать, — чтобы был жестоким, как они, и не верил никому, чтобы знал, что люди за добро платят злом!

   Знакомый ангарский вокзал медленно надвинулся и остановился перед окнами. Простившись с краткими нашими попутчиками, мы вышли на ветреный вечерний перрон.
   Ночью мне не спалось. Лежа на спине с открытыми глазами, я думал о только что услышанной истории. Там, в несущемся сейчас к Красноярску экспрессе лежала на моем месте маленькая упрямая женщина и, наверное, так же вот глядя вверх, молилась Богу, о том, чтобы он помог ей разыскать сына в этой необъятной, терзаемой злобой и беззаконием стране.
   Трудная, почти невероятная возможность нашей с ней встречи свершилась. Чьей волей? Для чего она произошла?
   Еще неделю я прожил в бездействии.
   А в один из дней этого стремительно улетающего из Сибири лета, я прервал идущий полным ходом домашний ремонт и, устроившись на гулкой кухне возле забрызганной свежей краской гладильной доски, открыл чистую общую тетрадь в матово-черной обложке.
   И снова приют последнего байкальского, божьей милостью, лесничего встал перед моими глазами: “Пешком от деревни до турбазы идти час с небольшим”...
   “Зачем печалишься душа моя? Зачем смущаешь меня? Не соревнуйся с лукавым, не завидуй творящим беззаконие, ибо лукавые будут истреблены, послушные же Господу, будут владеть землею”.



-------
Публ. 1997 г.