Черное солнце октября

У нее было правило - не доверять тем,
Кто собой заслоняет свет.
И я снял с нее платье,
А под платьем бронежилет.
Когда кончится музыка,
Возьми пистолет и жди крика совы,
Я приду умереть от любви,
Чтобы утром проснуться живым... (с) Сплин - Черный цвет Солнца.

У всех однажды бывало: слушаешь про дерьмового парня своей подруги и думаешь, (а если еще и неприлично честная - то и говоришь) "Я б такого давным-давно кинула." - можно еще презрительно фыркнуть. По вкусу.
Подружкины жалобы в этот момент ужасно раздражают. Все же так просто! Зачем усложнять до таких невероятных глубин падения женского достоинства как "Я без него не могу-у-у-у..." (плюс-минус нервно скуриваемая пачка Vogue, обязательно - кофеин и мерзко размазанная тушь вокруг глаз, выражающих отчаяние подстреленной лани.
И тех, кто сочувствует и пытается как-то утешить страдалицу Божью, хочется пристрелить, дабы не поощряли засорение эфира горестными вздохами жертвы.
Пока сама в такую ситуацию не попала, знаете, так и относилась.

Был мрачный октябрьский вечер, за окном с обреченностью суицидника падал самый настоящий первый снег этой осени.
Моей личной беды еще ничто не предвещало, и я со спокойствием очень уставшего человека, точно знающего, что если он сумел вернуться живым с работы, ничего плохого уже просто не может случиться, ожидала самого важного и любимого из гостей.
Гость запаздывал, но я не хотела нервничать и поэтому не нервничала.
Совершила дежурный маршрут зеркало-кухня-компьютер и снова перешла в режим ожидания.
Он опоздал почти на час - час, за который я успела раз пять его похоронить. Я могла бы позвонить ему за это время и накричать от начавшейся уже, но еще неосознаваемой тоски внутри, но, как я уже сказала, я не хотела нервничать. И не нервничала, словно зная, что силы еще понадобятся на что-то еще.
Я обняла его, но только замерзла сильней в своей тонкой домашней футболке. Он впитал в себя октябрьский холод - из тех, кто медленно, но верно, приводят к хроническим простудам. В миг отрыва меня от его холодной кожаной куртки, что-то екнуло внутри, словно шмат мяса, именуемого сердцем, кинули об край листового куска стали - холодно и остро.
..он даже не стал раздеваться, пить чай, искать в моем доме валерианку, а затем - корвалол и подбирать слова в промежутках между этими бессмысленными действиями, которыми уже ничего нельзя было изменить.
Он просто сказал, сообщил, что нас больше нет: что мы умираем, или уже умерли, поэтому скорая не приедет нас спасать, никто не сможет нам помочь, нас не утопят в кипящем вине, чтобы мы смогли воскреснуть на утро, забыв все, что было сказано, мы не купим себе отсрочку... потому что нас просто нет.
Слова были сказаны, неумолимые, но реальные, и по всем законам Сильной Женщины (а я считала себя таковой), я должна была кивнуть и с горькой полуулыбкой, приятным напутствием тихо-мирно закрыть за ним дверь, оставшись... как там бишь... друзьями. Вот.
И ни в коем случае не умолять, не просить, не плакать, не уговаривать. И еще с полсотни всяких "не".
В идеале.
.. в тот день я послала все идеалы к черту.
Я плакала. Я смотрела в глаза ему с морем нежности, которое разбивалось о берега острокаменной боли, кровоточа чем-то октябрьски-холодным внутрь меня.
Я цеплялась за рукава его куртки, кончики пальцев, взгляд, и вся моя сила и гордость умирала у его ног.
А он смотрел на меня глазами из серого камня, и мне начинало казаться, что даже воздух между нами умирает, лопается кровавыми пузырями, а вместо него рождается нечто иное: но этим уже никак нельзя было дышать.
Говорила ему, судорожно, сипло:
- Послушай, все же можно изменить, все можно исправить... - и предлагала сотый способ по оживлению и созданию чудовища Франкенштейна.
Он же шептал, глядя куда-то сквозь:
 - Только не плачь, не плачь, пожалуйста, только не плачь...
А мне казалось, что он хочет отобрать, убить последнее во мне, что доказывало мне то, что я все еще в сознании.
..А потом я закрыла за ним дверь.
И тьма хлынула сквозь меня.

Лето ушло и уже никогда не вернется.
 Осень, хлебни ядовитой воды из колодца.
 Зима будет долгой, но все обойдется.
 Черный цвет Солнца, черный цвет Солнца, черный. (с)

И вот я сижу, вся в соплях, коридор окутан полумраком осенних сумерек, напротив меня - зеркало, и то, что я вижу в нем, категорически мне не нравится, но у меня нет сил, чтобы встать.
Хороших защитный механизм был: я слушала о чужих бедах, не звала свои, думая, что все обойдется, но теперь колотый лед тьмы заполняет собой пустоту, из которой выдрали живое и дышащее.
Я в соплях.
Сил их вытирать нет, я не хочу, не хочу.
В голове бьется: я не буду делать глупостей, нет того, что нельзя пережить. Я буду сильной.
Тело крутит ломкой в судорогах плача на полу.
Сердце молчит - его нет, а тьма вместо него усмехается мне, её булькающий смех разливается по всему телу волной дрожи.
Интересно, когда я выплачу все свои слезы, я смогу остановиться?..

.. Мы познакомились в фиг знает сколько лет. Я сидела на школьных ступеньках и тряслась от слез, прямо как сейчас. Почему плакала - я не помню, помню, что он сунул мне под нос платок. Это потом уже я узнала, что он ненавидит, когда я плачу.
Мы гуляли вместе иногда - слаще всего гулять было октябрем, когда промозглый холод нанизывал ветром на свою иглу, ставил в зависимость от. Ранняя тьма укрывала нас в подъездах, грела ледяным утром, вела нас за руку над пропастью тех отношений, где каждый ходил по грани, боясь её пересечь первым. Мы пили в одних компаниях и разок даже курили траву (я не знаю, где он её достал). И вся эта снежная грязь никак не вязалась с чистеньким белым носовым платком, который он мне дал...
А я знала о нем лишь то, что глаза у него цвета серого камня. Разок мы возвращались пьяные с дня рождения общего друга, смеялись горячо и неадекватно, но так сладко щемило внутри...
У него была девушка, а мы переспали. Это было настолько квадратным, что не укладывалось в голове - не вписывалось в форматы всех возможных общений меня и его.
Здесь надо было нажать стоп и перемотать пленку. Или написать про "долго и счастливо". Но у нас нынче не любят хэппи энды - они никого ничему не учат, поэтому я буду писать, как есть. Да и пленку перемотать нельзя - за содеянное надо отвечать.
..утром я позорно сбежала, роняя тапки, не дождавшись его пробуждения. Мне было ужасно стыдно - я не хотела разбивать чужие отношения. Все, чего я хотела - забыть об этом, как о страшном сне. Даже пускай я и так помнила лишь сам факт - алкоголь напрочь лишил подробностей.
Днем он позвонил, и я говорила с ним, как в ознобе, болванчиком кивая на все его вопросы и предложения, забыв, что он меня не видит.
- Ты же понимаешь, я люблю свою девушку, мы не можем быть вместе...
Кивок.
- Я люблю тебя, но скорее как сестренку - ты понимаешь...
Кивок.
- Ты же все понимаешь...
Кивок.
Я, помню, тогда еще подумала, вешая трубку на рычаг: надо же, какой ответственный, хороший мальчик. Очень ответственный и хороший.
Ответственный и хороший мальчик. Так бережет свои отношения.
Ответсвенный.
Хороший.
Мальчик.
Тогда я еще не умела сползать по стенке и выть в голос, тогда еще знала - как жить без, и через пару дней легко научилась заново искренне улыбаться, негласное решение что между нами ничего не было вернуло мне утерянную на одну ночь девственность, и все снова стало хорошо.
Мы вновь лишь гуляли вместе, октябрь сменил подлый март, подъезды - московские улочки, общежитие и станции метро.
Говорить могли о чем угодно - восторг совместного общения было незаменить ничем: это было круче, чем секс, а на тот момент мне было двадцать, и я уже во всех подробностях знала, как это. Восхитительный пир слов, их игр и это хождение по тонкой грани между просто дружбой и чем-то больше, негласной цепью разделяло и соединяло нас, заковывало в кандалы и делало оглушительно свободными - насколько мы могли быть свободными в современном мире зависимостей от всего и вся.
А потом он уехал. Просто взял и уехал, не сказав никому: бросив меня, свою девушку, своих друзей и родителей, рванул в другой город. Позже я узнала, что у него умер отец и оставил ему крупную сумму - на нее он собирался открыть какое-то свое дело. На это мне было плевать. Глухая тоска от потери друга становилась все глуше и непроглядней - нет такого леса уже на земле, чтобы сравнить. А жаль, мне иногда хотелось так потеряться в джунглях зелени, но вместо зелени у нас теперь стекло и бетон, а вместо сердца - комок нервов, каменеющих со временем. Маленькая смерть внутри большой жизни. Маленькая жизнь внутри большой смерти.
Через три месяца он позвонил, и мне хотелось танцевать одинокое танго по моей крохотной комнате: он сказал "приезжай".
Я дорисовывала себе картины в мечтах, а снаружи оставалась все такой же: ходила на свидания,учебу, внутри расцветали несуществующие сцены несуществующих любвей, но даже тогда я не признавала себе, что со мной происходит.
Я приехала к нему в город через неделю после того, как он позвонил - не посмотрев взяла самые дешевые полки, потому что нормальных мест уже не осталось.
Он встретил меня, и впервые показалось, что глаза у него не из серого камня.

Мы оба обладали чудесной способностью: при всем многословии и владении речью, мы никогда не могли сказать друг другу самое главное - как дорог, как нужен, как необходим.
Как дорога, нужна, необходима.
Все это должно было остаться между нами, в воздухе, которым мы дышали, послевкусием, послевзглядием, недомолвками.
Это была сладость, с горечью самой ядовитой отравы, она сжигала нас все больше - медленно, год за годом, мы долго были вместе, но вконец таки она сожрала нас.
Тогда я этого не понимала, да и сложно что-то понять, когда голову кружит от хмельного запаха бензина, денег и большого города с кучей возможностей, кажется, ваша любовь будет жить вечно.
Вы сами будете жить вечно.
И все обойдется.

Кто нас заметит, кто улыбнется,
 Кто нам подарит рассвет?
 Черный цвет.
 Черный цвет Солнца, черный цвет Солнца, черный...(с)

И вот я тут. После нашей пятилетней любви, девятилетней дружбы. Размазываю по лицу слюни, сопли, слезы, сбившееся дыхание диагностирует мне истерику, сижу в коридоре своей квартиры, смотрю на себя в зеркало через полупрозрачный мрак, и думаю о том, что надо как-то жить дальше. Что надо встать, умыться, поставить чайник, налить себе валерианки, склеиться как-то, восстать.
Вместо этого я щелкаю крышкой телефона-раскладушки: открыла-закрыла-открыла-закрылаоткрылазакрыла.
Скажите, когда любовь заканчивается, что делать с её отходами? Что делать с ней в виде смсок, номеров телефонов, фотографий, логов в скайпе, аське, вконтракте, записей в жж, общих друзей, которые еще не знают...
В конце концов, что делать с памятью? Она же такая... ну... помнит.
Иногда кажется, что эти атавизмы - наказание каждого, кто любил, и чье "люблю" кончилось.
Сначала я размышляла - лучше не думать о них, не оставлять следов, стать чистым, безупречным. Не пятнать любви якорями: фотографиями, смсками, записями в ЖЖ, дать ей просто быть. Но потом поняла, что больно будет в любом случае: от отсутсвия или от наличия. Это такое наказание, сотая доля платы за годы счастья. Как говорила моя врач-терапевт: "Ты болячку сколько лет зарабатывала? А вылечить хочешь как, за один день?"
Впрочем, никаких иллюзий насчет своего выздоровления я не питала. Диагноз давно известен и пора огласить прогноз: сердце мое моногамно, и жить мне с этим вирусом тяги к нему в крови, да и умереть.
Отличный, оптимистичный вывод, вполне в духе этого октябрьского дня.
Пять баллов. Молодец.
Я встала, очень спокойно зашла в ванную, взяла в руки телефон и со всей дури ударила его об чугун ванной.
Пластик разломался с глухим, печальным треском.
Ну, по крайней мере с смс и телефоном я точно разобралась.


Если ты слышишь,
 Если ты слышишь меня -
 Время вышло,
 А я не успел показать тебе
 Черный цвет Солнца.
 Лето ушло и уже никогда не вернется.
 Осень, хлебни ядовитой воды из колодца.
 Зима будет долгой, но все обойдется.
 Черный цвет Солнца, черный цвет Солнца, черный. (с)

***

Последний шаг
Безопасен
Бойся первого
Моя душа
Не согласна
Но дело сделано (с)

А потом ты начинаешь учиться жить заново. Как после серьезной болезни заново учатся ходить, так и ты. Медленно, цепляясь за все, что попадается под руку - только бы снова не провалиться в эту темноту.
Начинаешь читать все эти глупые книжки аля помоги себе сам и как жить дальше, следовать их советам, забивая все возможное время всякой ерундой.
Кажешься себе черной дырой - сколько ни кинь в тебя сейчас убеждений, что все будет хорошо... все мало. И стоит только вещи из прошлого заставить напомнить - а тебе много не надо, чтобы начать - о том самом человеке, самоудалившемся из твоей жизни...
Кажется, под градом этих навязчивых мыслей можно вполне неиллюзорно сдохнуть. Сегодняшнее небо нарисовано акварелью - размытой и прохладной, сегодняшнее солнце из-за угла тучи снайперски палит тебе в глаза. Ты переходишь дрогу на красный свет. Ты не слышишь, как звонит телефон.
Ты ничего не видишь вокруг себя, потому что не существуешь в этом мире. Внутри тебя же - миллионы реальностей, которых никогда не существовало наяву.
Реальность, в которой ты умерла.
Реальность, в которой он ушел от тебя к другой.
Реальность, в которой ты не купила билет на поезд и не сорвалась к нему.
Реальность, в которой его не было.
Реальность, в которой тебе не больно.
Реальность, в которой ты никогда бы не смогла заплакать.
Реальность.
И тебя не интересует настоящая реальность - кипящий вокруг водоворот жизни. Ты и ешь-то через силу, даже физически отторгая мир вокруг, старательно обходя напольные весы в прихожей, раньше никогда настолько не остававшиеся покрываться пылью, потому что знаешь их неутешительный вердикт.
И каждый раз, выключая компьютер, свет, и перекрывая газ - чтобы ни дай Бог! - расстилая уютную постель, думаешь, что забыла позвонить подруге, что надо бы купить новый мобильный телефон, что все проходит, пройдет и это... и давишь, давишь свои чувства в себе. Обещаешь, что больше не будешь плакать.
Что все, все, кончилось уже все, ну чего же ты, глупая, будет сотня других, будут лучше, хватит, кончилось, все прошло, заживет, терпи...
Засыпаешь под эти мысли. Или от усталости.
А на утро открываешь глаза, боясь сфокусироваться. Еще один день.
"Надо все-таки купить телефон" - думаешь ты. Эта мысль - эта цель, одна из многих, она заставит тебя дойти до магазина, бессмысленным взглядом окидывать полки с товарами, хлебать простуженным носом пахнущий чем-то химическим воздух, и думать, с облегчением, что может быть, это поможет тебе начать жизнь с чистого листа, не думать о прошлом, так же, как много раз думала об этом, начиная заниматься лепкой, кройкой, вышивкой, спортом, напиваясь.
И оплачивая покупку нового гаджета, вдруг приходит осознание, что все это не поможет.
Что все эти "держаться" - никому не нужный фарс. Что боязнь показаться слабой - слабость еще большая для тебя.
На работу успешно кладется болт, обратный билет на метро, быстрее-быстрее-быстрее.
Квартира, прихожая, где же, куда же, куда я могла засунуть сим-карту? Судорожными руками вставляешь ее в новый телефон. Новый интерфейс не интересует как обычно - только раздражает своей непонятностью.
Прошел месяц. Целый месяц. Месяц, чтобы ты смогла позволить, разрешить себе это. Признать.
"Новое сообщение"
Чистый экран. В адресатах - пока пусто.
Чистый экран. Что написать? Столько вариантов. От "Я тебя ненавижу" до легковесного "Как твои дела?", такой широкий спектр... и ни одного правдивого.
Обещая себе быть честной, помни, что где-то все-таки придется выбирать, кому врать - самой себе, или другим.
Курсор в поле нового сообщения выжидательно мигает, но твои руки замирают, а сердце лихорадочно бьется. Стоят ли призраки прошлого жизни в твоем настоящем?
Ты не отправляешь смс, не звонишь ему, и резко выдохнув, удаляешь даже номер из памяти сим-карты. Уходя - нужно уходить, говоришь ты себе. Уходя нужно рвать нити с корнем, обретать свою свободу, уходить, уходить, уходить...
Вместо этого ты набираешь номер подруги, и выдыхаешь в трубку всего несколько слов:
- Черт. Это жесть.

***
И вот точно то, чему научила тебя эта история - бесполезно ждать понимания. Занимаясь осужденим прокаженных еще пол года назад, попала сама в этот список. Зараженная этой коррозией. жрущей тебя изнутри, подверженных ей ты засекаешь с полувздоха - неистовая ломка света души в глазах. Можно встретиться взглядом в полупустой электричке, можно дышать одним воздухом в парке, но вокруг каждого из вас зона отчуждения, половинчатость, недостаточность. Будто живет в пол силы, будто спектр утратил якрость. Тени, призраки, сумеречные фантомы, живущие прошлым, создающие бесплодное настоящее...
И в какой-то момент ты начинаешь понимать, что в этом болоте ты долго не протянешь. Где-то внутри начинает теплиться отдленное чувства наличия какого-то ощущения, шевеления, будто душа твоя - пыльный короб, заброшенный настолько давно и бесповоротно, что никакие шевеления оттуда в планы уже не входят, а тут вдруг - нате.
Посреди оживленного движения улицы, окутанная сверкающей пылью январского ветра, ты останавливаешься, широко раскрывая глаза вопреки колющим снежинкам, кто-то толкает тебя в плечо, наверняка матерясь, но ты ничего не слышишь - наушники создают красивую иллюзию личного пространства при почти полном его отсутствии. И тут явственно, остро, как никогда ранее, начинаешь чувствовать, как бьется твое сердце, как неровно ты дышишь, как пульсирует кровь и бурчит недовольным вечным недоеданием желудок. И как вибрирует в кармане телефон, как оглушительно ревет музыка в твоих наушниках, как ярко горят еще не снятые после новогодних праздников кое-где гирлянды... Мир поет тебе, мир зовет тебя, мир лежит у твоих ног, кажется, каждый шаг твой сейчас может перевернуть всю вселенную как футбольный мячик в руках подростка, каждый вдох твой рождает тебя заново, каждая мысль - точна и остра, в теле твоем струится сила, невиданная раньше, недоступная доселе. А незыблемое, грязное городское небо обнимает тебя что есть силы, что-то толкается в горле, будто исчезает спазм, и хочется заорать - кажется, ты впервые на это вновь способна, - но позволяешь лишь одними губами, беззвучно... открываешь вкладку нового сообщения.
Сегодня утром, еле разлепив глаза, твой лучший друг прочитает странное послание от тебя.
"Привет. Я, кажется, живая. Это здорово."
И Колесо Фортуны завертится вновь, смеясь.
Пойдет день, пойдет ночь. В голове вспуганной птицей будет колотиться мысль: хочу-жить-дальше, хочу-жить-дальше, хочу-жить-дальше...
И в метро хочу-жить дальше.
И на работе хочу-жить-дальше.
И в квартире хочу-жить дальше.
А уж с этой жаждой жизни судьба ничего не сделает, не сможет. Так всегда: кажется, нокаут, списали со счетов. Но грудная клетка делает первый вдох после драматической паузы, неся с собой боль, которая и есть жизнь.
Кончатся ночи кусаний подушек, неотправленных сообщений, в которых всего одно предложение, хоть и сказано им - куда уж больше?
"Защити меня от самой себя "- пыталась ты сказать им.
Рассылку по всем номерам, пусть это будет научрук или начальник, своей болью хотелось покрыть всех,
Защити меня, защити меня, защити меня. Дай отпиться, отдышаться, опереться: ты же видишь, я совершенно без сил, без души, обескровлена, обезмыслена.
Закрой дверь, обними меня, напои снотворными, делай что хочешь.
Защити меня только.
Хватит.
Еще раньше, чем ты говоришь себе хватит и приходит злость, она приходит к твоим близким.
Ну, заканчивай уже, черт возьми, а - говорят тебе. - сколько можно-то, столько времени прошло.
Им не понять, что ты весь этот период жила вне времени. Люди вообще становятся до боли эгоистичны, когда устают играть в спасателей и повышать за счет этого свою самооценку.
После стадии спасения утопающих, которая частенько проваливается, жизнь утопающих - дело самих утопающих. С той только разницей, что утонувших не ругают за то что они тонут.
А тебя - да.

Come
 break me down
Bury me, bury me
I am finished with you,

Look in my eyes
You're killing me, killing me
All I wanted was you

Come break me down
Break me down
Break me down
What if I wanted to break.



Как трудно дается первое слово на белом листе бумаге, когда только замираешь в нерешительности, определяя — что именно ты хочешь сказать! Так же трудно, когда понимаешь, что перед тобой новая страница твоей жизни, новая глава... а ты еще даже названия не придумала. И кажется, что все уже давно к чему-то бегут и стремятся. А ты все сидишь и смотришь. В голове... А что в голове? Ни одной мысли ведь. Пустота.
Но это, конечно, совсем не самое страшное.
Самое страшное прячется в памяти, самое страшное — шепчущиеся тени прошлого за твоей спиной. Ты еще недостаточно далеко от них, чтобы не слышать их шепот, уже совсем не рядом с ними, чтобы чувствовать их касание.
Но пока это лишь тень за твоей спиной — это тоже еще не самое страшное.

***
Я ужасно боюсь этих теней. Я боюсь однажды столкнуться взглядом с тобой в электричке, неловко пряча его, протискиваясь в душный и дымный тамбур, потому что в полупустом вагоне внезапно стало нечем дышать. Я боюсь, выгибаясь на встречу теплым и ласковым ладоням, скользящим по моему телу, не сдержать между плотно сцепленными зубами твоего имени.
Я боюсь случайно коснуться твоей страницы в социальных сетях. Я боюсь увидеть, как ты заливисто смеешься, и смех этот рикошетом летит в меня. Разве возможно позволить тебе быть счастливым, пока несчастлива я? Я боюсь до дрожи в подреберье наткнуться на сплетни о тебе и как-там-её-твоя-новая.
Я боюсь. Наверное, именно страх с оглядкой на эти тени, прячущиеся отнюдь не под кроватью, мешает мне размашистым почерком написать заголовок и перевернуть страницы, которые уже исписаны, вместо того чтобы перечитывать снова и снова, до боли в глазах вглядываясь в кардиограммный почерк. Но больше всего заставляет меня леденеть от страха сама мысль, что ты все это поймешь. Посмотришь на меня — хотя, главное, что не сквозь - и поймешь, как понимал всегда. В раздраженном отчаянии хочется отстричь волосы, сменить место жительства, покинуть всех общих друзей. Not available now, и перезвонить позже не удастся, потому что абонент уже не тот абонент, и номер у него — другой. А по старому вы к нему не попадете. Не к кому попадать. Как это объяснить?
Но все эти страхи однажды оправдываются. Наверное, это было бы просто несправедливо, если бы они не оправдались — ведь я столько сил вкладывала в своих чудовищ. Пора бы им уже материализоваться. Я сижу на платформе электрички, с обоих краев её неровной, старой крыши, стеной льется вода, я смотрю в эту воду с совершенно четким, безнадежным ощущением, что мы скоро встретимся, и ничего не могу сделать с собой, чтобы перестать нервно трястись. Руки мерзнут и дрожат. Просто мерзнут и дрожат. Ты ни при чем. Ведь прошло уже слишком много времени, чтобы ты был при чем, правда ведь? А то, что у меня дрожат руки при абсолютно иррациональном понимании, что мы все-таки встретимся, это просто октябрь. В октябре солнце слишком черно, чтобы греть. Ты не знал? Разве ты забыл тот темный октябрь?
И это становится первым вопросом, который я начинаю задавать тебе в мысленных диалогах. Разве ты забыл? Забыл ли ты? Как ты это помнишь? Что ты помнишь? Вариации, бесконечное множество их. И если я хочу причинить себе поучительную боль, я представляю, что ты презрительно улыбаешься в ответ.. А чтобы я не хотела себя отучить о тебе думать — такого просто не бывает. Наверное, это наглядная иллюстрация, что не слишком-то помогает, да?

И однажды это и вправду происходит. Я спускаюсь вниз, по неровным бетонным ступенькам перехода, а ты хватаешь меня за рукав, дохнув въедливым запахом табачного дыма. Я никогда не любила этот запах — а вот ты меня с ним примирил. Ненадолго. Теперь я снова не люблю его. Не люблю тебя. Страшно поднять взгляд — снова расшибиться о серый камень твоих глаз. Зацепился просто так?
Ты тихо бормочешь, что мы давно не виделись, что ты искал меня, чтобы проведать, но дверь никто не открывал, а абонент был недоступен. Я в упор не помню. Впрочем, я с того времени мало что помню, но почему — этого тебе знать совершенно не обязательно.
Я позволяю затащить себя на чай.
Чай в итоге оказывается ромом с колой, но какая разница — на дворе октябрь, солнце черно, и холод сковывает запястья. Все равно ничего не случится — под этим черным солнцем невозможно забыть прошлый год. Невозможно простить. Я пью, морщась, и рассказывая, что теперь я люблю глинтвейн. От алкоголя я смелею, и тени, заставлявшие меня дышать испуганно и поверхностно, ослабляют свою хватку.
Алкоголь вскрывает ящик Пандоры, закупоренный, казалось бы, мною давно и намертво - я поэтому и не пила все это время, что считала себя от тебя свободной. Тени, мой милый, тени - бормочу я, а ты, не расслышав, переспрашиваешь - что? Ничего, отвечают тебе мои тени.
Ничего, отвечаю тебе я. Расскажи, как поживаешь, что за шрамы на правом запястье, что за коньяк в баре и что вместо табака в твоей сигарете. Слишком горький запах для табака. Да, мне есть с чем сравнивать.
Не спрашивай меня, как я, и мне не придется быть пойманной на лжи, думаю испуганно я.
Но ты спрашиваешь, невежливо не отвечая ни на один мой вопрос и я чувствую себя в пяти минутах от состояния загнанного в угол человека. Еще не, но уже почти. Ну что, девочка, смеюсь я про себя, отступать некуда — позади Москва. А тебе рассказываю про себя сухо и скупо, словно выжимая остатки.
Не хочешь говорить - тогда говорить буду я, резюмируешь ты.
Говоришь, и каждое твое слово достает что-то страшное и огромное из самых темных закутков моей души. Тянет крючьями — я, знаешь, слишком легко ловлюсь на слова про родство душ и то, что только я тебя понимаю. Но мне уже не пятнадцать и я понимаю достаточно для циничной ухмылки в ответ на такое.
Ты говоришь, что я изменилась.
Я наигранно удивляюсь. Да? Действительно? В чем?
Ты другая, говоришь ты. Больше нет родства душ. А! Восклицаю я. Больше не слушаю тебя затаив дыхание, не ложусь в постель по первому зову, не срываюсь с другого конца страны, купив билеты в один конец? Я смеюсь, ты хмуришься и кусаешь губы.
Внутри меня все дрожит от медленно поднимающейся злости и напряжения. Ты же сам ушел, тебя никто не заставляет, у тебя кольцо на пальце, черт возьми. Шрамы на левой руке ничего не значат, когда есть это кольцо. Шрамы никогда никому ничего не доказывают, кроме того, что все прошло и уже не вернется — как не превратится шрам сызнова в открытую рану без постороннего вмешательства.
Ты хочешь, чтобы я вмешалась, спрашиваю я. Ты прикрываешь глаза, глядя на меня сквозь частокол густых, темных ресниц.
Да, говоришь ты.
Мне это нужно, мямлишь ты шепотом.
Я прошу принести мне лезвие, ты протягиваешь руку. Нервно облизываешь губы, глядя на меня. В этом взгляде — лишь тень того, что я когда-то в тебе любила.
Я очень боюсь теней. Боюсь, и поэтому провожу медленно краем лезвия по тонкой нити поперечного шрама.
Не глубоко — я не желаю тебе смерти. Не поверхностно — я хочу увидеть, как это было тогда.
Ты размазываешь стекающие очень медленно капли по руке. Красиво, говоришь, мол, ты плакать не умеешь, а если течет кровь — то это такие слезы тоскующего по мне тела.
..мне хочется взрезать твою кожу глубже после этих слов.
Тугая перевязь, запах медицинского спирта и бинты будут позже. Ты смеешься, что этот спирт ты бы лучше выпил, а я подбираю с пола сумку, шелкаю кнопками пальто и хлопаю дверью, уходя молча, так же, как ушел ты тогда, и так же оставляя тебя в вечерней тьме октября и пустой квартире.
Но у тебя, в отличие от меня, есть эти шрамы и кольцо.
Согласись, неплохо, правда?
У меня был только разбитый об ванную телефон, месяц несознательной жизни и пол года существования. А сейчас я зла настолько, что пугавшие меня тени шарахаются от меня по углам. Злость выжигает внутри все, но это приятное чувство.
После таких пожарищ заново отстраивают города. Если уж города отстраивают — чем я хуже?
Ха, эта сладкая иллюзия, что я была свободна все это время, думаю я, когда стихает злость и появляется ледяное, равнодушное ничто. В темноте рождается жизнь, а смерть носит белое. Смерть — это холод.
Вот теперь я свободна, потому что ты умер во мне.
Вот теперь я свободна для того, чтобы кто-то другой стал частью моей души.
Все, что происходит с нами впервые, пугает и удивляет одновременно, оставляя самые сильные эмоции и воспоминания. Это радует — так больше не будет. Это печалит — так уже не будет.
Но это проходит, как проходит все. Наверное, до этой мысли нужно дойти самостоятельно, понимаю я, вспомнив, как вдалбливали мне ее все, кому надоедало мое тяжелое состояние. Это проходит, и это прекрасно. Это проходит, и мне жаль.
И то, что мне жаль, что оно проходит — тоже чудесно. Потому что это значит, что смерть ушла, и появляются новые чувства.
Потому что какая уж тут жизнь — без чувств...
А главное — зачем она мне такая? Хотя были, конечно, мысли в самые острые периоды нехватки тепла — выпить таблетку и не чувствовать ничего.
Стать удобной и приятной, улыбаться, когда нужно — без усилий — плакать по щелчку пальцев, если необходимо.
Давать то, что нужно и не быть упрекаемой за это, не быть обклееной ярлыками с пяток по макушку.
Клеить их самой на тех, кто не смог стать такими же, у кого нет чудо-таблетки, кнопки выкл.рядом с надписью «эмоции».
И завидовать им — ну, ведь по-чесноку, мы же самые счастливые люди. Счастья ведь тоже не почувствуешь, если чувствовать уже не умеешь. И радости. Только улыбки, как маски, на балу-маскараде, позвольте вас пригласить на танец? Раз-два-три, вы никогда не узнаете кто я, спасибо моей блестящей маске. Вам нравится? Раз-два-три, не отвлекайтесь, иначе снова наступите мне на ногу.
Раз-два три.
Я вздыхаю, чувствуя, что надо сделать что-то символически завершающее таки эту главу моей жизни.
Я останавливаюсь, откинувшись в кресле, отрываясь от клавиатуры. Лениво левой рукой набираю:

Если ты слышишь,
 Если ты слышишь меня -
 Время вышло,
 А я не успел показать тебе
 Черный цвет Солнца.
 Лето ушло и уже никогда не вернется.
 Осень, хлебни ядовитой воды из колодца.
 Зима будет долгой, но все обойдется.
 Черный цвет Солнца, черный цвет Солнца, черный.


Раз-два-три.